Проблема высшего образования в России второй половины XVII века

Богданов Андрей Петрович доктор исторических наук ведущий научный сотрудник, Институт российской истории, Российская академия наук 117036, Россия, г. Москва, ул. Дмитрия Ульянова, 19, оф. 40 Bogdanov Andrey Petrovich Doctor of History BOGDANOV Andrey Petrovich – Doctor of Historical Sciences, Senior Research Associate, Institute of Russian History of the Russian Academy of Sciences; Institute of Russian History – RAS, Dmitriya Ulyanova ulitsa 19, Moscow 117036 Russia; bogdanovap@mail.ru bogdanovap@mail.ru Другие публикации этого автора

Проблема высшего образования в России второй половины XVII в.

«Учиться ли нам полезнее грамматики, риторики, философии, и теологии, и стихотворному художеству, и оттуда познавать божественные писания, или, не учась этим хитростям, в простоте Богу угождать и от чтения разум писаний познавать?» – Таков был главный вопрос, от решения которого зависело в XVII в. просвещение или, напротив, «затемнение» России. Ответ на него оказался для просветителей печальным. «Мудроборцы», т.е. пламенные борцы против «мудрости» – науки и ее преподавания в высшей школе – победили. Просветители проиграли, но они появились в России и смогли сказать свое слово, которое победит в следующем столетии. Как с грустным юмором написал киевский ученый Иннокентий Монастырский московскому просветителю Сильвестру Медведеву, когда за вполне научные книги на них обоих обрушился гнев патриарха: «Солнцу подобает светить, если и знает, что смрадное место по просвещении такое же пребывает смрадное, как и прежде просвещения». Сегодня кажется странным, что за право рассказать людям, как правильно «рассуждать», т.е. искать истину по правилам науки, тихие кабинетные ученые клали голову на плаху (в буквальном смысле, без метафор), отправлялись в темницу и ссылку, терпели иные гонения. Однако без их упорства и самопожертвования не было бы победы М.В. Ломоносова, не появилась бы русская наука и Московский университет.

Проблема высшего образования была одной из крупнейших в развитии России второй половины XVII в. Грамотность и образованность населения росли высокими темпами, хотя и неравномерно по сословиям. Интенсивно развивалось начальное и профессиональное образование, появились школы повышенного типа, училища при центральных приказах, высокого уровня достигло домашнее обучение элиты дворянства и купечества ^[59]. Острейшим образом встала задача со­з­дания системы образования. Решение ее, требовавшее большой теоретической и организационной работы, зависело от создания высшего учебного заведения, программа и статус которого определили бы содержание и формы обучения на начальном и среднем уровне.

Именно поэтому проблема «устроения» высшей школы, сконцентрировавшая в себе вопросы о содержании и целях образования, стала предметом борьбы умов и ярко отразилась в русской публицистике XVII в., а затем стала темой споров в историографии XVIII–XX вв. Вокруг полемики о первых в России высших учеб­ных заведениях был выстроен круг противоречий научных взглядов и общественных позиций исследователей. Помимо взаимных обвинений сторон, споривших о московской Академии в XVII в., на историографию оказала влияние спровоцированная противниками просвещения богословская полемика о евхаристии, в итоге которой сторонники организации университета (просветители), после политической расправы над ними, были ложно осуждены как поборники «латинской ереси». Причем вдвойне ложно: по сфабрикованным обвинениям и без церковного собора, который появился только в памфлетах мудроборцев ^{[7, с. 342–432]}.

За дымом этих баталий скрывался от глаз ученых и широкого читателя простой, но до сих пор не очевидный факт. Принять в России высшее образование в формах, сложившихся в Западной и Центральной Европе XVII в., означало признать наличие строгой логики научного рассуждения и системы правил разных наук, соблюдение которых является непременным условием поиска и установления истины. Такая идея вступала (и в ряде случаев до сих пор вступает) в противоречие с убеждением, что истина исходит от авторитета, прежде всего – авторитета власти. На западе Европы Научная революция XVII в. ломала именно авторитет, в трудной борьбе заменяя его логикой научного исследования ^[53]. В России исследователям не приходилось сражаться с незыблемым авторитетом, например, Аристотеля, во множестве светских вопросов, но в богословии мнение патриарха и церковных соборов означало истину, а сомнения в его истинности – ересь и даже Раскол Церкви.

Что наука связана с вопросом об авторитете, понимали достаточно хорошо. Причем не только духовные, но и светские лица. На челобитную в Посольский приказ греческого учителя Венедикта, приехавшего в 1646 г. Москву для преподавательской деятельности (дело об этом: РГАДА, ф. 52, оп. 1, № 15), «дают здесь ответ,– как он пишет,– противный, думая, что они великие мудрецы и уче­ные». В официальном ответе на челобитную Венедикта мы читаем (все цитаты опубликованных источников я привожу в адаптации): «При патриархе неприлично и крайне дерзко младшему по сану называть себя учителем и богословом», а таланты не учением развиваются, но «даются от Бога» ^{[66, с. 285],[52, с. 483–486]}. – Четкость позиции превосходная, тем более, что это заявление – калька позиции восточных православных архиереев по отношению к ученым и преподавателям.

Само обучение на языках науки того времени, латинском и греческом, представлялось равно опасным для благочестия. В 1650 г. разрядный подьячий Лукьян Голосов (будущий думный дьяк, затем думный дворянин) сообщал властям, что «учится у киевлян Федор Ртищев греческой грамоте, а в той грамоте и еретичество есть»; что двое учеников школы Ртищева отправились в Киев, «поехали они доучиваться у старцев-киевлян по латыни, а как выучатся и будут назад, то от них будут великие хлопоты; надобно их до Киева не допустить и воротить назад» ^{[66, с. 286]}. ^{[78, с. 14]}.

Малороссийская школа царского приближенного, стряпчего с ключом, затем окольничего Федора Михайловича Ртищева в Москве, о которой идет речь в доносе выдающегося администратора, постепенно складывалась в 1646–1652 гг. Она была закрыта еще до отхода мецената от государственных дел. Последним его делом было воспитание наследника престола, царевича Алексея Алексеевича, с 1664 до нежданной кончины одаренного юноши в 1670 г. Но серьезных преподавателей в Андреевской школе в эти годы уже не было: иначе учителем царевича не стал бы, по согласию Ртищева, белорус Симеон Полоцкий.

По форме училище представляло собой традиционный ученый монастырь. Только братией его были не русские, а малороссы, бежавшие от католических гонений, а затем от опустошительной войны запорожских казаков и поляков. Приютив в 1646–1647 гг. до 30 таких иноков, Ртищев в 1648 г. на свои средства основал для них монастырь за чертой Москвы, на Воробьевых горах, который затем назвал Андреевским. Вероятно, часть из них училась, как позже Хома Брут, в Киево-Могилянских коллегиях и могла преподавать. Содержание нового монастыря считалось делом государственным. Монахам даже время от времени выдавалось жалование из Посольского приказа.

Молодой царь Алексей Михайлович (1629–1676) всячески поддерживал начинание своего приближенного. В частности, он просил Киевского митрополита прислать из коллегий ученых, которые тоже поселились в монастыре. В 1649 г. прибыли неясной учености Арсений Сатановский и весьма сведущий в греческом, латинском и польском языках Епифаний Славинецкий, который, впрочем, вскоре перебрался в центр русской книжности, московский Чудов монастырь. А в 1650 г. – специалист в греческом языке Дамаскин Птицкий.

Царь приглашал их, прежде всего, для перевода книг, начиная с Библии. Но в 1652 г. в Андреевском монастыре открылось упомянутое училище. Предполагается, хотя и без четких доказательств, что неизвестных нам лиц монахи учили славянским (церковно-славянскому и польскому), латинскому и греческому языкам, грамматике, риторике и даже философии. Проще говоря, всему, чему могли учить выпускники киевских коллегий. Это учение, как мы видели, вызывало беспокойство бдительных охранителей православия. Но не слишком сильное, я полагаю, потому, что эффективность училища была низкой. По крайней мере, мы не знаем ни одного ученого человека, который был бы выпущен из Андреевского училища.

В то же время известно, что Епифаний Славинецкий, Арсений Сатановский и Дамаскин Птицкий, а с 1653 г. и вернувшийся из ссылки явно изобличенный изменник православию Арсений Грек, помимо подготовки на Печатном дворе богословских книг, исправленных по малороссийским образцам, занимались преподаванием в Кремле: в храмах, на патриаршем и царском дворах, в Чудовом монастыре. Согласно судному делу 1650 г., у киевлян учился чуть не десяток юношей: дворян и подьячих, посадских людей и церковных служителей. Еще 8 «школьных ребят» содержал после 1652 г. патриарх Никон в Иверском монастыре на Валдае, куда призывал иноков, бежавших от войны с белорусских земель, также славных братскими школами ^{[59, с. 67–69]}.

Перебравшийся в Москву белорусский просветитель Симеон Полоцкий, учитель детей царя Алексея Михайловича, открыл в 1665 г. такое же небольшое училище в Заиконоспасском монастыре на Никольской улице в Китай-городе. Почти та же предположительная программа: польский и латинский языки (без греческого), грамматика, риторика, поэтика и философия, – преподавались узкому кругу московских подьячих. Но на сей раз, мы точно знаем одного личного ученика Полоцкого и одного выдающегося выпускника его училища. Первым стал царевич Алексей Алексеевич, поразивший польское посольство (дело о его приезде в РГАДА, ф. 79, оп. 1, кн. 115–116) ученейшей речью на латинском и польском языках в 1667 г. ^{[37, 55]}. Вторым – подьячий приказа Тайных дел, через который финансировалось училище Полоцкого, Семен Агафонникович Медведев, в монашестве Сильвестр. Училище работало до 1668 г. ^{[16, с. 216–217]}. Очевидно, что и отец Симеон преподавал юношам лишь основы наук, которые они должны были осваивать далее самостоятельно, путем чтения книг, как это и сделал Семен-Сильвестр.

Старинная система начетничества, обучения от чтения книг, в том числе и множества иностранных, давала знания достаточно эффективно. И могла служить для усвоения сложных правил исследования, например, исторического. Это наглядно показывают труды первого русского ученого историка Игнатия Римского-Корсакова ^{[16, c. 30–214]}, который не получал регулярного образования, как и выдающийся археограф Арсений Суханов, и множество других ученых людей XVII в. Система начетничества, по видимому, не противоречила авторитету властей, в том числе и в области богословия, к которому уже тянула свои щупальца рациональная наука с ее правилами рассуждения.

Суханов наглядно доказал это своим примером. В 1650 г. он в высшей мере логично и доказательно опроверг мысль о превосходстве греческого церковного обряда над русским, в том числе в вопросе о правильном древнем двуперстном сложении пальцев при крестном знамении. И через несколько лет спокойно принял греческую реформу Никона, одобренную царем, складывая теперь при крестном знамении три перста вместо двух, т.е., как он сам доказал, по новогречески, а не по древнерусски. Почему он не отправился в узилище, вздымая к небу два перста, как боярыня Морозова и ее единомышленники? Потому, что придерживался логики. По убеждению Арсения, выраженному в том же споре с греками о вере, «глава православия – царь православный», а Московский патриарх – первосвященник мирового масштаба, имеющий со своим освященным собором безусловное право на истину ^[19]. Если патриарх принял, а царь одобрил реформу, значит – она верна для всех. Подобно Суханову мыслило большинство начетчиков, однако, не все.

Староверы, выступившие против грекофильских реформ Никона, были именно начетниками. Справщики, т.е. редакторы богослужебных книг, которые произвольно меняли древние русские тексты на Печатном дворе (пока его после ухода Никона из Москвы не возглавил Арсений Суханов), считались учеными, получившими регулярное образование (не важно, что в малороссийских и даже католических учебных заведениях). Это создало интереснейшую ситуацию, когда апелляция к высшему образованию, бывшему в то время исключительно католическим или протестантским (восточные православные университетов не имели), показалась необходимой для освященного собора Русской Православной Церкви, чтобы отличить «необразованных» староверов от ученых, следовательно – право верующих проводников реформ Никона.

В основе этого обличения лежал обман. Без него малороссийские и греческие справщики Печатного двора, исполнявшие волю Никона, просто не могли заменить древнерусские тексты богослужебных книг, переведенные со старых греческих, на тексты малороссийских переводов с новых греческих книг. Уже в предисловии к Служебнику 1655 г. (и последующих его изданий второй половины 1650-х гг.) киевский ученый Епифаний Славинецкий уверил читателей, что все исправления богослужебных текстов сделаны на основе бесценной библиотеки древних греческих книг, только что добытых Арсением Сухановым на православном Востоке. Т.е. богословская истина торжествует на основе выдающегося достижения русской археографии. На самом деле ни один из привезенных Сухановым в Москву манускриптов «ученые» справщики не использовали, и делать этого не намеревались. Когда, уже после множества исправлений в русском Служебнике по малороссийским изданиям, Арсений с гордостью привез в Москву действительно древние книги, они были без разбора свалены в подвале у патриарха Никона и не открывались до конца церковных преобразований ^{[19, с. 13]}; ^{[19, с. 36]}; ^{[19, с. 50]}.

Смысл книжной аферы, к тому же проводившейся, помимо прочих, явным еретиком Арсением Греком, на время извлеченным Никоном из заточения только для «исправления» древнерусских книг ^[49], был понятен не только Арсению Суханову, но и всем московским начетникам того времени. Просто большинство молчало, и только вожди староверов не могли не кричать.

Роль науки стала особенно сомнительной в 1666–1667 гг., когда на Большом церковном соборе с участием архиереев Православного Востока староверы были преданы проклятию одновременно с извержением из сана и заточением Никона. Т.е. нужно было доказать, что реформы Никона верны, в то время как сам он не прав. Симеон Полоцкий обеспечил «ученую» сторону деятельности собора и подготовил к печати его материалы, которые прямо связывали идейный бунт староверов с невежеством ^{[35, л. 17–20]}. Просветитель был переводчиком и консультантом патриархов и Лигарида на соборе 1666–1667 гг. ^{[31, 48]}, использовал эту возможность для обоснования необходимости заведения в России училищ, организовав во время собора два ярких выступления представителей Восточного Православия на эту тему. Оба выступления известны по русскому тексту, написанному рукой Симеона Полоцкого и помещенному в его авторском сборнике (РГБ, ф. 173.I, № 68). Они опубликованы А.В. Горским ^{[33, с. 160–164]}.

В речи («орации») Паисия Лигарида, митрополита Газского, который активно представлял на соборе восточное духовенство, корень русского «духовного недуга», породившего сопротивление староверов реформам Никона, был найден в отсутствии «народных училищ» и «скудости» библиотек. Если для успеха в войне, витийствовал грек, нужно, по словам Алкивиада к афинянам, золото, золото и еще раз золото, то для церковного и гражданского порядка нужны училища, училища и училища. «Училища – это орлиные крылья», которыми слава государства разносится по вселенной. Без них «сокровище гражданства» духовного и светского «растлевается». Если «пресветлый царь» уподобится императорам Феодосию и Юстиниану, и создаст училище для изучения трех «коренных» языков, «греческого, латинского и славянского», то «от сего нового училища Алексеевского ... выйдут, как от коня Троянского, христоименитые борцы» за правую веру и благополучие «всего христоименитого гражданства». Завершается орация близким по содержанию к дидактическим стихам Симеона Полоцкого (в «Вертограде многоцветном», см. авторскую рукопись ГИМ, Синодальное собр. № 288) рассуждением о пользе каждого из трех языков: греческого, латинского и славянского, а затем о значении библиотек. Речь Лигарида не содержит признаков полемики о языке науки, ярко отразившейся в более поздних произведениях.

На Рождество 1666 г. патриархи Паисий Александрийский и Макарий Антиохийский обратились к царю Алексею Михайловичу и «всяких чинов людям» с пламенным призывом «взыскать премудрости». Раскол, по их мнению, связан с «невежеством», а конкретнее – с упадком учения на «еллинском» языке. Греки, под влиянием Симеона, благоразумно отказались от позиции «учителей веры», которая вызвала неприятие Суханова еще в 1650 г. и продолжала, как я показал вопреки мнению Н.Ф. Каптерева, отторгаться русским обществом после реформ Никона ^{[52, 19]}. Напротив, говоря о значении греческого языка как «светильника», роль которого признают даже противники православной веры, «на западе обитающие», они подчеркнули огромные проблемы с греческими училищами под властью турок, и признались, что для получения высшего образования греки вынуждены отправляться в католические университеты, – точно по Суханову! Спасти греческое и развить русское образование могло бы, по их мнению, основание греко-славянского училища в Москве.

Впоследствии, когда Полоцкий посмертно, а Медведев под пытками, были обвинены как «латинствующие» противники греческого образования, большинство историков предпочло не заметить, что Симеон включил эту речь патриархов Паисия и Макария в свой душеспасительный сборник «Вечеря душевная». Это дало Н.Ф. Каптереву основание утверждать, что Слово Паисия и Макария было написано самим Симеоном ^{[47, с. 616]}, а А.Н. Пыпину – что именно Полоцкий произносил Слово от имени восточных патриархов ^{[66, с. 348]}. Мало того, его ученик Сильвестр лично подготовил эту книгу к печати и издал в руководимой им Верхней типографии в разгар борьбы за Славяно-греко-латинскую академию ^[72], как он сделал и со многими другими рукописями учителя ^{[64, с. 155–162]}. Добавлю, что антигреческие взгляды вообще отсутствуют в сочинениях Полоцкого и Медведева. Их склонность к «латинству», якобы противостоявшему грекофилии, присутствует лишь в доносах мудроборцов, наряду с уверениями, что просветитель хотел убить двух царей и патриарха. И, в сочинениях историков, судящих о Полоцком и Медведеве по этим доносам.

На деле призывы греческих архиереев к созданию славяно-греко-латинских и славяно-греческих училищ в Москве были прочно вписаны Симеоном Полоцким в концепт науки как лекарства от раскола. После этого даже в книге, изданной от имени противника Полоцкого, рьяного сторонника авторитарных методов решения церковных разногласий – патриарха Иоакима, заявлялось, что люди, познавшие грамматику, философию и богословие, не будут «на святые книги порок наводить» ^{[45, л. 264]}. Книга была создана после Московского восстания 1682 г., когда Иоаким чуть не погиб во время раскольничьего бунта. Но интересно, что патриарх вспомнил организованные Полоцким выступления на Соборе 1666–1667 гг., в котором участвовал.

Сама идея, что «ученье свет, а неученье тьма», была не нова. Еще Арсений Глухой (которого Смирнов ^{[75, с. 3]} и Забелин ^{[39, с. 13]} ошибочно отоэждествляют с Арсением греком) в первой половине XVII в. повторял банальную в его время истину, что невежда легко «может прегрешить не только в божественных писаниях, но и в земских делах» ^{[33, с. 152–153],[66, с. 276–279]}. Греческие патриархи, не ведавшие русского, с большим знанием дела указали в Слове 1666 г., что Московское греко-славянское училище может иметь источником финансирования не только царскую казну, но и доходы архиереев, призванных к пожертвованиям на просвещение еще московским собором 1589 г. ^{[73, гл. 7]}. За «учение» были все, но Полоцкий с помощью греков настаивал именно на создании училища «свободных мудростей», т.е. схоластических наук тривиума и квадривиума. В тривиуме грамматика, риторика и диалектика (логика) предшествовали изучению естественнонаучного квадривиума: арифметика (математика), геометрия, астрономия и гармония (музыка). Венчала эту первую ступень высшего образования философия. Основными дальнейшими специализациями были право, медицина и богословие.

Не ограничившись публичными призывами греческих архиереев, Симеон два годя спустя организовал практическое дело о создании в Москве славяно-греко-латинского училища или, по выражению патриарха Московского Иоасафа, гимназии. В августе-сентябре 1668 г. две грамоты, от греческих и русского патриархов, благословили открытие такого учебного заведения в «храме имярек» (приходе церкви Иоанна Богослова). Грамоты включены в беловой сборник образцов красноречия: царских и патриарших грамот, посланий и стихов Полоцкого, составленный Сильвестром Медведевым (ГИМ, Синодальное собр. № 130, л. 153–199). Они опубликованы ^{[33, с. 168–171]}.

В ответ на «неотступные» просьбы ходатая, сделанного в образцовых грамотах анонимным, – им выступал если не сам Симеон Полоцкий, то новый настоятель церкви Иоанна Богослова выпускник Киево-Могилянской коллегии Иоанн Шмитковский ^{[86, с. 384]}, – патриархи Паисий Александрийский и Макарий Антиохийский, получив согласие на устроение в России училищ от царя Алексея Михайловича, с большой радостью благословили создание в России училищ на греческом, славянском и латинском языках для детей («младенцев»). Российский патриарх Иоасаф, вознеся похвалу Премудрости, которая драгоценнее всего на свете и да­рует все блага ее обладателю, благословил основание гимназии для обучения грамматике и прочим свободным наукам на разных языках, особенно на славянском и латинском, «да трудолюбивые студенты радуются о свободе взыскания и свободных учений мудрости», тривиума и квадривиума, вплоть до богословия.

Наличие грамот трех патриархов для дела, в котором довольно было согласия царя или одного патриарха Иоасафа, говорит нам, что идея училища имела серьезных про­тивников. Стандартные в благословенных грамотах проклятия противникам святого дела, желающим ему «препинание или пакость творить», всякому «не боящемуся Бога учений ненавистнику, завистнику или пакостителю», выглядят в этой связи весьма уместными. Кто это был конкретно, неизвестно. Но реакцию почти всего образованного общества на заведение в Москве регулярного образования, представленного как основа реформ Никона, легко понять. Особенно после соборного проклятия староверов, которые придерживались взглядов самых передовых русских книжников (типа Суханова), и соборного же низвержения Никона, использовавшего в своих реформах явных еретиков (вроде вновь осужденного Арсения Грека).

Сам царь Алексей Михайлович, страна которого полыхала протестами защитников традиционных русских взглядов, глубоко оскорбленный реформатором Никоном, не жаждал следовать за авторитетом греков, учившихся, как всем было известно, в католических университетах на латыни. Использовав восточных патриархов для низвержения Никона, он с облегчением отбросил это орудие и никогда, до смерти в 1676 г., к нему не возвращался. Молчаливое большинство образованных людей при дворе и в Церкви его в этом поддерживало. Это противоречит мнению Каптерева об утверждении в России грекофилии после реформ Никона ^[52]. Но мое исследование показало, что на деле после 1667 г. грекофилия была вновь решительно отброшена, по традиции, восходящей даже не к XV в., как полагал коллега, но к середине XI в. ^[19]. Восставших староверов зверски казнили, их духовные вожди оставались в ссылке, но явные сторонники старой веры были в Москве и при дворе, а никониане не желали еще больше подливать масла в огонь.

Именно 1668 г. стал поворотным в отношении к училишам. Гимназия в приходе Иоанна Богослова, видимо, не была открыта. Действовавшая с 1665 г. в Заиконоспасском монастыре школа Симеона Полоцкого закрылась в начале 1668 г. ^{[64, с. 67–68]}. Его лучший ученик, подьячий приказа Тайных дел Семен Агафонникович Медведев, заодно с канцлером А.Л. Ординым-На­що­киным попал в опалу. Он был вынужден скрыться в дальнем мо­настыре, где принял постриг под именем Сильвестр ^{[22, с. 86–87]}. Пос­леднее упоминание о московской деятельности ученых старцев Андреевского монастыря относится к 1667–1668 гг. В 1669 г. на них поступила жалоба уже из Иверского монастыря: попавшие туда стар­цы обвинялись в склонности к бунту, назывались «крамолистыми, своеобычными, не общежительными» ^{[69, с. 742–744],[78, с. 14]}; ^{[78, с. 19–20]}. При этом Епифаний Славинецкий не преподавал в Андреевской школе и даже никогда не жил в Андреевском монастыре, вопреки мнению И.П. Сахарова, И.И. Го­ликова, В.Н. Берха, С.М. Соловьева, Н.И. Костомарова, Макария и др. ^{[78, с. 13–14]}. Распространенная же легенда о преподавании Епифания в Чудовском монас­тыре была убедительно опровергнута ^{[47, с. 603–608]}. Таким образом, все известные училища в Москве были закрыты.

Молчаливые противники регулярного образования, не желавшие вновь «будить лихо», одержали победу и сохраняли свои позиции более десятилетия. Это не позволяет согласиться с Н.Ф. Каптеревым, что «появление раскола нанесло смертельный удар старой системе начетничества» ^{[47, с. 627]}. Таково было упование Епифания Славинецкого, Симеона Полоцкого, Сильвестра Медведева и иже с ними, но отнюдь не реальность XVII в. И все высокоученые обличители Раскола, включая митрополитов Афанасия Холмогорского и Игнатия Римского-Корсакова, были начетниками, последний – европейски образованным путем чтения очень широкого круга западноевропейских книг, как показывает в особенности его монографическая «Генеалогия» ^[44].

Восшествие на престол хорошо образованного царя Федора Алексеевича (1676–1682), единомышленника Симеона Полоцкого, не изменило ситуацию с училищами. При этом не вызвало явных возражений возвращение из негласной ссылки Сильвестра Медведева (1677), который занял важное место редактора («справщика») на государевом Печатном дворе (1678) и за десять лет подготовил, с тремя-четырьмя товарищами, более 150 изданий, в том числе множество учебных, разработал методику перевода и исторической критики текста, внес немалый вклад в становление славяно-рус­ской библиографии ^{[80, 81, 42]}. Даже создание, под руководством Медведева, Верхней типографии в царском дворце (1680–1683), издававшей без благословения патриарха ^{[58, с. 138]} труды Симеона Полоцкого и имевшей 6 печатных станов (против 12 на Печатном дворе), со своим управлением и 23-мя печатниками ^{[61],[54, с. 164–169],[32, с. 106–109]}, вызвало возражение патриарха Иоакима только к самому концу царствования Федора Алексеевича, если не после его смерти, когда типография была закрыта. А вот облетевшее Европу в 1681 г. известие о замысле государя открыть в Москве университет вызвало изрядное возбуждение.

Для царя Федора Алексеевича 1681 год был поворотным. Только с 1678 г., с огромным трудом вызволив страну из войны с финансово много превосходящей Россию Османской империей, он смог всерьез заняться реформами. Вскоре царь решительными мерами восстановил бюджет, отменил откупа, ввел подворное обложение, снизил и справедливо перераспределил прямые налоги, реформировал центральное и местное управление, превратил армию в регулярную (кроме Государева двора), сделал дворянскую службу обязательной, защитил границы мощными системами укреплений. И в 1681 г., когда с турками был подписан Бахчисарайский мир, смог подумать о делах духовных. Затеянная государем массовая христианизация нерусских народов державы и установление единомыслия самих православных требовали, по многократно выраженному убеждению царя, просвещенных кадров, прежде всего церковных. Образование, думал царь в духе Симеона Полоцкого, одолеет Раскол и поможет просвещению иноверцев, особенно если почти впятеро увеличить число епархий Русской Православной Церкви. Епархиальная реформа встретила более серьезное сопротивление архиереев, чем даже возвращение из ссылки и реабилитация Никона. А сожжение вождей староверов, Аввакума с товарищами, стало деянием, вовсе неожиданным от царя, любившего подчеркивать свою доброту ^[27].

Изучение всего круга сохранившихся публицистических памятников, летописей, повременных записок и воспоминаний современников рубежа 1670–1680-х гг. говорит нам о том, что россияне в целом спокойно воспринимали реформы Федора Алексеевича, включая отмену местничества, прошедшую без видимого сопротивления и почти незамеченной. Неприятие у патриарха и архиереев вызвала упомянутая епархиальная реформа, призванная утвердить по всей религиозно пёстрой стране единое православие путем улучшения церковного управления и, едва ли не в первую очередь, церковного просвещения. Вместо 17-ти епархий (патриарх, 9 митрополитов, 6 архиепископов и 1 епископ на всю Великую Россию), сосредоточенных в основном в европейской части страны, государь задумал охватить всю державу системой 83-х епархий (патриарх, 12 митрополитов и 70 подчиненных им архиепископов и епископов). Предложенная осенью 1681 г. реформа была дружно пропалена патриархом и Освященным собором, однако в начале 1682 г. государь одну за другой учреждал новые епархии самолично ^{[27, с. 350–372]}.

В контексте противостояния архиереев реформе, мотивированной идеей просвещения подданных вместо их принуждения, сожжения «милосердным» царем вождей староверов, традиционные взгляды которых якобы опровергались «наукой», и торжественного возвращения из ссылки Никона, которое повергло церковные власти в шок и трепет, в 1681 г. в Москве были открыты сразу два училища: Типографское и Заиконоспасское, славяно-греческое и славяно-латинское. Между училищами, одинаково пугающими публику продолжением разрушительных церковных реформ, в воздухе повис новый для Москвы греко-латинский конфликт.

Училище греческого иеромонаха Тимофея при Печатном дворе реализовало никонианскую идею, что изучение греческих текстов поможет исправлению заблуждений, накопившихся, якобы в русской церковной книжности. Вслух о продолжении реформ русских книг и обрядов, на опасность которого указывали крутые действия царя, не говорили. Официально греко-славянское училище должно было, как просили патриархи Паисий и Макарий в 1666 г., поддержать силами Великой России угнетенных греков. Но кем угнетенных?

В России еще во времена дипломата и начальника Печатного двора Арсения Суханова, читая его «Прения с греками о вере» ^{[19, с. 429–500]} и «Проскинитарий» ^[65], угнетателями полагали турок, покоривших остатки империи ромеев с Константинополем и Иерусалимом в XV в. Однако в историческом сочинении ученика Типографской школы Федора Поликарповича Орлова, прибывший из Иерусалима монах Тимофей, рассказывая царю Федору об утеснениях, которые претерпевали христиане под властью Оттоманской Порты, обратил особое внимание царя на происки «латин» в Иерусалиме и опасность, которую они представля­ют для православия. И царь, «сожалея об участи христиан восточных», якобы сам просил патриарха «об учреждении училища греческого в Москве, дабы оказать какую-нибудь помощь угнетенному православию». Таким образом, по версии Орлова, в мо­тивировку необходимости училища был внесен новый элемент: не только помощь притесняемым турками восточным хрис­ти­анам, но и защита восточного благочестия от «латинства» ^{[57, с. 350–372]}.

В сочинении Орлова исследователи выявили много фактических ошибок. Тимофей вернулся из Иерусалима и открыл в Москве училище в 1681, а не в 1679 г., как полагал ученик, и т.д. ^{[38, с. 7],[47, с. 649–653]}. Но то, что Тимофей выражал мнение пославшего его в Москву Иерусалимского патриарха Досифея, а тот был крайне обеспокоен наступлением католиков, несомненно. Обострение отношений между православными и католиками в Па­лестине отразилось во множестве его пламенных грамотах в Москву ^{[50, 51]}. Еще в 1679 г. он требовал от Московского патриарха Иоакима следить за паствой, «от великих, так и от малых, чтоб не читали и отнюдь не держали у себя такие книги, в которых держится скве­рное учение» католиков, лютеран или кальвинистов ^{[47, с. 668]}. Позиция Досифея, выраженная в грамоте царю Федору Алексеевичу по поводу открытия Типографского училища, ве­сь­ма сходна с миссией Тимофея в изложении Орлова. «Бла­годарим господу Богу, что благоволил быть в царствующем граде Москве Еллинскому училищу», писал Досифей, чтобы «тем еллинским учением удаляться от латинского учения». В связи с этой задачей Досифей и просил государя «то училище ... впредь распространить» ^{[76, с. 421],[33, с. 175–176]}.

Обращает на себя внимание нетерпимость Досифея к латинскому языку, резкость, с которой он нападает на «латинство», и особенно на чтение латинской литературы в России. «Храни, храни, храни стадо Христово,– писал он патриарху Иоакиму в начале 1682 г.,– чисто от латинского письма и книг, ибо в них есть учение антихристово ... где найдутся – да сожгутся, а которые их хранят – смертью да казнятся. Так сотворите и вы о латинских книгах, потому что они лестные и прелестные» ^{[47, с. 668],[51]}.

Отрицая книжность и науку католиков, в университетах которых учились в то время греческие учителя, Досифей предлагает русским считать греков «учителями и источником веры». Но … в России так никто, кроме Никона и его наемников, греков и малороссов, не считал, да и сам Никон во время суда над ним решительно отверг греческий авторитет ^{[31, 48]}. Прямого воздействия на русских такие призывы не могли иметь. Уж точно князь В.В. Голицын, ближайший советник царя Федора Алексеевича, не выбросил бы свои латинские книги и не постарался забыть латинский язык, на котором свободно говорил ^{[24, с. 126]}. Латинский учили, кстати сказать, дети царя Алексея Михайловича, из которых царевич Алексей, старший брат ученой царевны Софьи и царя Федора, говорил на нем, как просвещенный итальянец ^[55]. Основной язык науки и дипломатии того времени царевич Алексей, обращаясь к полякам, использовал вместе с польским, с учетом католической реакции – не менее опасным для православия. Царь Федор и его сестра Софья с удовольствием читали посвященные им сочинения, написанные на церковно-славянском вперемешку с латинским и польским, каковые с не меньшим удовольствием писали православные ученые мужи Малороссии ^{[27, с. 88–92]}, сражавшиеся против католической реакции. Досифей, погруженный в свои местечковые проблемы, об опасности польского языка просто не слыхал. А православным русского мира, за редчайшим исключением фанатиков грекофилов, сами по себе западные языки опасными не казались.

В том же 1681 г., одновременно с училищем Тимофея или даже раньше, в Москве в Заиконоспасском монастыре было открыто славяно-латинское училище царского друга Сильвестра Медведева с преподаванием на славянском и латыни курса грамматики, риторики и, вероятно, других «свободных мудростей» ^{[47, с. 649–653],[36, с. 140],[62, с. 217]}. Это детище Федора Алексеевича, содержавшееся на его средства, было еще одним свидетельством определившихся намерений царя реа­лизовать идею государственного училища повышенного типа. Ведь оба училища, Тимофея и Сильвестра, были ступенями к созданию Академии.

Царь своих намерений не скрывал. Слухи о них распространились еще до начала учения в Заиконоспас­ском монастыре и на Печатном дворе, стоявших рядом на Никольской улице в Москве. Примерно в одно время с Тимофеем в Москву прибыл польский кальвинистский проповедник Ян Белобоцкий, официально сообщивший о цели приезда: «Для того, слышал он, что великий государь на Москве хочет заводить школы, и он желал того, чтоб ему в тех школах быть учителем» ^{[34, с. 197]}; ^{[34, с. 200]}. Слух о характере этих школ был вполне определенным. В доносе, поданном на Белобоцкого 19 мая 1681 г., живший в Москве православный шляхтич Павел Негребецкий сообщал: «Вопросил его: что вина твоего в Москву приезду? Он же отвечал: услышал, что великий государь хочет по Москве учение заводить и Академию устроить, и я приехал учить». С этой новостью соседствовала в речах Белобоцкого и другая, не менее интересная, что «римляне всякими способы помышля­ют в Российском царствии, чрез науку, ввести свои ереси» (черновик доноса в РГБ, ф. 173. I, № 68; пересказ ^{[33, с. 179]}). Ни донос, и предупреждение Яна не произвели впечатления на московские власти. Белобоцкий на следующий год принял православие, став Андреем Христофоровичем, женился, занялся в Москве переводами и сотрудничал с Посольским приказом.

Страсти по поводу опасности изучения латыни, между тем, продолжали нагнетаться. Перед открытием Заиконоспасского училища, когда не началось еще латинского обучения «славян» (это подчеркнуто в тексте трактата; бесплодные споры о иной датировке ^{[7, с. 304–305]}), лидер «грекофилов» Евфимий Чудовский сочинил трактат «Учиться ли нам», состоящий из двух «вопросов». Сочинение ^{[74, с. VI–XXVI]} помещено в сборнике, списанном в 1685 г. в Москве для архиепископа Холмогорского и Важского Афанасия с рукописи, при­надлежавшей, по-видимому, Евфимию Чудовскому (БРАН, Арханге­льское собр. № 164, л. 142 и сл.). Второй список в сборнике конца XVII в. из библиотеки Софийского дома (РНБ, Софийское собр. № 423. Л. 2 и сл.).

Первый из вопросов, риторический, я уже цитировал: «Учиться ли нам полезнее» наукам тривиума и квадривиума, чтобы через них «познавать божественные писания», или лучше «в простоте Богу угождать и от чтения разум писаний познавать»? Что предпочтительнее с точки зрения благочестия: старинная система начетничества или свободные науки, риторически вопрошает автор, как будто этот вопрос не был решен участниками Вселенского собора 1666–1667 гг. Автор считает необходимым ответить, в духе Стоглавого собора, что ученье – свет и великое благо, а неученье – тьма, «ослепляющая умные очи».

Главный вопрос: «Которого языка учению учиться нам, славянам, потребнее и полезнее, латинского или греческого?» Ответ свидетельствует, что произведение было написано не для обоснования необходимости устроения в России училища, но с целью не допустить открытия в Москве училища славяно-латинского. Автор опровергает тезис о большем удобстве и полезности для славян латинского языка, открывающего путь к научным знаниям. Напротив, утверждает он, только греческий алфавит, язык и грамматика настолько близки к славянскому, что учащийся «не погрешит истинны о богословии». А проникающие в славянский язык латинские и польские пословицы уже разрушают славянский язык, за чем последует и растление нравов! Латинский язык «скуден и убог по себе самому», а латинские библии все «неисправны». «Язык греческий честен и велик», он самодостаточен для богословия, тогда как латинский без греческого недостаточен для «высоких разумений», особенно о богословии. Латынь не нужна славянам, она не только бесполезна, но «и далеко от истины в богословии отведет, и к запад­ных зломудрию тайно и внезапно привлечет».

Обильно цитируя рассказы Епифания Славинецкого (учителя Ев­фи­мия, которому тот поклонялся как высшему авторитету), автор утверждает, что «гре­ческий язык и учение всю вселенную просвещает», а латинский язык лишь прельщает ересью. Только греческий важен для сохранения единства славянской и греческой Церкви и исправления славянских книг. Лишь когда «научится народ российский художеству грамматики, риторики и прочих по-гре­чес­ки и славянски», когда будут созданы «лексиконы греко-сла­вян­ские (что уже и началось), и оттуда познается российскому народу греческий диалект – тогда (русская церковная книжность. – А.Б.) совершенно да исправится»!

Евфимий приложил огромные усилия, чтобы «облагородить» русский язык греческой лексикой и стремился к созданию но­во­го, никем не принятого «ел­ли­но­с­ла­вян­ско­го» ли­те­ра­тур­но­го язы­­ка. Целые полки пухлых рукописей чудовского келаря свидетельствуют, что он положил десятилетия скру­пу­лез­но­го тру­да на воплощение идеи раннего Никона и своего учителя Епифания «учить­ся у гре­ков». В своем фанатизме он не мог понять, отчего русское общество, включая высшее и церковное, омерзается этой идеи, полагая именно русское благочестие, при православном царе, главным в мире. Его мотивация изучения греческого била по идее регулярного образования вообще. Не говоря уже о том, что сами греки, не имея своих высших училищ, получали образования в университетах у латинян. И тот же Евфимий, резко порицая изучения латыни, делал солидные переводы с ла­тин­ско­го и поль­ско­го язы­ков ^[46], даже на­пи­сал своей рукой рус­ско-ла­тин­ский сло­варь (РНБ, собр. М.П. Погодина, № 1647).

Т.е. сам автор понимал, что без латыни в науках никак нельзя, когда утверждал в трактате, что «от учения латинского» пострадает «восточная святая Церковь». Если же в Москве начнут изучать латинский язык, то она станет добычей иезуитов, как «пострадала Малая Россия», где уже «мало не все униаты». Евфимий сильно отступал от истины, зачеркивая борьбу с католическим и униатским влиянием украинского православного духовенства, тем более, что оно отстаивало политический союз с Россией и из него происходил Епифаний Славинецкий, выпускник и учитель Киевской коллегии.

Но истина не могла остановить фанатика, ополчившегося на современную науку того времени. Обращаясь ко всем духовным и мирским начальникам, он молил их всеми средствами «угасить малую искру латинского учения, не дать той разгореться, а то пламень западного зломысленного мудрования, растекшись, попалит и в ничто обратит православия восточного истину». Другими словами, изучение латин­ского языка и, как следствие, знакомство с европейскими на­уками в трактате Евфимия – это прямая опас­ность для веры. Вместо латыни автор призвал всех, «от благородных до простых… по­се­лян», изучать греческий язык и читать на нем богословскую литературу. А «если услышится в народе, особенно в простаках, латинское учение, не ведаю, какого блага надеяться, только избави Боже всякой противности».

Таким образом, автор памфлета «Учиться ли нам» выразил позицию непримиримых грекофилов, целью которых было недопущение прямого распространения в России европейских знаний. Памфлет показывает и другое: идея высшего учебного заведения стала к началу 1680-х гг. настолько сильной, что прямое отрицание ее сделалось не­воз­можным. Оставалось ограничить содержание и цели образования греческим богословием и нуждами греко-русской православной Церкви. Однако не все «грекофилы» придерживались столь консервативных взглядов, чтобы их можно было именовать «мудроборцами».

Публицистическое сочинение под заглавием: «Довод вкратце. Что учение и язык еллиногреческий намного более полезный, нежели латинский язык и учения, и чем пользует словенскому народу» (РГБ. Ф. 173. II. № 35, л. 153–158), сохранившийся в сборнике рубежа XVII–XVIII вв. ^{[79, с. 18–19]}, – датируется концом 70-х – началом 80-х гг. XVII в. ^{[33, с. 176–178]}. Его текст опубликован ^{[47, с. 672–679]}.

Автор «Довода вкратце» не считает своих идейных противников «латинствующими», т.е. зараженными ересью. Он сам ссылается на «Ан­тония Поссевина, славного генерала иезуитского», призывавшего к изучению греческого языка, и цитирует его «Из­бранные сочинения», – хотя Антоний не был генералом ордена, но уважение автора к его трудам несомненно. Отмечая бо­льшое значение греческого наследия для европейских стран, публицист ссылается на практику западноевропейских университетов, в которых изучается греческий язык (в Венеции, Париже, Лон­доне, Праге, Риме, в Голландии). Он признает превосходство этих университетов над современными греческими училищами, хотя и приукрашивает последние.

Автор не склонен считать все латинское еретическим, хотя «меж народа русского и латинского» существует древняя «антипатия», и все, что идет «от латинов, хотя и доброе, однако же подозрительное и неприятное». Тезис о «повреждении веры» латинс­ким учением упоминается мельком лишь в заключение памфлета: «Того ради подобает больше учиться греческому, потому что тем языком не только не вредится вера, яко латинским, но и сильно исправляется; да и учить вместе со славянским, да со временем и славянский язык (который пребогат есть) очистится». Наконец, автор не призывает запретить изучение латыни: «А после греческого учения желающему не вредно учиться и латинскому, а вначале латинскому языку учиться очень опасно».

Таким образом, публицист отстаивает необходимость положить в основу московского училища греческий и славянский языки с латинским факультативом. Более того, автор отнюдь не сводит на­уки к богословию. Он упорно повторяет, что Греция – мать «всех учений свободных всем государствам». Оттуда пошли учения стоиков, платоников и перипатетиков, эта же страна «стольких мучеников и исповедников, богословов, дев, пап и соборов произвела»! Автор обращается к язы­ческим временам и приводит свидетельства в пользу греческого языка из Цицерона, Полибия, Авла Геллия, Лукреция Кара; пе­реходит затем к отцам церкви и богословам, которые хвалили греческий язык. На греческом языке, начиная с Птолемея, были описаны основы музыки, астрологии, арифметики и геометрии, диалектики, философии, риторики, юриспруденции и медицины, создана, со времен Гомера, классическая литература. На греческом написана Библия и труды святых отцов, а их переводы на другие языки «неполны и несовершенны». Само Евангелие «Духом же Святым на греческом языке написано».

Автор признает авторитет античной науки, и ее изучение на греческом языке ставит едва ли не выше богословия. В то же время он не отрицает, что языком современной ему науки и международного общения является латынь. Реализация исторического подхода к роли греческого языка в европейской культуре выдает в авторе «Довода вкратце» человека, хорошо знакомого с античной традицией, по­нимающего значение изучения древнегреческих памятников в эпоху Возрождения. И в то же время отдающего себе отчет, что новая культура Европы основана на их латинских (прекрасно оформленных и комментированных) изданиях и развивается на латыни.

Это ведет к одному человеку, в полном объеме владевшему необходимыми знаниями – Игнатию Римскому-Кор­са­кову, композитору, переводчику с греческого и латыни, церковному полемисту, поэту и историку ^{[16, с. 30–214]}. Блестящий знаток античной традиции, литературы Возрождения и современной западной историографии, Игнатий летом 1680 г. вернулся в Москву с Соловков и возглавил монастырское подворье в столице, заняв достойное место в окружении патриарха Иоакима. Его, на­до полагать, он и именует в трактате «мудрым учителем», на суд которого автор отдает вопрос об изучении языков науки. Помимо уровня эрудиции и соответствия подходов к европейской литературе в «Доводе» и других трудах Игнатия, обращает на себя внимание сходство некоторых деталей. Во всех сочинениях конкретизируются источники сведений, в качестве аргумента фигурирует «общепринятость» в книжном мире, видное место (даже в речах) занимают ссылки на историков и летописцев, всюду используется исторический подход, как в «Доводе вкратце».

Автор «Довода», каковым вполне мо­­жем считать Игнатия, констатирует противостояние Рос­сии и Запада, но не склонен его абсолютизировать. Для Евфимия Чудовс­кого сам латинский алфавит – «козлище инородное», для Римского-Корсакова «подозрительность» русских к католикам объясняется исторически. Объективно «Довод вкратце» нес сильнейший публицистический заряд, расставляя на свои места все проблемы с языками науки. Но заявленного в заглавии доказательства, что «язык еллиногреческий намного более полезный, нежели латинский язык и учения», не получилось: автор сам не представляет эти языки один без другого, подменяя заказанный памфлет против латыни научным опусом. «Грекофилия» Игнатия Римского-Кор­са­ко­ва очевидно противостоит «грекофилии» Евфимия Чудовского. Да и та, в свою очередь, слишком мудра для «грекофилии» практиков «мудроборчества», молчаливо полагавших, что как из обращения Никона к «учености» ничего хорошего не вышло, так и из учебных заведений в России ничего не выйдет.

Публицистические сочинения о превосходстве греческого языка над латинским явно выражали тот скрытый факт, что про­тив организации царем Федором Академии выступал глава русской православной Церкви, покровитель обоих авторов. Причем его позиция в основном совпадала с позицией автора памфлета «Учиться ли нам» (тогда как Римский-Корсаков позволял себе спорить со святейшим и в других делах). Гра­мота Иерусалимского патриарха Досифея к царям Ивану и Петру с сообщением о просьбе, переданной ему Московским патриархом Иоакимом, говорит о том, что последнему «как мысль об учреждении училища в таких размерах казалась несвоевременной, так и права, предоставляемая начальству академическому, не совсем согласными со строгими иерархическими понятиями».

Иоаким «просит не многих наставников для учреждения целой академии, а одного учителя греческого языка. Очевидно, что патриарх хочет только продолжить и, может быть, улучшить состояние существовавшей греческой школы» ^{[33, с. 184–185]}. Поддерживаемая патриархом Иоакимом в противовес затеям царя Федора «Ти­пографская школа была только элементарной, где обучали греческому и славя­нскому чтению и письму, а не проходили курса наук средней или высшей школы» (47, с. 659). Она была организована в противовес замыслу Академии, сформулированному в особом документе, названном в его тексте: «Привилее» и «Жалованной грамоте».

«Привилей Московской академии» сохранился в беловом автографе Сильвестра Медведева [ГИМ, Отдел рукописей, Си­но­дальное собр. № 44/898, л. 1–21]. По его самоназванию и формуляру, как каждый может легко убедиться по лучшей публикации ^{[64, с. 383–388]}, это царская Жалованная грамота. Это снимает многочисленные до сих пор спекуляции на тему, что де это сочинение частного лица (Сильвестра Медведева), не утвержденное царем. Любая жалованная грамота составлялась как письменное выражение прямой воли государя. В данном случае царь, использовав идеи организации высшего учебного заведения, подсказанные ему другом и соучеником Медведевым, пожаловал Московской академии целый ряд своих собственных функций по защите православной веры, столпом и опорой которой он являлся по традиции и закону.

Для конкретизации этих функций царские чиновники составили список законов о возможных преступлениях против веры, за которые чаще всего полагались суровые казни. В Жалованной грамоте пункт за пунктом функция рассмотрения всех этих преступлений, от оскорбления веры (пункт 1 главы I Соборного уложения 1649 г.), ересей, чернокнижничества, волхования и т.п. передавались Ученому совету Академии. Чиновники перестарались, вписав в текст, помимо важных вопросов рассмотрения, что есть наука, а что ересь и колдовство, например, функцию досмотра за православием новокрещеных на бескрайних просторах России. Как ученые преподаватели могли справиться с последней задачей, было неясно, и в тексте этого не написано. Но понятно стремление царя подчеркнуть, что «Привилей» связывает с Академией «всякое опасное веры охранение». Что запланированный в Москве всесословный автономный университет с независимыми источниками финансирования, студента которого не могли ни в армию забрать, ни за долги преследовать, ни даже арестовать за тяжкое преступление без решения Ученого совета, это не угроза чистоте православия, но напротив – учреждаемое царем средство для его защиты.

Если в 1650 г. Арсений Суханов официально утверждал, что в России никакой ереси нет, потому что «у нас глава православия – царь православный», то Жалованная грамота Академии свидетельствовала, что охраной веры царь поручает заниматься тем ученым людям, которые будут обеспечивать его государство образованными кадрами. Именно им передавались на рассмотрение все дела по защите веры, от изъятой у кого-то сомнительной иноземной книги до обвинений против сельской ворожеи ^[5].

Смысл Жалованной грамоты своего брата прекрасно выразила царевна Софья, заказавшая в 1685 г. эпитафию на его парадном портрете для Архангельского собора. Ее текст сохранился в оригинале (ГИМ. Инв. 29175, И – VIII 3760), недавно изданном ^{[83, с. 204]}, списках современников (ИРЛИ, Древлехранилище, оп. 23, № 257, л. 972 об.–975; РГБ, ф. 218, Пост. 1963 г. № 65.1, л. 41 об.–43) и копии XVIII в. ^{[56, с. 229–231]}. Он опубликован по всем спискам ^{[17, с. 253–274]}. Среди прочих выдающихся дел и замыслов, Федор Алексеевич, по ее мнению, разделенному пишущими современниками, «о научении свободных мудростей российского народа всегда промышлял, и монастырь Спасский, что в граде Китай, на то учение определил, и чудную и весьма похвалы достойную свою царскую утвердительную грамоту, со всяким опасным веры охранением, на то учение написал».

У современников эта заслуга царя Федора не малейших сомнений не вызывала. Зато сомнения в написании государем официальной грамоты бурно выражали ученые XIX–XX вв. Вся аргументация против подлинности Жалованной грамоты царя Федора Алексеевича основана на недоразумениях, продолжающихся вплоть до самого недавнего времени, когда Б.Л. Фонкич приписал перу Сильвестра Медведева, в качестве проявления его «беспримерной … нетерпимости и жестокости», карательные санкции общеизвестных юридических актов, начиная с 1-й статьи I-й главы и 24-й статьи XXII-й главы Соборного уложения 1649 г., продолжая действовавшим до конца XVII в. Стоглавом 1551 г., указами Алексея Михайловича о магии 1653 г. и о раскольниках 1675 г., утвержденным Федором Алексеевичем соборным постановлением 1681 г. о запрете пропаганды староверов и контроле над подозрительной литературой и т.п. «Гуманный и образованный царь Федор Алексеевич, по поручению которого создавалась «Привилегия на Академию», едва ли утвердил бы этот вариант проекта», – заключил Фонкич, пытаясь, по незнанию юридических и документальных норм, представить «Привилей» частным делом Медведева, а не царской жалованной грамотой, как этот документ назван и оформлен ^{[83, с. 189–231]}: ^{[84, с. 237–297]}.

Понять заблуждения историков легко. «Привилей» утверждал юридические основы такого автономного всесословного университета, каким даже основанный М.В. Ломоносовым Московский университет стал лишь в XIX в. Никакого сравнения с Академией царя Федора не имели ни Типографское и Заиконоспасское училища, ни школы братьев Лихудов, которые с XVIII в., с легкой руки Ф.П. Орлова, считались реализацией проекта государя и той Славяно-греко-латинской Академией, которая реально возникла в Москве после 1701 г.

Разрыв между декларацией и реальностью был столь велик, что даже мудрейший И.Е. Забелин решил, что идеями «Привилея» можно смело пренебречь в пользу убеждения, будто государственное значение науки и высшего образования в России осознал только Петр Великий. До Петра, утверждал он, как и сонмы историков доселе, русские знания были замкнуты «в одном кругу церковности». «Об устройстве светского образования и светской учености, какая требовалась уже неотложно не только для укрепления, но и для спасения государства», не могло быть и речи, особенно «прямым учреждением ... академии ... по мирскому плану, согласно потребностям и интересам гражданственности, всеобщим интересам государства. О таком решении, – утверждал выдающийся историк, – в умах того времени не могло возникнуть и помышления, по той причине, что не были еще ясно поняты и сознанны сами эти государственные потребности» ^{[38, с. 2–3]}; ^{[38, с. 14–15]}.

Отчасти такие представления были вызваны культом Петра I как царя-преобразователя. Культ требовал не обращать внимания на формулировку государственных потребностей России в науке и высшем образовании его старшим братом Федором. Например, исторической, в общеизвестных высказываниях государя в «Учении историческом», изданном Е.Е. Замысловским ^{[41, с. XXXV–XLII]}. В соответствии с требованиями царя Федора, первые научные исторические монографии в России были созданы именно в 1680–1690-х гг. ^[16].

Отчасти искаженный взгляд на предпетровскую Россию был связан с недостаточным изучением источников, которые сегодня показали, что суждения о настоятельной необходимости наук и высшей школы для развития России были общим местом московской придворной поэзии 1680–1690-х гг. Т.е. они адекватно воспринимались высшими представителями светской власти и Церкви, вместе с публично высказываемыми утверждениями, что Академии в Москве до XVIII в. так и не было заведено ^[4].

Идею, что значение науки и высшего образования удалось вбить в головы россиян только дубиной Петра I, можно было принять, лишь отбросив Жалованную грамоту царя Федора Московской академии как «неутвержденный», оставшийся в проекте или вовсе частный текст какого-то автора, не имеющий отношения к царю. Для такого рода документа эти предположения нелепы: царь, чья подпись и печать указывались в тексте, распоряжался о создании жалованной грамоты определенного содержания, но не подписывал и не припечатывал ее; максимум, на обороте стояла припись дьяка, обозначающая выполнение царской воли, да и то не всегда. Идея подделки в высшей мере официального документа от лица государя явно не была популярна.

Однако ряд коллег упорствует в своем заблуждении относительно проявления царской воли в Жалованной грамоту Академии. И все только потому, что Сильвестр Медведев, научный руководитель царской Верхней типографии, напечатавшей эту жалованную грамоту наряду с другими подобными, в 1685 г. поднес царевне Софье Алексеевне не типографский лист, но, как было положено, роскошно переплетенную в алую тафту книжицу с украшенным златописными заставками текстом «Привилея» и стихотворным его «Вручением»: «Академии Привилей вручаю, Иже любезным тебе братом создан есть, Повелением чинно написан есть».

Нет никакой загадки в обращении к царевне с констатацией, что ее почивший брат утвердил принципы Академии, но не успел создать это высшее учебное заведение. После скоропостижной кончины царя Федора 27 апреля 1682 г., вскоре после его второй женитьбы, когда восставшие стрельцы и солдаты московского гарнизона утверждали, что добрый государь злодейски убит, чтобы остановить его реформы и посадить на престол мимо законного наследника, 16-летнего Ивана, ребенка Петра, и самим править страной, о многих замыслах царя-преобразователя если не забыли, то отложили их. Царевна Софья, первый боярин и канцлер В.В. Голицын, фактический министр внутренних дел Ф.Л. Шакловитый, через которого Медведев напомнил правительнице об Академии 24 января 1685 г., до того были в буквальном смысле заняты спасением дворянского государства, потрясенного захватом власти в Москве «служилыми по прибору» (с мая по август 1682 г.), решившими стать вровень со «служилыми по отечеству» ^[28]; [11–14]. Внешнеполитическая обстановка тоже была сложной: при вестях о массовых бунтах в России соседи готовились к нападению ^[15]. Ряд важнейших реформ почившего государя, включая обязательную службу дворян в регулярной армии, сильно пострадал ^[27].

Личные проекты царя Федора, такие как Верхняя типография, закрытая уже в начале 1683 г., тем более были отложены. А для Академии царь сформулировал в Жалованной грамоте только задачи, принципы организации и привилегии. Еще в середине XIX в. А. В. Горский указал разницу между «Привилеем» и упоминаемым в нем «Уставом Академии», который должен был быть «приложен особо» ^{[33, с. 180]}. За ним С. К. Смирнов и Н. Ф. Каптерев предположили, что смерть государя помешала появлению указа об организации Академии и ее устава ^{[73, с. 16]}; ^{[47, с. 638]}. Действительно, в «Привилее» неоднократно говорится о «Чине академи­ческом». В частности, «Чин» должен был содержать текст при­сяги, принимаемой блюстителем и учителями Академии (§ 4), правила академического суда (§ 8). И было ясно сказано, что конкретное решение вопроса об организации Академии связано с созданием ее «Чина»: «Сему дому... при совершенном Чине Академии, иже от нас... утвердится, отныне во все последующие века быть непременно» (§ 18).

Прося царевну Софью «утвердить во веки» в России ту «науку», которая уже «хорошо здесь себя становила, но за случай зол снова уступила», Медведев ждал одобрения царевной Академии и созданием искомого «чина», т.е. устава уничерситета, ее лучшим деловым помощником, Ф. Л. Шакловитым, с которым он работал над документальной основой историко-публицистической монографии «Созерцание» (о Московском восстании и приходе царевны к власти) ^{[10, 9]}. И, разумеется, обещанного царем материального обеспечения Академии. Ведь смысл ее организации, цели и задачи были уже утверждены.

«Божией милостью мы, великий государь царь и великий князь Феодор Алексеевич всея Великия и Малыя и Белыя России самодержец», обращаясь к подданным и всей вселенной, объявил в «Привилее» об утверждении идеи высшего образования в России. Академия, заявил Федор Алексеевич, «от нас, ве­ли­ко­го го­су­да­ря, бо­го­угод­ное, Цер­к­ви Бо­жи­ей, и нам, ве­ли­ко­му го­су­да­рю, и все­му на­ше­му цар­ст­вию по­лез­ное, и ду­шам вер­ным спа­сен­ное де­ло». «А в ве­ч­ное ут­вер­жде­ние се­го на­ше­го цар­ско­го бла­го­во­ле­ния, по­ста­но­в­ле­ния и ук­ре­п­ле­ния, по­ве­ле­ли ра­ди не­­из­ме­римой кре­по­сти на­пи­са­ть сию на­шу цар­скую жа­ло­ван­ную гра­моту и на­шей цар­ской ру­ки под­пи­са­ни­ем, и зла­той на­шей цар­ст­вен­ной пе­ча­ти при­ло­же­ни­ем удо­сто­ве­ри­ть бла­го­во­ли­ли».

Царь четко определил в грамоте значение науки и высшего образования. Наука, по его утверждению, спасительна для сохранения и расширения православной веры, для лучшего управления и защиты Российского государства. Благодаря науке, «все царства благочинное расположение, правосудия управление, и твердую защиту, и великое распространение приобретают». Короче, «муд­ростью в вещах гражданских и духовных познаём доброе и злое». Поэтому, говорит государь в «Привилее», «ни о чем же так тщание наше составляем, как о изобретении премудрости, с нею же все благое от Бога людям даруется». Жалованная грамота ссылается на благословение «учения» в Рос­сии «разными диалектами, греческим, славянским и латинским», дан­ное при Алексее Михайловиче восточными патриархами Па­исием и Макарием. Благословение Московского патриарха Иоасафа опущено, возможно, потому, что разрешенное им могло быть запрещено новым Иоакимом. Однако программа «всему нашему царствию полезного... дела» более соответствует выступлению Иоасафа.

«На взыскание свободных учений мудрости» царь повелевает ... храмы чином Академии утвердить; и в них хотим семена мудрости, то есть науки гражданские и духовные, начиная от грамматики, поэтики, риторики, диалек­тики, философии разумительной, естественной и нравной (логики, метафизики и этики. – А.Б.), даже до богословия ... постановить. При том же и учению правосудия духовного и мирского, и прочим всем свободным наукам, ими же целость Академии … составляется – быть».

Академия должна давать церковное и свет­ское образование, составляющее европейский университетский курс. Академиями в России XVII в. вообще называли крупнейшие западноевропейские уни­верситеты, дипломы кото­рых требовали и тщательно проверяли у принимаемых на царскую службу иноземных спе­циалистов. Следовательно, речь шла об учреждении крупного учебного центра с изучением наук гуманитарного профиля (включая философию), богословия, математического цикла, юриспруденции, вероятно, ме­­дицины и, возможно, ряда других отраслей знания. По крайней мере Карион Истомин, преподававший в славяно-ла­тинской гимназии Медведева и с 1682–1683 гг. активно высту­павший за организацию такого университета, обещал правите­ль­ст­ву с его основанием невиданные успехи «россов» в государственном уп­равлении и юриспруденции, дипломатии и военном деле, естествознании и медицине, астрономии и мореплавании, философии и промышленности ^{[60, с. 49–92]}; ^{[60, с. 132–133]}; ^{[60, с. 204–206]}. Языками обучения названы церковно-славянский, польский, греческий и латинский.

В 18 параграфах «Привилея» формулировались не только привилегии, но и организаци­онные принципы Академии. Она виделась царю как пре­имущественно государственное учреждение, что вытекало из определения места научных знаний среди государственных задач. Основным источником финансирования были царс­кая казна и приписные дворцовые волости. Затем следовали приписные монастыри и вклады «всякого чина людей», которые в отведенном под Академию Заиконоспасском монастыре, в отличие от других, дозволялось принимать без ограничений (§ 1–2). Значите­льное место среди учителей должны были составить люди «чина мирского», которых без письменного разрешения академичес­кого совета не разрешалось принимать на другую слу­жбу, а в ста­рости они должны были обеспечиваться царской пенсией (§ 9).

Специальное внимание царь уделил автономии первого русского университета. Его студенты, «особенно наиболее прилежно учащиеся», освобождались во время обучения от преследования по родительским долгам и уголовным преступлениям (исключая убийство), чтобы не было «препятствий науке» (§ 7). Блюстителя, учителей и студентов по церковным и светским делам должен был судить академический совет. При слушании дела самого блюстителя обязательно было присутствие представителей царя и патриарха. Даже в случае обвинения в убийстве или «ином великом деле» арест студента должен был совершаться с разрешения блюстителя (§ 8).

Место и значение светского академического образования в России определялись 10-й статьей «Привилея»: студенты, избравшие светскую карьеру, «по совершении свободных учений будут милостиво пожалованы в приличные чины их разуму». Потребность государства в образованных кадрах была впол­не осознана: «А не учащихся свободным учениям всяких чинов людей, детей их, кроме благородных», Федор Алексеевич обещал «в наши государские чины… ни за какие дела, кроме учения и явных на войнах и иных государственных нашей го­сударской части к умножению и государства к расширению свершений – не допускать». Подобного не обещалось учащимся богос­ловских классов, учитывая отношение к Академии патриарха, хотя потребность Церкви в ученых была остра.

Без сотрудничества с Церковью, однако, создать Академию даже волевой царь Федор не мог. В «Привилее» не зря говорилось о будущем «совершенном и полном чине Академии, который от нас, великого государя, с советом святейшего патриарха, по закону … нашей церкви постановится и утвердится» (§ 18). Патриарх Иоаким, открыто столкнувшийся с царем осенью 1681 г. по вопросам епархиальной реформы и возвращения из ссылки Никона ^{[20, с. 137–157]}, по мнению современников стоял за государственным переворотом в пользу Петра I в апреле 1682 г., а по документам поддержал его. Царевна Софья, хвалимая за это Медведевым ^[21], спасла святейшего от смерти во время раскольничьего бунта в Кремле в июле. Но после того, как она жестко подавила движение староверов и мирно «утишила» восстание стрельцов и солдат, как только царский двор осенью вернулся в Москву, Иоаким привычно стал в оппозицию правительству.

Надежда, что царевна сможет договориться с патриархом об Академии, появилась у Медведева в январе 1685 г., когда в Москве были получены грамоты украинских архиереев о согласии на подчинение Киевской митрополии Константинопольского патриархата Московской патриархии. Иоаким, по словам современников, желал этого страстно. Побудить турок воздействовать на восточных патриархов, а тех – за солидные суммы дать разрешение на переход огромной епархии к Москве, могло лишь правительство Софьи. Оно-то и добилось победы ^{[52, 460–466]}; ^{[20, с. 254–266]}; ^{[20, с. 271–280]}. Завершение дела и поставление Киевского митрополита Гедеона в Москве 8 ноября 1685 г. также зависело от канцлера Голицына и царевны Софьи. Медведев, связанный с третьим по влиятельности человеком в правительстве регентства, Шакловитым ^{[30, 7]}, выбрал для подачи Привилегии царевне правильный момент.

Однако Софья Алексеевна не сочла возможным поддержать строительство Академии. При всех ее добродетелях, начиная с премудрости, воспетых как Медведемым и его сторонниками, так затем и грекофилами во главе с братьями Лихудами, она сама нуждалась в патриархе, поскольку имела сомнительные права на власть [23–25]. За исключением краткого мига паники в «верхах» в переломный момент борьбы «мужеумной девы» против Московского восстания в конце лета и начале осени 1682 г. ^[12], правящая роль Софьи не отражалась в государственных документах. Имя ее как «соцарствующей царевны» было включено в царский титул после имен ее младших братьев, Ивана и Петра, венчанных на царство 25 июня 1682 г., лишь весной 1686 г., через год после интересующих нас событий, без возражений от патриарха ^[71]; ^{[7, с. 217–248]}.

Заслуга в утверждении царевны у власти принадлежала главным образом главнокомандующему, руководителю Посольского и многих иных приказов князю В.В. Голицыну ^[3]. Канцлер тесно сотрудничал не только с патриархом Иоакимом, но и с его подручными, выступавшими на стороне грекофилов. Достойнейшими из них стали братья Лихуды, с помощью которых патриарх при поддержке Голицына, успешно привлекавшего братьев к внешнеполитическим делам и пропаганде ^[18], открыл в Заиконоспасском монастыре училище, не имеющее ничего общего с Академией царя Федора, но позволившее историкам утверждать, что долгожданная наука в России XVII в. все-таки появилась.

Иоанникий и Софроний Лихуды, обучившись наукам в Венеции и Падуе, были в 1683 г. посланы в Москву из Константинополя по запросу патриарха Иоакима, желавшего укрепить подведомствененное ему Типографское училише ^{[47, с. 666]}. К 6 марта 1685 г. они прибыли в Москву, а уже в сентябре «святейший патриарх ходил в Богоявленский монастырь... для досмотра, где строить школу для учения учеником греческому книжному писанию» ^{[40, с. 401]}.

Но начавшая вскоре работать греческая Богоявленская шко­ла Лихудов бы­ла лишь временным училищем. Для Иоакима и его сторонников важно было не столько завести собственную школу, сколько ликвидировать опасность возникновения действительной, независимой от церковных властей Академии. 15 марта 1685 г. с публичного выступления братьев Лихудов перед духовными и придворными лицами начался спор о «пресуществлении свя­тых даров», евхаристии. Полемика продолжалась несколько лет и, к ужасу «мудроборцев», охватила широкие слои населения. В ходе этого спора Сильвестр Медведев был объявлен «иезуитом или униатом», а его учитель Симеон Полоцкий и другие сторонники современного высшего образования, включая церков­ных иерархов, названы «латинствующими» еретиками, противостоящи­ми истинному православию «греческих учителей» ^{[7, с. 344–380]}.

Противопоставление разума авторитету в полемике о евхаристии было обнажено до предела. 15 марта 1685 г. на публичном диспуте с А.Х. Белобоцким Лихуды заявили мнение, что превращение хлеба и вина в тело и кровь Христову осуществляется после слов молитвы священника о ниспослании Святого Духа на Святые дары: «Преложив Духом твоим Святым». Это новогреческое мнение отличалось от традиционного, православного и католического: что пресуществление происходит при чтении слов Христа, обращенных к апостолам во время Тайной вечери: «Приимите, ядите ... пейте от нея» и пр. Сама молитва священника была внесена Константинопольским патриархом Филофеем в литургию Иоанна Златоуста только в XIV в. Ее не было в древнейших списках литургии. Сами «совершительные слова» новой евхаристии отсутствовали в литургии Василия Великого, служебниках Антония Римлянина, Варлаама Хутынского, митрополита Киприана и более поздних (XIV–XV в.). В России они появились только во второй половине XVII в. И где: в «Скрижали» (М., 1656) ведомого еретика Арсения Грека, извлеченного Никоном из заточения для исправления древних русских церковных обрядов по образцу новогреческих, после чего вновь изобличенного и заточенного ^[43]!

Важно, что эта парфянская стрела в колчане никонианства еще не была использована. Если русские, испокон веков крестившиеся двумя перстами ^[19], после объявления Никоном единственно верным новогреческого троеперстия, были объявлены еретиками и раскольниками Церкви, то поклоны после слов Христа к апостолам православные продолжали совершать невозбранно. Жесткое требование отказаться от старого и верного обычая в пользу новогреческого просто не было выдвинуто. Сами цари Иван и Петр во время коронации били поклоны после слов: «Приимите, ядите». Дело представлялось так, что Лихуды совершили очевидную ошибку.

Учитывая общественный резонанс выступления Лихудов, Медведев на­писал «Хлеб животный» – книжечку вопросов и ответов, в ко­торой мягко, «христианской ради … по­ль­зы душе» разъяснил смысл и последовательность таинства евхаристии. И попался так же, как до него «ревнители отцепреданного благочестия», выступившие за двуперстие и вмиг оказавшиеся раскольниками. Но, поскольку этот русский обряд совпадал с католическим, Сильвестр был обвинен в «латинской ереси».

Евфимий Чудовский уже дважды, в 1670 и 1675 гг., неистово обвинял в «латинстве» иомеона Полоцкого, но царский учитель ему не отвечал. На чей раз лидер «грекофилов» наполнил площадной бранью на Медведева книжицу «Показание на подверг латинс­ко­го мудрования», стремясь вызвать негодование читателей, вос­питанных на образе врага-католика, и в первую очередь – настроить против него и так недовольного Сильвестром патриарха. Мнение Медведева – «яд ереси латинской», а сам он – «иезуит или униат», твердил Евфимий. Чтобы оригинальность такого отзыва о строителе московского православного монастыря не слишком бросалась в глаза, Евфимий категорически заверил чи­тателей, что мыслей, подобных высказанным Сильвестром, «ни­когда Церковь святая восточная не имела и не имеет». Смелость автора, рассчитанная на некомпетентного читателя, поразительна: ведь сам Евфимий раньше утверждал опровергаемое им мнение в «Воумлении священникам», вышедшем по благословению патриарха Иоакима!

Медведев не отвечал, и Евфимий осенью 1687 г. продолжил обличения. Вопрос о таинстве евхаристии он считал ре­шенным, теперь предстояло исследовать «корни и нити». Откуда пошла ересь? – задавал себе вопрос полемист. Ясное дело – из Малороссии. В неувядаемом жанре доноса наушник патриарха объявил еретическими все украинс­кие богословские сочинения со времен Киевского митрополита Петра Могилы (1532–1647). Утвердившаяся на века концепция Евфимия убеждала, что «латинское» мнение о пресуществлении «вошло во многих» москвичей после воссоединения Малороссии с Россией, а до того «всего Востока все народы православно-христианские» его и не ведали. Автор исключил малороссов из числа «народов православно-хрис­ти­ан­ских», а все православное духовенство Украины, упорно боровшееся с католической экспансией, объявил агентами иезуитов. Ими оказались и московские сторонники просвещения, начиная с Симеона Полоцкого. Обвинение было создано.

Патриарху Иоакиму сам вопрос о евхаристии не казался важным. Для него было принципиально, чтобы все повиновались его воле: и соратник царя-реформатора Медведев, и недавно перешедшее под его руку малороссийское духовенство. Именно под жестким административным давлением обвиненные ответили, что разум не подчиняется власти. Медведев в конце 1687 г. написал огромную, на 718 страниц, «Книгу о манне хлеба животного»: научную монографию, ориентированную на широкого читателя. Книга Сильвестра была «ради удобнейшего всем лю­дям понятия или уразумения просто написана». Особое внимание Медведев уделил приемам анализа текстов, начиная с изучения их происхождения. Неоднократно уличая оппонентов в ложных ссылках на авторитеты, он снабдил книгу системой точ­ных отсылок к источникам. Автор не просто опроверг противников, но тщательно исследовал причины их ошибок: игнорирование кон­текста, цитирование «выбором», «огрызание» цитат, неверное понимание грамматических форм. Для самого Сильвестра приведение полных, точных и выделен­ных в тексте цитат было нормой.

Перед читателем открывалась печальная картина: ложные ссылки на авторитеты, неверные переводы и грамматические ис­кажения цитат, «выдергивание» из источников подходящих кус­ков то из начала, то из конца, а то и из середины фразы. Особое внимание Медведев уделил такому нетленному приему сокрытия истины, как выведение спо­ра из рациональных рамок в сферу идеологической конфрон­та­ции. Он показал, что функция «образа врага» – заставить людей «не рассуждать», ибо это на руку противнику.

Но смеют ли россияне, как выразился Медведев, «мыслить сами» или должны без всякого разумения слушать заезжих учителей? «Кто … не посмеется, что уже 700 лет, как благоволил Бог про­светить Россию святым крещением, однако и ныне некие глаголют, будто еще православной христианской веры … как бы не знаем, но во мраке неразумия пребываем». Как только приезжают с Востока духовные лица, наши русские иерархи перенимают все их новшества, «как младенцы и как обезьяны у человека», запрещая русским искать истину и сравнивать тексты. Ибо греки – «люди ученые, а мы неученые, и потому нам, неученым, подобает Бога за то благодарить, что благоволил оных … на просвещение нашего неразумия прислать». Казалось бы, давно пора понять, что вера заезжим «учителям» не заменит изучения источников и собственного разума. «А ныне, – констатирует Сильвестр, – увы! Нашему такому неразумию вся вселенная смеется! ... И сами эти нововыезжие гре­ки смеются и глаголют: Русь глупая, ничего не сведущая».

Богословские книги Медведева: «Книга о манне», «Церковный изъяснитель», «Известие истинное» с историей книжной справы в России и обоснованием исторической критики текстов на основе их изменчивости,– до сих пор не изданы целиком по понятной причине. Просветитель наглядно показал, что с помощью поддающихся разумению правил исторического, грамматического и т.п. анализа текстов, каждый может, следуя за логикой автора и проверяя его, объективно разобраться в вопросах любой сложности. Его рациональный метод поддержали в своих сочинениях Иннокентий Монастырский и св. Дмитрий Ростовский, вопрос о евхаристии широко обсуждался не только в Москве, но и в Киеве, и в Чернигове. В то время как книги его противников: «Акос» и «Обличение» Лихудов, «Книга православного исповедания» Афанасия Холмогорского и масса доносительных памфлетов, – стали образцами аргументации от авторитета.

Более того, если толстые монографии Сильвестра не могли разойтись в довольном числе экземпляров, то краткое памфлеты на их основе («Обличения на новопотаенных волков» иеродьякона Афанасия Иоаннова, «выписки» стрелецкого пятидесятника Никиты Гладкого и др.) переписывались по 40 штук за раз. И содержали как четкое изложение доводов Медведева, так и оценку позиции «мудроборцев», которые препятствуют развитию русской науки и образования и в то же время поносят москвичей «за то, что Бог наш в Московском нашем государстве не благоволил быть школьному учению».

Патриарх Иоаким и его приближенные, надеявшиеся провести операцию по искоренению рационалистов без шума, чтобы дело не было «в народный и общий слух вынесено», просчитались. Массы верующих требова­ли объяснений, почему они не должны кланяться Святым дарам как обычно, и почему благовест пере­несен со слов Христа на молитву к Святому Духу? Книги Медведева и тетради его сторонников убеждали народ в своей правоте. Сам патриарх Иоаким, речь которого писал, как обычно, Карион Истомин, уже «неутешно рыдал» от того, что в Москве чуть не все люди, мужи и жены, «везде друг с другом, в схождениях, в собеседованиях, на пирше­ствах, на торжищах, и где встретится кто друг с другом, в каком-либо месте, временно и безвременно», смеют рассуждать, «как пресуществляется хлеб и вино в тело и кровь Христову», о чем и священники «не все тонкочастно ведают», да и не обязаны, ибо «благодать Божия и через неведающих действует». Люди явно забыли «пределы» их воли, «во что кто призван, в том да пребывает».

Патриарх был озабочен внешней стороной: неприятием населением перемен, которые он, поддавшись на соблазн Лихудов и Евфимия, вынужден был ввести в Москве. Но проблема оказалась глубже. Медведев и его сторонники показали народу, что даже древний святоотеческий текст исторически изменчив, и что изменения часто делались неверно. А русские иерархи вместо анализа рукописной традиции «только честью своей величаются и не хотят неведения своего людям ради себе стыда объявить, но только повелевают всем себя без всякого рассуждения ... слушать». Вот камень преткновения для благочестия, вот что на деле вызывает смуты и «нестроения» в Церкви.

Под ударом оказался авторитет церковной власти в целом. Архиереи, уверял Медведев, «всегда, от всякой правды, против которой противиться не могут, защищаются Христовыми словами: «Слушающий вас, Меня слушает, и отвергающийся вас – меня отвергается», – … и теми словами Христовыми неискусных людей в рассуждении неправедно устрашают. Подобает их людям слушать, – пишет автор, – в тех словах, которые согласны суть учению Христову и древних святых отцов писаниям. А нововведений их, Христову учению, и древних святых отцов писаниям, и законоположению противных, весьма слушаться не подобает!»

К чести «мудроборцев», они верно оценили опасность апелляции Си­львестра к человеческому разуму. Что будет, задали они себе вопрос, если каждый человек действительно станет самостояте­льно рассуждать? Ответ напрашивался. Медведев, – доносил Евфимий Чудовский в новом пасквиле на Сильвестра, – «как владыка пишет, хотя таким образом наступить и попрать всю власть, царскую и церковную; поэтому и к людям пишет!» Для сохранения существующего порядка Медведева и сторонников его позиции, как «чуждое мыслящих», сле­довало немедля уничтожить.

Решение было принято, хотя выполнить его оказалось нелегко. Немалые толпы людей защищали от патриарха Заиконоспасский монастырь. В Малороссии требование Иоакима поддержать Лихудов вызвало недоумение. В Москве, гласила его грамота к Киевскому митрополиту, Черниговскому и Новгород-Северскому архиепископу и ректору Киево-Могилянских коллегий, «желают от них не такого разумения, как они по-граждански понимают этот церковный догмат: желают, чтобы они разумели заодно с греками теми двумя и дабы такое свое разумение на пи­сьме прислали». Указание было четким, за его невыполнение по­следовала кара.

В феврале 1688 г. патриарх запретил работу Киево-Печерской типографии Варлаама Ясинского, а в марте у Димитрия Ростовского отняли рукописи, необходимые в его подвижническом труде по изданию житий святых. Когда же типография, ссылаясь на жалованную грамоту царя, нарушила указ патриарха, тот объявил все ее книги, в том числе сочинения Димитрия Ростовского, еретическими. В сентябре 1688 г. малороссийские иерархи получили еще один указ Иоакима обличить «ересь» Медведева и поддержать мнение Лихудов, т.е. присоединиться к «святой восточной Церкви» (в его лице), а иначе признать себя сторонниками «иезуитов».

Новая гра­мота из Москвы (от 5 марта 1689 г.) вынудила митрополита Гедеона Четвертинского, архиепископа Лазаря Барановича, Варлаама Ясинского и Димитрия Ростовского написать ответы, обстоятельно подтверждавшие правоту Медведева. Лазарь Баранович, состарившийся в борьбе против иезуитов и униатов, добавил в письме к патриарху, что обещает Иоакиму «послушание», но – «не противное древним догматам Церкви». «Один ответ только хотим от вас иметь, – в гневе написал им Иоаким, – а именно: последуете ли всеконечно восточной Христовой Церкви о пресущест­влении?»

Православная общественность не ведала о тайной операции Иоакима, который за деньги потребовал от Константинопольского патриарха обличить ересь Медведева и малороссов, прислав в Россию и Малороссию «якобы соборно» утвержденные им грамоты с текстами, уже написанными в Москве. Авторитет Московского патриарха и без того упал ниже некуда. «Плюнь на него», мог сказать в это время московский боярин в ответ на предложение обратиться зачем-то к Иоакиму. Даже когда святейший лично пришел в царский дворец и донес, что Медведев написал письмо на Дон с целью поднять восстание казаков, дело оставили без последствий.

Ученейший игумен кирилловский Иннокентий Монастырский, выписанный Иоакимом в Москву как представитель украинского богословия «для изъяснения правды о пресуществлении», осмелился спорить с патриархом и его окружением, приводя ненавистные «мудроборцам» «силлогизмы и аргументы». Этот православный проповедник сразу в двух пасквилях был изобличен в том, что он «родом еврей и ве­рою явно жид». Но и этот новаторский полемический прием «мудроборцев» не поколебал позицию Иннокентия и его авторитет.

Патриарх лично громил Медведева в проповедях и отлучил от Церкви. Однако народ не отшатнулся от «Солнца нашего Сильвестра». Стереть его, как Никон своих противников, патриарх не мог без содействия светской власти. Иоаким, как и Никон, напрасно думал, что духовная власть в России что-то может сделать без светской. В государстве сложилась невиданная ситуация: разум не только теоретически доказывал свои права, но и практически противостоял духовной власти. Бо­ль­шинство с радостью, меньшинство с ужасом убеждалось, что сво­бодная человеческая мысль может быть сильнее приказов и ав­торитетов.

«Мудроборцы» верно подметили особенность этого «смяте­ния народного»: возбужденные сознанием, что воспринятые ими до­ка­за­те­льства сильнее приказов, массы людей повсеместно «рассуждали и испытывали», то есть исследовали вопрос. Люди насла­ждались тем, что действительно могут мыслить, здраво разбираться в на­именее, казалось бы, доступной смертному области богословия, могут не присоединяться к какой-либо группе или мнению, но лично участвовать в процессе отыскания истины. Стремясь укрепить пра­во­славную веру, очистив ее от волюнтаристских искажений, Медведев помогал россиянам обрести веру в себя, в че­ловеческий разум и достоинство. В этом смысле его публи­цистика в защиту научной истины действительно создавала угрозу основам существу­ю­щей светской и духовной власти в России.

Чтобы убить Сильвестра, Иоаким должен был принять участие в свержении правительства Софьи, Голицына и Шакловитого, не склонных просветителя «выдавать». Пришедшее с его помощью к власти новое правительство царицы Н. К. Нарышкиной, правившее именем юного царя Петра, арестовало Медведева и его сторонников и попросту отрубило просветителю голову. Добиться «покаяния» Сильвестра пытками или осудить его на церковном соборе не удалось. Но украинские архиереи вынуждены были сдаться и, в условиях жестких репрессий, отречься от истины. В России кого-то извергли из сана, кого-то сослали. А для простого народа, как написал современник, «немые учителя у дыб стоят в Константиновской башне: вместо Евангелия огнем просвещают, вместо Апостола кнутом учат» ^{[7, с. 381–433]}.

Бунт разума против авторитета был подавлен. Но в результате церковная власть лишилась возможности апеллировать к своей «учености» и даже делать вид, будто поддерживает университетскую науку. В этом контексте и следует рассматривать легенду о том, что с помощью Лихудов патриарх Иоаким якобы открыл в Москве Славяно-греко-латинскую академию.

На самом деле, с целью радикального решения проблемы задуманной царем Федором Академии патри­арх ре­шил занять предназначенный для нее Заиконоспасский мо­настырь и по возможности закрыть школу Медведева. Еще 3 ию­ля 1685 г. патриарх «ходил в Спасов монастырь для досмотра места, где строить каменные палаты для учения ученикам греческого книжного писания». Тог­да его план не прошел, и школы разместились в Богоявленском мо­нас­тыре. Лишь осенью 1687 г. стремление Иоакима осуществилось: вместо наконец-то за­крытой гимназии Медведева и Типографской школы в Заиконоспасском монастыре открылось учебное заведение Лихудов ^{[74, с. 64–70]}.

Автор первого монографического исследования Заиконоспас­ских школ братьев Лихудов, утверждая их право называться Ака­демией, признавал тем не менее, что «в бумагах того времени Академия назывались Греческими школа­ми, Еллино-славян­ски­ми схолами» ^{[75, с. 38–43]}. Действительно, наз­ва­ние «Академия» и вообще иные определения, кроме «школ», «схол», не применялись к заве­дению Лихудов в XVII в. В том числе в финансовых документах, точность формулировок которых несомненна. Но, может быть, современники, менее чиновников склонные к ясности определений, не ощущали отличия «школ» от высшего учебного заведения, принципы которого утвердил царь Федор?

Это не так. Сторонники Сильвестра Медведева не при­знавали в учреждении братьев Лихудов ничего похожего на Академию. В памфлете против заезжих греков «Лихудиев», распространявшемся на московском посаде с 1687 г. (ГИМ, Синодальное собр. № 440, л. 102 об.–103), с горечью говорилось, что «Бог нам в Московском нашем государстве не благоволил быти школьному учению» ^{[64, с. 577–593]}. В стихах придворного поэта Кариона Истомина, которые сами учащиеся у Лихудов произносили пе­ред царевной Софьей в марте того же 1687 г., выражена надежда, что Бог с ее помощью подаст в будущем изучение философии. Славя правительницу, о науке в России ученики говорят исключительно в уповании на ее «заведение» премудрой царевной ^{[60, с. 132–134]}.

Эта позиция и факт, что в 1685 г. Карион, согласно документам (РГАДА, ф. 235, оп. 2, № 115, л. 262 об.), преподавал грамматику в Заиконоспасском училище Медведева ^[1], заставили бы считать при­дворного поэта сторонником его свой­ственника Сильвестра в обострившемся конф­ликте последнего с пат­риархом, если бы не два существенных обстоятельства. Во-первых, Истомин служил в это время лич­ным секретарем Иоакима. Во-вторых, сам Иоаким ясно видел разницу между проектом Академии царя Федора и заведенными им школами, знал, почему он поддерживает именно Лихудов, но не был принципиальным противником «науки совершенной».

Сторонник четкого порядка подчинения и разделения власти, патриарх считал вопросы образования своей сферой, не терпел, когда в нее вторгались извне (даже с царского престола), к тому же, благодаря ученым «грекофилам», с большим подозрением относился к затеям Полоцкого и Медведева, подозревая в них «латинские» веяния. Саму по себе ученость Иоаким никогда не преследовал, даже приветствовал, и к обращенным к нему почтительным просьбам поборников просве­ще­ния был снисходителен (хотя не нашел возможным их удовлетворить) ^{[20, с. 42–295]}.

На Пасху 1689 г. патриарх благосклонно выслушал на­писанную Карионом Истоминым стихотворную орацию, с которой его пришли поздравить ученики греческих «схол», которые он содержал. Школяры воздавали хвалы и делали благие пожелания патриарху, среди которых вновь фигурирует в будущем времени «за­ве­дение» на Руси науки, много превосходящей программу их «училища»:

Учение зде чрез тя да прострется,
В страны и царства слава да несется.

В нем спасение и полза народа,
Гражданская же в разуме свобода.

Охранство царству и краса наука,
Иноверный нань не востягнет лука.

Злобожнии бо ею победятся
И в веру святу чрез ню обратятся.

В судилах мудрость место заседает,
Неправды, лести всяки истребляет.

Всех невозможно тоя известити
Добродетелей ныне исчислити.

Боже, утверди науку зде в веки,
Да пребывает в россах с человеки! ^{[60, с. 204–206]}

После свержения правительства регентства и кончины Иоакима Карион, ставший секретарем патриарха Адриана, вновь просил царя Петра подать России «учите­ль­ство», завести в государстве «мудростну науку». Поэт убеждал власти, что «мудрость» найдет применение в государственном управлении, юрис­пруденции, дипломатии и военном деле, медицине, астрономии, караблевождении, «рукоделии», не говоря о философии и бо­го­сло­вии. Развитие национальной науки, по его мнению, – залог нравственного единства народа, благополучия, богатства, силы и славы государства, грядущего благоустройства России и ее успехов на международной арене. Изучение естественных ^[6] и гуманитарных наук, исследование законов Природы и самого человека – не только спо­соб обеспечить стране изобилие земных благ. Это естественный для человечества путь прославления Творца (ГИМ, Чудовское собр. № 100/302, л. 51 об.–52, 116; № 99/301, л. 220–223 об).

Итак, преподаватель патриарших греческих школ и придворный поэт, сами школяры, содержавший школы патриарх Иоаким, а затем Адриан, все слушатели ораций принимали как должное мысль, что Академии, как ее задумал царь Федор, в Москве нет, что заведение Лихудов таковой не является. Почему же потом многие историки не согласились с этой позицией?

Ведь еще С.К. Смир­нов отметил, что источники финансирования этого учреждения были иными, чем намечалось в проекте Академии. Специальное исследование М.Н. Сменцовского показало, что как стро­ительство, так и содержание школ Лихудов производилось на сред­ства Патриаршего казенного приказа (и дополнялось отдельными вкладами частных лиц) ^{[74, с. 65–70]}. Ни дворцовые села, ни монастыри не были к ним приписаны, как обещалось в «Привилее». В источниках нет и следа наличия у школ церковных и светских прав и обязанностей академического совета (который, впрочем, отсутствовал), а также следов автономии Академии. Таким образом, с юридической стороны между проектом Московской академии 1682 г. и школами, открывшимися в 1687 г., нет никакой связи, кроме географического расположения.

Не больше связи было между ними и в учебной программе. Вплоть до смерти патриарха Иоакима в 1690 г. преподавание в старших классах школы велось исключительно на греческом языке. Учение ограничивалось грамматикой и риторикой. Кончина главного «мудроборца» позволила Лихудам, в свое время изучавшим преподававшиеся ими предметы только на латыни, вве­с­ти преподавание этого языка и начать курсы логики, основ метафизики, а к 1693 г. – поэтики. Это дало историкам основание предположить, что «постепенное» освоение курса высшего учеб­ного заведения было запланировано с начала создания школ. В пользу этого предположения приведено одно свидетельство. «И велено им,– писал в начале II четверти XVIII в. Ф. П. Орлов,– учителям, подавать все свободные науки на греческом и латинском языках постепенно» ^{[57, с. 298]}.

Однако это противоречит прямому указанию единомышлен­ника Иоакима – Иерусалимского патриарха Досифея, отправившего Лихудов в Москву. В 1693 г., узнав о «нововведениях» Лихудов в программе их школ, Досифей послал грамоты царям и патриарху Адриану, утверждая, что «мы, и св. Константинопольский патриарх, и весь собор приказали им (Лихудам.– А.Б.), чтоб не учили в школе латинского языка и учения, кроме еллинского, а они, приехав там, творили и чинят все противно. В толикие лета, что живут (в Москве.– А.Б.), довелось бы им иметь учеников многих и учить бы грамматику и иные учения, а они забавляются около физики и философии». Московские власти понимали, что упрек Лихудам, будто бы те име­ют малое число учеников, совершенно напрасен. В 1686 г. в их шко­лах было 33 человека, в 1687 г. – 76 человек, в 1688 г. (после перевода сюда учеников Типографской школы и Заиконоспасского училища Медведева 1 декабря 1687 г.) – 164 человека, на Рождество 1689 г. патриарха приветствовал уже 181 школьник. Сам Досифей еще недавно, в 1692 г., в своей грамоте поздравлял Лихудов за успехи в школьном преподавании, а теперь заявлял, что они учат очень плохо ^{[74, с. 70–73]}; ^[68]. И тем не менее слушали эти наветы.

Опытный полемист, Досифей в грамотах царям и Московскому патриарху атакует «латинское учение» в школах Лихудов с разных сторон. Для царя, напоминает он, основная обязанность состоит в защите веры. Изучение в школе латинского языка – опаснейшая для православия затея. Поэтому царь и обязан «возбранить учение латинское от школы». Досифей понимал, что никакие доводы не заставят московское правительство отказаться от веротерпимости относительно иноземцев на государевой службе. Да и результативность выступления против хорошо поставленного изучения иностранных языков в Посольском при­казе была сомнительной. «Довольно есть,– заключал патриарх,– чтоб переводчики были латинс­кого языка для единой только службы … престола цар­ского; а чтоб в школе латинского языка не учить».

Иной подход развит в грамоте патриарху Адриану. Памятуя, сколь заботился о строгом соблюдении иерархии патриарх Иоаким, Досифей писал его преемнику, что «о школе подобает при­лежать», однако в ней «латинского учения весьма не показывать, как ходатая великих зол… Учителя же … без великой нужды воли учить или говорить никакой… не имели бы». Ученые люди должны знать свое место, по примеру восточных патриархий: «Есть школы в Цареграде, в Хиосе, в Арти, и в Иоаннине, и в иных местах, однако же учителя все повинуются архиереям, они ниже степенью клириков и уста не смеют отворить … без повеления архиерейского». Считая Лихудов сво­ими подчиненными, Досифей написал грамоту и им, повелевая оставить латынь и учить только на греческом ^{[74, с. 285–331]}; ^{[51, с. 76–77]}; ^{[51, с. 104]}; ^{[52, с. 502–505]}. Грамоты Досифея и Хрисанфа к Адриану образуют целую подборку доносов (ГИМ, Синодальное собр. № IV/993, рукопись 1)

Смысл позиции Досифея понятен. «Греческое» преподавание, как справедливо заметил Н.Ф. Каптерев, могло состоять то­лько в изложении программы обычной западной школы на греческом языке, дабы ученики не могли получать иного знания, кроме того, что сохранилось в голове греческих учителей от обучения, в лучшем случае, в европейском университете. Да и самим грекам постоянно переводить на греческий было трудно. «Понятно, почему Лихуды, вопреки наказу патриархов, стали преподавать в Москве и латинский язык. Языком школы и науки в то время был язык латинский, а не греческий… А так как русские, конечно, хотели иметь у себя настоящую ученость, и Лихуды, как серьезные ученые, не прочь были вести дело в московской школе по настоящему, то они вместе с греческим языком обязательно стали учить русских и латинскому языку, языку тогдашней науки» ^{[52, с. 497–498]}.

«Настоящую ученость» хотели иметь не финансировавшие школу церковные власти, а ученики и их родители, спорить с которыми Лихуды, сами учившиеся на латинском языке в Венеции и Падуе, не хотели, да и не могли. Наши «ученики,– отмечали преподаватели в своем «Показании истины»,– иные суть священники, иеродиаконы и монахи, иные князья мальчики, сто­ль­ники и всякого чина сего царствующего града». Они должны были учитывать их интересы. Тем не менее, энергичные протесты Досифея заставили патриарха Адриана отстранить Лихудов от преподавания в «греческих схолах», плавно сползающих в латинские. «Лишь только Заиконоспасское училище ста­ло восходить на ту степень, на которой могло бы присвоить себе наименование Академии,– заключает Горский,– как учреди­тели его и первые его наставники были у него отняты» ^{[33, с. 190–191]}. Правда, тот же автор далее вновь называет «схолы» или училище Академией ^{[33, с. 193]}; ^{[33, с. 195–197]}.

О том, что Заиконоспасские школы Лихудов не давали высшего образования, свидетельствует пример Палладия Роговского, поступившего ту­да с надеждой «доступить» такового, но вскоре разочаровавшегося и выехавшего «ради совершенного учения» за границу ^[87]. В школах Заиконоспасского монастыря начали преподавать недоучившиеся ученики Лихудов, которые «учение давали, ско­лько сами прияли», вплоть до 1700 г. Тот же многократно ошибавшийся Ф.П. Орлов, на три года ошибаясь и в определении времени отстранения Лихудов от преподавания (он называет 1690-й год вместо 1694-го), утверждал, что преподавание велось после них «на едином только еллино-греческом ди­алекте». «От сего Академия,– ошибочно заключает А.В. Горский,– стала име­новаться училищем Еллино-Славянским» ^{[33, с. 196]}. Другого, впрочем, и не могло быть, поскольку латыни ученики Заиконоспасской школы освоить не успели.

На преподавании в «схолах» именно учеников Лихудов рья­но настаивал ездивший в Россию за милостыней племянник Досифея, иерусалимский архимандрит Хрисанф ^[84]. В письме патриарху Адриану в мае 1694 г. из Батурина, он обещал прислать в Москву для работы на Печатном дворе и преподавания в школе одного человека; так «в одно время, с одним жалованием, и книги исправятся, и ученики совершенны в науках будут, и впредь от иноземцев ничего не востребуете». А пока этот мастер на все руки не приедет – могут «учить последних учеников Николай и Федор до философии». Умеются в виду ученики Лихудов Николай Семенович Головин и Федор Поликарпович Орлов, которые преподавали в «схолах» с 1994 по 1999 г. В ответ на специальную просьбу Адриана об учителе, Хрисанф прислал новое уверение, что патриарх Досифей постарается вскоре такого прислать. Он де будет и «школу держать», «и книги исправлять, и будет вашему святейшеству раб и подножие ног ваших». Более того, он не задержится в Москве: как «совершенных учителей поставит из первых учеников», так и уедет. Главное, чтобы пока «вышеназванные ученики учение давали, сколько сами приняли».

Для пресечения развития «учения» в Мос­кве греческие власти, добившись запрета обучения на латыни, желали воспрепятствовать приглашению в Заиконоспасские школы новых постоянных учителей (даже из греков). Особой заботой Хрисанфа было, чтобы братья Лихуды, «эти проклятые волки… в школу бы снова не входили, за то, что злой всегда зол и добра от него не будет» (ГИМ, Синодальное собр. № IV/993, рукопись 1, л. Л. 69–79). Дело в том, что Лихуды не были, вопреки жарким обличениям Досифея и Хрисанфа ^{[51, с. 165]}, высланы из Москвы, но уже в августе 1694 г. переведены на Печатный двор, где учили желающих итальянскому языку (РГАДА, ф. 52, св. 7202/1694 г. № 37). В мае 1697 г. царь Петр указал чинам московского двора отдавать детей Лихудам учить итальянский. Правда, из 55 названных в указе человек в школу пошли лишь 10. Однако Лихуды получили казенное содержание, а патриарх Адриан по праздникам жаловал их выше протопопов московских соборов ^{[74, с. 295–331]}. Эта государственная школа работала до 1700 г. ^[67].

Тем временем Н.С. Головин и Ф.П. Орлов преподавали в церковных Заиконоспасских школах, именуясь в документах Патриаршего казенного приказа школьниками, а не учителями ^{[40, с. 1047]}; ^{[40, с. 1172]}. Греков такая ситуация вполне устраивала. На неоднократные просьбы Адриана прислать учителя Досифей попросту отписывался (1696). Все понимали, что Иерусалимский патриарх лукавит, рекомендует учителей, но не посылает (например, в 1698 г.). В то же время Досифей и Хрисанф продолжали обличать Лихудов, требуя сослать их, не давать бумаги и чернил (ГИМ, Синодальное собр. № IV/993, рукопись 1, л. 83–110). Московские власти выносили все смиренно ^{[51, с. 77–85]}; ^{[51, с. 166–167]}.

В конце-концов Лихуды, несмотря на активную защиту со стороны Евфимия Чудовского, были удалены с Печатного двора в московский Новоспасский монастырь, но не по наветам греков, а из-за причастности к делу их ученика Петра Артемьева ^[70], дьякона Петропавловской церкви московс­кой Новомещанской слободы, который уклонился в католичество и публично проповедовал свои убеждения ^{[77, с. 579–581]}. Следствие и соборное определение по его делу сохранилось (ГИМ, Синодальное собр. № 393/1014, л. 1–193). Вскоре (в 1700 г.) в тот же монастырь угодил в заточение ученик Лихудов иеромонах Чудовского мона­стыря Иов, который сменил в Заиконоспасских школах взятых на Пе­чатный двор Головина и Орлова, несколько месяцев пре­подавал, но совершил какую-то провинность. Новый, на этот раз политический донос привел Лихудов к ссылке в Костромской Ипатьевский монастырь (1706 г.) ^{[74, с. 315–318]}; ^{[74, с. 328–329]}.

Единственным аргументом в пользу если не признания по существу, то названия школ Лихудов Академией является преемственность этого учреждения с будущей Славяно-греко-ла­тин­ской академией XVIII в. Но и это допущение имеет мнимый характер. Программа и формы преподавания уже в начале XVIII в. были полностью пересмотрены, когда учреждение возглавил ученик Виленского, Нисского, Оломуцкого университетов и Римской коллегии Палладий Роговский. А затем по прямому указу Петра I за перестройку школы в училище взялся известный общественный деятель митрополит Стефан Яворский. Даже помещения школ пришлось заново строить, поскольку в строении патриарха Иоакима к концу XVII в. потолки обрушились и печи рассыпались ^{[82, т. III, с. 375]}; ^{[82, т. IV, ч. 1, с. 535–536]}; ^{[82, т. IV, ч. 2, с. 164]}.

«С 1700 г., со вступления в управление Академией Палладия Роговского», утверждал Н.Ф. Каптерев, господствующим становится латинский язык ^{[52, с. 506]}. Под руководством Стефана Яворского «бы­ла уже совершенно иная школа,– вторит ему М.Н. Смен­цов­ский,– в которой не было и следов того образования и порядков, представителями и насадителями которых были братья Ли­худы» ^{[74, с. 297]}. На многие десятилетия учреждение, именуемое в указах Сената 1708 и 1710 гг. «школами гречес­кими и латинскими», а в переписке их ректора с Синодом 1721–1723 гг. – «сла­вяно-греко-латинскими школами» ^[68], переходит под полный контроль выходцев из Малороссии ^[75]. Это было естественным следствием политики московских духовных властей, под­крепленной публицистикой «грекофилов». Не допустив открытия университета с должным сочетанием гуманитарных и естественных наук, предметов гражданских и духовных, утвердив мысль, что «учение» есть дело церковное и сведя к минимуму даже «греческое» образование в Заиконоспасских школах, «муд­роборцы» не могли истребить объективную потребность Российского государства в регулярном образовании, которое уже было в Киеве.

В октябре 1698 г. царь Петр, посетив больного патриарха Ад­риана, предложил ему послать «несколько десятков молодых людей в Киев в тамошние школы для обучения. Есть у нас, говорил он, и своя школа, да мало в ней пользы по недостатку общего надзора. Надобно бы поручить ее человеку знатному, с именем, с весом, и снабдить как учителей, так и учащихся всем необходимым им к занятию науками» ^{[82, т. III, с. 356]}. Своих учителей казнили, как Медведева в 1691 г., или сослали, как директора Печатного двора Истомина в 1701 г. От образованных греков Лихудов тоже вскоре избавились. Восточные православные власти учителей не присылали; где было государю искать православных просветителей, кроме Киево-Могилянских коллегий?

Старый и недужный патриарх Адриан скончался, так и не решившись укрепить Заиконоспасские школы. Стефан Яворский взялся за дело так, как полагал нужным и правильным, исходя из своего образования, взглядов и круга единомышленников. На вторже­ние ученых малороссов в московскую жизнь немедля ополчился Иерусалимский патриарх Досифей. В грамотах царю Петру и другим лицам он потребовал поставить на Московский патриарший престол великоросса и вновь обрушился на изучение латыни, ибо «несравненно предпочитается эллинский язык латинскому, а кто предпочитает латинский, тот еретик и нечестивый». Предки ваши «ни от каких франков не учились обы­чаю и наукам, а владели и владеете едва не всею вселенною, будучи крепки, велики, страшны и непобедимы. А оные франки, знающие и образованные, что управили? Только что… воюют между собою». Стефан Яворский за знание латыни был объявлен еретиком и врагом Восточной церкви, который «в Москве вконец греческое училище стер и только о латинском старается». На московский патриар­ший престол Досифей под угрозой про­клятия от всех Восточных патриархов запрещал ставить любого грека, украинца или белоруса, «учившегося в странах и школах латинских». Патриархом может быть необразованный «природный мос­квич», «довольно ему знать церковное, ибо может иметь архиереев и клириков мудрых, служащих ему» ^{[52, с. 504–513]}; ^{[52, с. 558–562]}.

Царь Петр и его окружение были со всей ос­новательностью убеждены греками, что современное образование несовместимо с бла­гочестием, а на патриарший престол не подходит даже его местоблюститель. Патриарха Российское царство так и не получило. На московские школы Петр просто махнул рукой, сосредоточив внимание на чисто светском, специальном образо­вании и естественных науках. Состояние высшего гуманитарного образования в России начало выправляться только во времена М.В. Ло­мо­но­сова. А публицистика «грекофилов» оставила глубокий след в об­щественной мысли, исказив исторические представления мно­гих поколений ученых.

Закреплению ложных представлений о предыстории высше­го образования в России способствовало «Историческое известие» Федора Поликарповича Орлова, написанное в 1726 г. Баталии вокруг направления образования в Москве уже отгремели, Лихуды были стараниями Стефана Яворского возвращены из ссылки, но их время прошло. Орлов был не в силах с этим смириться и создал яркое публицистическое сочинение, связав борьбу за создание Московской академии с именами своих учителей и патриарха Иоакима.

Автор не стремился к точному изложению событий, напротив, он последовательно искажал историю в пользу своей концепции. Именно поэтому открытие патриархом Типографской школы иеромонаха Тимофея (якобы по про­сьбе царя Федора!) датировано более ранним временем, чем основание прекрасно известного Орлову, но не упомянутого им Заиконоспасского учи­лища Сильвестра Медведева. Именно на Типографскую школу автор самочинно «изливал» щедроты государя: жалование и при­ви­легии, «как значится о том в жалованной сей Академии от его же царя и великого князя Федора Алексеевича грамоте».

Из сказанного в «Историческом известии» прямо вытекало, что Типографская школа есть зародыш той Академии, о которой мечтал царь Федор. Именно желая «размножить» школу Тимофея, государь якобы «писал к святейшим вселенским патриархам, дабы прислали в Москву учителей православных, в греческих и латинских диалектах и во всех свободных науках искусных, паче же свидетельствованных в вере и догматах греческого закона». Смерть Федора и московское восстание 1682 г. задержали присылку учителей, но в 1684 г. (т. е. прежде, чем Медведев вручил «Привилей» Софье, о чем вновь не упомянуто) Лихуды прибыли в Москву, поселились в Богоявленском монастыре и унаследовали учеников Типографской школы.

Продолжая «удревнять» все события и игнорировать деяте­льность «латинствующих», Орлов писал, что в 1685 г. «пат­риарх Иоаким основал каменную Академию в Спасском монастыре, что за иконным рядом»; «совершено же то училищное строение в лето 1686, и при обновлении того сам святей­ший патриарх присутствовал со освященным собором с великим торжеством и учреждением, и переселиться повелел оным учи­телям с учениками из монастыря Богоявленского». В этом-то училище «и науки преподавались на обоих диалектах: грамматика и поэтика только на греческом, логика и физика на обоих. И цвело до лета 1690».

Здесь, наконец, появляется злодей Сильвестр Медведев. Про­цветание «Академии» кончилось в 1690 г. из-за наветов его «дру­зей и сродников» патриарху Адриану. Оказывается, Лихуды бы­ли «отрешены» от преподавания и сосланы сначала в Новоспасский, а затем в Костромской Ипатьевский монастырь происками «латинствующих»! Но в училище преподавали их ученики, доколе из Рима не пришел Палладий Роговский. Ему вручено было «училище и повелено учить на едином латинском диалекте,– ядовито замечает Орлов,– как греческого не ведущему». Этой ложью (Палладий 7 лет учился в Риме именно в Греческом коллегиуме и священствовал в униатской церкви) кончается памятник, более 250 лет обманывающий исследователей ^{[57, с. 295–306]}. «Ошиб­ки» автора были выявлены в XIX в., а концепция – сохранилась.

Принятый за изложение событий публицистический памят­ник лег в основу общего мнения, что Заиконоспасские школы братьев Лихудов явились результатом многолетних усилий сторонников просвещения по созданию Московской академии. Общепризнанным, хотя никак не доказанным остался сам факт основания Московской академии в 1687 г. в Заиконоспасском монастыре. Хотя именно это укоренившееся представление не соответствует действительности ^{[2, 8]}; ^{[59, с. 74–88]}, исследование школ Лихудов считалось основным критерием для оценки об­щественной мысли в области образования накануне реформ Петра I. В результате значение замыслов царя Федора, его учителя Симеона Полоцкого, соученика и соратника Сильвестра Медведева было сведено от плана всесословного автономного университета до уровня церковного училища. Борьба за «взыскание свободных мудростей», в которой просветители жертвовали не только благополучием, но и жизнью, оказалась забыта. Зато не забыты бы­ли обвинения, брошенные в их адрес в XVII в. «Грекофилы», писавшие доносы на просветителей, обвиняя поборников изучения наук на славянских и обоих классических языках в «латинстве», превратились в сторонников не просто просвещения, но и Московской академии, замысел которой они похоронили.

Только отказавшись от накопившихся в литературе легенд о «грекофилах» и «латинствующих», от искусственного «удревнения» Москов­ской славяно-греко-латинской академии в XVII век, мы можем реально оценить остроту борьбы за просвещение в переломный момент истории нашей страны. В XVII в. упорство просветителей не было вознаграждено открытием в Москве уни­верситета. Даже заслуги царя Федора Алек­се­евича были прочно и надолго за­бы­ты, а идеи, утверждавшиеся в умах подданных старшим братом, при­писаны младшему. Но именно про­свещенный царь и его единомышленники сумели внести решающий вклад в создание системы образования в России. Они со всей ясностью сформулировали и широко распространили идеи государственной необходимости просве­щения, всесословного выс­шего образования, автономии вуза и арбитражных функций его ученого совета, внедрили в сознание общества мысль о том, что развитие национальной науки является важнейшим условием процветания России.

Уже в первой четверти XVIII в. государственная власть вынуждена была, пусть с оговорками и ограничениями, приступить к реализации идей просвещения, претворение которых в жизнь затянулось на многие десятилетия. Приписываемый Преобразователю афоризм, будто «Выше всех добродетелей рассуждение, ибо всякая добродетель без разума – пуста», не стоит трактовать расширительно. Польза «рассуждения» для него ограничивалось службой его военно-крепостническому государству. Аналогично обстояло дело и со свободой совести, которую царь щедро обещал … только служившим в России христианам не православных конфессий ^{[29, с. 385–466]}.

Указ от 16 апреля 1702 г., из которого берут цитату о свободе воли, звучал так: «Понеже здесь, в столице нашей, уже введено свободное отправление богослужения всех других, хотя с нашею церковью несогласных христианских сект; того ради и оное сим вновь подтверждается, таким образом, что мы по дарованной нам от Всевышнего власти совести человеческой приневоливать не желаем и охотно предоставляем каждому христианину на его ответственность печься о спасении души своей. И так мы крепко того станем смотреть, чтобы по прежнему обычаю, никто как в своем публичном, так и в частном отправлении богослужения обеспокоиваем не был, но при оном содержан и против всякого помешательства защищен был» ^{[83, документ 1910]}.

На решение Петра I создавать специализированные училища для конкретных государственных нужд и Академию Наук из иностранцев, с училищем для иностранных студентов, повлияло то общее мнение об опасности науки и высшего образования, которое сложилось у многих русских людей в результате реформ Никона и свержения Никона, Раскола Русской Церкви, публично объясняемого «неученостью» сторонников традиционной веры, в отличие от «учености» безосновательно ломавших ее под свои новые обычаи грекофилов. Именно на эту основу наложился добавленный грекофилами жупел «ереси», будто бы несомой современной западной наукой и образованием на латинском языке. На лукаво заданный лидером грекофилов вопрос «учиться ли нам» университетским наукам, очень многие стали отвечать, не публично, но твердо: Боже упаси от такой напасти! И даже Петр, бестрепетно копировавший западные обычаи, не решился перенести на русскую почву университет, как предлагал его старший брат Федор.