Буддийский персонаж и трансформация мотива в бурятской Гэсэриаде

Аюшеева Эржена Баировна Младший научный сотрудник, Институт монголоведения, буддологии и тибетологии Сибирского отделения РАН 670047, Россия, республика Бурятия, г. Улан-Удэ, ул. Сахьяновой, 6, ИМБТ СО РАН, каб. 317 Aiusheeva Erzhena Bairovna Junios Scientific Associate, the Institute for Mongolian, Buddhist and Tibetian Studies, Siberian Branch of the Russian Academy of Sciences 670047, Russia, respublika Buryatiya, g. Ulan-Ude, ul. Sakh'yanovoi, 6, IMBT SO RAN, kab. 317 erzhena1406@yandex.ru Другие публикации этого автора

Буддизм в период широкого распространения на территории Центральной Азии становится важным религиозно-идеологическим и культурным фактором. Он наложил заметный отпечаток на практически все сферы духовной и культурной жизни монгольских кочевых народов. Поэтому является закономерностью, что Гэсэриада как знаковый памятник эпического наследия монголов во всем многообразии национальных версий в разной степени испытал воздействие индо-тибетской буддийской культуры. Изучение особенностей этого влияния представляется актуальным в русле современных исследований, в центре которых вопросы духовного самосознания, неотъемлемой частью которых являются религиозные представления и их эволюция.

Гэсэриада по праву занимает центральное место в фольклорном наследии бурятского народа. В текстах улигеров о Гэсэре, народном заступнике и победителе чудовищ-мангадхаев отражены древние верования людей, по крупинкам создававших колоссальное по своим размерам произведение. Академик Б.Я. Владимирцов отмечал удивительную первобытность и архаичность бурятских улигеров, но вместе с тем считал их результатом сложного творческого процесса длительного периода развития ^{[6, с. 14-15]}. А крупный бурятский ученый А.И. Уланов считал Гэсэриаду итогом общего творческого вклада монголоязычных народов ^{[9, с. 70]}.

В работе применяется сравнительно-типологический метод, который подразумевает анализ эпических текстов в сравнительном аспекте для определения их типологических особенностей. Это позволяет выявить механизмы проникновения буддийских элементов в эпос и то, какие трансформации они вызвали в мотивной структуре улигера.

Особое внимание привлекает эпизод о превращении Гэсэра в домашнее животное. С.Ю. Неклюдов считает этот сюжет интересным в истории Гэсэриады тем, что именно он сохранился в самом, по-видимому, раннем списке изводов эпопеи, что проливает свет на время возникновения и других связанных с ним частей ^{[8, с. 187]}. Нам же этот эпизод интересен в плане обнаружения буддийского влияния в бурятских версиях Гэсэриады и выявления особенностей и механизмов переработки бурятской эпической традицией данного сюжета, общего для всей Гэсэриады.

В эхирит-булагатском варианте ^{[4, с. 132-134]} обращение Гэсэра в домашнее животное, в данном тексте – в лошадь, происходит по наущению старшей сестры мангадхая. Молодая жена Гэсэра поддается словам мангадхайки о том, что лучшим мужем для нее будет ее брат. Гагурай Ногон духэй просит мужа превратиться в рыжую лошадь, после чего сестра мангадхая через осквернение чулком лишает его сил на обретение прежнего облика. Мотив превращения Гэсэра в домашнее животное обнаруживает параллели как в унгинских версиях «Гэсэра», так и в монгольской письменной Гэсэриаде. Эпизоды в вариантах отличаются, но сохраняется основное сюжетное ядро, при этом появление ламы в мотиве превращения в животное прослеживается в унгинских версиях и монгольском эпосе. Наличие этого мотива в эхирит-булагатском эпосе дает нам основания полагать, что мотив является традиционным.

Следует отметить, что эхирит-булагатская версия Гэсэриады отличается от остальных бурятских улигеров о Гэсэре не только по сюжету. Особенность этого варианта заключается в его типологически более архаичной характеристике, соответствующей собственно бурятским чертам эпического творчества.

Мотив превращения Гэсэра в животное в варианте П. Дмитриева, относящегося к унгинской сказительской традиции, наблюдается в несколько трансформированном виде ^[7]. В него уже вводятся буддийские образы и предметы. Гэсэр с женой молятся бурхану-учителю во дворце у подножия Сумбэр ула. Лобсоголдой-мангадхай по совету своей родственницы делают из чулка гнутую чашу, обращают мангадхая в бурхана-хутагту и под видом благословения превращают Гэсэра в неутомимого осла ^{[7, с. 129-134]}. Зооморфный персонаж, антагонист Гэсэра, соответствующий бурятским мифологическим образам мангусов, принимает облик представителя буддийской религии, чтобы войти в доверие и получить возможность навредить герою. Для этого используется гнутая чаша, являющаяся атрибутом небесной бабушки Гэсэра Манзан Гурмэ. Мангадхай использует мнимую чашу, чтобы продемонстрировать свою причастность к покровительствующим Гэсэру божествам.

Подобно приведенному выше примеру, в еще одном унгинском эпосе «Абай Гэсэр» ^{[1, с. 208-216]} мангус перевоплощается в служителя буддийской церкви и превращает героя в осла через осквернение чашей, сделанной из чулка старшей сестры-мангадхайки Енхобой. При этом антипод Гэсэра Лобсогой Хара мангадхай оборачивается в ламу-даяншу. Мнимый лама заявляет, что он отправлен пятикнижным бурханом, Шубэгэнэ Шутэгтэ бурханом и Манзан Гурмэ бабушкой, покровительствующими Гэсэру ^{[1, с. 216-217]}. В приведенном эпизоде, разворачивающем мотив превращения Гэсэра в осла, по сравнению с предыдущими, добавляется мотивировка, согласно которой Гэсэр должен поверить в подлинность ламы-даянши (ламы-созерцателя). Мангус в качестве доказательства показывает гнутую серебряную чашу, якобы данную ему небесной бабушкой, и подтверждающую его слова о том, что он посланец Манзан Гурмэ, Пятикнижного бурхана и Шутэгтэ бурхана. Из текста в текст мотив обрастает подробностями буддийского характера. В повествование вносится больше буддийских элементов, их действия разнообразнее, эпизод расширяется за счет включения в него буддийских персонажей, которые наряду с мифологическими образами в тексте улигера являются покровителями Гэсэра.

Далее, в варианте М.Н. Хангалова ^[3], также относящемся к унгинской сказительской традиции, Лобсогой мангадхай в облике трех лам Соржо превращает Гэсэра в осла, осквернив его белым священным писанием, сделанным из нечистых штанов его старшей сестры Ёнхобо. Сам мангус при этом (три ламы Соржо) восседает на вершине горы Орьёл Ула. Интересно, что после произошедшего жёны Гэсэра обращаются за помощью к тем же трем ламам Соржо (в примечаниях М. Хангалова указано, что иные говорят – к трем Голто саган бурханам). В улигере так же, как и в приведенных выше эпизодах, ламы не сразу вызывают доверие Гэсэра.

Вместо чулка в сказительском варианте М. Хангалова появляются нечистые штаны женщины-мангадхайки, в чем наиболее близко реализуется традиционный для бурятского фольклора мотив осквернения. Этот мотив представляет собой один из способов лишения магической силы, а в некоторых сюжетах уничтожения и лишения жизни шамана путем совершения определенных обрядовых действий с использованием женских штанов. Представление о ритуальной нечистоте женщины послужило основой для наделения этого вида одежды путем метонимического переноса статусом «нечистоты» и «гибельности» для шаманов ^[5]. Некоторые исследователи сближают образ Гэсэра с шаманом, указывая на его путешествие в нижний мир и оборотнические способности. В эпосе мотив осквернения дополняется другими фольклорными мотивами, и таким образом адаптируется в бурятском улигерном повествовании.

В варианте М. Хангалова вместо гнутой чаши Манзан Гурмэ появляется материнское белое писание (сближающееся с мотивом книги в Гэсэриаде). Очевидно, образ ламы в сознании носителей эпической традиции представляет образованного человека, именно поэтому нечистые штаны своей сестры мангадхай превращает в священное писание, которое предстает как непременный атрибут священнослужителя. Для сравнения, в тексте М. Эмегенова чулок превращают в гнутую чашу без уточнения ее принадлежности, тогда как в варианте П. Петрова чулок с правой ноги мангадхайки становится гнутой чашей самой прародительницы тэнгри как доказательство подлинности ламы.

Сюжет превращения Гэсэра в животное представляет собой ряд связанных между собой мотивов, складывающихся в мотивный блок, цепь связанных между собой мотивов. В рассматриваемом эпизоде наблюдается их трансформация, связанная с привнесением в них буддийских персонажей и предметов. При этом важно отметить их ложность. Наиболее значимое преображение, ставшее основой для последующих внесений буддийских элементов, заключено в мотиве «мангадхай превращается в ламу», где буддийская тема проступает наиболее явно. Уместно здесь привести положение О. М. Фрейденберг о тесной связи мотивов и персонажей, согласно которому «морфология персонажа представляет собой морфологию сюжетных мотивов» ^{[10, с. 221-222]}. Превращение мангадхая в ламу в унгинских вариантах Гэсэриады, повлекло за собой возникновение дальнейших уточнений и дополнений в буддийском духе. Например, сначала лама становится ламой-даянша, затем он помещается на вершину или к подножию священной горы (Сумеру, Орьёл Уула и др.), далее ламе поклоняется сам Гэсэр, лама сидит в дворце-байшане (наверняка здесь подразумевается дацан) и читает священное писание. В этом писании, как и в чаше, просматривается связь с прародительницей тэнгриев – Манзан Гурмэ, имеющей материнскую книгу-ном и обращающейся к ней за советом в сложных ситуациях.

Прослеживается трансформация и в следующем сопутствующем мотиве: «чулок превращают в чашу», «чулок мангадхайки превращают в гнутую чашу Манзан Гурмэ», «нечистые штаны мангадхайки превращают в священное материнское (книга Манзан Гурмэ?) писание». В эпизоде превращения Гэсэра в животное в версиях бурятской Гэсэриады постепенно вносится больше подробностей буддийского характера.

Для сравнения, в монгольской книжной версиив аналогичном эпизоде так же появляется буддийский персонаж под видом великого чудотворца Хутухту-ламы, являющегося противником Гэсэра, оборотнем десятисильного мангуса. Хутухту-лама прикладывает к голове Гэсэра изображение осла, в которого и превращает героя.

Итак, в эхирит-булагатском варианте Гэсэр оказывается заколдованным сестрой мангуса – мангадхайкой при помощи оскверненной чаши из ее чулка. В этом варианте мотив превращения в лошадь не обнаруживает буддийского влияния, действие в эпизоде развивается в соответствии с бурятской эпической традицией. В унгинских версиях Гэсэриады, как и в письменном монгольском тексте, мангадхай в облике ламы (у П. Дмитриева – бурхана-хутагта) обращает героя в осла так же через осквернение чашей из чулка и, далее (у М. Хангалова), священным белым писанием, сделанным из нечистых штанов женщины-мангадхайки.

Сравнение схожих эпизодов в разных вариантах бурятской Гэсэриады приводит к выводу о том, что лама заменяет персонаж – мангадхаев, являющихся характерными для архаичного эпического творчества кочевых народов. Мангадхайка, антропоморфное существо, изначально фигурирует в эхирит-булагатском эпосе в мотиве обращения героя в животное.

В унгинском варианте превращение мангуса в ламу происходит также по совету мангадхаевой тетки или сестры. И, наконец, в монгольском эпосе отрицательный персонаж заменяется ламой, который действует самостоятельно, без участия мангадхаев. В монгольской Гэсэриаде образ ламы, будучи широко представленным, получает дальнейшее развитие, например, образ ламы принимает даже сам Гэсэр.

В монгольском книжном эпосе мотив превращения Гэсэра в животное имеет буддийское продолжение. Гэсэр, прикинувшись послушником, уничтожает ламу-мангуса, имеющего пять тысяч учеников-шабинаров. Стоит обратить внимание на продолжение «буддийской» темы»: мангус продолжает деятельность в образе хутухту-ламы, даже имеет послушников и читает созерцательные молитвы. С.Ю. Неклюдов, обращая особое внимание на образ ламы-мангуса, приводит интересную точку зрения о том, что это не мангус в обличии ламы, а именно мангусов лама, чье могущество очень велико. Здесь можно предположить, что и мангусы – антиподы героя также имеют своих лам. Возможно, образ ламы-мангуса складывается как некая аналогия демонической шаманке, основываясь на базе некоего суеверного страха перед ламами, некоторой таинственности, окутывающей их занятия, легко понимаемые как колдовские ^{[8, с. 114-115]}. Действительно, образ ламы трансформируется, приобретая черты чудодейственного героя.

В мотивах, встречающихся в эпизоде о превращении Гэсэра в животное, наблюдается трансформация, связанная с привнесением буддийских элементов. В сказительском варианте П. Дмитриева, чтобы развеять сомнения Гэсэра, появление ламы дополняется тем, что он отправлен к Гэсэру небесными божествами Манзан Гурмэ бабушкой и тэнгриями, в варианте П. Петрова к бурятским мифологическим персонажам, якобы отправившим ламу к Гэсэру, добавляется Шубэгэнэ Шутэгтэ бурхан и Пятикнижный бурхан. Данное дополнение в монгольском эпосе опущено, здесь Гэсэр даже не сомневается в подлинности хутухту-ламы, тогда как в унгинских улигерах ламе-мангусу необходимо доказать свою причастность к покровителям героя. В качестве доказательства мнимый лама показывает Гэсэру гнутую серебряную чашу, якобы данную ему Матерью тысячи бурханов, бабушкой Манзан Гурмэ. Эта тонкая грань восприятия образа демонстрирует искусность религиозной обработки текста эпоса и оправдывает вставку образа буддийского священнослужителя, связанного с мифологическими образами, именно в этот мотив в эпическом повествовании.

Немаловажно отметить, что буддизм за сравнительно небольшой исторический период широко распространился на территории Монголии и вошел в эпический текст. Поэтому вполне закономерно, что лама, проповедник, связующее звено между буддийским учением и народом, появляется в бурятских улигерах о Гэсэре и вызывает трансформацию традиционных мотивов. А в письменном эпосе о Гэсэре, наиболее популярном сказании монгольских народов, становится одним из сюжетообразующих персонажей.

В ходе системного сравнительного анализа приходим к выводу, что эпизод о превращении Гэсэра в животное представлен в виде мотивного блока, в составе которого выделяется ряд мотивов, которые подверглись трансформации вследствие дополнения их буддийскими персонажами и предметами. Инвариант основного сюжетообразующего мотива, вокруг которого происходят события в эпизоде, можно обозначить как «антагонист превращает героя в животное». Конкретная реализация инварианта в разных версиях бурятской Гэсэриады соответствует его следующим вариантам: «мангадхайка превращает Гэсэра в лошадь через осквернение потником» (эхирит-булагатский вариант, М. Эмегенов), «лама-даянша обращает Гэсэра в осла через осквернение чашей из чулка» (П. Петров), «бурхан-хутагта превращает Гэсэра в осла через осквернение чашей из чулка», «лама превращает Гэсэра в осла через осквернение священным писанием из нечистых штанов» (Н. Хангалова). В монгольской версии данный мотив реализуется в варианте «лама-хутагта превращает Гэсэра в осла через прикосновение изображением осла».

Появление образа ламы вызывает трансформацию основного мотива в блоке, что влечет за собой изменение в буддийском духе и сопутствующих мотивов. Они дополняются такими буддийскими персонажами и предметами, такими, как дворец-байшан (дацан), гора Сумеру наряду с горой Орьёл Уула, священное писание.

В ходе анализа прослежены основные трансформации мотивов, связанные с внесением в текст улигеров буддийских элементов. Так, в варианте П. Петрова вставляются Шубэгэнэ Шутэгтэ бурхан и Пятикнижный бурхан, якобы причастные к появлению мнимого ламы, а чаша (П. Дмитриев) в варианте П. Петрова получает принадлежность прародительнице тэнгри Манзан Гурмэ. В улигере М. Хангалова этот атрибут заменяется материнским священным писанием, в чем так же просматривается связь с небесной бабушкой.

Таким образом, проникновение буддийских образов и мотивов в эпос, что наблюдается на примере рассматриваемого эпизода, влечет за собой трансформацию традиционных мотивов и придает улигеру буддийское звучание.