Рецепция законов Екатерины Второй в литературной утопии В. А. Левшина "Новейшее путешествие, сочиненное в городе Белеве"

Ростовцева Юлия Александровна соискатель, кафедра русской классической литературы и славистики, Литературный институт им.М.Горького 142720, Россия, г. Москва, ул. Юбилейная, 1, 32 Rostovtseva Yuliya Aleksandrovna post-graduate student of the Department of Classical Russian Literature and Slavic Studies at Maxim Gorky Literature Institute 142720, Russia, g. Moscow, ul. Yubileinaya, 1, 32 rostoyuliya@yandex.ru Другие публикации этого автора

Предмет настоящей статьи – повесть-утопия В. А. Левшина «Новейшее путешествие, сочиненное в городе Белеве» (1784), рассматриваемая в контексте екатерининского законодательства. Подобная постановка научной проблемы является для филологической науки сравнительно новой. Специалистов произведение привлекало, как правило, своим масонским компонентом ^[2]. В подобном ключе произведение было впервые представлено в фундаментальном исследовании Н. К. Пиксанова, изданном в составе десятитомника по «Истории русской литературы» (1947) ^[20]. Та же направленность отличает работы В. И. Сахарова «Масонство, литература и эзотерическая традиция в век Просвещения» и Л. В. Омелько «Масонские идеи в прозе В. А. Левшина» ^[23],[17]. Фантастический элемент повести, в которой главный герой совершает полет на Луну, составила объект изучения ряда других ученых. По словам Т. В. Артемьевой, повесть восходит к традиции «воздушных путешествий», легендам о Беллерофонте, Дедале, Икаре и Фаэтоне» ^{[7, C. 191]}. Ту же мысль развивает Б. Ф. Егоров в Историческом путеводителе по российским утопиям, анализируя сюжет произведения в свете возникших в глубокой древности легенд о летающих людях ^[10]. Более полно, однако, тема воздухоплавания была представлена в статье французского исследователя Джино Брейллара «Фрагменты утопии в русской литературе XVIII века. Левшин и Херасков», в которой издание «Новейшего путешествия» поставлено в связь с первым опытом братьев Монгольфье и полетом аэронавтов Пилатра де Розье и маркиза де Арланда, датируемых 1783 годом ^{[3, P. 18]}. Проблемы сциентизм – антисциентизм в отношении левшинской утопии касаются Л. Геллер и М. Нике. «Лунный закон запрещает все “бесполезные науки” и наказывает любопытных, стремящихся проникнуть в тайны природы. Тем не менее, “Путешествие” включает курс астрономии и механики, написанный в приподнятом тоне» ^{[9, C. 94]}. Законодательная система изображенного Левшиным идеального государства, как ни странно, не получила такого освещения в исследовательской литературе, как масонская тема или мотивы фантастических перемещений в пространстве. Исключение составляет, пожалуй, замечание С. Л. Баэра: «Как и множество утопий, начиная со Спарты Ликурга, государство селенитов не имеет написанных законов, существующие же просты и легки для запоминания ^{[1, P. 132]}. А также краткое описание «естественного закона» лунатистов, представленное в монографии Артемьевой «От славного прошлого к светлому будущему. Философия истории и утопия в России эпохи Просвещения» ^{[7, C. 192]}.

Таким образом, в свете законов Екатерины Великой «Новейшее путешествие» никогда не рассматривалось. И действительно, на первый взгляд, для подобных научных интерпретаций утопия Левшина – материал не совсем подходящий. Между тем, в заключительной части произведения содержится описание утопической страны Р**. Управляет ею «известная свету великая Государыня», прославившаяся, прежде всего, победой над Турками. В отличие от лунатистов, сохранивших естественное состояние и гармонию жизни с помощью возведенных в закон норм морали, – страна Р** достигла богатства и благоденствия посредством мудрых монарших законов, форм уголовной и судебной власти. По словам Баэра, описание Р**, в котором без труда угадывается екатерининская Россия, можно назвать панегирической утопией («panegyric eutopia») ^{[1, P. 132]}. На мой взгляд, апофеоз законов и основанного на них правления, позволяет отнести эту часть утопии Левшина к жанру эвномии (eu – благой; nomos – закон). Текстологические заимствования и мотивные параллели, речь о которых пойдет ниже, позволили прийти к выводу о наличии в «Новейшем путешествии» очевидных отсылок к законодательным актам императрицы. Большая часть из них (прямые цитаты и реминисценции) восходит к тексту екатерининского «Наказа» (1767) – документу, который, как это принято считать, никогда не имел силы действующего закона; был своего рода утопией. Ко времени издания повести Левшина иллюзорность многих положений «Наказа» для современников Уложенной комиссии 1767 – 1768 гг. стала фактом неопровержимым. В замечаниях князя М. М. Щербатова на «Большой наказ» Екатерины, написанных по прошествии 5 лет издания документа, представлена критическая оценка озвученных в законопроекте идеалов. «…По издании сего наказа старались ли истребить пороки и ободрить добродетели? Поправились ли наши нравы? Не видно сего нимало… Из чего единаго и должно заключить, что…следственно и надежда о поправлении нашего состояния через мудрые законы есть весьма подвержена сумнению» ^{[30, C. 34]}. Спустя 16 лет после публикации «Наказа» вышло в свет сочинение Левшина. Ответ на вопрос, насколько основанное на разумных законах блаженство гражданского общества страны Р** соответствовало современной автору действительности, – является целью настоящей статьи.

Для историка литературы повесть Левшина представляет несомненную ценность. Она в некотором роде состоит из двух отличных друг от друга утопических сочинений, написанных в разное время и с разной целью. Как известно, панегирик екатерининской России изначально в замысел автора не входил. Вместе с тем, журнал «Собеседник любителей российского слова», в котором были опубликованы первые части произведения, был изданием Российской академии наук, учрежденной Екатериной. Как следствие, моменты, содержащие имплицитную критику окружающего мироустройства, необходимо было сгладить. «Вероятно, путешествие не очень понравилось цензуре, потому что в продолжении оно уже становится путешествием во сне, а затем вводится другой путешественник, уже лунатист, который путешествует по земле. На земле лунатист видит побежденную Турцию и могущественную Россию, которую хвалит долго и льстиво» , – писал В. Б. Шкловский в 1933 году ^{[29, C. 144]}. Не учитывая цензурные особенности публикующего журнала, В. В. Сиповский оценивал достоинства художественного произведения крайне невысоко: «В литературном отношении, эта повесть стоит невысоко – в ней нет никакого плана, отдельныя части не согласованы одна с другой; даже во взглядах автора не замечается никакой стройности: начав с беспощадной критики человеческой жизни, он кончает безмерным прославлением Екатерины и тех благополучий, которыми осчастливила она Россию» ^{[24, C. 90]}.

Справедливость слов исследователя легко обнаружить на примере рассказа о жизни землян, переданного лунатистом Квалбоко. По словам разочарованного путешественника, история обитателей земли имела период, известный под именем «златого века» ^{[14, Ч. XIV., С.15–16.]}. В отличие от лунатистов, природа которых «старанием правителей семейств осталась еще в той своей невинности, каковой развернулась в первом человеке», обитатели земли вместе с ушедшей порой блаженства утратили и свои добродетели. Впоследствии этот мотив получает свое развитие. «Я прошел все части населенные, видел просвещенных и диких; но различие между ими было маловажно; дикие производили то наглостью, что просвещенные совершают искусством» [Там же, С. 16].

Как видно, лунатист вынес приговор всем обитателям земли. В этой связи, появившийся в последней XVI части «Собеседника» (повесть издавалась по частям соответственно в XIII–XVI выпусках журнала) пространный панегирик екатерининской России выглядит не совсем уместным. Тот факт, что фрагмент был приписан к основному тексту, а не инкорпорирован в него автором с последующей переработкой всего материала, обнаруживается в идейной и стилистической бессвязности частей. Так, влагая в уста лунатиста слова: «Я удостоился счастия видеть великую монархиню сего государства, счастье для которого единственно считаю я не тщетным путь свой на Луну (курсив мой – Ю.Р.)», – автор явно путается, забыв, что Квалбоко ранее называл нашу планету ее привычным названием ^{[14, Ч. XVI, С. 52]}.Очевидно, что в отношении идейной и сюжетной целостности панегирик представляет собой нечто инородное, нарушающее повествовательную структуру. Одновременно именно эта смысловая «обособленность» открывает возможность для изучения контекста эпохи в сфере государственных законопроектов и их конкретной реализации.

Первое на что, обращается внимание читателя, – отсутствие в государстве Р** разбойников и злодеев. Факт, поразивший воображение лунатиста своей фантастичностью, тем не менее, имеет природу абсолютно обыкновенную. По словам одного из граждан, виной всему премудрость монархини. Она отменила смертную казнь, усмотрев, что «Лучше предупреждать преступления, нежели наказывать» ^{[14, Ч. XVI, С. 46]}. Последние слова представляют собой дословную цитату X главы екатерининского «Наказа» ст. 240 – 241. «Гораздо лучше предупреждать преступления, нежели наказывать. Предупреждать преступления есть намерение и конец хорошего законоположничества, которое не что иное есть, как искусство приводить людей к самому совершенному благу или оставлять между ними, если всего искоренить нельзя, самое малейшее зло» ^{[16, C. 72–73]}.

Стоит отметить, что вопрос смертной казни в «Наказе» не однозначен и сам по себе служить прославлению императрицы не мог. Так, Екатерина допускает высшую меру наказания в том случае, когда государство находится в состоянии анархии, и злая человеческая воля угрожает общественному спокойствию. Как отмечает Н. П. Загоскин, Екатерина осталась верна взглядам на смертную казнь, выраженным в «Наказе», в силу которых этот вид наказания должен применяться лишь в периоды тяжких государственных нестроений. «В этом именно смысле должны быть понимаемы случаи казней – Мировича, в 1764-м г., убийц архиепископа Амвросия, во время чумнаго бунта 1771-го г., и Пугачева и его сообщников, в начале 1775-го г.; последний в царствование Екатерины II случай смертнаго приговора по обвинению в политических преступлениях, произнесенный над Радищевым, к исполнению приведен не был, за помилованием осужденного» ^{[11, C. 87]}.

Между тем, приостановка смертной казни действовала в период екатерининского правления в том же смысле, в каком она была определена в 1753 году при императрице Елизавете Петровне ^{[13; C. 90]}. В елизаветинское правление эта крайняя мера уголовной ответственности «не будучи отменена путем законодательным» была приостановлена фактически ^{[11, C. 80]}. Екатерина продолжила либеральные традиции своей предшественницы, также не придав им вид кодифицированной нормы права. Вместе с тем, применение этой высшей меры наказания в отношении оскорбления правящей власти было прописано в «Наказе». Но и в этом случае императрица следовала гуманным теориям западного права. Источник их общеизвестен. Речь идет о бестселлере правовой науки – книге «О преступлениях и наказаниях» итальянского правоведа Чезаре Беккария, вышедшей в Ливорно в 1764 году. В главе «Классификация преступлений» автор называет наиболее опасными – «оскорбления величества». «Только в условиях тирании и невежества» при которых существует путаница в самых ясных словах и понятиях, может использоваться это название и соответственно назначаться высшая мера наказания за преступления…» ^{[8, C. 93]}.

Но и в случае заимствования Екатериной гуманистических западных идей, человеколюбие российской самодержицы простиралось куда далее, чем в государствах Европы. Доказательством тому служат установления императрицы. В составе полного собрания законов Российкой империи имеется указ под названием «Сентенция о наказании смертною казнию изменника, бунтовщика и самозванца Пугачева и его сообщников». С характерным «Присоединением объявления прощаемым преступникам». Автор от лица Высочайшего Ея Императорскаго Величества обращается к «соучастникам в злодеяниях» со словами: «Наистрожайшая смертная казнь предписывалась вам Божественными и Гражданскими законами и вечная мука по Священному Писанию…Во всем свете наказуется не токмо злодей и его сообщник, но и предприявший злый умысел, хотя и в действо онаго не произвел…Всемилостивейшая Государыня прощает вас! И Ею уполномоченное Собрание чрез меня, своего Сочлена повлевает вам объявить, что вы, по силе Высочайшаго Манифеста, изданнаго 29 Ноября 1773 года, освобождаетесь не токмо от смертныя казни, но и от всякаго наказания» ^{[18, C. 11 – 12]}.

Вместе с тем, все это вовсе не означает, что озвученные в «Наказе» идеи о телесных наказаниях и лишении жизни, были для общества времен Екатерины чем-то вроде расхожих «гуманистических рецептов». Тот же Беккария, рассуждая о жестокости смертной казни и не имея образцов среди ближних государств, обращал внимание европейского читателя на «примеры римлян и императрицы Московии Елизаветы I», в течение двадцати лет правления которой сметная казнь не исполнялась ^{[8, C.169]}. В довольно известной англоязычной статье «Беккария в России», автор высказывает сомнение в недостоверности этого факта . «And it is strange that in defence of his argument Beccaria cites the fact that in Russia the deach penalty had been abolished and that this had not led to an increase» ^{[4, P. 308]}. Вероятно, итальянский правовед указывал именно на фактическое отсутствие смертных приговоров в период елизаветинского правления. Но и в таком контексте недостаток примеров (римляне, императрица Елизавета) отражает реальное положение дел, а не интерпретацию автора. Примерно в тот же период, с 1748 по 1776 г. в одном округе Баварии с населением около 175 тыс. было приговорено к смертной казни 11 тысяч человек ^{[12, C. 160]}. В книге «Надзирать и наказывать» Мишеля Фуко дана развернутая картина того, как обстоял вопрос с пытками и смертной казнью в Европе XVII – XIX вв. За 4 года до издания бестселлера итальянского правоведа в Англии была испытана висельная машина, которая «была усовершенствована и окончательно принята на вооружение в 1783 г.» ^{[28, C. 20]}. В марте 1790 года во Франции утверждается «новая этика законосообразной смерти» – Гильотина. Этичность нового подхода заключается в том, что правосудие свершается не столько над реальным телом, способным испытывать боль, сколько над юридическим лицом, «обладающим помимо других прав правом на жизнь» ^{[28, C. 21]}.

Человеколюбием в данном вопросе не отличалось и российское дворянское сословие. Не удовлетворившись беккариевской по духу своему X главой «Наказа» в ходе заседаний Комиссии по сочинению проекта Нового Уложения депутаты выступили с требованием смертной казни для разбойников. «Смертную казнь просили для разбойников и т.п. преступников, алатырские дворяне, данковские, воронежские, ряжские, нижне-ломовские, курские, елецкие, белевские. Ряжский наказ в таких выражениях настаивал на смертной казни: “Воры и разбойники, грабители и пристанодержатели, в малом или великом их преступлении, в чем вы оное не состояло, а смертоубийцы, в умышленном их убийстве – всех казнить смертию, без всякия пощады» ^{[21, C. 79]}.

В таких условиях даже простое следование елизаветинскому курсу – можно интерпретировать как действие, направленное в сторону гуманизации российского уголовного законодательства. Однако, по словам А. Макконелла, в этом вопросе императрица не просто следовала идеалам западного Просвещения, но и стала лидером в деле воплощения этих идеалов в жизнь. «В то время, как во Франции за богохульство могли присудить смертную казнь, Екатерина склонна наказывать провинившегося временным изолированием от общества верующих» ^{[6, P. 166]}. Описывая условия создания идеального гражданского общества в стране Р**, рассказчик косвенно указывает и на то, что великая Государыня отменила пытки. В качестве иллюстрации этого положения почти дословно приводится фрагмент из VIII главы «Наказа».

В этом же контексте дана неточная цитата из X главы – «Об особенностях криминального суда», закавычивая которую автор тем самым как бы отсылает читателя к тексту-оригиналу. Ср.:

В ряде случаев депутатские наказы поднимали вопрос о пытке, причем не как о наказании, а как о средстве установить виновность. «Для скорейшаго решения, а злодеев искоренения, в страх другим, не повелено ль будет по-прежнему быть в уездных городах розыскам и экзекуциям» ^{[21, C. 70]}. Самодержице казался такой вид наказания неприемлемым. Не только в «Наказе», но и в собственноручной записке по поводу дела Артемия Волынского, Екатерина отмечала жестокость и порочность такого метода дознания: «Из дела сего видно, сколь мало положиться можно на пыточные речи, ибо до пытки все сии несчастные утверждали невинность Волынского, а при пытке говорили всё, что злодеи хотели. Странно, как роду человеческому на ум пришло лучше утвердительнее верить речи в горячке бывшего человека, нежели с холодною кровию: всякий пытанный в горячке и сам уже не знает, что говорит» ^{[26, Cтлб. 105]}. Либеральные воззрения Екатерины получили фактическое закрепление. Уже с начала 60-х годов XVIII в. порочащим считалось всякое телесное наказание ^{[27, C. 92]}. А в ноябре 1774 года Екатерина повелела Генеральному прокурору объявить губернаторам, что нет никакой разницы между «пыткой» и допросом «с пристрастием» и потому все телесные истязания должны быть прекращены в соответствии с X главой «Наказа». В книге Дж. Ледонне «Управляя Россией. Правление и политики в век абсолютизма 1762 – 1796» приводится любопытное свидетельство председателя Московской уголовной палаты Лопухина, согласно которому «отмена пыток сделала имя Екатерины бессмертным среди благодетей человеческого рода» ^{[5, P. 169]}. Как отмечает дореволюционный исследователь И. Максимович, «Ни одно состояние в России, даже и духовенство, не было безусловно изъято от телесных наказаний вообще, в том числе и от торговой казни, до времен Императрицы Екатерины II» ^{[15, C. 103]}. Указом Священного Синода 1774 г. телесные наказания были отменены в отношении священнослужителей. Первые шаги в эту сторону были сделаны властью ранее Большой комиссии 1766 – 1768 гг. Доклад Сената от 3 марта 1765 года был посвящен тому, чтобы перевоз колодников в Сибирь из отдаленных городов не сопровождался пытками или другого рода истязаниями ^{[19, C. 77 – 79]}. Несмотря на то, что, по словам А. Г. Тимофеева, система телесных наказаний в царствование Екатерины II не была реформирована, в это время «впервые положены начала изъятий, благодаря чему законодательство получило решительный толчок, двинувший его на путь уничтожения телесных наказаний» ^{[27, C. 109]}. Следует отметить, что подобное положение вещей не было повсеместным. В Англии вплоть до 1772 года применялось знаменитое Peine forte et dure. В Японии судебные пытки были отменены лишь в 1873 году ^{[25, C. 128]}.

Другой основой благоденствия и мира государства Р** является почти полное отсутствие «тяжебных дел». Виной тому, по словам жителя этой страны, новое учреждение к производству дел. «До сего учреждения было тут ужасное число дел тяжебных, но которых не осталось в два года, хотя для решения собирали оныя в полвека. Ныне оные редки: ибо обидчики опасаются нападать, воспринимая немедленную месть от законов. Благочиние наблюдаемо во всей стране сей совершенно…» ^{[14, Ч.XVI. C. 51]}.

Упоминание в одном контексте факта о недавно учрежденном органе судебно-исполнительной власти, периоде его работы (2 года) и введенного Екатериной в законооборот – термина «благочиние», без сомнения, служит указанием на «Устав благочиния, или полицейский» (1782). Главной особенностью нового учреждения является то, что дела оно решает незамедлительно. Оттого, «ныне оные редки: ибо обидчики опасаются нападать, воспринимая немедленную месть от законов», – отмечает рассказчик. Эта черта также восходит к екатерининскому документу, одна из глав которого включает в себя статью с многообещающим содержанием. «Управа благочиния не имеет определеннаго в году времени для заседания, но во всякое время собирается в городе, когда сведает, что непорядок учинился» ^{[22, C. 332]}. Следует отметить, что вопросы скорого судебного исполнения были в духе екатерининского правления. Под 1771 годом в Полном собрании законов Российской империи содержится характерный Указ – «О подтверждении во все места о скорейшем решении дел по посланным указам» ^{[18, C. 363–364]}. Cложно сказать, удалось ли к 1784 году Управе избавиться от всех недостатков предшествующей бюрократической системы. Одно можно утверждать более или менее определенно: проблемы судопризводства были для императрицы одними из первоочередных. В этой связи дифирамбы незамедлительному решению дел в утопической стране, в которой правит «великая Государыня», могут восприниматься как более или менее приближенный к действительности панегирик судебно-правовым реформам Екатерины II.

На реальных фактах основана и такая фантастическая особенность «области света Р**» как отсутствие нищих. Причина тому, впрочем, названа абсолютно тривиальная. «Все увечные собираются в один дом, где об них пекутся как о чадах: а тунеядцы отправляются для работ и долженствуют трудясь снискивать одежды и пищу» ^{[14, Ч. XVI, C. 51]}. Тема «работных домов» поднималась законодательством эпохи расцвета просвещенного абсолютизма неоднократно. Описывая полицейское устройство идеального гражданского общества в дополнительной, XXI-й главе «Большого наказа», императрица отмечала: «Наконец нищие, а наипаче нищие больные привлекают попечение сего правления к себе, во первых в том, чтоб заставить работать просящих милостыни, которые руками и ногами своими владеют, а притом чтобы дать надежное пропитание и лечение нищим немощным» ^{[16, C. 150]}. Кроме того, 1775-м годом датируется издание «Именного указа, данного Московскому Обер-Полицейместеру – Об учреждении над ведомством тамошней полиции особой больницы, богодельни и работных домов» ^{[19, C. 198–199]}.

Перечисленные примеры, основанные на них обобщения позволяют сделать некоторые выводы. С позиций художественного целого, – фрагмент, изображающий идеальную Россию времен Екатерины II, представляет собой нечто искусственное, инородное. Он не был задуман автором и написан позднее с целью сгладить неприятное впечатление от прочтения первых частей произведения у цензуры. В качестве главного инструмента своего сервильного панегирика автор использует законы «великой Государыни», которые в ряде случаев цитирует с дословной точностью. Исследователи, не знакомые с историей создания повести, были склонны объяснять разнородность частей сочинения невысокими достоинствами Левшина как писателя ^{[24, C. 90]}. Шкловский, первым указал на то, что сюжетные и мотивные особенности этой части «Новейшего путешествия» основаны на его цензурной истории. Он же указал на такой момент биографии писателя как уход Левшина в деревню к сельскому хозяйству, который «первоначально был уходом принципиальным» ^{[29, C. 144]}. Любопытно, насколько созвучны авторским взглядам оказались поступки одного из главных героев. «Не можно мне выразить все те чувствования, с каковыми взирал я на деяния сея великия из смертных; она представлялась выше человека. В самом деле весьма трудно довести миллионы подданных на верх благоденствия, в каком нашел я их и оставил» ^{[14, Ч. XVI, C. 53]}.

Видя красоты и совершенства цивилизованной жизни земного государства Р** лунатист Квалбоко, тем не менее, на космической корабле (sic!) возвращается в примитивный и архаичный по своему политическому устройству лунный город. Между тем, представленная в повести картина екатерининской России в части конкретных государственных преобразований отличается достоверностью и фактографической точностью. Даже наименование «простой согражданин», которым представляется один из жителей Р**, обязано своим происхождением законодательным текстам эпохи просвещенного абсолютизма. Впервые оно появляется в «Большом наказе императрицы» ^{[6, P. 165]}. В данном контексте и такие «сервильные» выражения, как: «Не ужли другий род людей обитает здесь!», выглядят обоснованными ^{[14, Ч. XVI, C. 45]}. Как можно заметить, практикуемые в Российской империи периода расцвета просвещенного абсолютизма формы уголовной ответственности в сравнении с другими странами света действительно отличались гуманностью. По словам Ледонне, взгляды, провозглашенные императрицей, отличались и от воззрений ее предшественников. Звучащие в манифестах слова «милосердие» и «человеколюбие» являлись в то же время частью имперского правления ^{[5, P. 185]}. Таким образом, вопреки тому, что автор не склонен был хвалить политическое устройство России, противопоставляя ему примитивный по своему политическому устройству город на Луне, он создал основанную на исторических фактах панегирическую утопию.