Проза Е. П. Майковой в контексте «Обыкновенной истории» И. А. Гончарова

Павлович Кристина Константиновна ORCID: 0000-0002-4364-9120 кандидат филологических наук доцент; Филологический факультет; Национальный исследовательский Томский государственный университет 634012, Россия, г. Томск, ул. Елизаровых, 50, кв. 80 Pavlovich Kristina Konstantinovna PhD in Philology Associate Professor; Faculty of Philology; National Research Tomsk State University 634012, Russia, Tomsk, Elizarov str., 50, sq. 80 pavlovitch.cristina@yandex.ru

Раннее творчество И. А. Гончарова было тесным образом связано с литературным домом Майковых, который явился репрезентантом эстетических противоречий того времени—борьбы романтических и реалистический начал. Первый роман Гончарова «Обыкновенная история» (1847) был создан в недрах семьи Майковых, при постоянном общении и переписке с его членами. Именно на суд этой творческой публике писатель вынес первое «детище» — рукопись, после чтения которой последовало множество положительных отзывов.

Литературный генезис «Обыкновенной истории» напрямую связан с автобиографическими аспектами. Эстетические споры в доме Майковых, нашедшие отражение в творчестве его представителей, легли в основу первого текста Гончарова, имеющего черты романа-воспитания, в котором автором была показана борьба двух концепций жизни, типичных для русского общества 1840-ых годов— идеалистического и реалистического мировидения. Гончаров, говоря о главном конфликте романа, замечал, что «…когда я писал „Обыкновенную историю”, я, конечно, имел в виду — и себя, и многих подобных мне, учившихся дома или в университете, живших по затишьям, под крылом добрых матерей, и потом — отрывавшихся от неги, от домашнего очага, со слезами, с проводами <...> и являвшихся на главную арену деятельности, в Петербург» ^{[1, с. 73]}.

Гончарововед А. П. Рыбасов полагал, что не следует понимать тип конфликта романа, как явную противопоставленность мечты и реальности, ультимативную односторонность ^{[2, с. 44]}. Вопрос об отношении Гончарова с традициями романтизма необычайно сложен ^{[3, с.15-21],[4, с.14-19],[5, с. 77-81]}. Эта диалектика проявлена в романе «Обыкновенная история», в синтезе двух эстетических начал, концепций жизни дяди и племянника.

Об особой связи романа с указанным семейством свидетельствует его чтение в салоне по вечерам в кругу «молодых, чутких», близких для Гончарова людей. Ценными в этой связи оказываются воспоминания А. В. Старчевского: «По вечерам, в воскресенье и другие праздничные дни, когда собиралось много молодежи, часто происходили чтения чего-нибудь выдающегося в современной журналистике, с критическими и другими замечаниями, идущими к делу. Чтения эти введены были покойным Владимиром Андреевичем Солоницыным <...> но со смертью его почти прекратились, как вдруг Иван Александрович Гончаров, написав свою „Обыкновенную историю”, заявил в один вечер, что, прежде чем отдать ее в печать, желал бы прочесть свое первое произведение у Майковых в несколько вечеров и выслушать замечания именно молодого, чуткого, откровенного и ничем не стесняющегося поколения; тем более что все слушатели были его ближайшие друзья и доброжелатели, и если бы в чем-нибудь замечания их оказались неверны, то их тут же и опровергнут» ^{[6, с. 716]}. Прислушавшись к ценным замечаниям В. Майкова, Гончаров внес исправления в текст рукописи. Старчевский, описывая события того знаменательного вечера, отмечает тот факт, что Гончаров прислушался к молодому критику В. Н. Майкову, представляющему антиромантическую позицию в своем творчестве: «…Иван Александрович начал читать свою повесть. Все мы слушали ее со вниманием. Язык у него хорош; она написана очень легко, и до чаю прочитано им было порядочно <...> Иван Александрович обратил внимание на некоторые замечания самого младшего из нас. Валериана Майкова, и решился сделать изменения в повести «Обыкновенная история» сообразно с указаниями молодого критика. Конечно, Иван Александрович во время чтения своей повести при многочисленном обществе сам лучше других замечал, что надобно изменить и исправить, и потому постоянно делал свои отметки на рукописи, а иногда и просто перечеркивал карандашом несколько строк. Но все же переделка эта потребовала немного времени, потому что спустя несколько дней опять назначено было вторично прослушать «Обыкновенную историю» в исправленном виде...» ^{[6, с. 716]}.

На формирование художественной идеи первого романа оказало влияние не только пребывание Гончарова в качестве воспитателя и доброго друга семьи Майковых, но и их эстетические позиции, нашедшие содержательное отражение в эпистолярии и собственной художественной деятельности. Так Е. П. Майкова начала писать прозу с 1830-ых годов и на протяжении всей творческой деятельности сохранила верность романтическим традициям. Данный факт оказывается значимым в контексте написания первого романа Гончарова. Это проявилось в пристальном внимании хозяйки салона к тексту молодого писателя и изображенном в нём конфликте романтика и реалиста. Повести Майковой «Мария» (1830) и «Женщина» (1850) в основе своей связаны с пушкинской традицией, интертекстуально вошедшей в канву «Обыкновенной истории». Роман «Обыкновенная история», по свидетельству многих исследователей, имеет «пушкинский код» ^{[7, с. 146-153],[8, с. 42-57]}. Художественное творчество Майковой значимо для исследования формирования эстетики раннего Гончарова. Это подтверждает исследователь майковского литературного дома О. В. Седельникова: «Её произведения, совершенно неизвестные в наше время, заслуживают серьезного внимания и изучения и как явление литературной жизни того периода, и в контексте эстетических дискуссий, происходивших в кружке Майковых, внутри которых шло формирование общественно-эстетических взглядов таких крупных представителей русской литературы, как И.А. Гончаров и Ф.М.Достоевский» ^{[9, с.164]}.

Ультраромантическая повесть «Мария» (1835), вышедшая спустя два года после пушкинского романа в стихах и тремя годами ранее, чем первая антиромантическая повесть И.А. Гончарова «Лихая болесть», очевидно связана с «романтической» частью романа «Обыкновенная история». В повести «Мария» Майкова обращается к образу «большой мечтательницы» ^{[10, с. 248]}, которая томима чувством любви к поэту Байрону. Героиня признается подруге Елене в увлечении поэтом: «Ты вся предана увлекательному романтизму». Мария, по словам автора, обладает «поэтической душой», она «дитя злословия» ^{[10, с. 250]}.

В художественном тексте Е. П. Майковой главная героиня полна глубоких чувств к Байрону. В разговоре с подругой Еленой Мария признается в этом, заявляя, что время свиданий с ним: «…любила и была любима так, как ни одна женщина в мире… Елена, Елена! пощади меня, не требуй объяснений. Твой сострадательный взгляд уничтожает меня…». Чувство роковой страсти героиня признает греховным: « О! не гляди, не презирай меня; я достойна сожаления, я жестоко наказана им самим, судьбою. Пощади, пощади несчастную» ^{[10, с. 258]}. Мария признается в том, что её существование воплощается в эстетической категории «двоемирия»: есть реальная, супружеская жизнь, переписка с близкой подругой и фантазийный мир, в котором она «любила — любовию пылкой фантазии». Вся жизнь героини стала стремлением уловить байронические проявления («голос призывал меня в тиши ночной к берегам моря; «везде я встречала его поэзию: раскаты грома и мелодические трели соловья говорили мне языком любимого поэта. Я презирала всех мужчин, считая его одного достойным любви моей» ^{[10, с. 258]}.

В трёх художественных текстах упоминается Байрон как символ культуры романтизма, и если в пушкинском романе в стихах и романе Гончарова имя поэта связано с кругом чтения героев, характерологически выявляющее особенности личности каждого, то в повести Майковой героиня является не только поклонницей таланта певца «мрачного эгоизма», но и его возлюбленной: «Ты бредишь, стонешь, как все страдательные лица романов. Кстати, верно, ты читала Байрона, и Чайльд-Гарольд прельстил тебя?— Байрона? — сказала тихо Мария. — Читала ли я Байрона! — повторила она дрожащим голосом, и яркий румянец покрыл щеки ее; небесные взоры отуманились, алмаз утренней росы заблистал на черных ресницах. Она молчала… Но вдруг, прервав свое красноречивое молчание, начала говорить, сперва тихо, потом с твердостию. — Она думает, несчастная, что я только читала Байрона!.. Нет, мой друг, нет! я его видела, знала, лю…Но она не могла кончить рокового слова «люблю»; колебалась излить все свое сердце в душу друга» ^{[10, с. 258]}.В процессе чтения повести становится ясно, что любовные отношения протекают в вымышленном, идеальном мире героини. На формирование её личности большое влияние оказали книжные предпочтения. Приятельница первая упоминает Байрона и его известную поэму, после этого Мария признается в своей сердечной тайне: «Я читала и перечитывала творения великого поэта, учила наизусть неподражаемые стихи его, проникала в каждую его мысль, разгадывала болезненные чувства, которые водили пером его, страдала с ним вместе… О! сколько слез умиления пролито мною на благородные черты певца Чайльд-Гарольда<…> ^{[10, с. 255]}.

Собеседница признается, что с большим вниманием относится к творчеству «певца Британии», она представляет его творческий портрет, видя в нём гения: «Мне было удивительно, непонятно, как соотечественники Байрона не постигли этого великого гения, этого друга человечества, который, поэзиею души своей, указывал даже врагам своим истинный путь к высокому и прекрасному. <…>. Байрон предстает для героини человеком тяжёлой судьбы, который пожертвовал собственным состоянием ради «свободы забытой Греции, — Греции, стенавшей на обломках древнего своего могущества, как жертва эгоизма веков и народов!» ^{[10, с. 255]}. Героиня наследует важный принцип жизнестроительства возлюбленного — «жизнь и поэзия — одно», на собственном примере доказывая трагичность одолевших её чувств. Майковская Мария упоминает имя Августины, кровной сестры Байрона, которой он был очарован, откровенно признаваясь в том, что хотела бы быть на её месте: «Для чего я не сестра его, которую он так много любил и так жалобно вспоминал в своем горьком, безотрадном уединении!» ^{[10, с. 255]}.

Лорд Байрон также входит в круг чтения Татьяны Лариной, которая в начале романа в стихах, пребывая в литературном мире, грезит о суженном. А. С. Пушкин, используя в тексте имя Байрона, подчеркивает эстетические особенности его творчества: «Лорд Байрон прихотью удачной/Облек в унылый романтизм/И безнадежный эгоизм» ^{[11, с. 53]}.

В одной из «онегинских строф» проявляется диалектическая позиция Пушкина в отношении Байрона. С одной стороны, на протяжении всего творческого пути Пушкин не переставал ценить свободолюбивой лирики поэта, особенно в период «Южной ссылки» (1820-1824),и, по словам В. С. Баевского, «усвоение А. С. Пушкиным творческой личности Дж. Г. Байрона стало явлением в космосе культуры, подобным столкновению двух сверхярких звёзд» ^{[12,с. 106]},но вместе с тем в данных строках представлена близкая к критической, ироническая позиция Пушкина в отношении автобиографических элементов: «Сличая здесь мои черты,/ Не повторял потом безбожно,/Что намарал я свой портрет,/Как Байрон, гордости поэт,/ Как будто нам уж невозможно/ Писать поэмы о другом,/ Как только о себе самом» ^{[11, с. 28]} В интерьер молодой героини поэт помещает «…лорда Байрона портрет» ^{[11, с. 127]}, так и в повести «Мария» героиня «достаёт его портрет» ^{[10, с. 255]}.

Имя Байрона появляется на страницах «Обыкновенной истории», когда Александр Адуев пробует вступить на писательское поприще и получает негативные комментарии от редакторов журналов, в которые он посылает свои опыты. Рецензенты отмечают «излишнюю пылкость, неестественность, все на ходулях, нигде не видно человека… герой уродлив… таких людей не бывает…»^{[6, с. 258]}. Молодой Адуев возражает: «Таких людей не бывает! - подумал огорченный и изумленный Александр, - как не бывает? да ведь герой-то я сам» ^{[6, с. 268]}. После этого признания Адуев «в подтверждение чистоты исповедуемого им учения об изящном, призывал тень Байрона, ссылался на Гете и на Шиллера» ^{[6, с. 268]}. В самом начале романа имя Байрона оказывается в списке литературных увлечений, что указывает на романтическое мироощущение героя, уединенность и внимание к «мрачной стороне человечества». Сам дядя, Петр Иванович, определяет его меланхолическое состояние как отсылку к английскому кумиру: «И теперь малый байронствует, ходит такой угрюмый и денег не просит» ^{[6, с. 359]}.

Уже в четвертой главе Гончаров упоминает Байрона в связи с образом Александра в ином контексте. Юная Лиза читает романтическую поэму «Чайльд-Гарольд» ,это вызывает у Адуева сожаление («мне жаль, что эта книга попалась вам в руки» ^{[6, с. 401]} и обеспокоенность: « …я не советовал вам читать Байрона, что... он, может быть, пробудит в душе вашей такие струны, которые бы век молчали без того; может быть, жизнь ваша протечет тихо, как этот ручей: видите, как он мал, мелок;<…> он не отразит ни целого неба в себе, ни туч; на берегах его нет ни скал, ни пропастей; он бежит игриво; чуть-чуть лишь легкая зыбь рябит его поверхность; отражает он только зелень берегов, клочок неба да маленькие облака... так, вероятно, протекла бы и жизнь ваша, а вы напрашиваетесь на напрасные волнения, на бури; хотите взглянуть на жизнь и людей сквозь мрачное стекло... Оставьте, не читайте! глядите на все с улыбкой, не смотрите вдаль, живите день за днем, не разбирайте темных сторон в жизни и людях, а то... - А то что? - Ничего! - сказал Александр, будто опомнившись» ^{[6, с. 401]}. Именно этот диалог с героиней оказывается важным на пути нравственной эволюции младшего Адуева, развенчания его экзальтированности. Он предостерегает собеседницу: «…иначе может случиться страшный разлад... и в голове, и в сердце. - Тут он покачал головой, намекая на то, что он сам - жертва этого разлада» ^{[6, с. 402]}. Таким образом, имя английского поэта в пространстве гончаровского романа оказывается символом романтизма. В нравственной эволюции Адуева имя Байрона упоминается в самом начале романа и ближе к финалу, что указывает на изменения мыслей главного героя, его жизненных принципов.

Пушкинская линия в повести Майковой оказывается связана с главными героями. Майковская Мария во многом оказывается схожей с образом Татьяны Лариной. Юная Мария не осознавала, как опасно предаваться «мечтам пылкого сердца»^{[10, с. 251]}, так как вся её жизнь проходила в «отблесках меланхолического светила» ^{[10, с. 251]}, она в молодую пору «упивалась ядом чувствительности»^{[10, с. 251]}. Схожие черты находим в художественном образе Татьяны, которая предается чувству и страдает от этого: «Оставь меня: я влюблена/ И между тем луна сияла /И томным светом озаряла/Татьяны бледные красы,/И распущенные власы,/И капли слез, и на скамейке/Пред героиней молодой…»^{[11, с. 56]} , и в образе молодого Адуева, привезшего в Петербург Сонюшкин волос и кольцо.

Мария, как и пушкинская героиня, находилась в юном возрасте, который связан с мечтательностью, идеальным миром: «Она вся существовала в мечтании, творила себе миры по воле фантастического своего воображения. Ей было только пятнадцать лет» ^{[10, с. 251]}. Молодой Александр Адуев, только что покинувший родные пенаты, по приезде в город тоже «мечтал о благородном труде, о высоких стремлениях и преважно выступал по Невскому проспекту, считая себя гражданином нового мира...» ^{[6, с. 25]}.

Мечтания о возлюбленном сопровождаются в повести Майковой романтически-возвышенными картинами природы: «День вечерел. Туман опускался на землю в виде эфирного газа, украшающего милую головку женщины, и женщина, прекрасная, как весеннее утро, задумчиво сидела на балконе своего сельского дома. Она, казалось, прислушивалась к лепету каждого листочка. Какое-то нетерпение, полное грусти, выражали ее взоры, когда она обращала ихв ту сторону, где пролегала большая дорога, ведущая к ее поместью»^{[10, с. 247]}. Влюбленная Татьяна тоже «любила на балконе/Предупреждать зари восход/,Когда на бледном небосклоне/Звезд исчезает хоровод…»^{[11, с. 42]}. Выросший в Грачах, на лоне идилличных пейзажей, Александр не находит природных видов в Петербурге: «Он посмотрел на домы - и ему стало еще скучнее: на него наводили тоску эти однообразные каменные громады, которые, как колоссальные гробницы, сплошною массою тянутся одна за другою. «Вот кончается улица, сейчас будет приволье глазам, - думал он, -или горка, или зелень, или развалившийся забор», - нет, опять начинается та же каменная ограда одиноких домов, с четырьмя рядами окон» ^{[6, с.204]}.

Круг чтения героев служит одним из важных средств характерологии, фантазийный мир майковской героини был замкнут на чтении: «Поэзия, книги, прелестная Мария всегда задумчиво блуждала, как небесная поэзия в мире идеальном; искала впечатлений более глубоких, впечатлений сердца; ей нужны были книги, услаждающие душу высокую» ^{[10, с. 251]}. Татьяна Ларина тоже была любительницей «романов», которые «ей заменяли всё» ^{[11,с. 42]}. «Трижды романтик — по натуре, по воспитанию и по обстоятельствам жизни» ^{[13, с. 38]} Александр пишет романтические стихи, одно из которых («Тоска и радость» (1835), в тексте романа представлено с одной стороны, как поэтический образец лирики героя, а с другой — как очевидная автопародия ^{[10,с. 20-35]} Гончарова на ранние опыты, имевшие связь с романтической лирикой.

Пылкость юношеского сердца во всех текстах оказывается связана с категорией страсти, которая составляла «существенную цель жизни»^{[10, с. 252]} у Марии; Пушкин вопрошает к читателю: «Ужели не простите ей. Вы легкомыслия страстей?» ^{[11, с. 57]}. В гончаровском тексте привыкший к провинциальной жизни Адуев мечтает о «колоссальной страсти, которая не знает никаких преград и свершает громкие подвиги»^[6,с.179].

Всё это отличает романтических героев от реалистов, которым они оказываются сюжетно противопоставлены. В тексте Майковой Марии противопоставлена её подруга, которой она признается в своих тайнах. В пушкинском тексте романтически возвышенному образу Лариной противоположен образ реалиста-Онегина, а в «Обыкновенной истории» Адуев-старший— Адуеву-младшему.

Содержание эпистолярного материала в структуре майковской повести посвящено любовной теме, как и в «Евгении Онегине» и «Обыкновенной истории» Гончарова. Самое первое письмо принадлежит Байрону. Далее следуют письмо Елены о Марии к сестре, письмо Марии к Елене и последний эпистолярный фрагмент — письмо Байрона, адресованное Марии. В художественном тексте отсутствуют отправленные письма Марии к Байрону, однако почти в финале повести есть неотправленные отрывки, в которых она пишет о себе в третьем лице, словно дистанцируясь от «прежней», мечтательной Марии, которая разочаровалась в собственных идеалах, как и пушкинская Татьяна и гончаровский Адуев-младший.

Майковская героиня претерпевает нравственную эволюцию, превращаясь из возвышенной женщины в разочарованную в своих идеалах. Героиня прекращает «отношения» с Байроном из-за осознания собственного супружества:«Скройся, обожаемое чудовище! будь счастлив, если можешь. Умоляю об одной слезе на моей могиле. Прощай!..» ^{[10,с. 257]}. В своих заметках она уже выступает отстраненной от этой любовной истории, словно говорит о себе как о чужом, незнакомом ей человеке: «Так, это он! Я его видела. Можно ли было мне ошибиться, не узнать его — убийцу Марии?.. (курсив наш- К.П). Я видела, как он обнимал крест над прахом моего друга; я видела, как текли слезы его, видела это гордое чело, поникшее над могилой. Онрыдал как дитя, но дитя, потерявшее любимую куклу свою, — не более» ^{[10, с. 262]}.

Е. П. Майкова сочувствует Марии. В финальных строках ощущается трагический пафос, который связан с невозможностью жить в реальном мире без романтического идеала (любви к поэту Байрону. Писательница выстроила сюжет собственной повести так, чтобы читатель постоянно находился на границе реальности и грёз героини. Во время чтения присутствует иллюзорность, недосказанность в том, была ли это история на самом деле. Майкова, подводя итог трагической гибели героини, философски, в духе романтической патетики заключает: «Жить и любить есть предназначение женщины. Любовь — её жизнь. Отнимите у нее любовь — она не может жить»^{[10, с. 263]}.

Повесть Майковой «Женщина» (1850), созданная вскоре после выхода в свет первого романа Гончарова, начинается с письма Софьи своей приятельнице Наташе. В нём героиня (Софья – прим. наше) формулирует одну из главных коллизий повести: «И что такое счастье женщины, такой как я?» ^{[14,с. 147]}.Автор относит образ Софьи к мечтательным натурам: «Эти люди составляют особую касту в человечестве: они живут более внутреннюю, нежели внешнюю жизнь. <…> Увы! Эти бедные сердца скитаются как парии в мире вещественном, и скоро делаются жертвами пошлой жизни.<…> « Бывают совершенно несчастны, когда неменуемое разочарование открывает им панораму действительности во всей наготе её» ^{[14, с. 152]}.

В семнадцать лет после смерти своих родителей Софья вышла замуж. В одном из писем она характеризовала своего мужа как «доброго, почтенного человека, который хотел уберечь её юность» ^{[14, с.149]}.Как и Мария из более ранней повести Майковой (1835) и Татьяна Ларина из романа в стихах Пушкина, героиня «полюбила мужа, как дитя отца» ^{[14, с. 150]}. В образе Софьи— («дикого полевого цветка» (С.150), которую «взлелеяла сельская свобода» ^{[14, с. 150]} угадываются черты Лариной, выросшей в провинции: «Дика, печальна, молчалива,|/Как лань лесная боязлива»^{[11, с. 41]}.

Важным средством характеризации у Майковой вновь становится круг чтения героев. Так, Софья «пристрастилась к чтению. В одно лето я прочла множество книг: Бюффон, Карамзин, Руссо, Пушкин и Жуковский знакомили меня с природою и людьми» ^[14,с.151]. В пространстве зрелой по времени повести Майковой встречается имя британского поэта: «Мне дали Байрона: читая его, я перестала предаваться веселым мечтам и начала задумываться о вещах неопределенных, не совсем для меня понятных: во мне родилось какое – то новое чувство, - томная, сладостная боль в душе и в сердце» ^[14,с.151]. Именно с этого начинается увлечение героини романтизмом, её бытовая жизнь начинает приобретать байронические черты. Так, особую роль в сюжетной линии «бальзаковской»[14.с. 82] повести Майковой играет природа, её она многократно воспевает в переписке: «Смотрела бы ты на небо в прекрасную летнюю ночь, когда бриллиантовые звезды покрывают его пространство? любовалась ли ты величием моря, в синеве которого терялся бы твой взор?» ^{[14,с. 148]}.

Далее сюжетная линия повести во многом повторяет фабулу «Евгения Онегина». Читатель узнает о том, что из столицы приехал один молодой человек» ^[14,с.157] — Дмитрий Львович Руслов, которого в деревне ценят как редкость, как бриллиант, найденный в пустыне» ^{[14, с.157]}. Он сразу пленит сердце молодой Софьи. Однако в отличие от пушкинской любовной линии, их отношения продолжались около двух лет. Героиня признается в том, что эта любовь была взаимной, у неё происходит разлад мечты с действительностью из-за критики возлюбленного, относительно чувствительности, отрешенности от жизни действительной. Данное утверждение стоит сопроводить словами Софьи: «Я проводила бы дни как верная собачка у ног твоих».На что Руслов заявляет, что «в жене своей желал бы видеть более рассудительной, положительной привязанности <…> » ^{[14,с. 160]}.

Несмотря на то, что прозу Майковой называют ультраромантической ^{[15, с. 79]}, и действительно её поэтика и содержание связаны с исключительностью романтизма, Майкова, на наш взгляд, в пространстве своих повестей («Мария» и «Женщина») указывает на ограниченность одностороннего идеализма, что напрямую связано с судьбами её главных героинь, которые к финалу утрачивают веру в идеализацию жизни и страстей. Особенно это очевидно в повести «Женщина», в которой Майкова словно подводит свою героиню к нравственной переоценке («Теперь я не та; <…> я передела свой характер: живу без ведома сердца: рассудок управляет моею волею») ^{[14, с. 168]}, что оказывается связанным, с одной стороны, с финалом «Евгения Онегина», а с другой—с финалом «Обыкновенной истории», в котором Гончаров меняет местами романтика племянника и реалиста дядю. Эта история, названная Гончаровым «обыкновенной», была связана с самими представителями майковского литературного дома. Первые подражательные стихотворные опыты Гончарова, которые были данью литературной моде, сменились текстом-диспутом — первым романом писателя, как и романтические опыты В. Н. Майкова, который впоследствии стал критиком, продолжателем Белинского на поприще реалистической эстетики. По мнению журналиста и историка русской литературы А .В. Старчевского, В. А. Солоницын (Солик) и его дядя В.А. Солоницын являются прототипами для двух художественных образов Адуевых. Литературная история романтика и реалиста из первого романа Гончарова происходила и в жизни самой Евгении Петровны. Это проявилось в её эстетической позиции и отношениях со старшим В. А. Солоницыным, который подвергал сатире романтизм в жизни и в литературе во всех своих работах, «выступал за простоту и естественность, против выспренности и украшенности «слога и мысли» ^{[15, с. 30]}.

Во всех трёх рассматриваемых произведениях спустя время герои обнаруживают нравственные изменения, касающиеся «утраченных иллюзий». Мария в одноименной повести признает преступную составляющую собственной страсти и гибнет. Дмитрий Львович встречает Софью «уже не пылкую, не мечтательную, не поэтическую» ^[14,с.165]. ( «Это ли моя Софья,мой полуземной ангел, моя прекрасная идиллия»-думал я) ^{[14,с. 175]} и обнаруживает «прозаическое направление её характера» ^[14,с.168], когда она в беседе трезво размышляет о социальном устройстве других стран: «Там уже, говорят, всё предано в жертву одному уму и расчету: поэзия, мечтательность, нежность чувств там считаются глупостью, вздором»^{[14, с.178]}. Желая признаться в чувстве, Руслов, подобно Онегину («Примчался к ней, к своей Татьяне/Мой неисправленный чудак»)^{[11,с. 158]},по выражению Майковой, «приехал к крыльцу Софьи» ^{[14,с. 178]} «услышать приговор», обнаружив ее «каменность» («Софья…. Ты каменная!... ^{[14, с. 171]}. Признание Софьи в финале повести аллюзивно связано со знаменитой сценой объяснения в «Евгении Онегине»:

В отличие от финала «Марии», где жизнь главной героини обрывается трагически из-за любви, в тексте зрелой повести «Женщина» Софья разочаровывается в идеализации своего чувства, продолжая любить и быть примерной женой и матерью. Софья разочаровавшись, не гибнет, как и герои гончаровского романа. В финале романа Гончарова происходит зеркальная ситуация «превращения» романтика в реалиста-племянника в дядю и наоборот. Младший Адуев сообщает Петру Ивановичу, что не пренебрег его советом жениться не рано и на богатой невесте, а изменившийся старший Адуев («…странно было видеть на лице этого бесстрастного и покойного человека - каким мы его до сих пор знали - более нежели заботливое, почти тоскливое выражение») ^{[6, с. 453]} осознает то, что загубил трогательную натуру молодой жены своей рациональностью и практицизмом. Он сообщает Лизавете Александровне о своем решении всё поменять: «Полно жить этой деревянной жизнью! Я хочу отдохнуть, успокоиться; а где я успокоюсь, как не наедине с тобой?.. Мы поедем в Италию….»^{[6, с. 462]}.

Таким образом, «милостивая государыня Евгения Петровна», как назвал её в одном из писем Гончаров, заканчивает повесть о мечтательной натуре, её перерождением, отказом от «искренних излияний», и подобно Лариной и Адуеву утверждает своим художественным образом разочарованной в романтизме главное эстетическое утверждение литературы 1840-1850-ых годов XIXвека— «полно рвать желтые цветы» ^{[6, с. 465]}. Романтические тексты писательницы оказываются созвучными идеям«эстетического перепутья», на котором находилась современная ей литература. Верная романтическим традициям Евгения Петровна, выстраивая свои художественные тексты как полные чувствительности и двоемирия, роковой предопределенности, в поздней повести «Женщина» берёт за основу сцену объяснения Онегина и Татьяны для демонстрации и утверждения «утраченных иллюзий» героини, безусловно отталкиваясь ещё и от развязки гончаровской «Обыкновенной истории», тексте созданном в недрах её литературного дома, впитавшем в себя все противоречия литературы того времени, заключающиеся в синтезе романтических и реалистических начал. Очевидно, что поздняя повесть Майковой оказывается ближе к эстетике реализма 1840-1850-ых годов, где на первый план выходит не романтическая личность, происходит движение к объективности в изображении как героя, так и среды. Зрелое прозаическое творчество Майковой демонстрирует изменения, произошедшие в русской прозе, связанные с появлением в нём «черт феномена русского психологического романа, отличающегося широтой подходов к осмыслению жизни, разнообразием форм исследования личности и философской содержательности» ^{[9,с. 169]}.