On the supra-estate (class) trends of the political-legal course of Catherine the Great: ideology, legislation, ceremonial practices (second half of the XVIII century)

Sokolova Elena Stanislavovna PhD in Law associate professor of the Department of History of State and Law at Ural State Law University 620039, Russia, Sverdlovskaya oblast', g. Ekaterinburg, ul. Kolmogorova, 54, kab. 315 elena.sokolova1812@yandex.ru Other publications by this author

Разработка механизма правового регулирования статусных различий между отдельными социальными группами была одним из приоритетных направлений законодательной политики Российского государства периода Нового времени. Последовательное воздействие законодателя на сферу социальной стратификации осуществлялось по мере вызревания потребности самодержавной власти в юридической стратегии, позволяющей максимально вовлечь население России в дело государственного строительства и укрепления суверенной основы неограниченной монархии с ее ярко выраженным личным началом. Представление об охранительной сущности самодержавного государства базировалось на синтезе православной теории о богоизбранности великокняжеской власти, древнерусского обычая с его тягой к великокняжескому патернализму и государственно-юридического опыта Византии, основанного на политико-правовых представлениях имперского Рима о сакральной природе абсолютных полномочий императора, действующего на благо своих подданных.

К середине XVII в. нормативно-юридическое закрепление получили, прежде всего, статусные аспекты общественного положения тех групп населения, которые представляли наибольший интерес для реализации военно-административных и хозяйственных интересов общегосударственного значения. Самодержавная тенденция к активному вмешательству в стратификационные процессы была отличительной чертой российского варианта государственно-политической централизации нового времени, ориентированного на нивелировку всех категорий населения перед верховной властью. По мере оформления имперской системы власти и управления законодательное закрепление сословной структуры общества при относительном ослаблении замкнутости ее границ приобрело значение эффективного юридического инструмента для сохранения социальной заинтересованности широких слоев российского населения в укреплении неограниченной монархии в ее патерналистском варианте ^[38].

Традиционная основа действующего сословного законодательства постоянно пополнялась новыми правовыми нормами, которые разрабатывались в соответствии с перспективными задачами Российского государства нового времени. Обе тенденции, закрепленные в Своде законов, вплоть до начала XX в. обеспечивали лидирующую роль самодержавной власти в модернизации государственно-правовой системы России при сохранении монархической формы государства. Таким образом, юридическая модель российской законодательной политики отличалась консенсуальной направленностью, что позволяет сделать вывод о теоретической обоснованности понятия «надсословная монархия» применительно к характеристике историко-правовой сущности самодержавия и модернизационных аспектов его эволюции [38 – 39;8].

Исследование надсословных политико-юридических стратегий, игравших ключевую роль в государственном строительстве России периода Нового времени, не апробировано в историко-правовой литературе. Историография законодательной политики в области институционализации сословного строя Российской империи, берущая начало в трудах представителей государственно-юридической школы, посвящена, в основном, выявлению отдельных юридических признаков неравенства прав состояния и не акцентирует внимания на разработке идеологических механизмов государственного воздействия на правосознание поданных. Вне поля зрения историков-юристов остаются и способы институционализации надсословных идеологем, включая репрезентативные стратегии, при помощи которых происходила легитимация доминирующего положения монарха в политической системе самодержавного Российского государства ^{[1; 3 - 4; 9 – 10; 15; 18; 28; 36]}. Представляется, что актуализация надсословной проблематики в историко-правовом ракурсе отличается высоким эпистемологическим потенциалом, так как содействует выявлению малоисследованных аспектов юридической политики, нацеленной на выведение носителей верховной самодержавной власти из-под действия закона в рамках конституирования режима законности, единственным гарантом которого в условиях неограниченной монархии, оставался глава государства.

Основной историко-правовой признак надсословной монархии заключается в наличии юридически оформленной сословной стратификации населения при сохранении возможности горизонтальной и вертикальной социальной мобильности для лиц, проявивших себя на государственной службе или в содействии «казенному интересу» при осуществлении финансово-экономической деятельности. Таким образом, сословное законодательство являлось правовым способом воздействия верховной власти на подданных с целью обеспечения материальными и человеческими ресурсами наиболее значимых официальных инициатив, как в общегосударственном масштабе, так и во внешнеполитической сфере [38 – 39; 8].

Процесс институционализации надсословной парадигмы сопровождался последовательным обращением российской правительственной элиты к репрезентативным стратегиям, основу которых составляла политико-правовая семантика образов, символов и аллегорий российской верховной власти ^[41]. Коммуникативный потенциал мнемонических кодов, при помощи которых осуществлялась трансляция надсословного идеала на визуальном уровне, давал возможность направленного воздействия на правосознание самых широких слоев населения, включая как проживавших в столичных городах иностранцев, так мало охваченные европеизацией сословные группы. В значительной мере решению данной задачи содействовал синтезный характер репрезентативной политики, направленной на формирование устойчивых надсословных стереотипов правового мышления российских подданных. С этой целью элитарная, предельно вестернизированная семантика официальных политико-правовых репрезентаций, выполненных в жанре текстуальных стратегий «искусства памяти», соседствовала с тематическими народными гуляниями и нарочитой «славянизацией» некоторых элементов церемониального текста.

В частности, прагматическим подходом к проблеме легитимации верховной самодержавной власти характеризуется период правления Екатерины II, политико-юридическую направленность которого следует оценивать как синтез теории и практики в развитии механизма управления социумом. Историко-правовая специфика высочайших надсословных инициатив второй половины XVIII в. хорошо прослеживается на примере комплекса законодательных актов, направленных на легализацию дворцового переворота 1762 года, притязаний новой императрицы на статус самодержицы с исключительными властными полномочиями. Отличительная черта источников права данного периода заключается в их дидактической направленности, свидетельствующей об актуализации воспитательного потенциала законодательства, что предполагало его обнародование с целью воздействия на самые различные социальные группы российского населения. Законотворческая деятельность велась не только в надсословном ключе, но и происходила при активном участии образованной в духе европейского Просвещения императрицы, не имевшей законного права на российский престол и лично заинтересованной в том, чтобы придать узурпированной ею верховной власти преемственный характер. Данное обстоятельство не только спровоцировало внедрение в законотворчество непосредственного обращения Екатерины II к своим подданным с нравственно-политическими наставлениями в русле доктрины общего блага, но и содействовало внедрению в политическую практику Российского государства многочисленных сценариев церемониального значения с мощным надсословным потенциалом. Некоторое представление о визуально-мнемонических кодах, при помощи которых обеспечивались репрезентативные стратегии в духе государственного патернализма, дают материалы официальных отчетов о проведении коронационных мероприятий, «инвенции» маскарадов и фейерверков, записи в Камер-фурьерских журналах 1762 года.

Следует констатировать, что во второй половине XVIII в. прагматическая ориентированность политической деятельности российских монархов предшествующего периода уступает место целенаправленному формированию официальной государственной идеологии, основанной на внедрении в массовое правосознание результатов концептуализации реформаторских инициатив в области моделирования «законной монархии» и сословного строя. На фоне сохранения преемственности политико-юридического курса, обеспечивающего надсословный статус монарха, растет инструментальное значение теоретико-концептуальных моделей, созданных с учетом западноевропейских конструкций сословного строя и организации государственной власти в условиях режима законности. Основным политико-юридическим последствием обозначенных перемен стало развитие репрезентативных стратегий, ориентированных на массовое восприятие концептуальных новелл, при помощи которых в законодательстве Екатерины II происходило обоснование надсословного политического курса.

Учитывая наличие длительной и результативной научной традиции в изучении политических стратегий и идеологических новелл екатерининского правления, связанных с институционализацией патерналистского начала доктрины «просвещенного абсолютизма», мы ограничимся анализом надсословных концептов ряда официальных инициатив, репрезентативный потенциал которых был нацелен на политико-идеологическое усиление надсословного монархического начала.

Политическая обстановка, сложившаяся в ходе дворцового переворота 1762 г., потребовала поиска рациональных репрезентативных средств поддержания надсословного имиджа новой императрицы, действия которой не соответствовали традиционному религиозно-нравственному канону. Уже приводя население Российской империи к присяге, Екатерина II, которая не могла, подобно Елизавете Петровне и Петру III претендовать на прямое родство с династией Романовых, не решилась включить в текст «Клятвенного обещания» тезис о синонимическом равенстве понятий «раб» и подданный». Помимо консенсуальных соображений, ее позиция по отношению к данной проблеме определялась и приверженностью к просветительским вариантам концепции «свободного подданного», влияние которой прослеживается в екатерининском политико-правовом наследии 1760-х гг ^[42].

Те же мотивы отражены и в сенатском указе от 3 июля 1762 г., закрепляющем механизм приведения всех категорий подданных к присяге на верность новой императрице-самодержице. Его социально-политическая направленность отличается тенденцией к всесословности, так как от обязанности «у таких присяг быть» освобождались в силу своей неполноправности только «пашенные крестьяне», приписанные к разным категориям земель. Указание на рабскую сущность верноподданнических обязанностей лиц всех сословий по отношению к самодержавной императорской власти по традиции было сохранено в тексте «Генеральной присяги на чины», законодательно утвержденной 11 июля 1762 г. Согласно этому документу публичные интересы короны безоговорочно признавались приоритетными для должностных лиц всех уровней ^{[34; 2]}.

Следует отметить, что идеализм данной конструкции, не предусматривающей возможности никаких отклонений должностных лиц от законодательно закрепленной стратегии поведения, отражал, прежде всего, неуверенность императрицы в наличии прочных социально-политических оснований присвоенной ею в ходе очередного дворцового переворота верховной власти. В результате Екатерина II, несмотря на относительный либерализм своих правовых взглядов, так же как и ее предшественники, была вынуждена обращаться к традиционалистским методам обоснования самодержавных тенденций в моделировании отношений подданства и формам их репрезентации.

Двойственный характер правовой политики императрицы, направленной на закрепление отдельных политико-юридических аспектов функционирования сословного строя с целью достижения стабильности императорской власти и расширения ее социальной поддержки, в том числе и репрезентативными средствами, отражен и в других нормативно-правовых актах первых месяцев нового царствования. Например, преамбула сентябрьского манифеста о смягчении уголовных наказаний для некоторых категорий преступников, санкционированного по случаю коронации Екатерины II, содержит своеобразную «декларацию милосердия» верховной власти по отношению к преступникам всех сословных званий, кроме лиц, обвиненных в особо тяжких преступлениях. В соответствии с общим духом уголовно-правовых концепций западноевропейского Просвещения императрица провозгласила в качестве основной превентивной меры предотвращения преступности в Российском государстве не «строгость законов», а воздействие на нравственную личность ее подданных, «впавших в разные преступления» ^[27].

Последовательное смягчение наказаний для выходцев из всех сословных категорий, включая «дворян и чиновных людей», не предусматривало общего пересмотра правовой политики самодержавия в уголовно-правовой сфере. 25 октября 1762 г. состоялся разъяснительный именной указ в защиту принципа законности, объявленный Екатериной II из Сената. Согласно его содержанию помилование допускалось только в отношении тех преступников, по делам которых еще не были вынесены судебные решения.

Тенденция екатерининского законодательства к стабилизации социально-политического статуса верховной власти за счет инициирования мероприятий сословного характера, несущих в себе оттенок популизма, прослеживается и в другом коронационном манифесте от 22 сентября 1762 г., подтверждающем права и преимущества российского войска, присвоенные ему Елизаветой Петровной. Речь в данном случае шла о сохранении лояльности армейских чинов по отношению к новой императрице, продолжившей внешнеполитический курс Петра III на выход России из Семилетней войны, что вызвало тревогу и непонимание в армии. Отметив в преамбуле манифеста исторически сложившуюся приверженность российского воинства к патриотическим ценностям во имя территориального расширения Российской державы, Екатерина II все же призвала солдат и офицеров к неукоснительному соблюдению «верноподданнической» обязанности «в тех законах военных и в той точно дисциплине», которые имели место до ее восшествия на российский престол.

В то же время с целью сохранения правопорядка в армейских структурах, императрица сочла необходимым закрепить в честь своего коронования ряд юридических преимуществ для унтер-офицерского состава и лиц из нижних чинов, побывавших в кровопролитных сражениях Семилетней войны. Таким образом, консенсуальные инициативы верховной власти, легитимация которых происходила на основе утверждения преемственности екатерининского сословного законодательства с нормативными актами предшествующей эпохи, изначально приобретали значение основной юридической гарантии лояльного отношения низшего и среднего состава Российской армии к резкой смене внешнеполитического курса Российской империи после смерти Елизаветы Петровны ^{[29; 38]}.

Отсутствие политической стабильности в условиях насильственного присвоения Екатериной II императорского статуса способствовало развитию практики уголовного устрашения в тех случаях, когда возникала угроза намеренного нарушения принципа общегосударственного интереса. Данное юридическое понятие, имеющее в современном уголовном праве квалификацию общественно опасного деяния, было например, положено в основу судебного приговора по делу гвардейских офицеров П. Хрущева, И. Гурьева и П. Гурьева. В результате тайного расследования, проведенного под руководством гетмана Разумовского, им было предъявлено обвинение в «Оскорблении Величества» и подстрекательстве нижних чинов к мятежу во время пребывания двора в Москве после коронации. В качестве юридического основания для принятия подобного решения были использованы ставшие известными следствию факты неосторожных высказываний фигурантов дела по поводу степени законности притязаний Екатерины II на императорский трон. Все они были лишены чинов и прав дворянского состояния с последующей ссылкой на Камчатку и в Якутск.

Более мягким оказался приговор для оставленного в подозрении соучастника Алексея Гурьева, вину которого не удалось доказать полностью. По приказу Екатерины II он был лишен чинов и выслан в свои деревни без права въезда в обе российские столицы. Мотивируя свое решение соображениями общего блага, императрица в манифесте от 24 октября 1762 г. подчеркнула, что юридическая сущность отношений подданства состоит в обязанности каждого «благонамеренного сына отечества» повиноваться предписаниям верховой власти, направленным на достижение «благоденствия» ^[24].

Политико-правовая основа для моделирования институционализации доктрины «общего блага» была заложена в ходе коронации Екатерины, состоявшейся 22 сентября 1762 г. в Москве. Данный сюжет традиционно рассматривается в рамках общеисторической проблематики, вопреки присутствию в нем историко-правовых аллюзий, представляющих интерес для выявления степени соответствия самодержавно-абсолютистских притязаний российской императорской власти, постулированных на законодательном уровне, социально- политическим реалиям середины XVIII столетия.

Тенденция к формированию патерналистской модели взаимодействия новой самодержицы и ее подданных хорошо заметна уже в первомманифесте Екатерины IIот 28 июня 1762 г., где идеал верховной власти моделируется при помощи обращения к православным ценностям. Общая стратегия этого документа несет в себе явный отпечаток елизаветинской эпохи, несмотря на то, что государственно-правовые итоги правления Елизаветы на протяжении второй половины XVIII в. подвергались беспощадной критике. Опыт «дщери Петровой» в области легитимации самодержавного статуса верховной власти, тоже доставшейся ей в результате дворцового переворота, активно использовался Екатериной II, которая фактически поставила знак равенства между самодержавием и обязанностью «помазанницы Бога» обеспечивать защиту подданных от любых попыток нарушения их благополучия ^{[16; 20; 30]}.

Скоропостижная смерть Петра III, в естественную причину которой не хотели верить многие современники, обесценивала декларативное заявление Екатерины об отсутствии кровавых последствий ее восшествия на престол. В первом манифесте новой императрицы много говорилось о необходимости освобождения отечества от негативных последствий безответственной политики ее супруга-императора, едва не подорвавшего могущество России. Эта тональность, придававшая Екатерине II ореол спасительницы Российского государства «от приключившихся опасностей» сохранялась и в ходе коронационного церемониала, что хорошо видно на примере приветственных речей Новгородского архиепископа Дмитрия Сеченова во время въезда императрицы в Москву, ее вступления в Успенский собор и при совершении церковного обряда коронования. Императрица именовалась здесь «причиной всех радостей наших», геройски вставшей на защиту попранных ее врагами ценностных установок православия, предписывающих бескорыстное «служение» самодержавной власти идеалу общего блага.

Те же мотивы прозвучали в предназначенных для Екатерины славословиях, высказанных ей от имени ряда сословных категорий, импровизированное представительство которых было допущено к участию в коронационных торжествах. В частности, об основополагающем значении самодержавной власти для благополучия Российского государства говорил ей 9 сентября 1762 г. на аудиенции в селе Петровском запорожский кошевой атаман, прибывший на коронацию вместе с казачьими старшинами. Речь его была построена на исторических аналогиях между Петром Великим, который образно именовался «Российским Давидом», и Екатериной, удостоенной российского престола по воле Бога в силу своих нравственных добродетелей ^[16].

О Екатерине-«избавительнице» говорил и московский митрополит Тимофей, встречая императрицу у Синодальных ворот во время ее торжественного «похода» в Москву ^[16]. Таким образом, официальная модель екатерининской коронации была рассчитана на элитарный уровень восприятия и отражала политико-юридические интересы как самой Екатерины II, так и ее ближайшего окружения, ориентируясь при этом на основные концепты коронационного обряда Елизаветы Петровны.

Тенденция к провозглашению Екатерины II законной наследницей российского престола, укрепленного неустанными трудами Петра Великого на благо отечества, обретает глубокий политико-юридический смысл в контексте поспешной подготовки к коронации 1762 г. Манифест о короновании был обнародован 7 июля, через неделю после восшествия новой императрицы на престол при активной поддержке гвардии. В тот же день Екатерина II подписала еще один манифест, в котором объявлялось о скоропостижной кончине Петра III ^{[23; 22; 6]}.

Правовая зыбкость заявленных Екатериной притязаний на престол покойного супруга усугублялась тем, что борьба за власть происходила в условиях частичной легитимации Тестамента 1727 г., о чем позаботилась Елизавета Петровна, назначая своим преемником родного внука Петра Великого. Елизаветинский манифест, посвященный проблеме урегулирования престолонаследия, подразумевал и дальнейшее сохранение передачи верховной власти по прямой нисходящей линии от императора-родоначальника, что прямо указывало на преимущественное право юного Павла Петровича.

В этих условиях особое значение приобретало традиционное для российских коронаций послепетровского периода обращение к репрезентативным возможностям идеологических конструкций с целенаправленным разыгрыванием сословной карты в духе «общего блага». Во время церковного обряда коронования митрополит Дмитрий Сеченов прямо указал на то, что Екатерина приняла российскую державу лишь под давлением обстоятельств, испытывая «одно сожаление о сынах Российских…» ^[16].

Заслуживает внимания тот факт, что в научной литературе прошлых лет можно найти немало примеров необоснованного преувеличения той поспешности, с которой совершалась подготовка к коронации Екатерины II. Некоторые авторы отмечают, что отъезд императрицы из Петербурга носил будничный характер и был мало похож на официальное мероприятие статусного значения. Это верно лишь отчасти, так как записи в камер-фурьерском журнале за сентябрь 1762 г., свидетельствуют об обратном. Несмотря на экстремальность политической ситуации, спонтанность в подготовке коронации отсутствовала, а ее церемониал был тщательно продуман с учетом необходимых идеологических концептов и сопутствующих им знаковых кодов. Екатерина II «возымела отсутствие из Санкт-Петербурга в Москву» 1 сентября 1762 г. в четыре часа дня. Перед отъездом она посетила придворную церковь по пути в которую «соизволила … смотреть написанный на большой картине…» (т. е. во весь рост – Е. С.) свой парадный коронационный портрет. Отбытие императрицы сопровождалось пушечной пальбой из Петропавловской крепости и Адмиралтейства, «також и с яхт». Прежде, чем выехать из города по направлению к Царскому Селу, Екатерина прослушала в Казанском соборе молебен за свое благополучное путешествие. Проезжая мимо церкви Успения богородицы на Сенной улице, она получила напутствие и крестное благословение от местного священника ^[7].

Высочайшее путешествие из Петербурга в Москву происходило по заранее определенному маршруту с остановкой в путевых дворцах, а при отсутствии таковых в домах частных лиц. Важная репрезентативная роль была отведена при этом религиозно-идеологическому фактору, обращение к которому было продиктовано необходимостью подчеркнуть провиденциальную природу предстоящей коронации. Торжественные процессии местных священников были подготовлены для встречи Екатерины в приходских общинах Чудова, сел Подберезы, Подлитово и Валдай ^[7].

По традиции осмысления в церемониальном тексте предшествующих коронаций ключевой роли Новгорода в истории Российского государства как колыбели династии Рюриковичей пышная духовная церемония в честь императрицы была организована митрополитом Дмитрием Сеченовым в новгородском Кремле, куда Екатерина II прибыла 4 сентября ^[7].

По дороге на следующие путевые станции, включая Тверь, императрица делала остановки у всех самых почитаемых в России православных святынь ^[7]. После коронации, желая продемонстрировать политическое единство государственной власти и православной церкви, она, по примеру Елизаветы Петровны отправилась на богомолье в Троице-Сергиеву лавру. Опыт предшественницы сыграл решающую роль и при выборе религиозного ландшафта во время переезда Екатерины II из Петербурга в Москву, который происходил на основании уже апробированных прежде маршрутов. Тем не менее, то, что выглядело органично применительно к облику Елизаветы, которая смолоду проявляла искреннюю набожность, у Екатерины отличалось некоторой нарочитостью, продиктованной, прежде всего, конъюнктурой политического момента ^[7].

Столь же продуманно выглядели и сословные элементы коронационного церемониала, призванные выявить социо-правовое значение восшествия Екатерины II на императорский трон в условиях отсутствия посмертных распоряжений Петра III о порядке престолонаследия. В крупных городах, находившихся на пути следования императрицы в Москву, наряду с духовенством ее встречала местная бюрократическая элита и члены магистратов. Самое представительное торжество было организовано жителями Клина, где из путевого дворца к императрице вышел московский губернатор Жеребцов в сопровождении майора Преображенского полка А. Меншикова и представителей от купечества Москвы « с приношением всенижайшаго … поздравления». С этой же целью 10 сентября, наутро после прибытия Екатерины II в село Петровское, где императрица прожила три дня, готовясь к торжественному вступлению в «царствующий град», туда прибыли «знатные обоего пола персоны», офицерский состав гвардии и армейских полков и верхушка запорожского казачества. Все они, за исключением казачьих старшин, приняли участие в церемониальном шествии императрицы, которое состоялось 13 сентября 1762 г. по образцу церемониала елизаветинской коронации, но с несколько меньшим репрезентативным размахом ^{[7; 16]}.

Существует мнение, что коронация Екатерины II, в целом, мало отличалась от обряда коронования Елизаветы, превзойдя коронационные торжества 1742 г. только своим блеском и роскошью. Тем не менее, следует отметить, что наряду с попыткой организаторов коронационного церемониала преодолеть юридическую неопределенность статуса новой императрицы при помощи пышного зрелищного компонента, частью которого стали богато декорированные императорские регалии, большое значение было отведено сословному фактору. Последовательное внимание Екатерины II к этой стороне коронационного церемониала носило знаковый характер, что придавало коронации 1762 г. особое своеобразие.

В частности, 28 сентября императрица присутствовала на празднике, предназначенном для широких слоев народа. По сообщениям иностранных дипломатов, которые весьма скептически оценивали в 1762 г. дальнейшие шансы Екатерины II на престол, новоиспеченная императрица разъезжала по самым отдаленным уголкам Москвы в сопровождении своих герольдов и бросала в праздничную толпу коронационные жетоны. Посещала она и принадлежащие короне подмосковные села, где ее с песнями встречали девушки, и приветствовало местное крестьянство ^[6].

Этот выполненный в народном стиле политический лубок, ставший идеологическим лейтмотивом екатерининской коронации, претендовал на мнемоническое закрепление мифа о монархине-избавительнице, славной своими «бессмертными услугами отечеству». Доминирование мифологического компонента в политико-юридическом тексте коронационного церемониала настолько способствовало всплеску верноподданнических настроений, по крайней мере, среди политической и сословной элиты, что это сказалось даже на тональности официальной корреспонденции «Санкт-Петербургских ведомостей» о миропомазании и причащении Екатерины II в Успенском соборе. Здесь, в частности, отмечалось, что во время совершения церковного ритуала, «Ея Императорское Величество по принятии на Себя порфиры … Сама возложить на Себя корону изволила…», вызвав своими действиями «троекратный беглый огонь первой салютации» и почтительные поздравления присутствующих. Выходя из Успенского собора на Ивановскую площадь, Екатерина была встречена ликующей толпой «народа безчисленного, который достигши желаемого увидел свою Всемилостивейшую Государыню коронованную уже в порфире и короне» ^[40].

Публикация этого официального отчета о церковной коронации не сопровождалась выпуском в свет других, более обстоятельных печатных изданий, посвященных описанию коронационного церемониала. Одни исследователи объясняют это обстоятельство торопливостью его подготовки, другие – акцентируют внимание на дороговизне связанных с коронацией расходов, на что неоднократно сетовала и сама Екатерина II. Как бы то ни было, но результатом этого намеренного или случайного упущения стало появление многочисленных комментариев к санкт-петербургской корреспонденции. На ее основании впоследствии был сделан вывод о нарушении императрицей 44-го правила Лаодикийского вселенского собора, запрещающей мирским женщинам входить в алтарь и прикасаться к священным сосудам.

Между тем, как это видно из церковного чина коронации 1762 г., составленном в Святейшем Правительственном Синоде и утвержденном Екатериной II 19 сентября 1762 г., никаких оснований для интерпретации действий императрицы в волюнтаристском ключе этот документ не содержит. За основу коронационного сценария, имевшего место в Успенском соборе 22 сентября 1762 г., был взят религиозно-политический канон елизаветинского времени. Согласно церковному обряду исходящее от императрицы приказание о подаче ей короны звучит после молитвы первенствующего архиерея, возлагающего руку на «Высочайшую Ея Величества главу». Он же вводит ее внутрь алтаря после совершения миропомазания и дает святое причастие «по чину царскому» ^{[40; 31]}

Легитимация этого обряда на уровне официально закрепленного коронационного обычая, которому впоследствии следовали все российские государи, была возможна в условиях послепетровского времени лишь при помощи актуализации всесословного компонента доктрины общего блага, который на протяжении XVIII столетия активно поддерживался каждым новым претендентом на самодержавную власть. Блестяще апробированный при Елизавете Петровне коронационный сценарий, лейтмотивом которого стала разработка крайне политизированного образа императрицы, радеющей о восстановлении великого петровского наследия, получил свое завершение в ходе коронования Екатерины II как поборнице благополучия «православного отечества».

Свое мнемоническое значение эта идеологема получила в аллегорических образах коронационного фейерверка, сожженного напротив Кремля на берегу Москвы-реки и превосходившего по своему великолепию все подобные зрелища предшествующих лет. Помимо обычных фейерверочных символов, олицетворяющих сакральную и надсословную природу императорской власти в России, здесь фигурировала аллегория всеобщего благоденствия «в светлом облаке». В заключение этой грандиозной «огненной потехи» зрителям « явилась всеобщая радость, с венцом из цветов и с бряцающим кимвалом» ^[16].

Аналогичные образы использовались и в инвенциях последующих фейерверков, которыми отмечались первые годовщины коронации 1762 г. Традиционные изображения алтарей и жертвенников, на которых счастливые подданные курили фимиам мудрой и праведной императрице, были дополнены аллегориями золотого века, олицетворенными в образах цветущей природы и райских кущ, дышащих спокойствием и вечным счастьем. Над всем этим великолепием доминировала античная Астрея, олицетворявшая просвещенную императрицу – защитницу правосудия, по воле которой в девизах столичных фейерверков стало появляться понятие cives, начертанное огненными буквами и возвещавшее постепенную смену юридической парадигмы в определении сущности отношений подданства ^[32].

Эта символика, имевшая ярко выраженную социо-правовую направленность, получила подтверждение и на законодательном уровне в двух высочайших манифестах, изданных по случаю коронации о прощении лиц, совершивших должностные и финансовые правонарушения, а также заключенных в тюрьмы по делам о раскольничестве. Помимо этого Екатерина II подтвердила все права и преимущества, дарованные при Елизавете Петровне русскому войску за участие в Семилетней войне. В русле заявленных на визуально-мнемоническом уровне политико-правовых концептов моделировалась и законодательная политика последующего двадцатилетия, направленная на укрепление принципа законности и конституирование правового статуса отдельных сословных категорий российского населения.

Вероятные результаты ряда инициированных ею правовых начинаний Екатерина II, ориентируясь на труды европейских просветителей, поставила в зависимость от степени подготовленности подданных к реализации такой модели «законной монархии», где их «выгоды» постулируются законодательно закрепленными обязанностями перед короной. Опосредованность юридических стратегий законодательства дидактическим компонентом, который активно продвигался на мнемоническом уровне визуально- репрезентативными средствами, присутствовала, например, в начальный период правления новой императрицы, когда неустойчивость ее верховной власти усугублялась отсутствием широкой сословной поддержки. Хорошо понимая это обстоятельство, Екатерина II стремилась в первый год после коронации расположить к себе рядовые слои населения, используя зрелищный компонент идеологического воздействия на правосознание самых различных слоев общества.

Наиболее значимым мероприятием, проведение которого получило высочайшую санкцию во время длительного пребывания императрицы после коронации в Москве, стал маскарад, проведенный по случаю празднования первой годовщины коронационного торжества и приуроченный к масленице. Его сценарий был сочинен ведущим актером первого Русского публичного театра Ф. Г. Волковым. Существует мнение, согласно которому это маскарадное представление, заявленное на официальном уровне как «общенародное», отличалось повышенным уровнем элитарности. Его карнавальная форма лишь внешне напоминала народные традиции, тяготея при этом к образам и символам античной мифологии, чуждым российской низовой культуре XVIII столетия ^{[17; 41]}.

С этим выводом нельзя согласиться полностью, учитывая мощный просветительский подтекст, заложенный как в сочиненных М. Н. Херасковым объяснительных стихах к программе маскарада, так и в его сюжетной линии. Суть ее заключалась в обличении человеческих пороков с одновременным прославлением добродетели при помощи противопоставления «непросвещенного разума» «золотому веку» екатерининской России.

Почти сто лет спустя, комментируя перепечатанное в журнале «Москвитятнин» с оригинала 1763 г. описание состоявшегося в «царствующем граде» маскарадного шествия, С. П. Шевырев отмечал доступность его сценических образов для народного понимания. Зрелище это, по его словам, « … выводило в смешном …виде» все пороки низов и верхов общества, «как то: дурачество, пьянство, невежество, несогласие, обман, взятки, превратность обычаев, спесь и мотовство, особенно в картежной игре…». Следует добавить, что московский маскарад не только обличал в просветительском ключе «сон разума», «… проливающий, - говоря словами Хераскова, - общий вред в народе». Его сочинители и организаторы рассчитывали на массового уличного зрителя и в игровой форме предлагали альтернативу «развратному» поведению, ведущему к стяжательству и чрезмерной роскоши, незаметно переходящих в бедность и скупость ^[14].

«Слепота невежества», о которой много говорилось в стихотворных пояснениях к живым картинам, должна была преодолеваться «плодами ученья», способствующими установлению царства правды и мира, как в государстве, так и в сердцах подданных. Путь к золотому веку проходил через возрождение природной склонности человека к принципу умеренности, трактовка которого была построена на реминисценциях из античной литературы и в духе Гесиода ставила благополучие подданных Екатерины II в зависимость от степени насыщенности добродетелью их «трудов и дней». Возможные последствия от «невежства» и пороков, разрушающие как общество, так и самого человека были представлены в образах карнавальной процессии, разноплановость которых свидетельствовала о стремлении организаторов маскарада добиться сочувствия от разносословного зрителя. Например, пороки Бахуса были олицетворены как в мифологических образах книжной культуры, так и в сюжетах, заимствованных из повседневного кабацкого быта российской глубинки. Под девизом «смех и безстыдство» на фоне пещеры Пана с пляшущими нимфами и пьяными сатирами, толпа основательно подвыпивших крестьян тащила винную бочку с восседающим на ней откупщиком и прикованными рядом корчемниками. Рядом шли целовальники « с мерками и насосами». Тут же находились «две стойки с питьем, на коих посажены чумаки с гудками, балалайками, с рылями и волынками» ^[14].

Карнавальный дух, основанный на доступном массовому восприятию гротеске, цель которого заключается в обнажении скрытой сущности иногда внешне нейтральных проявлений человеческой природы, царил и в аллегорических образах «непросвещенного разума». Наряду с понятными образованному зрителю карикатурами на свойственную невеждам буквальную интерпретацию философских построений Диогена, Гераклита и Демокрита о порядке мироздания здесь присутствовали и более доступные аллегории. «Карлицы и гиганты» соседствовали с «вертопрахами, везущими карету, в коей сидит обезьяна», а свинья с розами уступала дорогу оркестру, «где осел поет, а козел играет в скрипку». Для пущей выразительности эта процессия открывалась хором, одетым «в развратное платье». Столь же вызывающе выглядели и все остальные персонажи, включая разнообразных животных, роли которых исполнялись актерами-людьми. Наиболее доступными для визуального восприятия зрителями всех социальных уровней были знаковые коды, использованные с целью обличения жажды мздоимства, которое не только процветало в административной практике Российской империи, но и не раз становилось объектом законодательной критики, начиная с первой четверти XVIII в. ^[39].

Композиционный центр карнавального шествия составляли многочисленные чиновники-«крючкописатели … со знаменами, на коих написано: Завтре». Рядом с ними на костылях ковыляла «хромая правда … с переломанными весами, кою гонят плутнеписатели, полными денег мешками». Едущие вместе «взятколюбы», олицетворявшие судебную волокиту и неправосудность судебной системы России начала 1760-х гг. открыто обсуждали наиболее быстрые и безопасные способы получения «акциденции». За ними уныло плелись с пустыми мешками до нитки обобранные истцы. Одним из кульминационных моментов карнавала стал выведенный в нем образ слепой фортуны, шествующей со своей гротескной свитой под знаком обращенного вниз рога изобилия, из которого сыпалось золото ^[14].

На фоне вопиющих проявлений искаженной человеческой природы, остро нуждающейся в искусном воздействии мудрого законодателя-демиурга, правдолюбивая Астрея уступала место «торжествующей Миневре». Именно эта латинская ипостась классической Афины Паллады приобрела ключевое значение в политико-правовой семантике официальных мнемонических кодов российского Просвещения и опосредованных просветительскими тенденциями направлениях законодательной политики Екатерины II. Образ богини Минервы, олицетворяющей заботу просвещенной императрицы-самодержицы о благе ее подданных, как нельзя лучше соответствовал репрезентативным целям верховной власти, моделирующей концептуальную основу «законной монархии» при помощи воспитательного потенциала законотворческой деятельности.

В маскараде 1763 г. Минерва, слывшая в греко-римской мифологии покровительницей науки и искусства, шествовала за колесницей Юпитера, появление которой символизировало начало «золотого века» и победы естественных добродетелей над приобретенными человеческими пороками. Сопровождающие Минерву Музы под предводительством Аполлона, мирные земледельцы, «законодавцы» и философы, над которыми возвышались аллегорические фигуры «виктории» и «славы», недвусмысленно свидетельствовали о наступлении «блаженных времен» под покровительством «Матери отечества». Это великолепное зрелище служило игровым обрамлением для транслирования основной политической идеи карнавального шествия, долженствующего напомнить зрителям о ключевой роли самодержавной власти в реализации идеала «общего блага». В финальных хоровых антрепризах, прославляющих Минерву и покорные ей добродетели, в том числе и на основе фольклорных мотивов, звучали славословия в адрес богини, восседающей на российском престоле и способной по своей воле наполнить российские реки «млеком и медом» на удивление и зависть народам всех соседних государств ^[14].

Для того, чтобы придать больше выразительности зрелищно-дидактическому компоненту представленного в честь Екатерины II обличения «гнусности пороков», истребляющих на своем пути все полезные для общества инициативы верховной власти, торжественный финал маскарадного шествия перетекал в балаганные увеселения, которые продолжались в течение всей масленицы. Сочиненный Ф. Волковым сценарий предполагал многочисленные катания, «разныя игралища, пляски, комедии кукольныя … и прочее», включая представления ярмарочных фокусников. Участие в этих праздничных забавах, проходивших «с утра и до ночи», было открыто людям всех сословных званий « в маске или без маски, кто как похочет…». По донесениям иностранных дипломатов, которые внимательно наблюдали за всеми инициативами первых лет правления Екатерины II в области укрепления ее императорского статуса, масленичные гуляния в Москве зимой 1763 г. отличались большим размахом, привлекали много зрителей и охотно посещались самой императрицей и ее ближайшим окружением. Таким образом, коронационные торжества и сопутствующие им репрезентативные мероприятия приобрели значение хорошо инсценированного пролога к законодательным инициативам 1760-х гг. и последующего периода в области усовершенствования административно-судебной системы. Кроме того, их дидактическая основа должна была подготовить подданных новой самодержицы к восприятию некоторых юридических концептов доктрины общего блага, способствующих усилению роли государственного принуждения в области ее реализации ^[5].

Постулируя обязанность императрицы-самодержицы заботиться о состоянии правосудия, Екатерина II воспользовалась религиозно-юридическими концептами коронационного обряда для обоснования идеи правопорядка при помощи сакрализации своих властных полномочий. В ее понимании неуважение подданного к верховной власти самодержца проявляется, прежде всего, в нарушении постулируемых его волей законов, что равносильно сопротивлению божественным заповедям и влечет за собой «надобность Государственной строгости». Теми же правовыми аллюзиями был продиктован смертный приговор Мировичу за его неудачную попытку силой освободить опального Иоанна Антоновича. Помимо этого в 1766 г. Екатерина II запретила синодальным чиновникам инициированный ими пересмотр утвержденного еще при Анне Иоанновне (в 1734 г. – Е. С.) списка «высокоторжественных и викториальных дней», по которым в обязательном порядке духовенство всех епархий было обязано служить молебны и отправлять панихиды по усопшим членам Императорской фамилии ^{[24; 35; 21; 37]}.

По мере реализации просветительских в своей основе теоретических концептов политико-правовой модели «законной монархии», среди которых приоритетная роль принадлежала правовым способам легитимации императорской власти и закреплению на нормативно-правовом уровне консенсуальных начал сословной политики, Екатерина II сделала выбор в пользу рационалистического обоснования правомочий самодержавного монарха. К подобной аргументации она, в частности, обратилась в своем декабрьском манифесте 1773 г. о мерах принятых для подавления войск Е. Пугачева, объявленных во «всенародное известие». Следует отметить, что отправной тезис этого документа заключается в провозглашении социально-политической ценности императорской власти с целью воздействия на правосознание широких слоев российского населения низших званий. Особое беспокойство Екатерины-законодательницы вызвала, как известно, мощная волна пугачевского движения, которая способствовала возрождению уже утихших к тому времени слухов об истинных обстоятельствах скоропостижной смерти Петра III.

Не без оснований поставив себе в заслугу быструю стабилизацию внутриполитической и международной обстановки за десятилетие, истекшее со времени дворцового переворота 1762 г., императрица отметила решающую роль властных институтов в реализации посредничества между народом и монархом-сувереном, стоящим на страже интересов своих подданных. К той же мысли императрица вернулась в манифесте от 19 декабря 1774 г., где были обнародованы результаты следствия по делу Пугачева, которому при активном содействии самой Екатерины II вменялись в вину преступления «противу Империи, к безопасности личныя человеческого рода и имущества» ^{[19; 25]}.

С точки зрения догмы российского государственного права второй половины XVIII в. данный манифест представляет интерес как важный пример конкретизации абстрактных представлений предшествующего периода о сущности «общего блага» с присущей им репрезентативной функцией, берущей начало в законотворчестве Петра I. В историко-правовой литературе законодательство первой четверти XVIII столетия и последующей эпохи «дворцовых переворотов» критикуется за расплывчатость законодательных формулировок в области определения приоритетных направлений правовой политики самодержавия, направленной на обеспечение «всеобщей пользы». Эта критика обоснованна в том случае, если подходить к решению данной проблемы лишь с формально-юридической стороны без учета исторической основы ее возникновения. Не следует забывать о том, что законодательство Петра I создавалось в чрезвычайных условиях военного времени, что влекло за собой спонтанность многих правовых инициатив, направленных на решение стратегически важных для государства и общества проблем. В этих условиях царь-законодатель оставлял за собой право свободы в определении юридических критериев «общего блага» и оптимальных для обеспечения государственного «интереса» юридических гарантий в сфере частного права.

Та же тенденция оказалась господствующей в законотворчестве 20 – 50-х гг. XVIII в., когда многочисленные претенденты на престол были вынуждены укреплять свои самодержавные прерогативы при отсутствии в государственном праве законодательного механизма передачи престола при отсутствии завещания. В результате концептуальная основа представления о сущности «общего блага» была поставлена в зависимость от конкретных потребностей того или иного государя в степени легитимации своих прав на российский престол. Это, в свою очередь, требовало проработки публично-правовых инициатив всесословного характера, корректировке тяглой природы сословных преимуществ высших слоев общества, пристального внимания к законодательному обеспечению церемониального текста, титулатуре и решению дипломатических проблем подобного рода на международно-правовом уровне.

Иначе к решению вопроса о юридической сущности «общего блага» подошла в своем законотворчестве Екатерина II, которая к 1774 г. уже не только приобрела солидный опыт теоретико-правового творчества, но и достигла весомых практических результатов в области внутренней и внешней политики. Встав перед необходимостью обоснования смертного приговора Пугачеву и «его сообщникам» в условиях продолжения елизаветинской политики моратория на смертную казнь, императрица мотивировала необходимость осуществления государственного возмездия особой природой самодержавной власти. Отдавая дань российской политико-правовой традиции возведения самодержавия к сакральным истокам православной картины мира, Екатерина II определила в качестве главнейшего принципа своего царствования заботу о благосостоянии «вверенных … от Всевышняго верно подданных … не смотря ни на какой род препятствия» ^[25].

К числу наиболее важных инициатив своего правления императрица отнесла комплекс законодательных мероприятий в области усовершенствования нормативно-правовой базы «законов гражданских». Их «тематическая» систематизация, нашедшая отражение в екатерининском манифесте от 19 декабря 1774 г., не оставляет сомнения в публично-правовой направленности догматической основы моделирования «общего блага». По степени ценностного значения Екатерина II поставила на первое место усилия своего правительства «к утверждению Христианского благочестия, … к воспитанию юношества, к пресечению несправедливости и пороков, к искоренению притеснений, лихомании и взятков, к умалению праздности и нерадения к должностям» ^[25].

В целом, однако, императрица выказала себя сторонницей теоретической позиции, согласно которой достижение государственной пользы является неотъемлемым условием успешности официальных начинаний по укреплению благосостояния частных лиц, связанных с верховной властью отношениями подданства. В преамбуле своего манифеста она подчеркнула решающую роль внешнеполитической стабильности для реализации официальных государственно-правовых программ, направленных на обеспечение справедливого правосудия и создание иных благоприятных условий для процветания всех категорий российского населения.

Екатерина II, в частности, уделила первостепенное внимание успешному решению русско-турецких противоречий в ходе войны 1768 – 1774 гг., завершенной подписанием выгодного для России Кючук-Кайнарджийского мирного договора, согласно которому была достигнута гарантия независимости Крыма от Османской империи. В своей оценке общесословного потенциала выдающихся побед русского оружия и последующих успехов императорской дипломатии в налаживании международных отношений с побежденной Портой Екатерина II отметила, что только уверенность во внешней безопасности государства доставляет «верноподданным Нашим время наслаждаться благодарными сердцами, хваля Бога, покоем и тишиною…» ^[25].

Обоснование смертного приговора наиболее активным участникам Крестьянкой войны 1773 – 1774 гг. дается в манифесте от 19 декабря с учетом социально-политических аспектов государственно-правовой концепции «общего блага» в ее договорном варианте. Екатерина II квалифицировала действия Пугачева и его ближайших соратников как нарушение всех возможных пределов подразумеваемых обязательств индивида «пред родом человеческим». Таким образом, она получила возможность подчеркнуть общественную опасность случившегося и призвать подданных в союзники верховной власти, стремящейся «довести Империю … до вышней степени благосостояния» ^[25].

Та же конвенциональная идея косвенно прослеживается и в екатерининской «Инструкции сотскому с товарищи». Составление этого документа в ходе подготовки губернской (областной) реформы 1775 г. преследовало цель модернизации старинного крестьянского самоуправления для выполнения полицейских функций в сельской местности. Тем не менее, привлекая выборных от общины к обеспечению внутреннего порядка, Екатерина II все же ориентировалась на принцип принуждения, превратив институт сотских в часть административного аппарата. Подобно всем категориям чиновников Российской империи члены крестьянского самоуправления вопреки своему выборному статусу приносили присягу на верность императрице и подлежали юридической ответственности за должностные правонарушения. Как показали исследования ряда российских правоведов, первоначальный проект создания нижнего звена полицейского управления в уездах не был реализован полностью и лишь частично оказался востребованным для организации нижнего земского суда. Следует отметить, что его основные концепты, направленные на удешевление административно-управленческих структур местного значения, были впоследствии положены в основу формирования сословно-корпоративного института службы по выборам от дворянства и городских обывателей. В некоторой степени данное начинание способствовало целенаправленному включению ряда сословных групп в политическую систему Российской империи, что, в свою очередь, содействовало расширению и укреплению социальной поддержки самодержавия, в том числе и на репрезентативном уровне ^[13].

Одним из важных историко-юридических признаков постепенной переориентации законодателя второй половины XVIII столетия на правовую модель отношений подданства стала санкционированная именными указами Екатерины II от 11 и 15 февраля 1786 г. отмена употребления слов «раб» и «раба» в частных прошениях и официальных документах на Высочайшее имя. Понятие «подданный» приобрело, таким образом, общеобязательное значение. Об этом было объявлено «всенародно» на основании постановления Сената, которое состоялось несколько дней спустя, 19 февраля. В значительной степени теоретическое основание новой конструкции «свободного подданного», возникшей в екатерининском законотворчестве, было найдено в аналогичных концепциях французского Просвещения. Их воздействие хорошо прослеживается уже в Большом Наказе Екатерины II, где, в частности, поставлен вопрос о необходимости достижения равновесия между интересами верховной власти и отдельных сословий за счет продуманного распределения «выгод» между лицами различных сословных состояний ^[33].

Следует отметить, что концепция «общего блага» в ее всесословном варианте постепенно выходила за рамки общей декларации, приобретая более конкретную законодательную формулировку, по мере того как Россия становилась активной участницей общеевропейского внешнеполитического дискурса. В значительной степени этому способствовала и тенденция 70-х гг. XVIII в. к международному признанию императорского титула за Екатериной II. Существенную роль в этом процессе сыграла активная законотворческая деятельность императрицы по достижению социально-политической стабильности Российской империи на основе продуманного сословного законодательства и укрепления принципа законности. Формирование «просветительского» имиджа Екатерины II при европейских дворах сопровождалось блестящими победами русского оружия на южных и северных границах Империи, которым сопутствовала разработка ряда дипломатических проектов общеевропейского значения.

По мере реализации территориальных притязаний России менялась и полная форма императорского титула, в соответствии с которой Екатерина II стала с 1784 г. именоваться «Царицей Херсонеса Таврического». Перемены в титулатуре имели место и в связи с участием России в разделах Польши. С начала 1790-х гг. внешнеполитические успехи Российской империи стали решающим фактором для окончательного превращения идеологемы «общего блага» из абстрактного клише в политико-правовое понятие, закрепленное на нормативно-правовом уровне с целью моделирования надсословных компонентов императорской власти для усовершенствования различных форм ее самопрезентации ^{[43; 12]}.

В июльском манифесте, утвержденном по случаю заключения Ясского мирного договора между Россией и Турцией, к числу наиболее результативных направлений имперской политики, направленной достижение благоденствия государства и общества, Екатерина II отнесла, прежде всего, создание необходимых условий для экономического обогащения подданных, безопасности границ и возможности для воспроизводства населения. Не последнюю роль в продвижении этих начинаний верховной власти сыграла, по мнению императрицы, ее целенаправленная политика в области продолжения традиционных для российских государей предшествующего периода усилий по присоединению к России ее «древняго достояния, неправдено от нея отторгнутаго» на ранних периодах российской истории. Именно этим соображением, берущим свое начало из политико-правовых представлений конца XV- начала XVI вв. о необходимости объединения вокруг Москвы всех православных земель бывшей Киевской Руси, Екатерина II аргументирует в законодательстве 1770 - 1790-х гг. «… присоединение к Империи Нашей пространных от Польши областей» ^[26].

Еще одно средство легитимации своего царствования репрезентативными средствами императрица традиционно видела в достижении равного статуса с западными монархами в международно-правовой сфере. В период 1789 – 1793 гг. достижение этой цели происходило, в частности, посредством солидаризации екатерининского правительства со свергнутыми Бурбонами и активных усилий российских дипломатов по созданию первой антифранцузской коалиции. На законодательном уровне данная тенденция была, например, закреплена в именном указе от 8 февраля 1793 г. о демонстративной высылке французов из России по случаю казни короля Людовика XVI. Идеологическая направленность этого нормативно-правового акта заключалась в осуждении любых насильственных действия против законной власти и установленного ею правопорядка. Кроме того в его содержании отражено ярко выраженное неприятие Екатериной II концепции народного суверенитета, ранее предопределившей умеренность ее просветительских идеалов в области конструирования государственно-правовой модели «законной монархии» и роли сословий в политической системе Российской империи. Мотивируя принятое ею решение «не терпеть» более присутствия тех французов, которые не отрекутся под присягой от учиненного якобинским правительством «злодеяния», Екатерина II подчеркнула священную природу королевской власти и неприкосновенность особы короля как «помазанника Божия». Та же мысль является основным политико-правовым лейтмотивом включенного в состав указа от 8 февраля текста присяги тех французов, которые пожелали бы перейти на русскую службу, но не иначе как при поручительстве со стороны ближайших наследников французской короны, включая братьев казненного Людовика XVI и принца де Конде ^[11].

Таким образом, отличительная черта репрезентативных стратегий, получивших законодательное сопровождение в период правления Екатерины II, заключается в наличии политико-правовой вариативности присущего им надсословного концепта. Его трансляция осуществлялась не только в расчете на различный уровень правосознания российских подданных и представителей европейской дипломатической элиты, но с учетом менявшейся на протяжении второй половины XVIII в. политической конъюнктуры как внутри Российского государства, так и вовне. К числу наиболее важных перемен системного характера следует отнести централизацию системы власти и управления на основе режима законности, конституирование сословного строя, укрепление международного статуса России, достижение правового консенсуса между верховной властью и свободными сословиями.

Основополагающие факторы усиления самодержавия несли в себе эффективное с точки зрения государственного управления надсословное начало. Его успешная реализация требовала обращения к столь же эффективным формам репрезентативной политики в визуально-мнемонических формах, направленных на укрепление в сословном правосознании российского населения идеи государственного патернализма. Основным вектором политической деятельности Екатерины II, была нацеленность на правовое обеспечение социально-политического союза императорской власти и подданных, в том числе, путем обращения к репрезентативным возможностям идеологических постулатов и законодательства. В результате наиболее существенные новеллы в области использования репрезентативных стратегий с целью воздействия на умы подданных получали нормативно-правовое закрепление в манифестах, именных указах и иных источниках права, подлежащих обнародованию.

Разнообразные формы воздействия верховной власти на политические настроения сословий варьировались от элитарных церемониалов и ярмарочных шествий до составления пространных преамбул к узаконениям. В них доступно излагалась просветительская конструкция «законной монархии», корректировалось понятие «общее благо» и объяснялась сущность международно-правовых инициатив, сыгравших знаковую роль в окончательном признании европейскими дворами императорского титула и укреплении надсословного имиджа правящего монарха. Помимо этого, мнемонические коды, направленные на легитимацию политико-юридических концептов надсословной монархии, получили ярко выраженное рациональное начало, что во многом было продиктовано модернизационной сущностью репрезентативной политики екатерининского правления и подготовило почву для идеологического обеспечения последующей институционализации особого правового статуса как самодержавного главы Российского государства, так и всей Императорской фамилии.