"Несторова летопись" в пражских "Лекциях..." А. Л. Бема

Жигалов Александр Юрьевич кандидат филологических наук учитель русского языка и литературы, ГБОУ Школа № 878 115569, Россия, г. Москва, пр-д Шипиловский, 37/2, каб. 20 Zhigalov Aleksandr Yur'evich PhD in Philology Teacher of Russian Language and Literature, School No. 878 115569, Russia, g. Moscow, pr-d Shipilovskii, 37/2, kab. 20 Zhigalov878@yandex.ru Другие публикации этого автора

Альфред Людвигович Бем, талантливый литературовед, критик и педагог, родился в 1886 году в Киеве. С 1919 года он жил в Белграде и Варшаве. В 1922 году в рамках «Русской гуманитарной акции помощи» получил стипендию МИД Чехословакии и переехал в Прагу, где работал в Карловом университете и Русском педагогическом институте имени Я. А. Коменского (преподавал русский язык и литературу), а также в Славянском институте (изучал произведения древней и новой русской литературы). В Праге, в тихом районе Бубенеч, находился «Профессорский дом», в котором в межвоенный период жили эмигранты – представители русской интеллигенции. В воскресной школе «Профессорского дома» Альфред Людвигович учил их детей, вёл уроки словесности.

В сферу научных интересов А. Л. Бема входила не только история классической русской литературы. Особого внимания филологов-медиевистов заслуживает книга «Лекции по истории древней русской литературы (до середины XVII века), читанныя студентам Русскаго педагогическаго института имени Яна Ам. Коменскаго в Праге в зимнем семестре 1923 года» – подлинная библиографическая редкость. На страницах «Лекций…» автор приводит обзор важнейших литературных памятников Древней Руси. Тираж этого уникального издания отнюдь не велик и представляет собой лишь несколько копий, снятых множительным аппаратом с машинописного оригинала, в котором встречаются и опечатки, и исправления, сделанные, вероятно, самим Бемом, а вот страницы пронумерованы уже рукою издателя или библиографа.

«Лекции...» - полноценный учебник по истории русской литературы XI – первой половины XVII веков, написанный специально для студентов-эмигрантов на их родном языке, и потому — уникальный. Вряд ли в русском Берлине, Париже или Харбине найдутся аналоги.

Значительная часть этого редкого с библиографической точки зрения издания посвящена «Повести временных лет». Любопытно, что наряду с общепринятым названием ПВЛ исследователь использует и другие: «Наша летопись XI века», «Первоначальная повесть». Все они встречаются в «Лекциях…» примерно с одинаковой частотой, становясь контекстными синонимами. Впрочем, и европейской научной традиции, в русле которой работал Бем, известны иные имена древнейшего из сохранившихся летописных сводов. Например, в Чехии, чья академическая среда, безусловно, оказала значительное влияние на деятельность учёных-эмигрантов, до сих пор употребляется словосочетание «Nĕstorův letopis» - «Несторова летопись».

В самом начале раздела, посвящённого ПВЛ, А. Л. Бем даёт общую характеристику и краткую, но весьма ёмкую оценку летописи. Он говорит о её поразительной точности и правдивости. Именно эти качества – по мнению филолога, столь редкие в большой мере для хроник эпохи Средневековья – позволили Бему вслед за Августом Шлёцером назвать «Повесть временных лет» «памятником разительным для своего времени» ^[1]. Цитируя труды знаменитого немецкого учёного, автор «Лекций…» замечает, что наблюдения Шлёцера не утратили актуальности и в первой четверти ХХ века, а его метод по-прежнему продуктивен. Впрочем, сам Бем активно разрабатывал методологию другого выдающегося исследователя Древней Руси – академика Шахматова, что становится очевидным из анализа главы о ПВЛ и летописании во всей её полноте.

Необходимо подчеркнуть: размышляя о литературно-художественном своеобразии «Первоначальной повести», её истории, А. Л. Бем нередко переходит к особенностям поэтики всего древнейшего летописания, связанному с ним культурологическому аспекту. Неслучайно лекция номер три, посвящённая главным образом старейшему русскому своду, называется именно «Летопись», а не «Повесть временных лет», как следовало бы ожидать. Иными словами, фрагменты ПВЛ наглядно иллюстрируют закономерности, обнаруженные учёным при анализе большого летописного материала. Вероятно, «Повесть Нестора» казалась Бему своего рода эталонной летописью.

Недаром он так много говорит о её литературно-историческом значении, стремясь охватить все функции ПВЛ. Из их обширного списка чётко выделяются две главных. Во-первых, летопись является средством сбора, аккумуляции и доставки до потомков разнообразных фактов истории (одного монастыря, города, государства, всего мира). Во-вторых, свод – это способ сохранения самостоятельных памятников средневековой книжности (или их фрагментов). Рассматривая первую функцию, автор «Лекций…» обращает особое внимание на два её аспекта. С одной стороны, «Несторова летопись» доносит до нас факты «большой» истории, повествуя о событиях крупных, масштабных, значимых для целого княжества или всей страны. С другой стороны, ПВЛ ясно отражает историю «малую», бытовую. Так, по мнению Бема, «наше знание о религиозном миросозерцании русского племени, особенно периода дохристианского, основано главным образом на летописи» ^[2]. Комментируя её вторую основную функцию, исследователь замечает, что ПВЛ включает в себя памятники двух видов – литературные (например, сказание о крещении святого Владимира или житие преподобного Антония Печерского) и юридические (к примеру, договоры русских князей с греками). Все они были утрачены в самостоятельном виде и сохранились (порой лишь частично, фрагментарно) только в составе свода.

Таким образом, по мысли учёного, «Наша летопись XI века» - важнейший исторический и литературный первоисточник. (Подобный дуализм, обращение к памятникам летописания с точки зрения историка и литературоведа одновременно – характерная черта методологии Бема). Однако на этом исследователь не остановился и сформулировал более широкое, фундаментальное значение летописи – быть «ярким доказательством роста русского национального самосознания» ^[3]. Именно то древнее «пробуждение» народного духа и вызвало к жизни первые опыты летописания, полагает А. Л. Бем. Как это произошло? В чём проявились ростки национального самосознания? Автор «Лекций…» отвечает на поставленные вопросы просто, но убедительно: наши предки начинают понимать, что они – единый народ, и хотят узнать своё прошлое. Для этого собирают фактический материал и пишут самую первую летопись (в 1-ой половине XI века). А ПВЛ – в свой черёд – отражает уже не зарождение, а развитие и укрепление русского самосознания, считает учёный. Причины столь мощного национального подъёма он видит не только в желании древнерусского человека узнать «дела давно минувших дней», но и в стремлении к «противодействию греческому влиянию, шедшему через митрополичью власть и её ставленников» ^[4].

Любопытно: ситуация, описанная Альфредом Людвиговичем Бемом (духовное «пробуждение» нации, первые попытки самоидентификации, которые каузировали процесс летописания), очень напоминает чешское и словацкое народное возрождение (národní obrození) – предмет пристального внимания многих поколений исследователей, в том числе – и представителей современной чешско-словацкой гуманитарной науки. Но особенно активно эта тема разрабатывалась в межвоенной республике. Причина – в обретении независимости. Возможно, именно чешский «ренессанс» и деятельность «будителей», вновь широко обсуждаемые в академических кругах Русской Праги, оказали значительное влияние на гипотезу Альфреда Бема о предпосылках к началу летописания на Руси. (Замечания Бема о национальной идее ПВЛ подтверждают правильность следующего предположения: Летопись Нестора заинтересовала чехов в период возрождения (на рубеже XVIII‑XIX веков) именно потому, что отражала мысли, близкие «будителям» (о народном духе, национальном характере, патриотизме, древней истории, дающей право на самоопределение и независимость и т. д.)).

С ростом национального русского самосознания была связана и основная задача летописного свода. Она, по мнению учёного, заключалась в том, чтобы «обнять целый состав русского народа и восстановить его судьбу» ^[5]. Эту цель автор «Лекций…» называл необычайно смелой, широкой и гениальной для своего времени, восхищался тем, с каким мастерством достигают её летописцы. Об успешном выполнении грандиозной задачи, по словам филолога, свидетельствует и то, что ПВЛ формирует начало всех последующих летописей, помещается их составителями «во главу угла», считается образцовой. Кроме того, «каждая отдельная область связывала себя идейно с целым русской земли и нуждалась в историческом обосновании этой связи» ^[6]. Следовательно, ПВЛ – и своеобразная скрепа, соединявшая различные княжества на основе общего прошлого, одних и тех же духовных ценностей. По убеждению преподавателя Русского пединститута, «Первоначальная повесть» не юридический, но – тем не менее – очень важный документ, утверждавший единство Руси, текст, в котором «так определённо звучит национально-историческая струя» ^[7].

Обо всём этом Альфред Людвигович Бем рассказывал своим ученикам, постоянно подчёркивая, как важно филологу-специалисту изучать древнерусскую литературу (особенно – «Повесть временных лет»). Подобный акцент ставился им неслучайно. Вероятно, и в Русской Праге не угасали дискуссии о том, можно ли считать памятники средневековой русской книжности полноценными художественными произведениями. Бем настаивал, что они, безусловно, таковыми являются.

Как видно, функции и задачи ПВЛ, подробно описанные учёным, точно проецируются на все русские летописи. Иными словами, исследователь вывел универсальные закономерности, относящиеся к различным, многочисленным текстам всего летописного корпуса. Говоря о частном, он высветил общее.

Впрочем, сжатая характеристика ПВЛ, размышления о значении и назначении летописи составляют лишь вводный раздел лекции номер три – основная же часть посвящена композиции, жанру и стилю «Первоначальной повести», а также истории её создания и изучения.

Прежде всего, Бем указывал на сложность, мозаичность ПВЛ в жанровом отношении (позже применительно к древнему памятнику Д. С. Лихачёв употребил термин «жанр-ансамбль»): свод включал в себя краткие погодные записи, христианские легенды, жития, развёрнутые сказания и т. д. При этом учёный говорил не о жанрах в чистом виде, а лишь об их формирующихся «ростках», как поступал после целый ряд других медиевистов (вспомним хотя бы «ключи» Р. Пиккио ^[8],[9] «образцы» и «протожанры» К.‑Д. Зееманна ^[10] и Г. Ленхоффа ^[11].

Стилистическая неоднородность летописного текста также привлекала внимание автора «Лекций…» В недрах «Повести…» он обнаружил богатейший фольклорный пласт. Отмечая безусловное влияние устного народного словесного творчества на ПВЛ, Бем добавлял: испытав на себе воздействие фольклорной среды, летопись вновь выполнила функции «накопления», «хранения» и «доставки». Так, «только основываясь на летописи можно себе представить, какой могла быть наша устная былевая поэзия в XI-XII веках, так как летописец широко пользовался устным преданием как источником для восстановления периода дохристианского» ^[12]. (О переплетении в тексте ПВЛ элементов двух основных стилей – народно-поэтического и монументально-исторического – писал впоследствии Д. С. Лихачёв). Употребляемый Бемом термин «былевая поэзия», вероятно, собирательный по своей природе и обозначает несколько фольклорных жанров: былины, исторические песни и предания. Их следы филолог отчётливо различал в разных списках памятника.

Его история – тоже причудливая мозаика. Она столь же сложна, как и жанровый состав или стилевая канва древнего текста. Однако нет нужды подробно останавливаться на этом фрагменте «Лекций…» Дело в том, что их автор точно пересказал своим пражским ученикам знаменитую теорию А. А. Шахматова (со ссылками на труды академика ^[13],[14]). Кстати, о её гипотетичности в лекции нет ни слова. Очевидно, Бем считал данную точку зрения не просто убедительной, но полностью доказанной, хотя и привёл несколько альтернативных суждений, связанных с историей возникновения ПВЛ (В. Н. Татищева, М. Т. Каченовского и др.). Сам же Бем – вслед за Шахматовым – полагал, что первые летописные произведения появились независимо друг от друга в Новгороде и Киеве во второй четверти XI в. В 1037 г. в Киеве, при дворе митрополита, на основе греческих переводных хроник и местного фольклорного материала был создан «Древнейший Киевский свод». В 1036 г. в Новгороде создаётся «Новгородская летопись». На основе этих произведений в 1050 г. в Новгороде возникает «Древний Новгородский свод». В 1073 г. монах Киево-Печерского монастыря Никон Великий, опираясь на «Древнейший Киевский свод», составил «Первый Киево-Печерский свод», включив в него записи исторических событий после смерти Ярослава Мудрого. В 1095 г. в Киеве создаётся «Второй Киево-Печерский свод» (Начальный, по определению А. А. Шахматова). Его автор использовал материалы «Древнего Новгородского свода», «Первого Киево-Печерского свода», греческого хронографа, устные рассказы Яна Вышатича и житие Антония Печерского. «Второй Киево-Печерский свод» послужил основой ПВЛ. Её первую редакцию в 1113 г. создал инок Киево-Печерского монастыря Нестор. Текст этой редакции не сохранился. Вторую редакцию (1116 г.; место создания – Киев, Михайловский Выдубицкий монастырь; составитель – игумен Сильвестр) лучше всего сохранила Лаврентьевская летопись, а третью (1118 г.; Киев, Киево-Печерский монастырь; автор неизвестен) – Ипатьевская летопись.

История создания «Повести временных лет», изложенная Бемом в стенах Русского педагогического института, не была столь краткой (лектор посвятил ей шесть страниц рукописи). Учёного интересовало, что, где, когда и как вошло в Свод, какими источниками пользовался каждый его составитель и т. д.

А. Л. Бем ёмко описал и сравнительно-исторический метод, применяя который, академик Шахматов сформулировал важнейшие положения своей концепции: он шёл «путём анализа списков и сличения их, снимая позднейшие наслоения и восстанавливая таким образом более древние редакции» ^[15]. Ту же методологию впоследствии разрабатывал и сам Бем, тщательно сопоставляя различные варианты (списки), проверяя сохранившиеся первоисточники при анализе древнейших летописных произведений.

Автор «Лекций…» справедливо замечал, что история изучения старейшего Свода, конечно же, не ограничивается трудами А. А. Шахматова. Наряду с именами В. Н. Татищева и М. Т. Каченовского филолог упоминал Н. И. Костомарова, К. Н. Бестужева-Рюмина, М. И. Сухомлинова и других. Указав на то, что нового в «разыскания» о ПВЛ внёс каждый из исследователей, Бем перечислил их основные работы, снабдив лекцию номер три краткой, но содержательной библиографией.

Таким образом, Альфред Бем внёс, действительно, существенный вклад в изучение главной русской летописи. Он дал замечательную по глубине и точности общую характеристику «Повести временных лет», определив историко-литературное значение и основные задачи ПВЛ, а также всего корпуса летописных текстов. Его суждения, связанные с жанровым и стилистическим своеобразием «Первоначальной повести», впоследствии нашли отражение в трудах русских и зарубежных медиевистов. Кроме того, учёный уделил особое внимание истории возникновения Свода, тем самым затронув вопрос, окончательно не решённый даже сегодня. При этом филолог кратко изложил известные ему точки зрения, подробно остановившись лишь на одной – гипотезе А. А. Шахматова. Почему? Во-первых, Бем был его последователем, развивал сравнительно-исторический метод, разработанный академиком (так же, как и другой эмигрант – Е. Ю. Перфецкий). Во-вторых, есть основания полагать, что в начале 1920-ых годов «русский Оксфорд» знал о теории Шахматова далеко не так много, как сейчас. Бем пытался заполнить лакуну, считая эту концепцию наиболее убедительной из всех имеющихся. Отметим: авторитет Шахматова в «Лекциях…» подчёркивался неоднократно. Его методология также была описана достаточно полно.

Она применялась Бемом на протяжении всей работы над ПВЛ: учёного крайне интересовали текстологический и историографический аспекты изучения летописного текста. Однако исследователь ничего не написал о конкретном содержании погодных записей, прочих фрагментов Свода, что не позволяет говорить о комплексном филологическом рассмотрении памятника. Литературоведческий анализ текста ограничивается развёрнутыми суждениями об истории, жанре, стиле и общей идее «Первоначальной повести». В то же время Бем практически не останавливался на фрагментах, входящих в состав ПВЛ, – самостоятельных микропроизведениях, обладающих собственными тематикой, проблематикой, сюжетом, композицией, системой персонажей, определённым набором средств художественной выразительности и т. д. Об этом – лишь скупые упоминания. Нет и разбора отдельных фраз, устойчивых выражений (словесных формул), мелких деталей, способных заинтересовать литературоведа. Следовательно, содержательное наполнение эпизодов, частей грандиозной мозаики привлекало внимание учёного значительно меньше, чем те характеристики и параметры, которые могли быть перенесены на памятник в целом. Лекция, посвящённая ПВЛ, – яркий пример не микро-, а макроанализа средневекового текста.

Вклад Бема заключается и в том, что, работая над «Повестью временных лет», он обобщил наблюдения своих предшественников, наметив главные вехи в истории обращений к своду.

«Лекции по древней русской литературе» – учебное пособие для студентов-эмигрантов, решивших стать учителями словесности. Однако раздел о летописании настолько глубок, обширен и фундаментален, что мог бы использоваться и при подготовке профессиональных филологов-медиевистов (не только за рубежом, но и в метрополии).

Наряду с учебной, педагогической целью работы чётко выделяется и вторая – научная: аккумулировать и передать накопленный академический опыт, связанный с изучением древнейшего летописания. В связи с этим необходимо упомянуть о феномене «чехословацкой школы Шахматова». Она сложилась в ЧСР 20-30-ых годов ХХ века. Её представители – учёные-эмигранты, хранители дореволюционной русской научной традиции, прямые и косвенные ученики выдающегося исследователя ПВЛ (Е. Ю. Перфецкий, А. Л. Бем и др.).

Идеи Бема (их ростки появились ещё в России, на благодатной почве старой школы) оказались развиты в трудах последующих поколений учёных, что позволяет говорить о настоящей научной преемственности. Кстати, многие вопросы, затронутые автором «Лекций…», не потеряли актуальности и спустя век после выхода книги.

Однако Бем продолжил не только традиции отечественной науки. Исследователь испытал и мощное влияние чехословацкой гуманитарной мысли – особенно тех концепций, что были связаны с проблемой национального возрождения. Иными словами, талантливый преподаватель Русского педагогического института в Праге, один из ярких представителей «Профессорского дома» стал звеном, соединившим академические традиции старой, дореволюционной России и молодой, получившей независимость Чехословакии – научные пути Востока и Запада.