Особенности восприятия бывшими невольниками своего социального статуса в эпоху рабовладения (по материалам коллекции их воспоминаний в библиотеке конгресса США)

Байбакова Лариса Вилоровна доктор исторических наук профессор, кафедра новой и новейшей истории, МГУ имени М. В. Ломоносова 119192, Россия, г. Москва, ул. Ломоносовский Проспект, 27 корпус 4, каб. Г-421 Baibakova Larisa Vilorovna Doctor of History Professor, Section of Modern and Contemporary History, History Department, Lomonosov Moscow State University 119192, Russia, g. Moscow, ul. Lomonosovskii Prospekt, 27 korpus 4, kab. G-421 larisa.baybakova@yandex.ru Другие публикации этого автора

Начавшаяся в США летом 2020 г. новая волна массового протеста чернокожего населения, вызванная убийством афроамериканца Джорджа Флойда белым полицейским, вылилась не только в традиционные поджоги, погромы, перестрелки, но и невиданный ранее самовольный снос памятников «отцам-основателям», большинство которых владело плантациями с десятками рабов. Тем самым радикальная часть «цветного» населения наглядно выразила свое негативное отношение к институту рабовладения, поддержав оставленные на разрушенных постаментах первых президентов Дж. Вашингтона и Т. Джефферсона надписи «рабовладелец» и дату «1619», символизировавшую год прибытия в Новую Англию первых рабов из Африки. В современных условиях война с символами прошлого, являвшихся ранее опорными пунктами национальной памяти со времен войны за независимость конца XVΙΙΙ в., обусловлена не только всплеском этнического национализма, но и переосмыслением исторического прошлого, в рамках которого свобода и рабство диалектически дополняли и в то же время взаимно отрицали друг друга.

Массовый бунт афроамериканцев на расовой почве, спрятанный за ширмой толерантности, получил теоретическое обоснование в широкомасштабном проекте, инициированном в 2019 г. журналом «New York Times Magazine» в связи с 400-летним юбилеем рабовладения. И хотя хорошо известно, что работорговля была запрещена в США в 1807 г., а само рабство отменено XΙΙΙ поправкой к Конституции в 1865 г., речь в данном случае идет о сохранении в последующем ХХ столетии практики расизма, как скрытой формы социального неравноправия и угнетения, а следовательно, возрождения рабства в современном виде. Его проявления на бытовом и государственном уровнях сказывалось в неравенстве доходов афроамериканцев, условий их проживания и трудоустройства, доступа к качественному образованию и квалифицированной медицинской помощи. Не удивительно, что выход в свет богато иллюстрированного августовского номера, содержащего стихотворения, рисунки, фотографии и статьи темнокожих авторов, вызвал пристальное внимание американской общественности, поскольку в нем по существу декларировался отказ от господствующего постулата о доминировании белой расы над афроамериканцами, традиционно считавшимися «второсортным» этносом, и переосмысление их вклада в развитие американской нации. Лейтмотив всех представленных публикаций был един – многовековая эпоха существования рабовладения оказала определяющую роль в истории США: «Америка не была демократией, пока чернокожие американцы не сделали ее таковой»^{[1, р.14]}.

Представленный в журнале материал подспудно вынес на повестку дня мысль о целесообразности изменения датировки рождения американской государственности. И хотя основополагающей вехой, согласно традиционной точке зрения, до сих пор считается принятие в 1776 г. «Декларации независимости США», с подачи авторов юбилейного издания им с большим основанием мог бы стать 1619 г., когда первая партия рабов из 20 человек прибыла в британскую колонию Вирджиния. В концептуальной статье, написанной журналисткой Николь Ханна-Джонс, проводится основополагающая мысль о том, что вклад негров в построении самой богатой и могущественной нации в мире был столь «неизгладим, что без них Соединенные Штаты просто не могли бы существовать». Считая, исторически неоправданными любые попытки преуменьшить роль рабов в создании материального богатства страны, автор ссылается на многочисленные факты строительства с их помощью плантаций в южных штатах, возведения Белого дома и Капитолия, а самое главное, становлении империи хлопка, давшей мощный толчок для бурного развития капитализма вширь и вглубь. По ее словам, ключевым фактором в развертывании промышленной революции и, как ее следствия, экономического процветания США, следует считать именно труд невольников, «сделавший Уолл-стрит процветающим банковским, страховым и торговым сектором, а Нью-Йорк – финансовой столицей мира». Более того, наличие рабского труда в Америке обеспечило поток относительно дешевых и массовых товаров (хлопка, табака, сахара) из-за океана в Европу, положив начало формированию в Старом свете современной модели общества потребления. Парадоксально, но такое жертвенное трудолюбие было характерно для людей, в отношении которых применялись наиболее грубые формы эксплуатации, при которых рабы наряду с орудиями производства находились в полной собственности хозяина. Их можно быть, как вещь, «заложить, обменять, купить, продать, использовать в качестве залога, подарить и избавиться насильственным путем», точно также, как сегодня совершается покупка, например, автомобиля.

По словам Ханна-Джонс, чернокожие американцы, помимо вклада в экономическое благополучие нации, «больше, чем любая друга группа …помогли стране соответствовать ее основополагающим идеалам… Без идеалистических, напряженных и патриотических усилий чернокожих американцев наша демократия сегодня, скорее всего, выглядела бы совсем иначе – она могла бы вообще не быть демократией». Многие из них отдали жизнь в борьбе за естественные и неотъемлемые права, изложенные в «Декларации независимости», которых они были лишены в течение более чем столетия. В итоге, именно благодаря рабству негры могут считаться «самыми настоящими американцами среди всех граждан страны»^{[1, р.20-26]}.

Конечно, трудно согласиться с утверждением, что существующие в Америке государственные и общественные институты были созданы исключительно или даже преимущественно вследствие существования рабcтва. Не случайно, для большинства американцев отношение к его наследию до сих пор остается весьма болезненным. Примером тому служит огромное количество разночтений в американской литературе, спектр которых был обозначен, с одной стороны, аболиционистскими сочинениями Г. Б. Стоу, жестко критиковавшей рабство, а с другой, – плантаторскими романами в стиле У. Дж. Пейджа, утверждавшего, что невольники без опеки рабовладельцев, которые создали для них приемлемые условия существования с минимальными формами наказания, не имели шанса на выживание ^{[2, p.35-51; 3, p.336-359]}. В аргументации подобных диаметрально противоположных точек зрения, популяризуемых в огромной лавине, как научных, так и коммерчески успешных работ, необходимо тщательно разобраться, соотнести их с изучением реальных процессов, проходивших в истории США.

В поисках ответа стоит, прежде всего, обратиться к оценке института рабовладения представленной в трудах советских ученых, которые, исходя из марксистско-ленинской парадигмы о существовании в классово антагонистических обществах эксплуататоров и эксплуатируемых, детально изучали экономическое положение «угнетаемых масс», в том числе и негров^{[4, 5, 6, 7, 8, 9]}. В современной российской американистике границы мировосприятия афроамериканского субэтноса были существенно расширены за счет включения материала о формировании его идейно-политического сознания. Внимание исследователей, в частности, сконцентрировалось на изучении так называемых «невольничьих повествований», написанных в документальной форме и от первого лица, где подробно описаны бесчеловечные зверства на расовой почве ^{[10, 11, 12, 13, 14, 15]}. Однако после их прочтения у читателя возникает логический вопрос о соотношении стереотипов и исторической реальности, подталкивая его, тем самым, к раздумьям о том, является ли представленный документальный материал надежным историческим источником или его следует отнести к разновидности аболиционистской пропаганды. На наш взгляд, трактовка сущности института рабовладения в таких нарративах не могла быть иной, кроме как негативной, да и сам жанр автобиографической прозы, созданной в определенном социальном кругу в эпоху рабовладения, неминуемо нес ярко выраженный оттенок субъективизма, поскольку все описываемые события, несмотря на непосредственную связь с историческими фактами, были представлены через призму авторского сознания, а посему были идеологически ангажированы.

Поскольку данный тип мемуарно-автобиографической оказался не способным в полном масштабе воспроизвести картину прошлого, особенно в восприятии динамики социальных трансформаций, внимание американской общественности сосредоточилось на изучении коллективной памяти свидетелей эпохи рабовладения. С началом ХХ в. на фоне колоссального технического прогресса, породившего новые формы фиксации человеческой памяти, особое значение приобрела устно передаваемая информация, представляющая собой целенаправленную беседу о жизненном пути человека в контексте исторического события, с ее последующей трансформацией в письменный, голосовой или ауди-текст. Целью данной статьи является анализ хранящихся в библиотеке конгресса США интервью бывших рабов, как пример изучения памяти людей в рамках коллективного измерения, а не на основе личного опыта. Фиксация памяти последних свидетелей рабовладения стала возможной благодаря осуществлению «федерального писательского проекта» (Federal Writers' Project), предпринятого правительством Ф. Д. Рузвельта с целью трудоустройства лиц творческих профессий, потерявших работу во время «великой депрессии». Одна из его программ, созданная 27 июля 1935 г., была предназначена для интервьюирования бывших рабов. В течение трех лет в 17 южных штатах были опрошены 2300 чел., воспоминания которых были микрофильмированы, а в 2000-2001 гг. оцифрованы. В итоге возник уникальный архив под названием «Рожденные в рабстве: рассказы рабов из федерального писательского проекта, 1936-1938» ^[16]. В нем содержится 2300 печатных нарративов на более чем 9500 страницах, а также 500 фотографий бывших рабов. И, хотя по прошествии 7 десятилетий, детали значимых событий жизненного пути стерлись в памяти многих из них, свидетельства о рабстве из первых уст до сих пор представляют особый интерес, прежде всего, в связи с тем, что в современной российской историографии данный источник еще не стал объектом специального изучения.

Однако как определить информационную ценность воспоминаний, записанных спустя много лет, насколько свежа и оригинальна представленная в них информация, способна ли она глубоко заглянуть в прошлое памяти? Ведь речь в сущности идет об особом типе исторических источников, которые по форме можно отнести к новому направлению в исторической науке, известному как устная история ^[17]. Формируя новые подходы в исследовании массового сознания под влиянием антропологизации исторических знаний, материалы исследовательского интервью способны реконструировать историческую эпоху во всем ее многообразии, показывая в отличии от авторской биографии, выстраивающей цепь исторических событий в хронологической последовательности, систему ценностей целой группы людей. Кроме того, оптимальным с точки зрения историографического интереса является сама проблематика рабства в США, сочетающая наследие прошлого с практикой повседневности в различных проявлениях.

Конечно, главная цель инициаторов программы по сбору «рассказов бывших рабов» состояла в том, чтобы последние свидетели существования чудовищного и антигуманного института, заклеймили его своим презрением, однако этого не произошло. Американские историки первыми обратили внимание на то, что эпоха рабовладения запечатлелась в памяти невольников субъективно и избирательно ^{[16, 17, 18, 19, 20, 21, 22, 23]}. Их воспоминания касались разных сторон повседневной жизни, но сами рассказчики, очевидно, вследствие неграмотности оказались не способными воспринимать события в окружающем мире во взаимосвязи с разнообразными факторами. Тексты устных рассказов содержали слившиеся воедино обрывки прошлого, базировавшиеся на отдельных событиях, поэтому представления о рабстве носили преимущественно фрагментарный характер, а рассказ о пережитом, соответствовавший определенному ассоциированному образу, мог существенно отличаться от того, что было на самом деле.

Интервью были расположены в алфавитном порядке по 17 штатам (от Арканзаса до Виргинии), но критерий отбора участников носил спонтанный характер. Большинство респондентов проживало в городах, а не сельской местности, при этом в ряде штатов, где рабы традиционно по численности превышали белое население, было опрошено всего несколько десятков человек. Полученные тексты, хотя и касались одних и тех же тем, различались по объему и качеству: некоторые из них составляли одну страницу, а другие занимали десяток страниц.

И хотя воспоминания бывших невольников позволяют создать изобилующее красочными деталями представление об их жизни в эпоху рабства, при знакомстве с ними возникает неоднозначная картина плантационного хозяйства: одни документы передают почти ностальгический взгляд на ушедшее прошлое, а в других оно уподобляется исчадию ада. Парадоксально, но первая мысль, которая возникает у читателя после прочтения большинства нарративов, свидетельствует о том, что жизнь на плантации была сытой и спокойной, что «рабство, конечно, было хорошим временем. Нас кормили, одевали, ни о чем не надо было беспокоиться» ^{[24, p.196]}. Каждый из невольников вспоминал добрым словом своего хозяина, которого «любили все, кто знал, черные и белые, особенно рабы» ^{[25, p.4]}. Более того, многим из них вновь хотелось оказаться на рабовладельческой плантации. «Как сейчас вижу тот ледник, полный свежего масла, молока и сливок, – с ностальгией вспоминала детство 85-летняя Н. Пью из Алабамы. – Я вижу, как журчит по камням ручей, а над ним склоняются ивы… Я родилась в рабстве, но никогда не была рабыней. Я работала на хороших людей. Разве это называется рабством, белые господа?» ^{[26, p.323-326]}.

И действительно, невольники были одеты и обуты, а зимой «носили хорошую добротную одежду и обувь». Рубашки и платья изготовлялись из грубого домотканого холста: негры сами чесали хлопок, из которого сначала пряли пряжу, а затем изготовляли ткань и обшивали соплеменников с помощью швейной машинки ^{[27, p.143]}. Каждой семье предоставлялась бревенчатая хижина, состоящая, как правило, из двух комнат. Для приготовления пищи использовался камин с открытой решеткой и бревенчатым дымоходом снаружи. В домах были земляные полы и гонтовые (древесные) крыши. Мебель носила самодельный характер, а на кроватях с соломенной подстилкой и пуховым матрасом лежали домотканые одеяла. Еда была простой и вкусной: она состояла из «свинины, рыбы, овощей и кукурузного хлеба, приготовляемого из взращиваемого на ферме зерна»^{[25, p.6-9]}. Неграм также разрешалось охотиться на опоссумов и енотов, считавшихся деликатесом.

Целый день, «от восхода солнца до заката», они работали на плантации или в доме хозяина. Правда, им предоставлялись небольшие земельные участки под огороды и сады, которые обрабатывались «при лунном свете». Выходным считалось воскресенье, когда после кормежки скота можно было «делать то, что хочется»: рабы «курили, пели, рассказывали сказки и истории о привидениях, танцевали, играли на самодельных скрипках» ^{[25, p.6-9]}. Праздники также отмечались на плантациях, особенно пышно проходило Рождество, когда все рабы отправлялись в хозяйский дом за подарками, а затем целый день веселились.

В рамках рабовладельческого патернализма хозяева заботились о здоровье рабов, ведь стоимость каждого из них колебалась от 400 до 1500 долл. (по современному курсу – от 12 до 82 тыс. долл.) ^[28]. Высокая цена невольников являлась своего рода гарантией бережного к ним отношения. В случае болезни их лечил врач, а при получении легкой травмы в ход шли заживляющие мази, сделанные собственноручно. Возможно, что именно эти элементы человеческого отношения порождали ностальгию людей при воспоминании о прошлом: «мы, негры, жили даже очень неплохо… Еды было полно. Нам надо было просто попросить, и хозяин все делал»^{[26, p.282]}.

Однако возникает логический вопрос, почему бывшие рабы с такой любовью описывали события, которые в действительности не были столь жизнеутверждающими, как о них вспоминали впоследствии? Ведь из чтения ряда воспоминаний возникает иная и страшная картина жизни на плантации, суть которой лапидарно выразила 121-летняя С. Гаджер из Северной Каролины: «вы, милая, и представить себе не можете, что это была за жизнь. Холод да голод» ^{[29, p.353]}. Рабов, считавшихся собственностью господина и лишенных каких-либо прав, били кнутом, вешали, жгли, травили собаками и жестоко наказывали за малейшие проступки. Их продавали на невольничьих рынках, разлучали с семьей и даже безнаказанно убивали, при этом полное бесправие невольников было закреплено в правовой системе США. В этой связи становится непонятно, почему они писали о физических лишениях мимоходом и буднично, редко акцентируя внимание на садистских формах насилия.

Прежде всего, из воспоминаний следует, что тяжелый каждодневный труд длился с рассвета и до глубокой ночи: «всё работа, работа и работа… Отдыхать было особо некогда – в четыре утра надо было вставать и снова приниматься за работу». Известно также, что рабы трудились в любую погоду, невзирая на то, был ли на улице дождь или снег. «Если попадешься на глаза старому хозяину или миссис, они кричат: «А ну, иди, работай, черномазая! И уж мы шли работать – если не пойдешь, получишь свое. Им все равно было – молодая ты или старая, пороли всех одинаково» ^{[29, p.352-353]}. Даже дети с трех лет должны были трудиться, дергая сорняки своими маленькими ручками.

Кроватей с пуховыми одеялами у многих не было, поэтому спали, где придется, «на куче тряпок в углу». Жили впроголодь: «нас почти не кормили. Животных – и тех кормили лучше» ^{[30, p.12]}, – вспоминал 95-летний Р. Фоллс из Теннесси. Часто хозяин выдавал рабам питание на неделю вперед, которое быстро заканчивалось. Чтобы спастись от голода, «рабы по ночам бегали и воровали еду себе на пропитание» ^{[27, p.25-33]}.

Продажа «живого товара» была поставлена на поток, поэтому стены зданий на городской площади, где обычно устраивались публичные торги, были увешены объявлениями, в которых указывалась цена рабов, зависящая от возраста, физических характеристик и оттенка кожи. Каждый раз, когда плантаторам «были нужны деньги, они просто продавали раба или рабыню, а торговцы гнали их, как стадо мулов» на невольничий рынок, где «строили специальные стойла, как сейчас строят для коров или свиней. Негров туда сотнями загоняли и продавали тому, кто предложит лучшую цену» ^{[30, p,13; 24, p.193]}. Нередко рабов сбывали целыми семьями, но покупали порознь, поэтому, разъехавшись в разные места, они навсегда утрачивали связь друг с другом.

Повседневная жизнь невольников жестко контролировалась. В гости «можно было ходить в субботу вечером или воскресенье. Если кто был женат, то жену можно было увидеть вечером в среду и субботу, чтобы остаться с ней до утра понедельника» ^{[24, p.196]}. За каждым шагом рабов зорко следили плантаторы, считавшие, что их, как существ неразумных и ленивых, нужно воспитывать, прежде всего, с помощью порки. Среди причин,по которым невольника избивали плетью, могли быть не только непослушание, но также чтение молитвы или пение. На каждой плантации имелось специальное место для проведения экзекуции, где провинившимся «связывали руки, привязывали к дереву или к кусту и пороли до крови» кожаным кнутом с привязанным куском свинца. Ряд рабовладельцев с садисткими наклонностями втирал в раны жертв соль и красный перед, вызывая у них страшные судороги. Если без разрешения кто-либо отлучался, не имея пропуска, то попадал в руки постовых, которые, как правило, «прятались в лесу или на обочине дороги, и когда ловили негра по пути со службы, спрашивали: «Где твой пропуск?... А если бы поймали, то это пять ударов плетью. Хороших таких ударов! Пять-семь патрульных, каждый по пять ударов – кровь течет рекой» ^{[30, p.14]}. Однако побегов с плантаций было относительно немного. По словам бывших рабов, они «знали, что можем убежать, но что тогда? Преступник, виновный в этом преступлении, подвергался очень суровому наказанию» ^{[31, p.77-81]}.

Владельцы плантаций стремились обратить в католичество невольников, исповедовавших языческие формы религии. Они заставляли их учить катехизис, молиться в местной часовне и даже приглашали священников для проведения миссионерских литургий по праздникам. В церквях для негров был оборудован «навес за кафедрой, с земляным полом и бревнами, на которых сидели женщины, а мужчины в основном стояли». Молились рабы постоянно, поэтому многим казалось, что они «просто обязаны молиться», надеясь, что «когда-нибудь это ярмо будет снято с наших плеч» ^{[27, p.26, 132]}.

Законодательство южных штатов запрещало обучение рабов грамоте, поэтому негритянские дети в школу не ходили, хотя у многих из них было огромное желание получить образование. «Белые говорили, что учиться нам незачем, а если надо будет чему-нибудь научиться, то они нас научат кожаным кнутом» ^{[24, p.192]}. По словам С. Гаджер, из-за возможности сурового наказания «мы, черномазые, и взглянуть на книжку не смели, не то, чтобы в руки взять» ^{[29, p.355]}. Тем не менее, на собственной плантации некоторые владельцы, не боясь налагаемого законом штрафа в 50 долл., учили рабов грамоте исключительно для изучения катехизиса ^{[31, p.77-81]}.

После прочтения коллекции воспоминаний бывших рабов возникает закономерный вопрос о том, почему в них не нашел подтверждения основополагающий тезис советской историографии о безмерной жестокости рабовладельцев. Ответ кроется, прежде всего, в издержках человеческой памяти, возможности которой не безграничны. Ведь в ходе массового анкетирования в 1930-х гг. возраст бывших рабов превышал 80 лет, а некоторые даже перешагнули 100-летний рубеж. Многие из них в год отмены рабовладения в 1865 г. были малолетними детьми, не способными критически оценить его пороки. По подсчетам американских ученых, рабство описывалось именно глазами ребенка, поскольку только 16 % респондентов были старше 15 лет ^{[32, p.486-490]}. С течением времени детали многих событий стерлись в их памяти, отражая историческую реальность лишь в том виде, в каком она преломилась в их сознании, а воспоминания о прошлом приобрели во многом субъективный характер, что подтверждает точку зрения современных исследователей о границах исторической памяти. По общепринятому мнению, устная традиция «из первых уст» может храниться не более 80-100 лет, но на половине этого срока, благодаря усилиям общественности и академического сообщества, она постепенно вытесняется мифами, господствовавшими в официальном дискурсе ^{[33, p.53-54]}. Нельзя забывать и о том, что участниками опроса являлись менее 2 % бывших рабов, что является показателем недостаточной репрезентативности выборки из 4 млн респондентов.

Кроме того, воспоминания о прошлом наслоились на бедственное положение людей в годы «великой депрессии» 1929-1933 гг., когда страшное обнищание вынудило их после освобождения устремиться в города, где многим из них удалось найти работу. Однако их уделом по-прежнему оставался тяжелый труд, но при этом бывшие рабы лишились уверенности в будущем, за которую ранее несли ответственность их хозяева. Жизнь в статусе свободного гражданина, ответственного за благополучие своей семьи, многим показалась, куда тяжелее, чем под опекой плантатора. «После обретения свободы … мы не знали, как о себе позаботиться», – вспоминала впоследствии 121-летняя Б. Симмонс ^{[27, p.23]}. Правда, и сами авторы проекта прекрасно осознавали, что в устные свидетельства очевидцев о событиях 70-летней давности закралась масса недочетов, как-то «необъективность и ошибочность действий, как информантов, так и анкетеров, использование наводящих вопросов, неквалифицированные методы опроса, недостаточный контроль и проверка» и т.д. ^{[34, p.3]}.

Начнем с того, что технология опроса предполагает наличие непринужденной беседы, в которой, тем не менее, роли интервьюера с респондентами строго нормированы, а канва воспоминаний, определенная задачами социологического исследования, складывается под воздействием вопросов, представленных в анкете. В данном случае вопросник, состоявший из 20 пунктов, касался биографических данных опрашиваемых (сведений о родителях, месте и годе рождения), отношении к институту рабовладения (формам занятости на плантации и регламентации рабочего времени), качестве жилья, еды и одежды, видам наказаний за нарушение установленных порядков и т.д. ^{[35, p. XVΙΙ-XΙX]}. Чтобы ответить на эти разнообразные вопросы, человеку нужно было реконструировать в памяти события жизни в период существования рабства, обратившись к собственным воспоминаниям, которые могли быть значительно искажены под влиянием, как эмоций, так и текущих событий. Кроме того, собранные рассказы не являлись дословной записью беседы, поскольку они первоначально были корявыми, полуграмотными с большим количеством бранных слов и неформатированной лексики. В образцах афроамериканского диалекта содержалось не только много территориальных различий, но и отсутствовали строгие стандартизирующие правила. Так, “ah” употреблялось вместо “I”, “wa’– “where”, “gi” – “give” и т.д. Часто одно и то же слово звучало неодинаково в разных штатах: так, вместо “whitefolks” (белые люди») использовались словосочетания “whafolks”, whufolks”, “whi’foiks” и т.д. Конечно, публиковать текст интервью в таком виде не представлялось возможным, хотя от анкетеров требовалось воспроизвести с протокольной точностью разговорный язык людей в соответствии с инструкциями, исходящими из штаб-квартиры федерального писательского проекта в Вашингтоне ^{[35, p. XVΙΙ-XΙX]}.

Парадоксальность ситуации состояла в том, что интервьюеры были преимущественно белыми людьми, а респонденты – неграми, говорящими на определенном языке, сложившемся на протяжении ХΙХ в. Только в Виргинии, Флориде и Луизиане в составе анкетеров находились афроамериканцы, а в остальных штатах большинство белых сотрудников принадлежало к клану экс-плантаторов, которые не хотели слушать правду о пороках института рабовладения. И поскольку записанные со слов очевидцев рассказы не являлись стенографическими отчетами, имелась возможность их редактировать и даже переписывать, исключать фразы, казавшимися неправдоподобными или идеологически оскорбительными, переводить многие из них на карикатурный «черный» диалект, якобы соответствовавший популярным образцам «подлинной» негритянской речи. Известно, например, что опросчик Дж. Джонс из Джорджии удалил 1700 слов из интервью чернокожего В. Б. Аллена, нелицеприятно отозвавшегося о рабских аукционах ^{[36, p, 381-404]}. Получалось, что окончательный текст интервью, помимо редакторской правки, нередко отличал субъективизм и подтасовка фактов, поэтому устные воспоминания невольников редко являлись дословными транскрипциями, а являлись их реконструкцией на основе записей, сделанных анкетерами.

Американский исследователь П. Эскотт назвал привлечение белых информаторов к опросу негров одним из самых серьезных недостатков в получении правдивых сведений. Респонденты были откровенны только с чернокожими анкетерами, а в беседах с белыми говорили не о том, что на самом деле имело место, а то, что от них хотели услышать. Привычка соблюдать правила расового этикета и не болтать лишнего была сформирована у рабов в процессе их многовекового существования в тисках системы сегрегации ^{[37, p.7]}. И даже по прошествие многих десятилетий они предпочитали замалчивать наследие расового неравенства, что «неизбежно вело к упрощенному и искаженному взгляду на плантацию как патерналистский институт, где главной чертой жизни была якобы взаимная любовь и уважение между хозяевами и рабами» ^{[32, p.490]}.

Несмотря на ряд издержек, собранные интервью последних свидетелей антигуманного института обогащают наше представление о мире рабов и рабовладельцев, отошедшего в далекое прошлое. Более того, они стали основой для углубленного изучения самой эпохи рабовладения. Например, в обширном труде и созданным на его основе в 1996 г. документальном фильме под названием «Вспоминая рабство: афроамериканцы рассказывают о своем личном опыте рабства и свободы», приведены, как их устные рассказы, так и песнопения в ауди-записи ^[38]. С подачи исследовательницы Д. Уайт, написавшей монографию "Разве я не женщина? Рабыни на плантациях Юга", в американской историографии утвердилось представление о том, что без анализа факторов, влиявших на жизнь порабощенных негритянок, являвших ключевым звеном в принудительном воспроизводстве новых рабов, нельзя достичь полного понимания сути плантационноо хозяйства ^[39]. Кроме того, перенос устных воспоминаний бывших рабов с хрупких алюминиевых и ацетатных дисков на 10-дюймовые катушки позволил филологам реконструировать лингвистические основы «черного» английского диалекта^[40]. Тем самым «молчаливое» негритянское сообщество, как носитель определенных социальных отношений и ценностей, обрело свой голос, а респонденты, вспоминая свою жизнь, смогли заново ее переосмыслить через собственный жизненный опыт.

Однако между эмансипацией и временем сбора интервью прошло не менее 70 лет. К середине 1930-х гг. люди, испытавшие рабство только в детстве и подростковом возрасте, превратились в глубоких стариков, влачивших жалкое существование в тяжелые времена "великой депрессии". Испытываемая ими крайняя нужда побуждала смотреть на прошлое сквозь розовые очки, во многом сглаживать и приукрашать свою жизнь в эпоху рабовладения. И хотя в плантационном сообществе было много садизма, жестокости, горестей и даже смертей, было и другое - любовь, дружба, простые человеческие радости. По причине малолетства многие из них не помнили тяжелого и изнутрительного труда на плантациях, напрямую не сталкивались с проявлениями расовой сегрегации. Чувство ностальгии по "старому" Югу вызывалось у бывших невольников не самим рабством, а теплыми воспоминаниями о плантационном патернализме в виде крыши над головой. гарантированной кормежке после трудового дня, подаркам по праздникам и отсутствии какого-либо беспокойства о ближайшем будущем. Конечно, события, переживаемые одновременно группой людей, не могли запоминаться единообразно, но во всех коллективных воспоминаниях существует некое ядро в виде транспоколенческой системы координат, фиксировавших в той или иной степени их главные вехи жизнедеятельности. Рассказы из первых рук свидетельствовали о рядовых буднях афроамериканцев (труде, условиях быта и досуга, оганизации наказаний, норм поведения), но также отражали их мысли и чаяния, представляя, тем самым взгляд "изнутри" на институт рабовладения.

Для реконструкции социокультурной среды рабовладельческого сообщества немаловажное начение имеют содержащиеся в коллекции 500 фотографий бывших рабов, считавшихся в прошлом собственностью хозяина. Со снимков на нас смотрят бедно одетые старики, в стоптанных башмаках и поношенной одежде, на фоне убогих деревянных лачуг. Взгляд сразу же останавливается на их натруженных руках, свидетельствующих о том, как нелегко сложилась судьба вольноотпущеников и сколько страданий выпало на из долю. Сильное впечатления производят предметы личного обихода. которые мало изменились со времен рабства. В частности, среди подобных "раритетов" можно назвать рожок, которым созывали рабов на прием пищи. В целом включение фотографий в биографическое интервью позволило существенно расширить информационный потенциал источника, поскольку объектив камеры способен донести до современного читателя неповторимые черты и ньюансы человеческого облика. недоступные другим видам документальных ресурсов.

В настоящий момент можно констатировать, что собрание воспоминаний бывших невольников, более или менее адекватно отражавшее историческую память многострадального афроамериканского субэтноса, требует дальнейшего осмысления отечественными американистами. С одной стороны, рассказы последних свидетелей эпохи рабовладения позволяют составить достоверное представление о трагических судьбах людей, которые могли бы быть безвозвратно утрачнены в современной благополучной Америке. Однако, с другой стороны, чтобы разобраться в том, какая часть информации соответствует реальной действительности, а какая по ряду причин превращена в исторические мифологемы, следует подвергать ее обязательной верификации другими видами источников, носящими репрезентативный характер.