Повесть «Фатальная жертва» А.А. Дьякова (А. Незлобина) и мотив «нечестивого собрания»

Ефимов Антон Сергеевич аспирант, кафедра Истории русской литературы, Московский государсвенный университет имени М. В. Ломоносова 119991, Россия, г. Москва, ул. Ленинские Горы, 1, стр. 51, ауд. 958 Efimov Anton Sergeevich post-graduate student of the Department of the History of Russian Literature at Lomonosov Moscow State University 119991, Russia, g. Moscow, ul. Leninskie Gory, 1, str. 51, aud. 958 antonefimov33@gmail.com Другие публикации этого автора

Радикальный взгляд на «нигилистов», «революционеров-социалистов», «народников» и гротеск в их изображении, продемонстрированные Александром Александровичем Дьяковым (1845-1895) в антинигилистической повести «Фатальная жертва» (1876), обусловлены его глубоким разочарованием в представителях так называемого «демократического движения» 1860-1870 гг. Творческая биография А. А. Дьякова не написана. Сведения о нём минимальны. В советских трудах его редкое упоминание сопровождается негативными характеристиками, обвинениями в «реакционности» [11 с 57] и в намеренной «дискредитации революционного движения» [4 с 203]. Но известно, что до 1874 года Дьяков занимался в России революционной пропагандой, затем, опасаясь доноса, покинул страну [4 с 203]. Жил в Цюрихе, Берлине, Праге. Везде поддерживал контакты с русской политической эмиграцией, посещал кружки, встречи в «русских библиотеках» (преимущественно это была молодёжь, находящаяся за границей в образовательных целях (так они заявляли), для посещения университетов в столицах Европы и, прежде всего, в швейцарской Женеве и Цюрихе [8 с 350-351]. В этот период что-то происходит в жизни Дьякова, он порывает с революционерами. «Оно [революционное движение] у нас комично по своему бессилию, по умственной ограниченности» [4 с 203] – пишет Дьяков в то время.

Находясь за границей, он начинает работу над циклом антинигилистических повестей, получивших в последствии общее название – «Кружковщина». Там он изображает разложение нравов, деградацию мысли и пороки, охватившие «кружки» и «коммуны» русских эмигрантов. Произведения «Фатальная жертва» (1876), «В народ!» (1876), «Weltschmerzer» [Мировая боль (с нем.)] (1876) впервые публикуются в журнале М. Н. Каткова «Русский вестник» в № 3, 5, 9 за 1876 год и в № 2 за 1877 год [11 с 3], под псевдонимом А. Незлобин. Позже под этим же псевдонимом повести Дьяковы были изданы двумя сборниками под общим названием «Кружковщина. “Наши лучшие люди – гордость нации”» в 1879 году в Одессе в издательстве П. Цитовича. Сборник включал повесть «Из записок социал-демократа» (1879) и статью «Нигилизм и литературное развитие» (1879). Произведения Дьякова до сих пор тщательно не проанализированы, специальной научной литературы по ним нет.

Ключевой мотив повести «Фатальная жертва» – мотив «нечестивого собрания». Он типичен для литературы романтической и, как правило, связан с образом «ведьмовского шабаша». Именно в этих тонах Дьяков изображает собрания русской революционной эмиграции в швейцарских «кружках» и «коммунах». Сюжет и система мотивов «Фатальной жертвы» близки романтической повести «Киевские ведьмы» (1833) О. М. Сомова, в творчестве которого отразилось сильное влияние готической прозы XVIII-XIX вв. [1 с 377-385] (анализ повести «Киевские ведьмы» показывает, что в ней повторяется типичная для готической прозы характерология, система основных мотивов и сюжетика [6 c 21]. Для антинигилистической литературы типично привлечение элементов поэтики и приёмов готической прозы для апелляции к страхам читателей [5 c 139-144], [6 с 23]. Облик «русской библиотеки» у Дьякова соответствует впечатлениям героя «Киевских ведьм» от увиденного шабаша: «И страх, и смех пронимали его попеременно: так ужасно, так уродливо было сборище на Лысой горе!» [9 с 82].

В «Фатальной жертве», мы видим, как повторяется структура «ведьмовского шабаша». Действие происходит в замкнутом пространстве библиотеки «Русского кружка» в швейцарском городе, обозначенном как «***». Здесь фигурирует мотив «тайного общества» («кружковцами» создаётся атмосфера избранности) и мотив «уединённости», «изолированности». В центре «шабаша» – идол. «Ими [русскими деятелями революционно движения] были заняты все троны идольские, все диктаторские места. Им покланялись <…> им приносили жертвы, их доводили до беззаветного пресыщения, до потери речи, до таинственного мычания и вращения белков. Эти раскормленные боги кружка резко выделялись из толпы. В присутствии поклонников и поклонниц они не сидели, а лежали, мрачно поводили глазами»; «Всклоченные, неряшливо запущенные, поросшие дремучей растительностью, закопчённые табачным дымом» [2 с 58]. Здесь мы наблюдается целый комплекс мотивов, связанных с «нечестивым собранием» («ведьмовским шабашем», «чёрной мессой»). Это и мотив «жертвоприношения», и мотив «поклонения идолу», и «таинственные неразборчивые речи» («заклинания»). Вокруг идола («лжебога») происходит «кружение» пёстрой толпы: «поддёвки, блузы, красные рубахи, косматые гривы, в которых обитали представители всех царств природы, траурные девицы в очках, лоскутья книжек, газет рукописей – всё это мелькало, гомонило, чадило…» [2 с 56]. Также А. А. Дьяков акцентирует внимание на следующих деталях: «кружковые пророки», «густые волны табачного дыма», «чудовищные зубы изумительной белезны».

Если обратиться к повести «Киевские ведьмы» О. М. Сомова как к образцу готико-романтического изображения «шабаша», то мы видим такую же структуру «чёрного действа»: «сидел пребольшой медведь [идол] с двойною обезьяньего мордой, козлиными рогами, змеиным хвостом, ежовою щетиной по всему телу, с руками остова и кошачьими когтями на пальцах. Вокруг него, поодаль от площадки кипел целый базар ведьм, колдунов, упырей, оборотней, леших, водяных, домовых и всяких чуд невиданных и неслыханных <…> дряхлые ведьмы верхом на метлах, лопатах и ухватах чинно и важно, как знатные паньи, танцевали польский с седыми, безобразными колдунами, из которых иной от старости гнулся в дугу, у другого нос перегибался через губы и цеплялся за подбородок, у третьего по краям рта торчали остальные два клыка» [9 с 83-84].

Мотив «нечестивого собрания» у Дьякова оказывается приёмом объединения в одном художественном тексте большинства мировоззренческих и социально-политических аспектов «нигилизма», с которыми традиционно полемизирует антинигилистическая литература. Много в «Фатальной жертве» примеров преследования изменников внутри кружков и организаций: «несогласных они величали шпионами и заносили в особую книжечку» [2 с 59]. Изображая «кружок», Дьяков демонстрирует иерархичность (жёсткую партийность) «нигилистического шабаша», показывает отношение «идолов» к «полезным идиотам», жертвенным «демократам-отщепенцам»: «Их революция привлекает, как единственный источник питания. Их-то больше всего и эксплуатируют, из них-то и готовят «фатальные жертвы», которые шествуют в народ, в тюрьму, на скамью подсудимых, на каторгу», «Эти так и говорят о себе ”Мы – удобрение, мы – навоз!”» [2 с 60]. Здесь мы видим и «взгляд на человека как на «материал» для революционной борьбы», и такие историко-фактические аспекты деятельности нигилистов, революционеров-социалистов как «агитация и пропаганда», «хождение в народ».

Таким образом, мотив «нечестивого собрания», образ шабаша, связаны с мотивом «жертвоприношения». И эта вещь в синтезе со «взглядом на человека как на «материал» для революционной борьбы» в «Фатальной жертве» пересекается с мотивом «жертвенности», при этом в христианской парадигме: «С потолка болтался лоскут красного, – это было «то самое» знамя, с которым «товарищи-работники» пировали «У семи быков», и когда их всех убили проклятые версальцы, тогда один из убитых воскрес и передал клок красного Трутневу, как достойнейшему хранителю революционных традиций» [2 с 92] – так описываются воспоминания Трутнева, «кружковского идола», о событиях Парижской коммуны 1871 года. И христианский мотив «воскрешения» здесь соотносим с готико-романтическим мотивом «явления мертвеца».

Готико-романтический мотив «жертвоприношения» и социально-политический мотив «революционной жертвенности» становятся доминирующими на протяжении развития сюжета повести «Фатальная жертва». А мотив «нечестивого собрания», как базовый, порождает ещё одну готико-романтическую форму, оказывающуюся импульсом развития сюжетного действия повести – это мотив «непрошенного гостя в нечестивом собрании».

Петр Дернов, центральный персонаж повести «Фатальная жертва», приводит в «шабаш», в швейцарский «кружок» русских эмигрантов, свою невесту Ольгу Бровскую. Она следует за женихом с интересом, но ей там не рады, это заметно по взглядам «кружковских барышень». Пётр Дернов давно уже отошёл от «кружковщины», теперь он доцент в российском провинциальном университете. Дернов знакомит Ольгу с «кружковским идолом» Трутневым, которого хорошо и давно знает. Характеристика Трутнева как «идола» и «кружкового деспота», данная Дьяковым, следующая: «Отрицая науку и мораль, он завоёвывал себе право тунеядства. Проповедуя общий труд, он не хотел учиться труду, а примазывался в нахлебники к состоятельным хлыщам и «бабам», строчил на их счёт программы да брошюрочки и этими же брошюрочками их убивал» [2 с 71-72]. Жилище Трутнева автор называет «идольским капищем», оно «грязно, мрачно и пахуче» [2 с 92]. Это типичные «демонические знаки» [10 с 208], если ссылаться на классификацию Н. Н. Старыгиной.

После знакомства Ольги Бровской с Трутневым, по сути, начинается авторская рефлексия над ещё одним аспектом нигилистического мировоззрения, это «отрицание института брака» и проповедь «свободных отношений между мужчиной и женщиной»: «Преуспевая в благонадёжности и предоставляя жёнам разрешать «вопрос» с кем угодно» [2 с 58] – говорится Дьяковым о «кружковцах», отвергших «предрассудки» ограничений института брака. Данный аспект завязан на так называемом «женском вопросе» (женская эмансипация), в котором писатели-антинигилисты заметили «тёмную сторону» – «трудовую и половую эксплуатацию женщины» в нигилистических коммунах, в революционных «кружках» и организациях. Это типичные мотивы для антинигилистической прозы 1860-1880 гг. В ситуации «трудовой и половой эксплуатации» оказалась Нюта Лубянская из романа «Панургово стадо» (1869) В. В. Крестовского, Глафира Акатова из романа «На ножах» (1870-1871) Н. С. Лескова.

Ольга Бровская понравилась в «кружке» Склянцеву (богатому нигилисту, «полезный идиот»). За 5000 франков («на общее дело») Трутнев обещает Склянцеву преподнести ему Бровскую. «Идол» начинает с Ольгой «развивающие беседы». Она заражается «кружковскими идеями» и обращается в нигилисту-революционерку. Помолвка с Дерновым оказывается расстроенной. Трутнев внушает Ольге: «Эксплуатируйте свою красоту. Вы скажете: это разврат… Вздор! Самое честное самопожертвование в пользу дела… Гражданский подвиг, геройство…» [2 с 117]. «Есть дурак, влюбился в вас. Вот и пользуйтесь на общее благо» [2 с 146]. В итоге «кружковая жизнь» становится невыносимой для Ольги, она в отчаянии кончает с собой, стреляется. Также заканчивали многие девицы, оказавшиеся в подобной ситуации: «мученицы коммун, которые топились, стрелялись, отравлялись от «прелести» новых нравственных понятий, господствующих в передовых, развитых, умных кружках» [3 с 30] – вспоминает Дьяков в своей статье «Нигилизм и литературной развитие», наполненной автобиографическими и мемуарными элементами. Так была принесена Ольгой Бровской жертва «на общее дело».

Если обратиться к повести О. М. Сомова «Киевские ведьмы», то мы видим такую же систему мотивов и подобную реализацию сюжета (через мотив «непрошенного гостя в нечестивом собрании»):

Козак Фёдор Блиславка узнаёт, что его жена Картуся и её мать старуха Ланцюжиха – ведьмы. В одну из ночей, когда на Лысой горе собирался шабаш, Фёдору удаётся попасть на «нечестивое собрание». Он следует туда за своей женой. Там Фёдора замечают и предают смерти: Картуся высасывает его кровь по требованию «идола» и «шабаша» (так свершается ритуальное жертвоприношение).

В обоих случаях сюжетное действие заканчивается смертью «непрошенного гостя». Таким образом, ассоциируя «кружки» и «коммуны» нигилистов с «собранием нечисти», А. А. Дьяков, по сути, осуществляет «трансформацию» мотивов (типичных для литературы романтической, готической) для их адаптации к реалистическим условиям актуального социально-политического контекста 1870-ых гг. Такие же процессы, мы наблюдаем и в антинигилистическом романе «Тайны современного Петербурга» (1877) В. П. Мещерского, где было осуществлено цитирование характерологии, сюжетики и системы мотивов готико-романтической повести «Уединённый домик на Васильевском» В. П. Титова и А. С. Пушкина [7 с 128-131]. Активное привлечение писателями-антинигилистами приёмов и элементов романтической и готической прозы соответствует двум типичным смысловым линиями антинигилистической прозы – эсхатологической и профетической: сигнализирование о приближающейся исторической катастрофе.