Пародийная функция жанровых вставок в романе Саши Соколова «Школа для дураков»

Сысоева Ольга Алексеевна кандидат филологических наук доцент, кафедра литературы и журналистики, Федеральное государственное бюджетное образовательное учреждение высшего образования «Тихоокеанский государственный университет» 680000, Россия, Хабаровский Край край, г. Хабаровск Г, ул. Карла Маркса, 68 Sysoeva Olga Alekseevna PhD in Philology Associate Professor of the Department of Literature and Journalism at Pacific National University 680000, Russia, Khabarovskii Krai krai, g. Khabarovsk G, ul. Karla Marksa, 68 helgats@yandex.ru Другие публикации этого автора

Как отмечает В. И. Новиков: «Все жанры без исключения могут стать объектом пародии: от многотомной эпопеи до афоризма. Более того – пародия способна объективировать самый феномен жанра, со стороны смотреть на любую жанровую сущность» ^{[16, с. 33–34]}.

В пародийном плане использует автор и элементы других жанров (литературных и нелитературных). В данном случае речь будет идти о так называемых жанровых вставках (термин подробно обосновывается в работах Б. П. Иванюка).

Данные жанровые вставки являются яркими примерами трансформации «первичных» (в терминологии М. М. Бахтина и Д. С. Лихачева) речевых жанров. Целый ряд «первичных» нелитературных жанров начал функционировать в сфере словесной культуры после Нового времени. Причем этот процесс взаимодействия «нехудожественных» и художественных жанров имеет древние истоки. Д.С, Лихачев прослеживал устойчивые связи между литературой Нового времени и наследием средневековой синкретической литературы, объединявшей в себе различные нехудожественные, прямо функциональные начала (культовое, обрядовое, обиходное, деловое, познавательное и др.). Ученый неоднократно отмечал, что жанровая система литературы Древней Руси во многом отличается от литературы Нового времени. Если современное деление на жанры основывается на чисто литературных принципах, то древнерусские жанры выполняли, прежде всего, функции внелитературные. Система жанров была подчинена практическим, утилитарным целям. «Жанры определяются их употреблением: в богослужении, в юридической и дипломатической практике (летописи повести о княжеских преступлениях), в обстановке княжеского быта (славы, торжественные слова)» ^{[14, с. 318–341]}. Таким образом, жанр в средневековых литературах выступает носителем функционального начала и аккумулирует в себе моменты традиции и канона.

Как показывает Д. С. Лихачев, древнерусское литературное произведение часто складывается по «принципу анфиладного построения»: «произведения часто механически соединялись друг с другом, как соединялись в одну анфиладу отдельные помещения» ^{[14, с. 321]} Исследователь распространяет принцип «анфиладности», или «ансамбля», и на сферу жанра, связывает этот принцип с проблемой статуса и границ произведения в древнерусской литературе.

Принцип «ансамбля», согласно концепции исследователя, проявляется в современных функциональных литературах на уровне жанровой системы и задает отношения между жанрами, подобные тем, что существовали между жанрами средневековыми. Более того, данный принцип зачастую прослеживается и в произведениях художественной литературы. Думается, что роман Саши Соколова «Школа для дураков» являет собой замечательный пример подобной композиционной организации текста.

Автором используются разнообразные композиционные вставки: жанры официально–делового стиля — деловое письмо, объяснительная записка и петиция, жанры учебного и учебно-научного стиля — сочинение и лекция. Кроме этого, можно выделить жанровую модификацию, соотносящуюся с обрядовой формой клятвы.

Официально–деловой стиль закреплен за сферой социально-правовых отношений, реализующихся в законотворчестве, в экономике, в управленческой и дипломатической деятельности. Организационно–распорядительная документация — вид деловой письменности, наиболее полно представляющий ее специфику. В тексте романа «Школа для дураков» встречаются три жанра официально–делового стиля — деловое письмо (вид организационно–распорядительной документации), петиция и объяснительная записка (жанры обиходно-деловой речи).

Обратимся к жанру письма, представленного в главе первой «Нимфея» и главе третьей «Савл». Отличительной чертой этого жанра является его бытование в разных стилях речи: официально-деловое письмо, бытовое письмо, послание (аналог письма в художественном стиле). Письмо из почтовой железнодорожной конторы, которое получает соседка главного героя, а также письмо Ученика такого-то, несомненно, относятся к деловой переписке, однако подвергается трансформации с целью создания определенного пародийного эффекта.

Так, согласно определению С. Ю. Федюрко, «деловое письмо — особая разновидность текста, обладающая рядом отличительных признаков: ... единство темы, особое графическое оформление и композиционное построение, документальность и объективность изложения, использование средств речевого этикета» ^{[20, с. 5]}.

Письмо из почтовой железнодорожной конторы, представленное в романе Соколова «Школа для дураков», можно определить как письмо–извещение. Письмо Ученика такого-то следует обозначить как сопроводительное письмо, так как оно описывает отправленную героем в Академию большую коллекцию бабочек.

В рассматриваемых произведениях присутствуют лишь отдельные композиционные элементы «первичного» жанра, но они подвергаются серьезной трансформации. Так, в деловой переписке приняты обращения, включающие в себя словесную формулу адресата и адресанта, а также название учреждения, от лица которого отправляется письмо, и учреждения (или почтового адреса) получателя. В первом письме присутствует лишь обращение к адресату: «Уважаемая Шейна Соломоновна», однако оно не указывает адресанта, отсутствует подпись, то есть внешне оно выглядит как анонимное послание (ситуацию поясняет только само содержание документа). Во втором письме герой также использует несколько устаревшее обращение «Милостивые государи», однако сам не подписывается. Обратный адрес, указанный в письме («железная дорога, ветка, станция, дача, звонить велосипедным звонком, пока не откроют»), также трудно назвать «полным почтовым», он скорее напоминает знаменитый адрес «на деревню дедушке» из рассказа А. П. Чехова «Ванька». Именно отсутствие правильной этикетной формулы лишает документы статуса официальности и придает им пародийный характер.

Для текстовой части делового письма характерны следующие особенности: текст делового письма посвящен, как правило, одному рассматриваемому вопросу; логика делового изложения такова: в первой части, как правило, излагаются факты, послужившие основанием и причиной составления письма; во второй части приводятся выводы, просьбы, рекомендации, предложения.

В письме из железнодорожной конторы внешне соблюдается композиция построения письма–извещения: в первой части сообщается факт, послуживший основанием составления письма: «мы, сотрудники почтовой железнодорожной конторы, имеем сообщить Вам, что над всем нашим городом, а также над его окрестными местами, наблюдается затяжной предосенний дождь. … И все-таки мы решили не сбиваться с хорошего рабочего ритма, план свой выполняем, стараемся строго придерживаться обычного графика» ^{[17, с. 63]}. Во второй части звучит просьба о действиях со стороны адресата: «В заключение, спешим уведомить Вас, что на станцию прибыли два контейнера на Ваше имя, и просим в срочном порядке организовать их отгрузку со двора нашей конторы. С уважением» ^{[17, с. 64]}.

Логическая цепочка выстраивается следующим образом: письмо было отправлено адресату с целью известить его о плохих метеоусловиях в районе и об исправной работе почтовой железнодорожной конторы, несмотря на все препятствия, возникающие из–за дождя. Истинная цель письма–извещения — просьба об отгрузке контейнеров — поставлена в заключение, поэтому она осознается как вторичная, как дополнение к основному сообщению.

Исходя из понятий формальной логики, этот текст можно рассматривать как пример ложного силлогизма. В цепи доказательств пропускается важное звено, наблюдается переход от общего к частному. Именно поэтому возникает пародийный эффект в интерпретации содержания текста. Как справедливо замечает А. Х. Ахмедов, отказ от привычной логики здравого смысла приводит у Соколова не к абсолютному отсутствию логики, а конструированию ее на новых началах и обнажению самого процесса конструирования.

Композиция второго письма также проста. В первой части Ученик такой–то объясняет, что уже писал в Академию, так как до него доходили слухи о проведении энтомологического конкурса, и хотя он «не получил никакого ответа», все-таки решается ученому совету свою коллекцию бабочек. Во второй части следует просьба сообщить о результатах конкурса по указанному адресу.

Однако в рассуждениях Ученика такого-то, представленных в данном тексте, отсутствует логика здравого смысла: он больше верит слухам, чем реальным фактам, отказывается признавать очевидные вещи. Подобное поведение оправдывается и «странным сознанием» героя-повествователя, и его инфантилизмом. Фрейд указывает на характерную для ребенка склонность к «нецелесообразному поведению, которое объясняется стремлением получить удовольствие от бессмыслицы» ^{[21, с. 296]}.

Следующей характерной особенностью деловой переписки является употребление такого специального паралингвистического средства как рубрикация, служащего для более четкой организации содержания, отграничения частей письма друг от друга.

В произведении Соколова (и в частности, в рассматриваемых письмах) рубрикация почти всегда отсутствует. Роман пишется в форме «потока сознания» главного героя, поэтому абзацное членение встречается очень редко, отсюда возникают сложности с восприятием и интерпретацией содержания. Кроме этого, тексты писем также не выделяются из общего текста произведения. М. Липовецкий называет эту особенность текста «речевыми лавинами»: «фактически лишенные знаков препинания, они представляют собой потоки перетекающих друг в друга метафор, идиом, цитат» ^{[13, с. 183]}. Именно душевное расстройство рассказчика мотивирует повествовательную технику Соколова, строящего текст «Школы для дураков» как непрерывный внутренний монолог, обращенный к другому себе. В этом монологе «стираются все временные и причинно-следственные связи, и события, о которых идет речь, ощущаются как одновременные, вернее — как единое многомерное событие» ^{[8, с. 251]}.

Таким образом, значимым отличием писем из романа Соколова от канонического жанра является их относительная композиционная свобода, в то время как одной из важных особенностей «первичных» жанров официально-делового стиля считается устойчивость композиции. Отличия жанра письма у Соколова от «первичного» жанра наблюдается и на языковом уровне.

Важнейшей особенностью деловой переписки является высокая частотность отдельных языковых форм на определенных участках текста, клишированность делового языка. В письмах из романа Соколова активно используются различные документные клише: отыменные предлоги и отглагольные существительные («несмотря на», «в связи», «отгрузка», «отправка»); устойчивые речевые формулы ввода информации («имеем сообщить», «считаю свои долгом предложить», «в заключение»), устойчивые этикетные формулы обращения. Также встречаются канцеляризмы, свойственные административно–канцелярскому подстилю («придерживаться графика», «не меньше, чем за тот же период прошлого года», «спешим уведомить», «в срочном порядке организовать»).

Кроме этого, можно отметить насыщенность языковыми формами, имеющими идеологическую окраску. Так, в первом письме преобладают советские клише: «не сбиваться с хорошего рабочего ритма», «план свой выполняем», «результат налицо». Во втором — дореволюционные: «милостивые государи», «ваш покорный слуга», «предложить высокому вниманию», «среди коих».

В связи с требованием ясности и четкости изложения в официально-деловом стиле преобладает стилистически нейтральная, общелитературная лексика. В анализируемых же текстах представлены языковые средства, соответствующие литературно-художественному стилю. Особенно выбивается из общего контекста эмоционально окрашенная лексика — пафосное замечание работников конторы: «В такие дни трудно всем, особенно нам, людям железной дороги» ^{[17, с. 63]}, горькое восклицание Ученика такого-то: «Увы, я не получил никакого ответа» ^{[17, с. 149]}.

Также пародийный характер приобретает замечание авторов письма о глубине луж «не меньше двух-трех сяку». Использование японской системы измерения совершенно неожиданно для советской почтовой службы, однако эта особенность характеризует непосредственных составителей письма. О них мы читаем в эпизоде, предшествующем извещению: чтение японской поэзии настолько отражается на двух работниках конторы Федоре Муромцеве и Семене Николеве, что они сами на некоторое время становятся японцами и обретают японские имена — Ф. Муромацу и Ц. Никамура. Почти все исследователи романа «Школа для дураков» (М. Л. Кременцова, М. Ю Егоров, А. Х. Ахмедов, И. В. Азеева, Д. К. Баранов и другие) рассматривают этот эпизод как пример построения текста в соответствии с мифологической поэтикой.

Во втором письме диссонансом к серьезному, «официальному» содержанию запроса выступает надпись на обороте, которую оставил Ученик такой-то по совету своей преподавательницы русского языка и литературы: «лети с приветом, вернись с ответом — крест–на–крест, по диагонали, крупно» ^{[17, с. 149]}.

Еще одним ярким примером пародийной трансформации «первичного» жанра официально-делового стиля является петиция, составленная Учеником таким-то по поводу увольнения его учителя Норвегова (глава пятая «Завещание»): «Директору школы Н. Г. Перилло. Петиция. В связи с тем, что педагог-географ П. П. Норвегов уволен по собственному, а на самом деле — нет, то мы требуем немедленной выдачи виновных по этапу. И подписи: с уважением, ученик такой-то и ученик такой-то» ^{[17, с. 220]}.

Само обозначение жанра заявления ученика специальной школы как петиции не случайно. Думается, что он неоднократно слышал его в разговорах родителей, так как в романе несколько раз подчеркивается, что его отец — «высокий прокурор», который «страшно устает на работе», рассматривая многочисленные жалобы и прошения, поэтому не терпит никаких просьб у себя дома.

В представленном тексте в свойственной автору травестийной манере обыгрываются стилистические клише официального жанра. Согласно правилам оформления документа, петиция составляется на специальном бланке (ср. у Соколова: «петицию мы писали на красивой гербовой бумаге с водяными знаками и несколькими печатями, на бумаге для петиций»). Подписной лист должен позволять определить содержание и адресата направляемой петиции. Лица, поддерживающие петицию, собственноручно ставят в подписном листе свою подпись и дату ее внесения.

Учеником таким-то в целом соблюдается принятая этикетная рамка: указан адресат, имеется подпись. Однако пародийный эффект достигается за счет того, что «коллектив», который подписывает петицию, состоит из героя-шизофреника и его мысленного двойника.

Сам Ученик такой-то гордится, что его петиция «лаконична и строга» ^{[17, с. 220]}. В ней всего одно предложение, построенное в форме пародирования советских клише: «уволен по собственному», «требуем выдачи по этапу». Административно–канцелярскому штампу «в связи с тем, что» противостоит эмоциональное восклицание «а на самом деле — нет». В целом, данная петиция — удачная стилизация разговорной детской речи. Так, резкий тон заявления подтверждается действиями: «явились стуча и стучась, хлопая всеми на свете дверьми», однако бумага с петицией по дороге была потеряна, а текст ее героем забыт.

Вместо нее директору предоставили «объяснительную записку о потерянном доверии». Причем, сначала данный текст строится в форме репортажа («как ваш покорный корреспондент уже сообщал итальянскому художнику Леонардо»), затем идет пародия на жанр эссе, рассказывается о феномене превращения Ученика такого–то в лилию Нимфея Альба. И только в заключении говорится о собственно предмете написания объяснительной: «что же касается двух мешочков для тапочек, то спросите у моей мамы, она все знает» ^{[17, с. 223]}. Такая неожиданная концовка в форме в пуанта (признака новеллистического жанра) и создает юмористический эффект.

Таким образом, в рассматриваемых нами текстах (письме-извещении, сопроводительном письме, а также петиции и объяснительной записке) автором представлена пародия на типичные ситуации письменного делового общения, обыгрываются стилистические клише указанных жанров.

Еще одной жанровой вставкой можно назвать лекцию, которую читает учитель географии П. П. Норвегов (глава пятая «Завещание»). Ее особенность состоит в том, что, сама являясь жанровой вставкой, она включает в себя другой жанр — жанр притчи («Плотник в пустыни»). Таким образом, можно говорить о принципе «матрешки» в построении данных текстов.

Вышеуказанная лекция в романе выделяется особо, так как Павел Петрович читает ее на своем последнем уроке. Ей придается статус «лебединой песни» наставника, своего рода духовного завещания ученикам.

Лекция как жанр, согласно определению Н. Г. Валеевой, относится к учебно-научному стилю. Основная функция речевых жанров научного стиля — информативная (сообщения). Общее содержание данной функции можно определить как объяснение, которое включает в себя закрепление процесса познания и хранения знания (эпистимическая функция), получение нового знания (когнитивная функция), передача специальной информации (коммуникативная функция).

Лекция учителя Норвегова в романе Соколова, несомненно, выполняет указанные функции, она представляет собой передачу определенного рода знаний, объяснение их. Однако парадокс заключается в том, что заявленная лекция по географии превращается скорее в разговор о литературе, размышление на философские темы. Сам учитель декларирует ненужность и неактуальность своего предмета.

Речевые жанры научного стиля имеют, как правило, типовую композицию: введение — экспликация — выводы. Лекция же Павла Петровича представляет скорее «поток сознания» персонажа, причем героем открыто декларируется нежелание делать какие-либо выводы, он сообщает только факты, а заключение, по его мнению, должны делать сами слушающие.

Кроме этого, сам рассказ учителя противоречит практически всем требованиям, предъявляемым к изложению учебного материала. Так, к основным качествам учебно-научного стиля относятся подчеркнутая логичность, смысловая точность (однозначность выражения мысли), информативная насыщенность, обобщенно-отвлеченный характер изложения, использование отвлеченной лексики. Основу языкового оформления научных текстов составляет стандартизированность, то есть выбор предписываемого для данных условий коммуникации клишированного языкового варианта.

Лекция же учителя Норвегова подчеркнуто нелогична, несерьезна («ну их, эти нелепые церемонии, потому что весна»). Предмет разговора постоянно меняется. Сначала он ведет речь об особенностях женских имен, затем говорит о весне, цитирует стихотворение А. С. Пушкина («когда мой двор уединенный, печальным снегом занесенный, твой колокольчик огласил»), воспоминания И. И. Пущина о посещении опального поэта. Наконец, решает рассказать «историю, найденную… в бутылке из-под клико на берегу дачной реки Леты» ^{[17, с. 208]}.

Речь Павла Петровича эмоциональна, насыщенна разговорной, даже просторечной лексикой («обдавая таким макаром», «Здравствуйте, черти», «уличных подружек в коротеньких юбочках»). Если традиционная научная речь характеризуется усложнённым синтаксисом, что выражается в использовании усложнённых конструкций с сочинением и подчинением, сложности простых предложений, отягощенных различными обособленными оборотами, то в лекции Павла Петровича преобладают простые конструкции, неполные предложения, часто не согласованы между собой части сложного предложения. Он постоянно употребляет разнообразные, часто устаревшие обращения («други верные», «други ситные»), ищет внимания аудитории, отклика свои словам. В ответ ученики обращаются к нему «дорогой наставник», что говорит о доверительных, теплых отношениях между ними.

Но лекцию Павла Петровича нельзя считать завершенной, так как ее прерывает перед самым звонком появление завуча Тинберген, обвиняющей учителя в крамоле и грозящей увольнением.

Композиционный центр лекции учителя Норвегова составляет рассказанная им история «Плотник в пустыне», которую несомненно можно отнести к жанру притчи.

Логика рассуждения, определяющая композицию рассказа, концентрируется вокруг осмысления судьбы некоего плотника, который был «большим мастером своего дела» ^{[17, с. 208]}. Символичным становится то, что единственным творением плотника стал крест, который он установил на вершину бархана. От радости за совершенное им дело плотник превращается в птицу. И в этом птичьем облике за «горсточку зерен» позволяет распять на своем кресте человека. Мотив искушения земными благами, а также обещаниями свободного творчества повторяется дважды. В итоге Плотник соглашается превратиться из мастера в палача, сам прибивает руки и ноги жертвы к своему кресту. Однако когда плотник разговаривает с распятым в последние минуты его жизни, тот сообщает ему, что они суть одно и тоже, на кресте распяли его самого» и когда распинали, он сам забивал гвозди.

Так, образ плотника в притче раздваивается, он выступает в двух ипостасях: жертвы и палача одновременно. Причем образ палача также выстраивается из нескольких составляющих: это и конкретный человек, забивающий гвозди, и большие черные птицы, которые «прилетали на заре и весь день клевали распятого человека». Притча отходит от прямой аллегории и становится многозначным иносказанием на тему истинного и ложного в искусстве. Кроме этого, явственно видны и библейские аллюзии в тексте, в частности образ Плотника–жертвы сопоставляется с образом Иисуса Христа.

Все показанное в притче сконцентрировано в подтекстной мысли — «искусство и бытие». Миг творчества — это «бессмертие и смерть разом»: так как в финале плотник умирает, но, тем не менее, продолжает жить в образе птицы. Утверждаемое здесь — невозможность подчинить искусство каким-либо иным целям, кроме эстетических. Это своего рода предупреждение против творчества по заказу, которое тем самым разрушает цельность и истинность искусства.

В связи с данной оценкой литературы, ее обвинении в фальши и лжи как самых тяжелых человеческих пороках, несомненно, важное значение приобретает клятва Ученика такого-то, произнесенная в главе четвертой «Скирлы».

Как уже упоминалось раннее, любое речевое завершенное «высказывание», как доказали представители «генетической» концепции (О. М. Фрейденберг, М. М. Бахтин), относится к тому или иному «первичному» («ритуальному», «речевому») жанру. «Первичные» жанры, функционирующие в жизненном, бытовом или ритуальном обиходе, становятся своего рода протожанровыми образцами для жанров художественной литературы.

Так, жанр клятвы связан, прежде всего, с обрядовой формой. Данное обозначение вводит жанровую кодификацию текста, выявляя его жанровую сущность — встроенность текста в определенный дискурсивный порядок, а именно его принадлежность к ритуально-магическому дискурсу.

М. Н. Липовецкий, анализируя специфику мифопоэтического хронотопа, отмечает, что клясться можно только изнутри своего мира, учитывая напряженную границу с миром чужим (ср. известные ритуальные формулы клятвы: «если же я нарушу эту клятву, то пусть меня покарает…..»). «Цена» клятвы — либо полное обретение мира, либо полная его потеря. В этом смысле клятва становится дискурсивным аналогом сюжетного события подвига. Тот, кто произносит клятву, приобретает особый онтологический статус — выразителя родового сознания, уже не ритуально заданного, а персонально пережитого и окрашенного: «я ученик специальной школы такой-то по прозвищу Нимфея Альба..., наследник лучших традиций и высказываний нашего педагога Савла, клянусь тебе, что ни разу уста мои не осквернит ни единое слово неправды» ^{[17, с. 171]}.

Именно поэтому клятва, которую дает Ученик такой-то перед своим двойником, выступает, с одной стороны, выражением идейной позиции героя, его жизненным кредо, с другой — неким аналогом обряда инициации героя (об этом упоминала в своей работе И. Н. Марутина). Этим обрядом юноша вводился в родовое объединение и становился полноправным его членом. Предполагалось, что мальчик во время обряда умирал и затем вновь воскресал уже новым человеком. Посвятительный обряд противопоставлял посвященных и непосвященных как принадлежащих как бы к двум социальным мирам. Клятва в романе «Школа для дураков» получает тот же статус приобщения подростка к миру истинных духовных ценностей.

Причем первую часть обряда посвящения герой проходит на берегах священной реки Леты, где получает новое имя Нимфея и новый облик речной лилии. Ее можно обозначить как посвящение через действие. Вторая часть — посвящение через слово, оно осуществляется в обряде «заклинания», «обещания».

В стилистическом плане данная клятва может быть соотнесена с торжественными клятвами и речами, часто произносимыми советскими людьми в годы написания романа (например, пионерской клятвой). В ней также используется лексика высокого стиля, своего рода книжные клише («человек высоких стремлений и помыслов», «борец за вечную людскую радость», «ненавистник чёрствости», «наследник лучших традиций). Однако если в традициях жанрового канона клятвы обязателен обобщенно-отвлеченный характер изложения, подчеркнутая логичность, смысловая точность (однозначность выражения мысли), то в тексте, декламируемом Учеником таким–то, преобладает, наоборот, семантическая многозначность, характер изложения нарочито нелогичен. Например, «родившейся и летящей, чтобы оросить чело», «спит столько-то лет вперед». Эти особенности речи объясняются и эмоциональным состоянием героя, его неспособностью в минуты волнения правильно формулировать мысли: «говори, торопясь и глотая слова» ^{[17, с. 171]}.

Среди всех жанровых вставок особо выделяется сочинение, которое пишет Ученик такой-то для урока по литературе (глава четвертая «Скирлы»).

С.А. Леонов в учебнике «Методика преподавания литературы» так характеризует этот жанр: «Сочинение — это монологическое высказывание в прозе на литературную или публицистическую тему, которое может быть написано в любом жанре художественной, публицистической или научной речи: литературно-критической статьи, рецензии, эссе, очерка, дневника, письма, путешествия и т. д.» ^{[12, с. 364]}.

Сочинение главного героя романа «Школа для дураков» написано в жанре эссе. Это вид предполагает индивидуальность осмысления проблемы, свободную композиционную организованность сочинения, афористичность и образность речи.

Работа Ученика такого–то имеет вполне стандартное название — «Мое утро». Заголовок сочинения, как и принято в эссе, не находится в прямой зависимости от темы: он является отправной точкой в размышлениях героя, скорее выражает отношение части и целого.

Для передачи личностного восприятия автор эссе должен привлекать многочисленные примеры, проводить параллели, подбирать аналогии, использовать всевозможные ассоциации. Вопреки канонам жанра эссе, главную роль в сочинении Ученика такого–то играет как раз воспроизведение фактов и собственных единичных эмоций, практически отсутствуют требуемое изображение раздумий, ассоциаций.

Композиция эссе подчинена внутренней логике развития мысли. Условно сочинение Ученика такого–то можно разделить на две части. В первой части он рассказывает об основных событиях своего утра (своих действиях, звуках, которые слышит, о том, что видит из окна). В центре внимания героя будничное явление, заурядное событие — обычное утро, которое повторяется в жизни Ученика такого–то каждый день, однако оно приобретает символическое значение. В сочинении Ученика такого-то воссоздаётся метафорическая картина мирозданья. Е.М.Тюленева пишет о понятий «серийности» как об основном качестве реальности в мире героя романа. «Именно серийность создает в тексте эффекты бесконечности и незавершенности… Ведет к симуляции реальности, но при этом стирает границы между вымыслом и реальностью, образуя новые формы проживания и восприятия жизни» ^{[19, с. 26]}. Образование серий вызывает утрату времени, взамен предлагается некое бесконечное время, в котором настоящее одновременно предстает как прошлое и будущее и вместе с тем никогда не наступает (ср. «по утрам ведьма Тинберген пляшет – плясала, будет плясать»).

Во второй части эссе в центре повествования оказывается образ железной дороги. В данном случае наблюдается пародийное переосмысление традиционного для романа воспитания образа–символа пути.

В романе Соколова дорога представляется замкнутым кольцом: «всего… работает два поезда: один идет по часовой стрелке, другой — против. В связи с этим они как бы взаимоуничтожаются, а вместе – уничтожают движение и время» ^{[17, с. 193]}. Таким образом, бесконечная повторяемость, серийность снимает оппозицию движение/недвижение, линейность заменяется кольцом (см. подробнее: Тюленева Е. М. «Пустой знак» в постмодернизме: теория и русская литературная практика). Отсюда принципиальная невозможность завершения пути, сюжета, самого произведения.

Стиль сочинения отличается образностью, парадоксальностью. По речевому построению текст представляет собой чередование полемичных высказываний, риторических вопросов, преобладает разговорная интонация и лексика («я ненавижу эту косматую старуху», «ходит кукушка – тра-та-та», «констриктор» вместо «кондуктор»).

Кроме образа железной дороги, в рассматриваемом тексте значимым является образ паровоза–«кукушки», который является контаминацией природного, естественного и механического, искусственного. Звук, который издает паровоз, в сознании героя сливается с песнью кукушки, «отсчитывающей годы жизни» ^{[17, с. 191]}. Звук становится символом жизни, противопоставлением смерти–тишине. Нескончаемая музыка становится своеобразным «заклинанием» смерти, аналогом бессмертия: «человек исчез, перешел в звуки, а мы никогда не узнаем об этом» ^{[17, с. 192]}. На противопоставлении этих двух образов: жизни–музыки и смерти–тишины и строится композиция сочинения и всего произведения в целом.

Интересна оценка данного сочинения наставником героя Норвеговым: с одной стороны, он его хвалит: «Прекрасно, прекрасно, прекрасное сочинение», с другой — с негодованием восклицает: «О, как много на земле дел, мой юный товарищ, которыми можно бы занять себя вместо дурацкой-дурацкой писанины в часы нашей словесности». Одновременно он признает несомненный литературный талант Ученика такого–то и предостерегает его от занятий словесностью, так как большинство литераторов, по мнению Павла Петровича, «замызганные и лживые уродцы пера».

Как показывает данное исследование, в романе Саши Соколова «Школа для дураков» используются разнообразные жанровые вставки. Однако наблюдается не имитация «речевых» или литературных жанров, а их художественная трансформация. В отличие от «первичных» жанров, имеющих особые функциональные установки, соответствующие официально–деловому и научному стилю (информативную, общения), в романе Саши Соколова данные жанры выполняют, прежде всего, художественную. Автор ярко и образно обыгрывает языковые клише данных жанров. Пародийный эффект возникает в результате «обнажения» условности используемых художественных приемов, стереотипности персонажей, сиюжетныхситуаций. При этом «штампы» «речевых» и литературных жанров как бы «принимаются в игру», не только наполняют добавочными смыслами текст романа, но и обретают их сами.

Эта мысль подтверждается самим Сашей Соколовым, утверждающим: «Литература для меня — игра, не в обыденном смысле, а в высоком и серьезном — Игра» ^{[18, с. 198]} . Именно поэтому литературное пародирование в его романах выступает не просто как преодоление традиций, канонов, средство «демифологизации», а как условие создания игровой диалогической ситуации.