«Праведническая» концепция бытия в творчестве Н.В. Гоголя

Двоеглазов Владимир Викторович кандидат филологических наук старший преподаватель, кафедра русской и зарубежной литературы и методики обучения, Вятский государственный университет 610000, Россия, г. Кировская Область, Г.киров, ул. Ленина, 111 Dvoeglazov Vladimir Viktorovich PhD in Philology Senior Lecturer of the Department of Russian and Foreign Literature and Teaching Methods at Vyatka State University 610000, Russia, g. Kirovskaya Oblast', G.kirov, ul. Lenina, 111 vladimir6798@yandex.ru

Творчество Н.В. Гоголя открывает совместно с художественным гением Карамзина, Жуковского, Пушкина традицию собственно литературного изображения «праведничества». Исследователи духовно-нравственной проблематики русской литературы справедливо говорят о придании «праведничеству» определенных художественных форм, соответствующих поэтическому почерку писателя и его определенной мировоззренческой позиции, включающей представление об онтологической правде ^[1,2,3,4].

Все произведения Гоголя, начиная с юношеской поэмы «Ганц Кюхельгартен» ^[5], демонстрируют процесс развития двух движущих принципов поэтики писателя – строгого реализма, «правды жизни», «тины мелочей», «земности» и возвышающего романтизма, «поэзии жизни», веры в существование вечных основ бытия ^[6]. Руководствуясь этой мыслью, обратимся к непосредственному анализу тех художественных произведений Гоголя, где «гражданский» и «романтический» типы пафоса объединяются в авторском поиске идеала.

Современное литературоведение отмечает: в повести «Старосветские помещики» Гоголь продолжает фиксировать «поиски истинного «первообраза» патриархального быта» ^[7]. Внешняя «растительная жизнь старосветских помещиков» ^[8], состоящая в исполнении повседневных бытовых задач, воссоздана подробно, с явным вниманием автора к мелочам и деталям. В нескольких случаях элементы описания приобретают комический характер: при воспроизведении содержания ежедневных бесед помещиков, при описании конкретных хозяйственных забот Пульхерии Ивановны и Афанасия Ивановича. Эта жизнь составляет внешнюю форму авторского повествования.

Идейная сторона произведения, поэтически выраженная через эмоциональную взволнованность повествования, прямые авторские оценки поведения героев, раскрывается в момент распада мирного идиллического существования. Смерть помещицы становится тем эпизодом, который позволяет показать абсолютную «земность», исчерпанность жизни человека бытом. Но одновременно этот же элемент сюжета помогает обнаружить и наличествующее удивительное совершенство той части внутреннего мира человека, которая способна сохранять искреннее и высокое чувство в обыденном замкнутом мире. Описывая страдания вдовца Афанасия Ивановича, автор указывает: «Нет, это не те слезы, на которые обыкновенно так щедры старички, представляющие вам жалкое свое положение и несчастия; это были также не те слезы, которые они роняют за стаканом пуншу; нет! Это были слезы, которые текли не спрашиваясь, сами собою, накопляясь от едкости боли уже охладевшего сердца» ^[9]. Душевная высота искренней «привычки» «добрых старичков» подчеркивается и противопоставляется автором игре в чувство, романтической пародии, введенной в качестве вставного эпизода в идиллическое повествование [т.2, с. 33-34].

В повести создана особая концепция мира. Объективная реальность неодносоставна, сложна: «пошлый», незамысловатый, приземленный быт и потенциальные, ненаблюдаемые, скрытые возможности бытия, определяемые внутренним наполнением человеческой личности, соотносимым с глубинным содержанием – «поэзией жизни» ^[10]. Поэтому, безусловно, сила семейного союза Пульхерии Ивановны и Афанасия Ивановича оказалась подобна житию Филемона и Бавкиды, демонстрирующих возможность бессмертия души человека, внутренне соприкоснувшегося с вечной правдой в авторском понимании.

Этот диалектический подход, связанный с обнаружением в «тине мелочей» бытийной правды как идеала, формально выраженного оцениваемой романтикой чувства, используется и в «петербургских повестях» – промежуточном результате наблюдения над острейшей проблемой взаимодействия личности и современности. Благодаря такой задаче, поставленной в цикле, у автора появляется возможность своеобразнее, «реалистичнее» обнаружить общечеловеческое, непреходящее содержание жизни.

Мотив мечты, обладающей одновременно спасительным и трагически ограничивающим свойствами, звучит в повести «Шинель». Автор интересуется проблемой противоречия на уровне формы и содержания жизни. Странно и горько, по автору, несовпадение доброй натуры с обстоятельствами наличного существования. В образе Акакия Акакиевича показано предельное искажение истинной сути человека, ограничение сознания: «Но Акакий Акакиевич если и глядел на что, то видел на всем свои чистые ровным почерком выписанные строки и только разве если, неизвестно откуда взявшись, лошадиная морда помещалась ему на плечо и напускала ноздрями целый ветер в щеку, тогда только замечал он, что он не на середине строки, а скорее на средине улицы» [т.2, с.145].

Высокая цель жизни – братское единение, сочувственное отношение людей друг к другу – передается художником в процессе постепенного разворачивания событий жития «маленького человека», путем контактного взаимодействия персонажа с окружающими. Так, в эпизоде, воссоздающем содержание насмешек и шуток по отношению к Башмачкину, показан процесс моментального душевного перерождения одного молодого человека, отказавшегося от внешнего влияния своих сослуживцев под воздействием слов “Оставьте меня, зачем вы меня обижаете?”, заключавших что-то «странное»: «Какая-то неестественная сила оттолкнула его от товарищей, с которыми он познакомился, приняв их за приличных, светских людей». Вновь звучит мотив трагического разлада между формой реальности и ее конкретным наполнением, лишенным духовного смысла: «И закрывал себя рукою бедный молодой человек, и много раз содрогался он потом на веку своем, видя, как много в человеке бесчеловечья, как много скрыто свирепой грубости в утонченной, образованной светскости и, боже! Даже в том человеке, которого свет признает благородным и честным» [т.2, с. 144].

Однако автор надеется на «натуру» человека, его всечеловеческую отзывчивость, способность видеть в ближнем «брата». Задачу соединения светской образованной формы с благородным и искренним содержанием Гоголь поставит перед собой во втором томе «Мертвых душ» и в «Выбранных местах из переписки с друзьями». Первой попыткой решения такой сложной задачи, кроме уже названного характера «молодого человека», становится образ «значительного лица», по косвенной вине которого погибает главный герой «Шинели». Автор тонко создает психологический портрет этого персонажа, подчеркивая, что «одно значительное лицо недавно сделался значительным лицом». Намеренно подчеркивается искусственность поведения «в душе доброго человека», который играет роль перед своим товарищем в эпизоде распекания Башмачкина. Показывая разрыв между сущностью и существованием героя, автор создает условия, благодаря которым оказывается возможным высвобождение истинных чувств: «Сострадание было ему не чуждо; его сердцу были доступны многие добрые движения, несмотря на то, что чин весьма часто мешал им обнаруживаться» [т.2, с.171]. Для окончательного преображения автор вновь прибегает к столкновению «значительного лица» с центральным персонажем, создает этическую ситуацию. Мертвец-Башмачкин, превращаясь в своеобразного разбойника, выступает на путь защиты социальной справедливости и жизненной правды: «А! так вот ты наконец! Наконец я тебя того, поймал за воротник! Твоей-то шинели мне и нужно! Не похлопотал об моей, да ещё и распек, – отдавай же теперь свою!» [т.2, с.172]. По воле художника, только сильное переживание, испуг, грозящий гибелью, способны снять чиновничью кору с души «значительного лица» и указать на высший закон человеческих отношений. При этом фантастическое допущение одновременно указывает и на трагическую неосуществимость такого прозрения человечества в контексте реального наличного существования.

Повесть «Записки сумасшедшего» превращает амбициозные мечты титулярного советника Поприщина в реальность безумия, развившуюся из ущербного положения человека в чиновничьем мире. Цель жизни героя – удачно жениться, получить чин. Сумасшествие органично продолжает развитие тщеславной мечты: содержание писем собак Меджи и Фидель наполнено сведениями, касающимися судьбы семьи предполагаемой невесты героя. «Превращение» в испанского короля демонстрирует мнимое достижение поставленной жизненной цели.

Современные исследователи отмечают, что «по мере прогрессирования душевной болезни Поприщина происходит ”выпрямление” его личности, освобождение от лакейства и пошлости, обретение человеческого достоинства» ^[11]. Герой постепенно забывает о «земности». В наивысшей точке безумного мучения ему открывается «красота народной Руси, разверзается бесконечная даль» ^[12]. В поисках спасения очищенное сознание обращается к первоистокам жизни, воплощенным в природной стихийной силе и обобщенном образе матери: «Матушка, спаси твоего бедного сына! Урони слезинку на его больную головушку! Посмотри, как мучат они его! Прижми к груди своей бедного сиротку! Ему нет места на свете! Его гонят! – Матушка! Пожалей о своем больном дитятке!...» [т.2, с.214]. «Высокое мучение» романтического характера превращает человека в «ясновидящего и праведного» ^[13].

Повесть «Портрет» воплощает авторскую программу истинного искусства, теснейшим образом связанную с позднейшим жизненным и творческим принципом Гоголя – чистотой душевного мира художника. В обеих частях произведения утверждается, что искусство обладает способностью к воздействию. При этом воздействие предстает как в положительном, так и отрицательном своем варианте. Портрет старика-ростовщика, идейно-образно объединяющий две части произведения, способен губить человеческую радость, разрушать отношения людей, способствовать убыванию души в человеке. С демоническим образом теснейшим образом связывается мотив денег, их страстной власти, приводящей к гибели.

Страшной власти портрета, богатства противостоит преображающая сила шедевров, запечатлевших образ самоотверженного художника. В первой части повести перед читателем – подробное описание божественной картины, представленное одновременными наблюдениями Чарткова и автора. Во второй части усилен религиозный мотив – икона, запечатлевшая рождество Иисуса, предстает перед глазами священнослужителей. В обоих случаях подчеркивается удивительная тишина, составляющая необходимую часть содержания картины и переходящая в действительность как результат эстетического воздействия. «Согласная сила и могущество красоты», подчеркиваемые наблюдателями, представляются высшим достижением человека, сумевшего соприкоснуться с тайной бытия: «Нет, нельзя человеку с помощью одного человеческого искусства произвести такую картину: святая сила водила твоей кистью, и благословенье небес почило на труде твоем» [т.2, с. 134].

Автор прославляет идею жертвенного служения искусству и добру, образно явленную как в портрете художника-подвижника, так и в тех деталях мира произведения, которые отражают его измененное состояние. В таком выборе жизненного пути, связанного с трудом, терпением, запечатлением истины в душе, автор видит путь спасения от губительных соблазнительных сил, залог преображения человека под воздействием святой красоты.

В «Развязке Ревизора» Гоголь соединяет идею высшей нравственности искусства с концепцией должной жизни для каждого человека [т.4, с.125]. По мнению поклонников и товарищей-коллег, Первый комедийный актер Щепкин достоин высшей похвалы за чувство товарищества, ревностное служение искусству и любовь к нему. Содержание философских вопросов и ответов героя, сохраняющих интригу беседы и подготавливающих ее развязку, убеждает читателя в профессионализме говорящего, достижении им значительного уровня жизненного опыта. Проникновенное отношение к «делу искусства» позволяет центральному персонажу «Развязки Ревизора» предложить авторитетную интерпретацию «пиэсы» Гоголя: «Что ни говори, но страшен тот ревизор, который ждет нас у дверей гроба. Будто не знаете, кто этот ревизор? Что прикидываетесь? Ревизор это наша проснувшаяся совесть, которая заставит нас вдруг и разом взглянуть во все глаза на самих себя. Перед этим ревизором ничто не укроется, потому что по именному высшему повеленью он послан и возвестится о нем тогда, когда уже и шагу нельзя будет сделать назад» [т.4, с. 130-131].

Разговор о значении развязки перерастает рамки обсуждения искусства. Говоря о смысле конкретного произведения, собеседники постепенно затрагивают эстетико-философские, онтологические и экзистенциальные проблемы. Провозглашение совести-Ревизора истинным ключом к расшифровке комедии одновременно выполняет функцию утверждения авторского понимания смысла истинной жизни: «В начале жизни взять ревизора и с ним об руку переглядеть все, что ни есть в нас, настоящего ревизора, не подложного! <…>Не с Хлестаковым, но с настоящим ревизором оглянем себя! Клянусь, душевный город наш стоит ещё того, чтобы подумать о нем, как думает добрый государь о своем государстве. Благородно и строго, как он изгоняет из земли своей лихоимцев, изгоним наших душевных лихоимцев» [т.4, с. 130-131].

Идея спасения человечества путем неприкрытого зеркального изображения типичных сторон окружающей реальности, поставленная ещё в «Ревизоре», и открытая проповедь программы идеального жизнеустройства сосредоточена в главном произведении писателя – «Мертвых душах».

В «Повести о капитане Копейкине», являющейся вставным эпизодом поэмы, отражена одна из граней решения проблемы социальной несправедливости и разобщенного поведения людей в современном мире, нечувствительном к горю ближнего, подвластном чиновничьим порядкам и законам. Образ капитана Копейкина, решающегося на путь благородного разбоя, идейно связан с преображением центрального персонажа повести «Шинель». Оба героя (один – через фантастическое допущение, другой –личными действиями), не надеясь на помощь высшего начальства, сами выступают на защиту нравственного закона – человеколюбия, сострадания, взаимопомощи. Таким образом, решение важнейших проблем социального бытия приводит художника к наблюдению над способностями человека. Автор путем изображения побуждений, движений, перемен внутреннего состояния человека приходит к уяснению ценностных ориентиров личности и формированию истинной концепции жизни.

Вопрос смысла и назначения человеческого бытия становится, таким образом, центральным в поэме. И, в первую очередь, его решение связывается с поиском и сохранением душевного богатства как качества наивысшей жизненной ценности. Сам автор указывал на это: «Дело мое – душа и прочное дело жизни» ^[14]. При этом автор осуществляет художественную попытку применить теорию на практике, выстраивая мир идеальных героев, живущих по указанной правде.

Константин Костанжогло, раскрывая перед Чичиковым секреты ведения хозяйства, отмечает душевную радость, которую должен испытывать помещик от наблюдения за результатами своего труда: «Да и я рассказать не могу, что тогда в тебе делается. И не потому, что растут деньги. Деньги деньгами. Но потому, что все это дело рук твоих; потому, что видишь, как ты всему причина, ты творец всего, и от тебя, как от какого-нибудь мага, сыплется изобилье и добро на все» [т.7, с.73]. Постепенно углубляясь в философские основы ведения хозяйства, идеальный помещик открывает невидимую, но важную первооснову человеческой деятельности, связанную с бытием Божьим: «Здесь именно подражает богу человек. Бог предоставил себе дело творенья, как высшее всех наслажденье, и требует от человека также, чтобы он был подобным творцом благоденствия вокруг себя» [т.7, с.73].

Откупщик Афанасий Васильевич Муразов в общении с Хлобуевым, Чичиковым проповедует идею нестяжательства, деятельного добра: «Я думаю о том, какой бы из вас был человек, если бы так же, и силою и терпеньем, да подвизались бы на добрый труд, имея лучшую цель. Боже мой, сколько бы вы наделали добра! Если бы хоть кто-нибудь из тех людей, которые любят добро, да употребили бы столько усилий для него, как вы для добыванья своей копейки, да сумели бы так пожертвовать для добра и собственным самолюбием, и честолюбием, не жалея себя, как вы не жалели себя для добыванья своей копейки, боже мой, как процветала <бы> наша земля! <…> как вас ослепило это имущество. Из-за него вы и бедной души своей не слышите» [т.7, с. 112]. Нравственный долг человека герой связывает с исполнением обязательств перед Богом как Помещиком, который одновременно предстает и Высшим судьей: «Ведь ничего нет по нашим силам. Все свыше наших сил. Без помощи свыше ничего нельзя. Но молитва собирает силы. Перекрестясь, говорит человек: «Господи, помилуй», гребет и доплывает до берега. Об этом не нужно и помышлять долго; это нужно просто принять за повеленье божие» [т.7, с. 104].

Призыв Муразова к Чичикову – «Подумайте не о мертвых душах, а <о> своей живой душе» – получает свое социально-философское звучание в знаменитой речи генерал-губернатора, завершающей известные страницы незаконченного произведения. Отказ от справедливого сурового наказания, спасение милостью мошенников-чиновников оказываются возможными только при условии обращения к чувству правды-долга, «который на всяком месте предстоит человеку». Каждый, повинуясь истинной «обязанности своей земной должности», «должен восстать против неправды» [т.7, с.126]. Таким образом, подобно размышлениям Чаадаева, в творчестве Н.В.Гоголя утверждается концепция жизни как ответственного «праведного хозяйствования» ^[15], личного беспокойства о сохранении богатства души.

«Праведные» герои, следующие избранному пути и созданные с изначально развитым уровнем понимания высшей бытийной ценности, способны оказывать влияние на других персонажей. «Разумный разговор» с Костанжогло, неприхотливая домашняя атмосфера и «добродушное выражение, воцарившееся в лице хозяина», открывают в натуре дельца-Чичикова естественную романтическую сторону личности: «Когда потом поместились они все в уютной комнатке, озаренной свечками, насупротив балкона и стеклянной двери в сад, и глядели к ним оттоле звезды, блиставшие [над] вершинами заснувшего сада, Чичикову сделалось так приютно, как не бывало давно. Точно как бы после долгих странствований приняла уже его родная крыша и, по совершеньи всего, он уже получил все желаемое и бросил скитальческий посох, сказавши: «довольно!»» [т.7, с.73-74]. Состояние, переходящее в авторское лирико-философское описание весеннего вечера, раскрывает перед читателем результат «духовного родства» людей, объединения человека с природой, возвышающего над обыденной земной жизнью и подводящего к осознания памятного, долговечного, непреходящего.

Пробуждение чувств, «возникших при греющем свете вечернем», вновь приходит к приобретателю в момент разговора с Муразовым. Открываемые «праведным» откупщиком истины пробуждают в Чичикове «что-то заранее <?> подавленное из детства суровым, мертвым поученьем, бесприветностью скучного детства, пустынностью родного жилища, бессемейным одиночеством, нищетой и бедностью первоначальных впечатлений, и как будто то, что <было подавлено> суровым взглядом судьбы, взглянувшей на него скучно, сквозь какое-то мутное, занесенное зимней вьюгой [окно, хотело вырваться на волю]». Ряд представления сложных, конкретно-предметных обстоятельств жизни разрешается кульминационным этапом освобождения сознания: «Стенанье изнеслось из уст его, и, наложив обе ладони на лицо свое, скорбным голосом произнес он: «Правда, правда»» [т.7, с.113].

Показывая момент пробуждения души, автор обращается к исследованию сущности человека. Структура личности оказывается сложной: социально детерминированное взаимодействует с антропологическим, исконно человеческим, предданным. Об этом говорит Муразов генерал-губернатору: «Ваше сиятельство да кто ж из нас, как следует, хорош? Все чиновники нашего города – люди, имеют достоинства и многие очень знающие в деле, а от греха всяк близок» [т.7,с.119]. Автор по-прежнему верит в добрую натуру человека, способную осуществить «крутой перелом» в душе. Человек ценен благодаря своим душевным качествам. Именно поэтому, вероятно, возможно предполагавшееся возрождение Плюшкина, чей образ, подобно Чичикову, восходит к гоголевскому типу эволюционирующего героя ^[16].

Идея возвращения современному человеку знания о душе пронизывает содержание книги «Выбранные места из переписки с друзьями». Признанное «лирико-философским эквивалентом второго тома» «Мертвых душ» ^[17], это произведение Гоголя раскрывает перед читателем широкую теоретическую концепцию должной жизни, сформированную художником на основе христианской этики и онтологии после длительного творческого и личностного становления.

В книге развиваются три основные темы: Россия, искусство, практика жизни. Переосмысляя разнородный литературный, жизненный материал, автор создает текст-мечту, «третью идиллию», опирающуюся в стилистическом отношении на традицию древнерусских поучений ^[18]. Художник неизменно обращается в своих описательных главах-статьях («О том, что такое слово», «В чем же, наконец, существо русской поэзии и в чем ее особенность»), открыто проповеднических письмах-«советах» («Женщина в свете», «Русский помещик», «Что такое губернаторша», «Занимающему важно место») к духовным началам личности, которые вечно пребывают в натуре русского человека и наиболее полно открываются в православном учении: «Жизнью нашей мы должны защищать нашу Церковь, которая вся есть жизнь; благоуханием душ наших должны мы возвестить ее истину» ^[19].

Наравне с признанием «огромных возможностей, которые присущи России как сравнительно молодой христианской державе» ^[20], настоятельно звучит авторский призыв к возвращению религиозного типа сознания: «Служить же теперь должен всяк не так, как бы служил он в прежней России, но в другом небесном царстве, главой которого уже Сам Христос…» [с.182]; «… Богом повелено человеку трудом и потом снискивать себе хлеб» [с.155]; «Вот скольким условиям нужно было выполниться, чтобы перевод «Одиссеи» вышел не рабская передача, но послышалось бы в нем слово живо, и вся Россия приняла бы Гомера как родного!» [с.55]. Бог выступает организующей силой мира, Высшим судьей и Идеалом. Память о бытии Божьем, его законе предстает в гоголевском понимании как необходимый компонент практического разума человека.

В этом ключе Гоголь, как и Жуковский, рассматривает сознательные способности человека: ум, разум и мудрость (глава XII «Христианин идет вперед», с. 87-88). Мудрость признается «высшей способностью»: «она не наделяется никому из нас при рождении, никому из нас не есть природная, но есть дело высшей благодати небесной» [с.88]. Поэтому обладателем этой «небесной гостьи» выступает истинный христианин, возводящий «душу свою до глубинного незлобия», кристальной чистоты. Исконный «христианский праведник» – истинный «мудрец жизненного дела», «душевное богатство» которого в порядке, «полное согласие во всем». Такое «душевное состояние» каждый человек способен обрести путем просвещения, «глубокого внутреннего созерцания», «исследования собственной души своей»: «Просветить не значит научить, или наставить, или образовать, или даже осветить, но всего насквозь высветлить человека во всех его силах, а не в одном уме, пронести всю природу его сквозь какой-то очистительный огонь» [с.111]. Должная, «праведная», жизнь – путь воскресения души, приобщение к «христианской мудрости», бесконечное приближение в истине Евангелия «на своем месте» – приводит к идеальному состоянию общества – душевному родству людей, которое «выше всякого кровного родства» [с.184].

В православии художник вновь обретает уже усвоенный идеал «гармонического единения личности и природы, родственных, братских уз между людьми» ^[21]. В поздний период творчества, пользуясь словами В.В.Зеньковского, «мысль об “общем деле” у Гоголя была мыслью о решительном повороте жизни в сторону Христовой правды» ^[22]. Гоголь страстно проповедует истину, пользуясь собственным писательским даром: «Гоголевское “творенье”, – пишет В.А.Недзвецкий по поводу поэмы «Мертвые души», – проповедь потому, что оно одухотворено основополагающей этической установкой непосредственно содействовать, по словам писателя, “внутреннему строению” русского человека и нации в целом» ^[23]. Религиозное сознание писателя оказывается органичным продолжением романтического личностного настроя, сформированного ещё во времена юности.

Поэтому правы те исследователи, которые считают, что «Гоголь-мыслитель и художник» формировался «под сильным воздействием романтических традиций» ^[24]. Как показывают ранние письменные свидетельства, содержание мировоззрения Гоголя изначально связано с идеей великой цели индивидуального бытия, с искренней верой в возможность преобразования жизни благими человеческими силами. Поэтому «в художественных средствах – он приподнятый романтик».

Однако верно и то, что он же – «дотошный копировальщик жизни» ^[25]. Заинтересованность в мелочах, внимание к преходящей стороне бытия развивают и углубляют те принципы изображения действительности, которые получат свое воплощение в художественной практике «натуральной школы». Художник находит основу для сближения искусства с первичной реальностью и получает возможность отталкиваться в своей лирико-философской проповеди от знания подробностей жизни, организации природы человеческой личности.

Одновременно в творчестве Гоголя утверждаются принципы противостояния обнаруживающимся отрицательным сторонам реальности. Прежде всего, силы борьбы черпаются в религиозных откровениях, убеждениях художника, философских наблюдениях за природой, человеческими отношениями. «Идеализация определенных сфер действительности», «мир души человеческой личности» формируют субъективную сторону реализма художника, которая заключает в себе «живую истину» ^[26]. Поэтому с романтизмом как «душеведением» в его разных связях с трезвым реализмом «теснейшим образом связан прежде всего “идеальный” мир Гоголя» ^[27], населенный авторскими «праведниками».

Образная система «праведников» Гоголя включает в себя два основных типа: первый – идеальные герои, нерефлективно утверждающие высшие жизненные ценности (любовь к добру, человеку, Отечеству, Богу). Второй тип – преображающиеся персонажи, способные к интуитивному или сознательному «крутому перелому» в душе.

Религиозно-романтические идеи способствуют появлению в образной системе героев-резонеров и усиливают проповеднические тенденции в области языка художественного произведения ^[28]. Вера в идеальную сторону жизни, показ героев, выражающих жизненную правду, открывают для автора возможность введения в художественную ткань произведения элементов высокой романтики: пейзажи, одухотворенные портретные описания, лирико-философские отступления. Отмеченная Пушкиным «поэзия», «чувствительность» ^[29], проникающая в реалистические формы раннего гоголевского творчества, позволяет критикам и литературоведам признать в авторе «Мертвых душ» первого после Карамзина «большого поэта среди прозаиков» ^[30].

В книге «Выбранные места из переписки с друзьями» Гоголь отмечал, что «необыкновенный лиризм», «стремлением к свету» составляют сущностную основу русской поэзии. Истоки обеих характеристик находятся в «груди народа», в душе каждого писателя, интуитивно и сознательно воспринявшего «животрепещущее слово» русского фольклора и «святое бесстрастие» «слова церковных пастырей» [с.212]. Лирический пафос, данный в соприкосновении высокого предмета литературного изображения с «верховным источником лиризма – Богом» [с. 69], дарует художнику «верховное торжество духовной трезвости» [с. 68]. Автор, имея «такую чистую, такую благоустроенную душу», способен возвещать «свою правду» [с. 89]. Проникновение «высшего состояния лиризма» в мир тонко переданной первичной реальности образует «метод авторской оценки» изображаемого, который будет воспринят литературным сознанием поздних современников и художников второй половины XIX века.