О гносеологическом потенциале личностно-мировоззреческого фактора в историко-правовых исследованиях надсословной проблематики: (на примере политико-юридических реалий конца XVII - первой четверти XVIII в.)

Соколова Елена Станиславовна кандидат юридических наук доцент, доцент кафедры истории государства и права, Уральский государственный юридический университет 620039, Россия, Свердловская область, г. Екатеринбург, ул. Колмогорова, 54, каб. 315 Sokolova Elena Stanislavovna PhD in Law associate professor of the Department of History of State and Law at Ural State Law University 620039, Russia, Sverdlovskaya oblast', g. Ekaterinburg, ul. Kolmogorova, 54, kab. 315 elena.sokolova1812@yandex.ru Другие публикации этого автора

Одно из наименее востребованных в современной историко-правовой науке исследовательских направлений - выявление роли воздействия политических элит на юридическую политику государства. Слабый профессиональный интерес к предметному исследованию субъективно-личностного фактора в историко-правовой литературе представляется методологически обоснованным в исследованиях, посвященных истории отраслевого права, где в ряде случаев, основным источником его познания выступают официальные тексты нормативно-правовых актов. Иной теоретико-гносеологический потенциал присущ изучению исторической ретроспективы государственно-правового развития, воссоздание которой требует обращения к вопросам юридической политики, понимания ее темпоральной специфики и уровня преемственности на различных этапах истории государства и права.

В научной литературе последних лет активно обсуждается идея обогащения историко-юридических исследований эго-источниками, высказанная на рубеже XIX – XX столетий ведущими правоведами с целью расширения исследовательского пространства посредством сопоставления официального законодательства и взглядов частных лиц на сущность государственной политики в социокультурной и правовой сфере.

Эго-подход представляется обоснованным при выявлении степени личного воздействия видных представителей российской политической и интеллектуальной элиты на становление надсословных институтов самодержавной России. Его актуализация находится в полном соответствии с присущей неограниченной монархии вертикалью власти, основанием которой служит персонификация властных полномочий и доминирование воли монарха, олицетворяющей высшую ценность общегосударственных интересов над частными мнениями и корпоративными потребностями.

По словам С. В. Кодана, становление абсолютистской модели Российского государства способствовало укреплению тенденции «определяющего влияния на политику пирамидально выстроенной системы подготовки и принятия политических решений», что коррелировало с единоличной формой правления и препятствовало усилению бюрократии ^{[17, с. 322 – 335; 18, с. 60 – 93]}. Следует учесть, что формирование самодержавно-абсолютистского государства с надсословным режимом происходило на фоне неблагоприятных политико-исторических факторов, связанных с медленной и поверхностной централизацией властно-управленческих структур, постоянным расширением государственной территории, юридической неопределенностью правового статуса монарха, династическими кризисами и активизацией корпоративных настроений придворной элиты.

Исторические корни формирования политического курса Российского государства нового времени на институционализацию надсословной власти монарха, доминирующего в системе управления подданными, восходят к старомосковскому традиционализму второй половины XVI –XVII вв. в оценке природы и сущности самодержавия. Интерес к политико-юридическим вопросам самодержавной проблематики обсуждался ведущими представителями политической элиты как на официальном, так и на частном уровне. Основной фактор, под воздействием которого формировалась потребность в легитимации единоличной власти монарха-самодержца, заключался в системном воздействии государственно-правовых реформ Ивана IV и спровоцированной ими опричнины на состояние властно-управленческих структур, механизм социальной стратификации, уровень политической активности земского представительства. Обращение отдельных политических деятелей из элитных групп мультисоциального средневекового российского общества к разработке политико-юридических стратегий моделирования идеального архетипа взаимодействия верховной самодержавной власти и подданных превращалось в неотъемлемый элемент политической практики по мере становления института выборной монархии, стагнации государственного аппарата и усиления борьбы за власть в период Смуты.

В условиях слабо выраженной политической централизации верховной власти, когда идеология самодержавия играла роль надстройки, восполняющей относительно низкий уровень государственного начала, активность правящих лиц в области государственного строительства не всегда была основополагающим звеном в определении магистральных линий юридической политики. Ее последовательное снижение происходило по мере изменения политической конъюнктуры, связанной с ослаблением организующей роли самодержавия в реализации социально-политического единства верховной власти и подданных по мере оформления выборных царских династий.

В свою очередь, земская активность тоже отличалась непостоянством идеалов и целей, в силу отсутствия в Московском государстве рубежа XVI – XVII вв. независимой и сплоченной политической элиты, действующей либо во имя общегосударственных интересов, либо из узко-корпоративных потребностей. Ее состав менялся в зависимости от внутриполитических обстоятельств и внешнего фактора, а взгляды на сущность верховной власти складывались под воздействием конкретных событий и форм личного участия в противостоянии общественных групп, земском движении, государственной политике, разработке идеологических ориентиров и формах их трансляции. В основном, проблема организации верховной государственной власти обсуждалась в среде интеллектуалов-«книжников», которые в соответствии со средневековой традицией были выходцами из духовной среды, тяготели к византийским канонам религиозно-политической мысли и, в целом, видели в хорошо организованной государственной власти мощный стимул для духовного обновления личности.

Схожая расстановка политических сил, но с иными историко-политическими нюансами, преобладала и на протяжении XVIII в. в период формирования и институционализации имперского государства. Нестабильный состав политической элиты сохранялся на фоне постоянного доминирования в политико-юридическом пространстве мировоззренческих взглядов, пристрастий, вкусов, оценок, политико-правовой культуры и поведенческих стереотипов, присущих каждому из правящих в это время монархов. Свойственный им политический волюнтаризм, смягченный традиционным представлением средневековой политической культуры о религиозно-нравственной миссии монарха, покровительствующего своим подданным, был результатом целого комплекса историко-правовых факторов. К таковым следует отнести длительное сохранение завещательного порядка престолонаследия, отсутствия законодательно закрепленного статуса императорской фамилии, низкий профессиональный уровень чиновничества и недостаточно централизованную вертикаль власти при наличии тягловой модели сословной стратификации.

Возможность достижения политико-юридического консенсуса между верховной властью и обществом зависела от наличия продуманного идеологического обоснования тех государственно-правовых институтов, которые в наибольшей мере могли способствовать сосредоточению всей полноты верховной власти в лице монарха.

Выход был найден в достижении высокого уровня корреляции средневековой модели «вотчинного» самодержавия и принципа формальной законности, трансформированного в соответствии с представлениями старомосковской правовой культуры о юридическом неравенстве лиц, находящихся на различных ступенях сословной иерархии.

Обращение российских самодержцев к нормативному закреплению представления о ведущей роли закона и законности в достижении прочного социально-политического союза между верховной властью и всеми категориями населения позволяло создать иллюзию ее надсословности.

В этих условиях политико-правовой опыт Ивана Грозного «оброс» многочисленными реминисценциями, наличие которых стало знаковой чертой правосознания отдельных представителей правительственной элиты рубежа XVII –XVIII вв. Например, смягченный вариант концепции «вольного самодержавства», дополненный заимствованным из раннего немецкого Просвещения принципом государственного патернализма, прослеживается во взглядах Петра I на сущность «общего блага». Опосредованная ими модель «законной монархии» стала основополагающим концептом надсословного политико-юридического курса и формирования его идеологических стратегий. В условиях проведения вестернизации Российского государства представления правительственной элиты первой четверти XVIII в. о законности формировались под воздействием западных учений об опосредованности суверенной власти монарха наличием подзаконной системы центрального и местного управления ^{[35, с. 16 – 107; 41, c. 159 – 176]}.

Правосознание ряда видных политических деятелей, включая самого Петра I, складывалось с учетом реминисценций из философско-юридического наследия Г. Лейбница, С. Пуффендорфа и Х. фон Вольфа, трактовавших естественное право личности на жизнь, свободу и собственность как основу достижения социально-политической стабильности в рамках режима законности. В результате активной книгоиздательской деятельности, которую Петр I поощрял и поддерживал, был актуализирован присущий германскому Просвещению идеал государственного патернализма, предполагающий, что правящий монарх не только обеспечивает благополучие своих подданных, но и берет на себя ответственность за формирование их нравственного облика.

В итоге система власти и управления, созданная в ходе реформ Петра I и генетически чуждая естественно-правовой аксиологии, была ориентирована на формально-юридическое закрепление принципа законности в его легистском варианте. Петр I рассматривал принцип верховенства закона, закрепленного в форме именного указа, как необходимое условие для защиты интересов не только «общего блага», но и законных интересов частных лиц от произвола и «лихоимства» недобросовестных чиновников ^{[40, с. 95 – 96]}.

Интерес к модели «законной монархии» возник у Петра I не только в результате знакомства с западной правовой культурой, но и под влиянием личных обстоятельств. В ранней молодости он хорошо осознал несовершенство старомосковской правовой системы в ходе ожесточенной борьбы за власть с царевной Софьей. Оба претендента обладали преимуществом законного происхождения от «природных государей». Однако единственным основанием для властных притязаний юного Петра Алексеевича была сила старомосковского обычая, препятствующего мирской активности православных царевен. В случае устранения Софьи от власти приоритетное право на престол принадлежало царю Иоанну Алексеевичу как старшему из двух братьев покойного государя Федора Романова. Не решаясь противостоять освященной временем традиции, Петр I в 1689 г. ограничился низложением мятежной царевны, но сохранил царский титул своего брата-соправителя, несмотря на то, что его пребывание у власти вселяло несбыточные политические надежды в Милославских ^{[20, с. 9 – 176]}.

Таким образом, последующий выбор Петра I в пользу строгого формализма в обеспечении принципа законности объяснялся не только обстоятельствами военного времени, диктовавшими необходимость закрепления общеобязательности именных указов, но и негативным политическим опытом соперничества за российскую корону в условиях отсутствия законного порядка наследования царской власти. В частности, после 1689г. молодой царь начал планомерное устранение с политической арены своих наиболее активных противников.

Заключив мятежную сестру в Новодевичий монастырь, Петр I санкционировал проведение розыскных процессов против ряда лиц из среды столичной служилой элиты. Судебные приговоры по делам Ф. Л. Шакловитого, И. Е. Циклера, князей Голицыных содержали развернутое обоснование причин царской опалы, постигшей тех, кто осмелился посягнуть ради неправедного достижения власти на незыблемость «государьского порядка».

Представления молодого царя об организующей роли принципа законности отличались поверхностностью. В его раннем законодательстве под влиянием конъюнктурных соображений встречается произвольное внесение изменений в уже утвержденные именные указы. «Дух» и «буква» подобных инициатив вполне соответствовали политико-правовому идеалу «вольного самодержавия» времен Ивана Грозного. Например, накануне своей первой поездки в Европу царь подписал именной указ от 20 января 1697 г., об отмене земельных раздач служилым людям, принимавшим участие в Крымских походах под предводительством князя В. В. Голицына ^{[26, № 1565, с. 272; 14, с. 94 - 99]}.

В это время Петр I продумывал возможную внешнеполитическую тактику по обретению долговременных союзников для продолжения дальнейшей борьбы за выход к незамерзающим морям. Быстрое достижение столь амбициозной по меркам того времени цели было возможным лишь при максимальном напряжении сил и средств, что, несомненно, повышало актуальность старомосковских представлений о государе-вотчиннике, управляющем подданными-холопами. В глазах Петра I cлужилые люди, пострадавшие в Крымских походах, были «строительным материалом» для возведения обращенного на Запад нового фасада Московского государства. Готовясь к военному соперничеству за геополитические интересы, он решительно санкционировал обратную силу большинства указов социальной направленности, изданных при царевне Софье от высочайшего имени.

Более позднее законодательство петровского царствования разрабатывалось уже с учетом западноевропейского опыта формализации права и теоретических разработок просветителей об обязанности монарха содействовать процветанию своих подданных. Тем не менее, придя к выводу о приоритетном значении положительного закона для реализации своих реформаторских замыслов, Петр I, в целом, отдавал предпочтение принудительным средствам воздействия на умонастроения людей. Его западничество имело строго очерченные границы, пределы которых определялись потребностью российской монархии в укреплении самодержавной модели верховной власти. Этим объясняется искренняя убежденность царя в возможности полной нивелировки личности рядового большинства подданных в целях скорейшего достижения государственного блага. В отношении широкой массы российского населения, пожизненно обязанного обеспечивать условия для реализации общегосударственных задач, он поощрял закрепленную в Соборном Уложении практику доносов, которая представляла собой эффективный инструмент воздействия верховной власти на общество.

В законотворчестве 1690-х гг. есть очень показательный нормативно-правовой акт, содержание которого дает некоторое представление о влиянии доносительства на уровень массового правосознания, по крайней мере, части московских служилых людей. Речь в нем идет об оппозиционных настроениях стрельцов, выявленных в ходе проведения розыска об обстоятельствах их выступления против Петра I. В марте 1698 г. 175 стрельцов, зимовавших в Азове, отказались от перевода в Великие Луки и бежали в Москву. Пользуясь отсутствием молодого царя, который находился в Вене, беглецы обратились к начальнику Стрелецкого приказа боярину князю И. Б. Троекурову с просьбой вернуть их полки в столицу ^{[34, с. 83 – 86; 29, № 1648, с. 483 – 484]}.

30 сентября 1698 г. царь приказал обнародовать следственное дело, в котором содержалась подробная мотивировка смертного приговора, вынесенного самым активным бунтовщикам. Восставшие стрельцы именовались в нем «ворами, изменниками и клятвопреступниками», так как они «учинились противны» царскому указу и в указные города не пошли, «выслав вон» своих « … полковников … и капитанов» ^{[29, №1648, с. 483 – 484]}.

Несмотря на применение жесточайших пыток, Петру так и не удалось установить прямую причастность бывшей правительницы к стрелецкому бунту. Сама Софья, которая вполне могла поспорить с братом силой характера, решительно отклонила все обвинения в свой адрес. Петру она сказала, что не поощряла надежду стрельцов на смену власти, а их чаяния объяснила «знатно по тому, что она с 190 года была в правительстве». Зная, что против его сестры нет прямых улик, царь был вынужден отступить. Оба противника действовали на основе «Соборного Уложения», согласно которому участник повального обыска, вина которого не доказана, освобождался от ответственности ^{[2, с.128; 33, с. 90; 39, гл.X, ст. 164, с. 129; 29, № 1648, с. 483 – 484]}.

Накануне массовых стрелецких казней, первая из которых состоялась 30 сентября, стрельцы «Чубарова полку», «…готовясь по злым делам своим к смерти», решились на отчаянный шаг. В соответствии с процессуальными нормами московского законодательства, во время проведения розыска допускались изветы по делам об охране «государской чести». Проведение нового сыска требовало присутствия «изветчика», который должен был подтвердить справедливость сделанного им доноса, и у стрельцов возникла надежда на отсрочку смертного приговора ^{[39, гл. II, ст. 16, с. 88 – 89]}.

На последней в своей жизни исповеди 73 стрельца, принимавших участие в сидении «у Спаса на Новом монастыре», «вместо сокрушения души перед Богом» обвинили сохранявших верность Петру I солдат потешного Преображенского полка в «злом умысле» на жизнь царя.

Вновь прибегнув к жестоким пыткам, организаторы розыска быстро установили истину. Выяснилось, что инициатива сделанного доноса принадлежала стрельцу Алексею Сучкову. В результате «иные с пыток, а иные без пыток повинились», признавшись в сговоре против «преображенцев». По словам стрельца Ивана Колокольцева, сказанным еще до приезда Петра I в Москву, «мы де одни пропадаем, а потешные де останутся в радости, пусть же де они враги наши пропадут, лучше де нам не одним умереть» ^{[29, № 1648, с. 484]}.

Позиция стрельцов, весьма далекая от нравственных заповедей христианства, потрясла даже Петра, который отличался необузданностью нрава и хладнокровно уничтожал людей, составлявших угрозу для его жизни и власти. В именном указе от 30 сентября 1698 г. он осудил «сатанинскую злобу» стрельцов, которые перед смертью «хотели …чистых опоганить» и «уже близко пытки довели». Ложный «извет» стрельцов, сделанный ими перед казнью обернулся против них самих. Царь оценил его как обстоятельство, отягчающее вину, и приказал колесовать доносчиков «вящим мучением». Прочие участники стрелецкого бунта были казнены отсечением головы или повешением. Формально Петр I руководствовался нормами «Соборного Уложения», согласно которым ложный донос влек за собой уголовную ответственность. Право определять должную меру наказания оставалось за государем и зависело от обстоятельств и статуса виновных лиц ^{[29, № 1648, с. 484; 39, гл. II, ст. 12, 17, с. 88 – 89; 1, с. 330 – 331; 34, с. 91 – 92; 19, с. 91 – 96; 44, с. 145 – 155]}.

Действия царя, предпринятые им в ходе расследования преступлений стрельцов и предполагаемого соучастия царевны Софьи, свидетельствуют о наличии в его правосознании приоритета традиционных представлений о богоизбранности самодержавной царской власти, господствующей над телами и душами людей. Зная о широком недовольстве бояр, духовенства и рядовой служилой массы населения преобразовательными начинаниями 1690-х гг., Петр, не колеблясь, избрал устрашающие меры пресечения из арсенала старомосковских конструкций уголовного права, разработанных на основе синтеза представлений о карающей силе верховной власти и опосредованности юридических норм религиозно-нравственными догматами.

В зрелом возрасте царь довольно глубоко познакомился с европейскими политико-правовыми концепциями законности, воспроизводящими классическую античную модель естественного права. Об этом свидетельствует состав книг по юриспруденции из его личной библиотеки. Тем не менее, нередко вынужденный противостоять обстоятельствам, составляющим угрозу для реализации его реформаторской политики, Петр I высоко ценил не дух, а букву принципа законности, вполне согласуя ее с элементами устрашения. В частности, по свидетельству французского посла маркиза де Кампредона, головы казненных сторонников царевича Алексея оставались для публичного обозрения на Красной площади еще в 1722 г. Разрабатывая маршруты увеселительных маскарадных гуляний с участием иностранных дипломатов, Петр I обязательно включал в них место казни ^{[7, с. 49]}.

Социокультурные результаты подобной юридической политики, в значительной мере воспринятой царем из практики его предшественников, хорошо видны на примере поведенческой стратегии стрельцов, поневоле избранной ими в застенках Преображенского приказа. Идея принудительного воспитания нравственного чувства в душах подданных обернулась полным искажением в массовом правосознании ценностного значения чужой жизни и доброго имени. Это хорошо понимал и сам Петр I, сетуя в более поздних указах на привычку своих подданных к принуждению, их пассивность и полное равнодушие, как к идеалу государственной пользы, так и к своим собственным выгодам.

Не сомневаясь в истинности своих юридических взглядов на сущность отношений подданства, царь выказал негативное отношение к духовенству, обвиняя его в нравственном разложении общества. Молодой Петр быстро восстановил против себя патриарха Адриана, постоянно напоминая ему о невежестве рядовых священников, необходимости развития серьезного богословского образования и критикуя образ жизни духовенства, противоречащий христианской проповеди отказа от мирских благ. Судя по материалам петровского законодательства, антицерковные настроения царя не всегда были безосновательными и диктовались не только стремлением навсегда прекратить притязания «священства» на ведущую политическую роль в государстве. Например, в 1701 г. законодательно закрепленная воля Петра I сыграла решающую роль в судьбе его тезки бывшего попа Никитина из «церкви Великомученика Георгия, что в Ендове».

Обстоятельства этого судебного дела известны из именного указа от 4 июля 1701 г. Священник Петр Никитин был приговорен по настоянию царя к смертной казни, так как научил своего духовного сына «садовника Ивашку Акинфьева» сказать неправду «по делу, которое у него (Никитина – Е. С.) было с Ивашкой Томилиным в продажном олове» ^{[31, № 1860, с. 170 – 171]}.

Еще одна вина Никитина заключалась в том, «что он явился в купеческом деле, а по правилам Святых, священническому чину в купеческое дело вступатися не велено» ^{[31, № 1860, с. 171]}. Таким образом, по мнению царя, получалось, что Никитин совершил двойное преступление, нарушив как законы государя, так и божественные установления. По неизвестной причине о Никитине на некоторое время забыли. Возможно, что за него ходатайствовал сам «местоблюститель патриаршьего престола» Стефан Яворский. Не исключен и вариант потери интереса Петра I к бывшему священнику на фоне масштабной перестройки церковного управления и перипетий начального этапа Северной войны.

17 января 1702 г. царь подписал новый именной указ об освобождении Петра Никитина от смертной казни, замененной «нещадным» наказанием кнутом с последующей ссылкой на вечную каторгу в Азов. В резолютивной части указа он особо отметил исключительный характер избранной в отношении бывшего священнослужителя санкции. Обращаясь к подданным в свойственной ему дидактической манере, Петр I подчеркнул общеобязательность законопослушания, не зависящую от сословных различий и предусмотренную для «людей всех чинов» ^{[30, № 1893, с. 185]}.

Не исключено, что некоторая мягкость царя по отношению к Петру Никитину была продиктована практическими соображениями. В законодательстве первой четверти XVIII в. неоднократно встречаются случаи замены смертной казни каторгой и поселением «на вечное житье» во вновь присоединенные к России пограничные города, имевшие военно-стратегическое и хозяйственное значение.

В историко-правовой литературе существует мнение о безоговорочной приверженности Петра I к традиции доносительства, законодательно закрепленной нормами «Соборного Уложения» ^{[3, с.1 -27, 159 - 194;11, с. 4 – 16; 5, с. 34 – 50]}. В целом, оно справедливо. Многочисленные памятники уголовного законодательства и материалы процессуального делопроизводства петровской эпохи свидетельствуют об определяющей роли доноса для организации большинства крупных судебных процессов первой четверти XVIII в. по делам о преступлениях против интересов государя и государства. Тем не менее, в законотворчестве Петра I существует именной указ, дающий представление о существенной корректировке его взглядов на степень пользы массового доносительства для достижения «общегосударственной пользы».

Поводом для его появления стала обеспокоенность царя увеличением количества «подметных писем», в которых, наряду со справедливой критикой непродуманности ряда «высочайших» начинаний, содержалось много безосновательной клеветы на его ближайшее окружение. Часть этих измышлений создавалась в среде родовитых и влиятельных сторонников возвращения к московской старине, возлагавших большие политические надежды на царевича Алексея и опальную Евдокию Лопухину.

По мнению ряда исследователей, некоторые пасквили появлялись при участии раскольников, которые последовательно формировали образ царя-антихриста. Согласно именному указу от 25 января 1715 г., лица, нашедшие где-либо такие послания, были обязаны жечь их, не распечатывая, на том же месте, кто «где подымет». Указ категорически запрещал доносить о них в государственные учреждения, но рекомендовал информировать о находке «посторонних свидетелей» для доказательства собственной непричастности к делу ^{[12,с. 53 - 104; 15, с. 73 - 85;27, № 2877, с. 137 - 138]}. При этом царь выказал себя убежденным сторонником справедливости правдивых доносов, способствующих укреплению социально-политической стабильности верховной власти. « … Не может никто доказать, - писал он, обращаясь к своим подданным, - которому бы доносителю какое наказание или озлобление было, а милость многим явно показана … » ^{[28, № 2877, с. 137 – 138]}.

Продолжая политико-правовую традицию «Соборного Уложения», Петр I объявил словесный или письменный донос о «нужных и важных делах» обязанностью «истинного Христианина и верного слуги своему Государю и Отечеству». Важная историко-правовая особенность указа 1715 г. заключается в дефинитивной разработке возрожденного Петром I старомосковского понятия «государево слово и дело». В категорию доносов, с которыми можно было обращаться к самому царю, законодатель включил дела «о … злом умысле против персоны Его Величества или измены, … о возмущении и бунте» и «о похищении казны». Человек любого социального статуса и сословного звания, располагающий подобной информацией, мог, по распоряжению Петра I, запросто «пришед ко двору … объявить караульному сержанту, что он имеет нужное доношение» ^{[28, № 2877, с. 138]}. При этом он не скрывал удивления потоком сведений от частных лиц,, малозначащих не только для государства, но и для самих доносителей.

Искреннее недоумение Петра I вызвал и факт, свидетельствующий о недоверии некоего анонимного доносчика к верховной власти, о чем царь лаконично, но весьма выразительно повествует в указе от 25 января 1715г. «Недавно, - констатирует Петр, - некто подкинул письмо, яко бы о нужном деле; в котором пишет, ежели угодно, то он явится; … нетокмо позволено ему явиться, но и денег в фонаре 500 рублей поставлено; и более недели стояли, но ни кто не явился; …» ^{[28, № 2877, с. 137]}.

Трудно сказать, какие именно соображения на самом деле сыграли решающую роль в моделировании поведенческой стратегии неизвестного «доброжелателя», и был ли он благонамеренным подданным. Подобные казусы нередко отличаются неоднозначностью, учитывая их опосредованность множеством субъективных факторов. В нашем распоряжении отсутствуют исторические источники, позволяющие дать микроисторический срез рассказанного Петром I случая, который явно выходил за рамки обыденной правительственной практики. Решение царя включить этот сюжет в текст именного указа свидетельствует о наличии глубокого противоречия между официальным правосознанием и представлениями частных лиц о границах возможного и должного в отношении верховной власти.

Санкционируя законность доносительства, и всячески поощряя к этому подданных, Петр I ориентировался на законотворчество первых Романовых, провозгласивших донос по делам о нарушении государственного интереса верноподданнической обязанностью. Это решение принималось в условиях постепенного преодоления социально-политических последствий Смуты и в немалой степени способствовало укреплению правового статуса царской власти. В значительной мере данная цель достигалась за счет использования в правовых нормах « Соборного Уложения» разрешительного механизма правового регулирования, что в перспективе позволяло закрепить в правосознании московского населения представление о запрещенных законом деяниях, требующих доносов в соответствующие приказы.

Искренне полагая, что политика устрашения, направленная против врагов государя и государства, соответствует «общему благу», Петр I заботился о создании благоприятных условий для закрепления долговременных результатов уже проведенных им структурных преобразований, пренебрегая при этом необходимостью достижения равновесия между государственным интересом и партикулярными правами подданных. Анализируя степень западничества петровских преобразований, не следует забывать об особенностях российского розыскного процесса, где элемент доносительства играл важную процессуальную роль еще в период московских судебников. Активное использование практики доносов в уголовном судопроизводстве XV – XVII вв. было продиктовано отсутствием политической стабильности царской власти, которая, вопреки своим притязаниям на обретение самодержавного статуса, длительное время не имела в распоряжении разветвленного бюрократического аппарата, опиралась на поддержку «земщины» и действовала в условиях полного слияния судебных органов с управленческими структурами.

Петр вдохнул новую жизнь в традиционные институты старомосковского права, так как до начала широкомасштабной реформы государственного управления 1718 – 1722 гг. он ориентировался на потребности военного времени и был вынужден учитывать наличие достаточно широкой религиозно-политической оппозиции курсу на укрепление неограниченной монархии. В итоге, его стремление к законности обернулось поощрением любой, даже самой уязвимой с нравственно-политической точки зрения формы сотрудничества подданных с верховной властью при условии опосредованности их совместных действий интересами «общего блага».

Столь прагматическое понимание проблемы воспитания законопослушного подданного в значительной степени способствовало развитию моральной деградации и формированию правового нигилизма. Заимствовав у германских просветителей идею «регулярного» государства с изрядной долей вмешательства законодателя в частную сферу, Петр I полностью отказался от естественно-правового рационализма. Хорошо зная критические отзывы западных просветителей о русском деспотизме, он все же, не без оснований, считал чуждой для России естественно-правовую модель политического мышления ^{[33, № 3970, с. 656 – 657]}.

Сюжет именного указа 1715 г. о несостоявшемся доносе следует расценивать как свидетельство того, что в правосознании какой-то части подданных Петра I западная идея законности отразилась как перевернутый образ Алисы в Зазеркалье. «Аноним», так и не явившийся на испрошенную им аудиенцию, вряд ли испытывал муки совести за неудавшуюся попытку реализации предоставленного ему с санкции верховной власти правомочия вершить судьбы других людей. Даруя на основании юридического закона подданным то, что, в православном правосознании было подвластно только Богу, Петр I ориентировался на столь же чуждую россиянам того времени протестантскую традицию отношений церкви и государства, заранее обещая добропорядочным доносителям отпущение грехов.

Скорее всего, что неизвестный субъект именного указа более всего сожалел об утраченном вознаграждении, сумма которого, по свидетельству самого Петра I, была весьма внушительной. Тем не менее, из памятников процессуального законодательства первой четверти XVIII в. известно, что щедрость царя в любой момент могла обернуться пыточным застенком. Если поведение «анонима» не было спровоцировано неизвестными нам чрезвычайными обстоятельствами, то, очевидно, что в данном случае, перспектива стать участником розыска отодвинула, в конечном итоге, для него на второй план и соображения «общего блага» (если, конечно, они имелись), и личные мотивы несостоявшегося доноса.

Вопреки бытующему в историографии мнению о полном пренебрежении Петра I к партикулярным интересам подданных, его именные указы свидетельствуют о дифференцированном подходе к вопросу о возможных границах «частного блага» в обстоятельствах военного времени. Оценивая результаты многочисленных военных кампаний и российских дипломатических инициатив, Петр I не противоречил истине, говоря о « … Своих несносных трудах в сей тяжкой войне» ^{[27, № 3261, с. 603]}. Важнейшее достижение высочайшего правотворчества в ходе Северной войны Петр I видел в создании законов, содействующих боевым успехам армии и флота. Их направленность заключалась, по его словам, «не только что войну весть, но все вновь людей в оной обучать, правы и уставы воинские … делать …» ^{[27, № 3261, с. 603]}. В тексте указа от 22 декабря 1718 г. он последовательно создает публично-правовой идеал государя-самодержца, обремененного заботами о благе отечества. В интерпретации Петра I, царь – «одна персона есть, и та коликими воинскими и прочими … трудами объята … ». Возлагая на себя нравственную ответственность за достижение внешнего могущества государства, царь уповает лишь на милость Бога, который незримо покровительствует его деяниям ^{[27, № 3261, с. 603- 604]}.

Провозгласив военные победы России ближайшим политическим результатом взятого им курса на режим законности, царь признал за собой и «великое обязательство» «милосердствовать о народе», публично заявив своим подданным, что он и о «земском справедливом правлении не изволил пренебречь». Помимо совместного обсуждения дел, введенному в коллегиях по образцу Сената, Петр I возлагал большие надежды на правовую регламентацию подзаконной деятельности чиновников, «отымающей старые поползновения делать, как о том вскоре Регламенты … будут публикованы … для ведения сего полезнаго дела народу» ^{[27, № 3261, с. 604]}.

Таким образом, политико-правовой имидж государя, радеющего о благополучии своих подданных «всех чинов и званий» моделировался с учетом приоритета законности над всеми прочими способами обеспечения законных интересов частных лиц, а правящий монарх становился основным гарантом правосудия.

В этом отношении царь возлагал особые надежды на Сенат, который должен был стать основным посредником между государем и сословиями. Действительность оказалась намного сложнее, так как попытка реализации государственно-правового идеала Петра I привела к многочисленным коллизиям между юридической реальностью и весьма расплывчатыми представлениями его ближайшего окружения о сущности государственного блага и пределах правительственных полномочий видных сановников.

В историко-правовой литературе прошлых лет присутствует тенденция к идеализации отношений царя и Сената. Ее возникновение - результат аналитического изучения эпистолярного наследия Петра, где содержатся отдельные поощрительные высказывания царя в адрес сенаторов ^{[36, с. 25 – 49; 16, с. 163 – 182]}. Законодательные материалы свидетельствуют о более сложной обстановке в правительственных кругах. К 1718 г., когда Петр I стал целенаправленно заниматься усовершенствованием системы государственного управления, у него накопилось недовольство повседневной практикой сенатской службы. Он, например, отмечал недобросовестное отношение чиновников Сената к протоколированию заседаний, упрекая их в том, что монарх постоянно пребывает, таким образом, в сомнении по поводу обоснованности его именных указов ^{[23, № 3264, с. 605 – 606]}.

Недовольство Петра I отсутствием быстроты и точности в делах сквозит в каждой строке декабрьского указа 1718 г., текст которого отличается продуманной публицистичностью в духе «просвещенного патернализма» ^{[16, с. 605 – 606]}. Возрождая в новом, рационалистическом, ключе старомосковское представление о византийских корнях самодержавия, царь пытался внушить сенаторам чувство ответственности за уровень правосознания рядовых людей. Петр заботился, прежде всего, о дальнейшей судьбе предпринятых им реформ и справедливо видел в правовом нигилизме серьезную угрозу для их дальнейшей реализации.

Любопытный эпизод, характеризующий уровень правосознания столичной петровской администрации, содержит диспозитивная частьсенатского указа от 11 марта 1720 г. В этот день, рано утром, подъячий Максим Тухаринов отнес начальнику Ямского приказа князю Щербатову печатные указы Сената об осуществлении денежного сбора с населения на содержание ямщицкой службы. Щербатов эти указы не принял и сказал, что не отошлет никаких бумаг по «ямским и почтовым станам Санкт-Петербургской губернии» без подтвердительного распоряжения. Когда Тухаринов стал ссылаться на соответствующие нормы Генерального регламента и воеводскую инструкцию 1719 г.,тоЩербатов возразил, что сенаторы не посчитали нужным снабдить своего посыльного указом о «безплатежной посылке» запечатанного пакета с неизвестным ему содержимым. В запальчивости он заявил Тухаринову, что ничего не знает о содержании регламента и инструкции, так как они не были присланы ему из сенатской канцелярии ^{[32, № 3544, с. 164 – 165]}.

«Сказка», составленная Тухариновым в результате этого инцидента, разбиралась в общем присутствии Сената, куда был вызван и начальник Ямского приказа. Неизвестно, какие дополнительные обстоятельства выяснились при обсуждении случившегося, но, вероятно, они были, так как стороны довольно быстро пришли к соглашению. Князь Щербатов был вынужден забрать у сенаторов пресловутый пакет с указами и заняться их отправкой по провинциальным канцеляриям. Сенат, в свою очередь, издал подтвердительный указ, согласно которому все исходящие от него нормативные акты, «как письменные, так и печатные», должны были впредь приниматься в Ямском приказе «без платежа прогонов» под расписку, «как о том в …печатном регламенте повелевает».

Неожиданный характер приобрела развязка этого происшествия. Согласно сенатскому постановлению, в Ямской приказ был отправлен печатный экземпляр «Генерального регламента», за который сенаторы официально потребовали от князя Щербатова «прислать в Сенат …на содержание типографского стана и на другие к тому стану расходы денег 16 алтын 4 деньги, из тех которые в том приказе в сборе бывают за подорожныя». В этой истории не оказалось ни правых, ни виноватых, а достигнутый ее участниками консенсус свидетельствует о значительных нарушениях законного порядка, как в почтовом ведомстве, так и самими чиновниками Сената ^{[32, № 3544, с. 165; 24, №3498, с. 122 – 123; 25, № 3586, с. 194]}

Хаотичной была и практика пересылки указов в коллегии, губернские канцелярии и в провинции, так как даже сами канцеляристы не всегда могли точно сказать, что и куда ими отправлено. Периодически Петр I грозил провинившимся чиновникам штрафными санкциями с последующей отставкой от должности, «как регламент повелевает» ^{[25, № 3586, с. 194]}. Таким образом, под воздействием личностного фактора, вобравшего в себя знаковые особенности старомосковской дворцово-вотчинной системы управления, происходило дальнейшее развитие тенденции к усилению личного вмешательства монарха в правосудие как важного элемента формирования надсословного политического имиджа верховной власти.

Следует отметить, что Петр I, провозгласивший «высокую службу … царского величества» высшей нравственно-политической ценностью, требовал ее «прилежного и немедленного отправления». С этой целью в «Генеральном Регламенте» он предусмотрел самые устрашающие меры уголовного наказания за неисправное исполнение служебных обязанностей, в том числе и для лиц, занятых делопроизводством ^{[4, Гл. XX – XXI, с.109 – 110, гл. XXIX, с. 113]}.

Проблема заключалась в том, что в момент составления сопутствующего указа от 30 января 1720 г. текст «Генерального регламента» был доступен чиновникам государственных учреждений только в качестве законопроекта, и. судя по инциденту в Ямском приказе, вряд ли был досконально известен рядовым канцеляристам. Хорошо понимая это, Петр I нашел парадоксальный способ реализации принципа законности, издав подтвердительный указ почти на месяц раньше даты санкционирования именного предписания. Чиновники сенатской канцелярии были под расписку поставлены в известность об уголовной ответственности за «неисправное» исполнение должности и вновь приступили к своим обязанностям.

Дипломатическая переписка начала 1720-х гг. свидетельствует о том, что личные качества Петра I, включая нетерпимость к правовому нигилизму высших чиновников, внушали искреннее уважение аккредитованным в России западным посланникам. Например, среди французских дипломатов царь пользовался репутацией «мужественного, просвещенного и трудолюбивого монарха». С 1722 г. в секретной переписке кардинала Дюбуа с французской дипломатической элитой Петербурга весьма оживленно обсуждался вопрос о возможности признания за Петром I императорского титула и о дальнейших перспективах его преобразовательной политики, направленной на преодоление административного хаоса ^{[6, с. 38 – 45]}.

Хорошо информированный о настроениях наиболее активных лидеров европейской большой политики, Петр I старался убедить дипломатические круги в наличии стабильной правовой основы проведенных им реформ. Большинство иностранных дипломатов проявляло большую осторожность в вопросе о возможности заключения с Россией долговременных союзов, мотивируя свою позицию политической нестабильностью новой империи, могущество которой, по их мнению, являлось результатом титанических усилий одного Петра I. В дипломатической переписке того времени нередко упоминается о недоверии царя даже к наиболее преданным ему людям, которые, в свою очередь, опасаются открыто проявить инициативу и никогда не принимают самостоятельных решений в его отсутствие.

Помимо внешнеполитических обстоятельств, способствующих усилению надсословной тенденции в политике Петра I, взявшего на себя роль гаранта международного стабилизации имперского статуса России, особое беспокойство царя вызывали некоторые реалии административной практики. К началу 1720-х гг. его внимание привлекли многочисленные нарушения узаконенного порядка деятельности государственных учреждений, допущенные даже самыми высокопоставленными чиновниками. Например, широкий общественный резонанс получило дело П. П. Шафирова, который долгое время пользовался доверием царя и имел при европейских дворах репутацию одного из самых блестящих русских дипломатов. Существуют малоизученные историко-правовые аспекты данного сюжета, позволяющие дать оценку негативной социокультурной атмосферы в Сенате, препятствующей обеспечению законности.

Инцидент, послуживший поводом для официального расследования деятельности Шафирова на посту сенатора, произошел в конце 1722 г. во время отсутствия царя в Петербурге. Вернувшись из Каспийского похода, царь сам занялся выяснением обстоятельств дела, так как в данном случае его фигурантами являлись весьма влиятельные лица, которые много лет успешно проводили в жизнь законотворческие инициативы Петра I и его внешнеполитический курс. По свидетельству маркиза де Кампредона, царь стремился составить непредвзятое суждение о виновности Шафирова. С этой целью царь учредил в Преображенском независимый совет из доверенных лиц, исключив из него открытых врагов Шафирова, в число которых, помимо осужденного вместе с ним Г. Г. Скорнякова-Писарева, входили А. Д. Меншиков и канцлер Г. И. Головкин.

В обществе ходили слухи о том, что, несмотря на множество доносов, поступивших в Преображенский приказ от недоброжелателей Шафирова, царь, скорее всего, проявит к нему лояльность и ограничится наказанием только бывшего обер-прокурора. Вопреки ожиданиям французского двора и к радости многочисленных недоброжелателей Шафирова царь не простил своего бывшего любимца. Он был приговорен к смертной казни с конфискацией имущества. В последний момент Петр все-таки заменил эту жесточайшую меру шельмованием и ссылкой в «отдаленные окраины Сибири», учитывая «продолжительные и важные заслуги» Шафирова перед государством. Тем не менее, Шафиров признавался виновным «во многих лихоимствах», осуществленных «в противность царскому указу и вопреки Сенату» ^{[43, с. 3 – 62]}.

По свидетельствам очевидцев исполнения приговора, Шафиров выглядел усталым и подавленным, но держался с большим достоинством. До отправления в ссылку Петр разрешил ему жить в доме одной из дочерей под караулом. Он каждый день отправлял туда своего придворного врача, но решения о конфискации имущества и снятии с бывшего барона всех чинов не отменил. Не избежали наказания и виновные в попустительстве Шафирову сенаторы, происходившие из влиятельных родовитых фамилий ^{[8, с. 292 – 299; 9, с. 299 – 301; 10, с. 301 – 303; 37, с. 903 – 951; 21, с.177 – 184; 38, с. 66 - 69]}.

Исход дела Шафирова свидетельствует о непримиримости Петра I к действиям чиновников, виновным в умышленном нарушении формальной законности и установленного порядка делопроизводства. Вопреки оценкам иностранных дипломатов его интерес к расследованию допущенных сенаторами правонарушений был продиктован не финансовыми соображениями, а намерением привести их деятельность в строгое соответствие с требованиями закона. С этой целью Петр I вновь обратился к принципу устрашения, а вынесенный Шафирову суровый приговор сыграл роль превентивной меры, принятой в назидание другим сенаторам.

Судя по тексту более позднего указа от 22 января 1724 г., гнев Петра I в значительной степени был вызван стремлением всех оказавшихся под следствием сенаторов смягчить свою вину отговоркой о незнании именных указов, регламентирующих порядок деятельности в правоприменительной сфере. Этот указ отличается публицистичностью стиля и обращен к чиновникам всех рангов с подробным разъяснением необходимости «…ведать все уставы Государственные и важность их, яко первое и главное дело», способствующее «правому и незазорному управлению» ^{[22, № 4436, с. 216]}.

Формулируя принцип, согласно которому незнание закона не освобождает от юридической ответственности за его нарушение, Петр не требовал в данном случае от чиновников формального служения Фемиде, а возлагал надежду на их осознанное уважение к закону. В тексте январского указа 1722 г. он настойчиво проводит мысль о честном служении делу законности, которое полностью исключает «впадение неведением в погрешение …» ^{[22, № 4436, с. 216]}.

Важной особенностью санкционированного Петром I нормативного акта о «неотговорке» судьям незнанием закона стало введение «лестницы наказаний», за пренебрежение требованиями юридических предписаний. Желая по возможности предотвратить повторение подобных прецедентов в среде высших должностных лиц, он санкционировал «лишение всего имения и отнятие чинов вовсе» за проявление злостного неуважения к закону ^{[22, № 4436, с. 216]}.

Пробивая дорогу принципу законности методом проб и ошибок, Петр I, как и любой реформатор, не имел в своем распоряжении ни времени, ни возможности оценить результативность предпринятых им начинаний. Кроме того, его поверхностное западничество служило прикрытием непоколебимой веры в непререкаемость своего авторитета и справедливость суждений, которая прежде была неотъемлемой чертой социокультурного облика самодержцев русского средневековья. Данное обстоятельство приучило Петра к вольному обхождению с законностью, который рассматривался им лишь в качестве необходимого правового инструментария для реализации политики «общего блага» и установления всеобъемлющего контроля верховной власти за подданными. Ставя приоритет «государственного интереса» выше любых партикулярных соображений, царь нередко отождествлял законность и справедливость, придавая формальному выражению своей воли значение нравственного закона, переданного людям от Бога через посредничество земного монарха.

В научной литературе неоднократно отмечалось, что важным последствием сословной реформы Петра I, направленной на расширение социальной опоры самодержавия за счет принципа выслуги дворянского звания, стало усиление социальной неоднородности дворянства. Именно это обстоятельство способствовало возникновению социально-политических разногласий после смерти царя среди его ближайших сподвижников, которые не смогли выработать единую внутриполитическую стратегию по отношению к государственно-правовому наследию предшествующего царствования.

Ожесточенная борьба между старым и новым дворянством за доступ к верховной власти и политическое влияние при новом дворе отражала расстановку социальных сил внутри служилого сословия Российской империи. В то же время ее перипетии свидетельствуют об «усталости» самых различных слоев населения, включая дворянскую верхушку, от ускоренного темпа двадцатилетних петровских преобразований. Об этом, в частности, вскоре после смерти Петра I писал П. И. Ягужинский, характеризуя в обстоятельной записке на высочайшее имя общее положение дел в Российском государстве ^{[42, с. 551 – 553; 13, с. 8]}.

В результате тягловая стратегия надсословной политики Петра I была подвергнута корректировке, что косвенно свидетельствовало о неготовности его бывших сподвижников к продолжению политического курса на закрепление исключительных властных прерогатив монарха-самодержца при опоре на широкие слои служилого дворянства.

Подводя итоги, следует отметить, что личное участие правящей элиты в моделировании политико-юридических стратегий, направленных на усиление или же, напротив, ослабление доминирующей роли монарха в организации отношений подданства и соответствующей им властно-управленческой системе - непременный атрибут традиционной политической системы, исключающей возможность активного сословного представительства и законодательных ограничений властных полномочий правящих лиц.

В Российском государстве первой четверти XVIII в. сложились особые социально-политические условия для усиления политико-юридической роли личностно-мировоззренческого фактора. К таковым следует отнести дестабилизацию государственной власти под воздействием династического кризисов, неурегулированность вопроса о порядке престолонаследия, быструю, но поверхностную модернизацию с ярко выраженными элементами западничества, слабо институционализированную социальную структуру и отсутствие единства мнений в элитарных слоях общества по вопросу о политических перспективах принципа единовластия правящего монарха.

В целом, основной вектор политико-юридической деятельности Петра Великого заключался в подготовке условий для легитимации надсословного имиджа верховной власти монарха-самодержца с учетом патерналистской конструкции просвещенного абсолютизма, тяготеющей к государственной опеке над подданными, но без естественно-правовой составляющей и ее индивидуализации в праве. Образец политико-юридической деятельности многие преемники Петра Великого искали в модели «регулярного государства», модифицируя ее в зависимости от потребностей исторического времени и ассоциируя свою государственную деятельность с продолжением петровских начинаний в области укрепления самодержавной власти монарха путем ее легализации. Таким образом, личностно-мировоззренческий фактор сыграл решающую роль в усилении надсословной тенденции развития самодержавной государственной власти и установлении авторитарного политического режима.