Парадоксы властолюбия

Рахмановская Екатерина Александровна младший научный сотрудник, Институт философии, Российская академия наук 109240, Россия, г. Москва, ул. Гончарная, 12, стр. 1 Rakhmanovskaya Ekaterina Junior researcher, Institute of Philosophy, Russian Academy of Sciences 109240, Russia, g. Moscow, ul. Goncharnaya, 12, str. 1 rachkate@yandex.ru Другие публикации этого автора

В пантеоне философов имя Фридриха Ницше занимает совершенно особое место – место человека-загадки, ни на кого не похожей, предельно противоречивой фигуры, выпадающей из всех имеющихся канонов и правил.

Он не создал законченной философской системы, как Декарт или Спиноза, Кант или Гегель, а представление о целостности и единстве его взглядов до сих пор подвергается радикальному сомнению и вызывает необходимость их детального обоснования ^[1]. Задуманное им итоговое, программное сочинение «Воля к власти» так и осталось в виде многочисленных черновых набросков, планов, заметок, комментариев, впоследствии собранных его сестрой под одной обложкой. Тем не менее, оно послужило отправной точкой для основательных исследований выдающихся умов ХХ века, в том числе М. Хайдеггера и К. Ясперса. Его раннее произведение «Рождение трагедии из духа музыки» было отвергнуто коллегами-филологами, а сам автор даже был обвинён в шарлатанстве за отступление от строго научной точки зрения и подвергнут профессиональному остракизму. Однако впоследствии оно будет признано «фундаментальнейшим текстом современности» ^{[2, с. 547]}, который вводит в понятийный аппарат философии и культурологии идею различения двух начал – и аполлонического, опьяняющего и сдерживающего, разрушающего и формообразующего, идею, оказавшуюся необычайно плодотворной не только для понимания истоков культуры, но и для постижения загадки человеческого бытия.

Вокруг имени Ницше уже более ста лет не утихает полемика. Его упрекают и за богохульство и разрушение христианства, и за низвержение традиционных ценностей, и за прославление зла, обвиняют в подготовке почвы для идеологии нацизма. Однако очевидно, что его работы обладают глубиной и выдающейся силой философской рефлексии. Его прозрения позволили совершить настоящую революцию в области этики, провести огромную работу по ревизии и очищению догматических установлений. Его размышления заложили основу апофатического представления о человеке и послужили отправной точкой для анализа его деструктивных черт и разрушительных устремлений. В своих работах Ницше впервые представил многостороннюю и беспощадную феноменологию власти, раскрыв её тотальный, всеохватный характер, обнажив подспудные мотивы и выявив властное стремление даже там, где оно традиционно считалось объектом неприятия – в «воле к морали», в общепризнанной добродетели.

Философию Ницше можно рассматривать как апологию силы, подчиняющей, порабощающей, толкующей как доброе всё то, что способствует возрастанию мощи, однако справедливо и другое – тем самым она разоблачает подлинное обличье власти, её истинную безжалостную природу, показывает, что насилие и устрашение, воспитание чувства вины являются её неизменными орудиями. Причём реальность авторитарных и тоталитарных режимов показала, что историческая действительность превзошла все предвиденья мыслителя, подтвердив, что жизни многих могут быть с лёгкостью пожертвованы в угоду жизни одного, обладающего властью. Однако совсем не обязательно, чтобы этот последний был «высшим человеком», как о том грезил Ницше, – им может оказаться и самый что ни на есть «человек массы», воплотивший в себе её устремления и сыгравший на страхе и на болезненно-чувствительных сторонах сознания людей. Нельзя сказать, что Ницше лишь прославляет власть, он даёт её трезвый анализ, вскрывает противоречия и показывает парадоксы.

Безусловно, идеи Ницше о воле к власти освещены большим количеством трудов. Однако в них большей частью затрагиваются бытийственные, метафизические и онтологические, аспекты данной идеи, подчёркивается, что «воля к власти это не воля, которая имеет власть своей целью, которая стремится к власти» ^[3], или что «”Воля к власти” никоим образом не означает лишь “романтическое” желание и стремление чего-то ещё безвластного к захвату власти» ^{[4, с. 65]}. Воля к власти – это фундаментальная особенность сущего, а не атрибут того или иного индивида, которым можно обладать, а можно и лишиться. Потому в многочисленных работах исследуются глубинные основания этой центральной рубрики в мысли Ницше, раскрываются её такие содержания как становление, истолкование, интенсификация, борьба, самопреодоление, трансгрессия, желание жизни, свободы и творчества. Значительное внимание уделяется и этическим вопросам, связанным со степенью выраженности воли к власти и основанном на ней учением о морали «господ» и «рабов».

Однако воля к власти сравнительно мало рассматривалась именно как потребность во власти и влечение к ней. Эта идея Ницше впоследствии стала основополагающей в индивидуальной психологии А. Адлера, однако до сих пор не существует целостного исследования феномена властолюбия в творчестве самого Ф. Ницше. В данной статье будет сделана попытка анализа воли к власти с антропологической точки зрения, а именно, каким образом утверждаемая Ницше основа сущего проявляется в контексте человеческого поведения, каковы особенности и противоречия внутреннего, экзистенциального переживания человеком присущего ему стремления к власти.

Философия Ницше – это философия претерпевающего жизнь субъекта, существующего в постоянном движении, становлении, процессе переживания жизни. Ни одно из состояний не может быть строго зафиксировано, определено и классифицировано, оно подвержено текучести самой жизни и тем более изменчивости представления о ней. Философом движет напряжённое, страстное стремление добраться до сути человеческого существования, однако оно сталкивается с неуловимостью истины, с её постоянным ускользанием, с изменчивостью смысла из-за смены перспективы. Потому у Ницше не найти однозначных утверждений. Каждое его высказывание, доведённое уже, казалось бы, до совершенства, вдруг, совершенно неожиданно оборачивается своей противоположностью. Однако поразительно, что такой ход мысли отнюдь не отменяет значимости предыдущего, а скорее дополняет, являет обратную, доселе незамеченную сторону явления, делает рассматриваемый предмет более рельефным, жизненным, реалистичным, но и создаёт предпосылки для дальнейшего неограниченного толкования. Постоянное сомнение движет его мысль дальше, не позволяет ей остановиться и застыть.

Власть – не эксклюзив, а данность

То, что Ницше во всём видит парадоксы и противоречия, в значительной мере обуславливает его тонкий психологизм и позволяет проникнуть в изнанку человеческих поступков, разглядеть неуловимое, ускользающее, маскирующееся в стержне мотивации, даёт возможность осуществить глубокую философскую рефлексию и раскрыть сложность, многогранность многих человеческих состояний и побуждений.

Ницше первым разглядел властолюбца буквально в каждом человеке – не только в политике, властителе, тиране, но и в среднем, ничем не примечательном обывателе, живущем самой что ни на есть обыденной жизнью. Он показал, что и раб и господин, и диктатор и философ, и корыстолюбец и аскет, и даже художник, любящий и святой – все они на равных основаниях стремятся к власти.

С одной стороны, сейчас сама мысль о том, что не только сильный претендует на власть, желая найти приложение своим способностям, но и слабый стремится к ней не меньше, лелея надежду забыть о своей немощи и почувствовать собственную значимость, если не навязав собственную волю, то хотя бы причинив боль и увидев знаки страдания, – сама эта мысль уже не способна удивить своей новизной, так как накоплен значительный материал о компенсаторной природе властолюбия ^{[5, 6]}, о предпосылках и психологических причинах авторитарного характера ^{[7, 8]}. Но с другой стороны, эти исследования хотя и выявляют властные мотивы там, где они порой совсем не очевидны, но всё же обнаруживают лишь частные проявления властолюбия, его зависимость от того, каким образом происходило психологическое становление личности, от коллизий процесса социализации индивида. Иными словами, хотя властолюбие и рассматривается как широко распространённое явление, за ним признаётся характер благоприобретённого свойства.

Мысль Ницше, как мне кажется, оказывается намного глубже и неожиданней, поскольку схватывает во властолюбии нечто такое, что выходит за рамки представлений о его социальной обусловленности или зависимости от раннего психологического развития личности. Философ улавливает во властолюбии непреложное, неотъемлемое человеческое свойство, исходящее из самой его природы, и стремится дать ему всестороннее истолкование. Человек стремится повелевать даже в тех случаях, когда никакой нужды в этом нет. Он властолюбец по призванию ^{[9, с.12]}.

Мы не случайно начали статью с указания на парадоксальность мышления Ницше. Само прозрение о властолюбии как антропологической данности потребовало от философа отказаться от классических представлений о сущности власти как о субстанции, закреплённой за властителем. Традиционно предполагалось, что для обладания властью необходимо некое метафизическое основание, будь то божественная воля, дающая властителю особые полномочия, или особые природа, происхождение или неординарные способности, отличающие его от подвластных и санкционирующие право на власть. Как известно, Аристотель не только утверждал неполноценность раба, отсутствие у него рассудка, но и полагал, что существует принципиальное отличие в физической организации раба и свободного человека: у рабов «тело мощное, пригодное для выполнения необходимых физических трудов … свободные же люди держатся прямо и не способны к выполнению подобного рода работ, зато они пригодны для политической жизни» ^{[10, с. 384]}. Согласно Платону, действительной властью могут обладать лишь мудрецы-философы, в чьих душах преобладает разум, и потому они способны приблизиться к знанию о справедливости и на его основе осуществлять правление. Тогда как все остальные сословия не могут претендовать на власть, само устройство их души противоречит этому, поскольку аффекты и вожделения затуманивают разум, вносят мятеж и смуту, делая власть шаткой и неустойчивой, разрушая её. В философии Гегеля впервые отношения господства и подчинения утрачивают свою односторонность и чёткое разграничение между субъектом и объектом власти. Господин властвует, поскольку рискнул жизнью и доказал своё превосходство, однако он впадает в зависимость от раба и от производимых им вещей, утрачивает стимул к саморазвитию и закосневает. Тогда как раб стремится к превозможению действительности; он учится властвовать собой, будучи вынужден отказываться от удовлетворения своих желаний, – в конечном итоге он превосходит господина по уровню самосознания.

Ницше же не только указывает на обратимость состояний господства и подчинения, не просто задаётся вопросом амбивалентности власти: «Что заставляет всё живое повиноваться и повелевать и, повелевая, быть ещё повинующимся?» ^{[11, с.119]}, но говорит о том, что власть не является атрибутом или состоянием субъекта, напротив, сам субъект оказывается «присочинённым» к властным отношениям, является формой, в которой в данный момент выражается то или иное соотношение сил: «нет «сущности в себе», только отношения конституируют сущности» ^{[12, с. 346]}. Таким образом, отношения власти, по Ницше, становятся первореальностью, приобретают тотальный характер и определяют всевозможные процессы, протекающие в мире. За каждым событием, движением, изменением стоит воля к власти, ответственная за рост и становление, за подъём и течение жизни. Поэтому и каждый человеческий индивид движим особой волевой интенцией, цель которой – стать сильнее и превзойти самого себя, и выражается это в ненасытном стремлении к проявлению и применению власти, в использовании власти как творческого инстинкта.

Инстинкт или страсть

Саму волю к власти Ницше определяет, прежде всего, в качестве инстинкта, задающего направление и координирующего все остальные влечения: «всё живое в первую очередь стремится дать волю своим силам» ^{[13, с. 81]}. Ни голод, ни эрос, а увеличение степени власти – вот главный источник движения, стержень всякой мотивации. Но как это оказывается возможным, если инстинкт предполагает задействование физиологических оснований, тогда как воля главным образом отсылает к интеллектуально-императивному аспекту ^[14]? Однако в ницшеанской трактовке воля не соотносится с разумом, она стихийна и действует помимо него, а разум в свою очередь не является причиной поступков, он лишь рационализирует их. Поэтому воля к власти не может выступать следствием человеческого намерения, она не свойство сознания, а единственная подлинная сущность человека, закреплённая на уровне тела, физиологического инстинкта: «нет никаких духовных причин!» ^{[15, с. 43]}.

И оттого, будучи инстинктивно закреплённой, воля к власти даёт о себе знать на физиологическом уровне, отражая степень ощущения собственной мощи. Уверенность в себе, жажда деятельности, отсутствие страха, пренебрежение к тому, что могут подумать другие, создаёт ощущение блаженства и радости в теле, свободное течение энергии, не ограниченное зажимами и психологическими защитами: «Что такое «активный»? – Тянущийся к власти» ^{[12, с.358]} Тогда как немощь, разлад, болезнь, опасность – все процессы упадка и разложения сопровождаются пассивностью, сигнализируют об утрате, обнаруживают состояние тревоги и дискомфорта, которое осознаётся как нечто угнетающее и мешающее, стесняющее движение вперёд. Рост чувства власти на уровне тела воспринимается как удовольствие, тогда как невозможность одержать верх сопровождается беспокойством и неудовольствием.

Однако было бы сомнительным утверждать, что к власти рвутся ради удовольствия, и Ницше совершенно определённо указывает на это. Удовольствие лишь сопровождает властное стремление, служит индикатором и укореняет в сознании «плюс» этого чувства. Мотивы властолюбия далеко не исчерпываются удовольствием, хотя могут содержать его в качестве «симптома».

Но в случае, когда власть захватывает до полного самозабвения, когда она проявляет свою дионисийскую, опьяняющую сущность, можем ли мы ограничиться пониманием власти как инстинкта? Животные тоже проявляют инстинкт доминирования, но в природном мире не встречается случаев помрачения властью. Волк, став вожаком племени, не стремится подчинить себе ещё и все остальные племена, а члены стаи не строят козней и не плетут заговоров, чтобы сместить своего предводителя. Но человек оказывается поглощён властью, погружён в состояние борьбы, готов мобилизовать все доступные ресурсы на нужды достижения собственного господства. Человек переживает власть экзистенциально, но как всякое экзистенциальное состояние оно ненасыщаемо, его невозможно удовлетворить до конца. Не обнаруживается ли здесь новое измерение власти, несводимое к инстинкту? И как можно было бы его определить? Может быть – страсть?

Говоря о воле к власти, Ницше, действительно, называл её не только инстинктом, но и великой страстью. Однако он не проводил различия между этими понятиями. Правомочно ли тогда устанавливать такую демаркацию?

Впервые вопросом о разделении страсти и инстинкта задастся Э. Фромм много лет спустя. Он обоснует идею, что страсти – это особый пласт человеческой жизни, появление которого обусловлено ослаблением действий инстинктов, утратой строгой и непреложной системы координат. Человек почувствовал себя потерянным и вынужден был найти себе новую опору – объекты почитания, придающие смысл его существованию. Выбор таких ориентиров и поклонение им как идеалам, истинным или ложным, и есть страсти человеческие. Иными словами, страсти, в отличие от инстинкта, задействуют сугубо человеческие приобретения – разум, самосознание, воображение и удовлетворяют экзистенциальную потребность индивида в целостности и чувстве единения с тем обществом, в котором он живёт.

В такой трактовке страсти вполне укладываются в классическое представление о них как о чём-то завладевающем человеком, подчиняющем его существо. Однако Ницше раскрывает иное измерение страсти, в котором они выступают продолжением инстинкта и оказываются высшим проявлением индивидуального, вступившего в борьбу с надличным, общественным, моральным. В состоянии страсти человек резко выпадает из социальной усреднённости, отказывается от прилаженности к интересам общества, в нём разыгрывается желание отстоять себя, погрузиться в глубины собственной души и подняться на вершины своего, а не потустороннего духа, найти мужество и признать в себе «невыносимого зверя», необузданную бестию.

Если для Фромма страсть – это отчасти продукт влияния социума, пласт психической жизни, сформировавшийся как результат того, что человек не может полностью положиться на свою природу, на ощущения, исходящие из самого себя, а потому ищет поддержки вовне, то Ницше, напротив, видит в ней состояние, когда наружу рвётся сокровенное содержание души, нечто сугубо индивидуальное, исходящее из самой сущности человека. «На великие жертвы и великую любовь способен только преизбыток личного начала, самодостаточная полнота, бьющая через край, отдающая себя вовне, инстинктивное внутреннее благополучие и согласие с собою: это сильная и божественная самость, из неё и произрастают эти аффекты – с такою же непреложностью, как стремление к владычеству, экспансия, внутренняя уверенность в своём праве на всё» ^{[13, с. 476]}.

Ницше не отделяет страсть от инстинкта, поскольку противостоит традиции осуждения страстей как чего-то пагубного, греховного. Видя в человеке существо, прежде всего, витальное, природное, главное в котором – его жизненный мир во всём его полнокровии, борьбе и самореализации, он отрицает наличие высшего идеального содержания, которое могло бы противостоять тёмным стихийным влечениям или было бы способно просветлить и одухотворить их, как на то указывал, например, Вл. Соловьёв ^[16]. Напротив, гиперболизировать инстинкт, дать ему полную свободу, довести до состояния страсти, экспансировать себя – вот истинная задача становящейся личности, имеющей мужество быть собой.

Цель власти – власть

По Ницше властное стремление изначально бессознательно, оно определяется естественной потребностью в самоутверждении. Философ категоричен в том, что власть отнюдь не вызывается теми или иными причинами, она не нуждается в каких либо поводах для осуществления. По-видимому, власть и есть причина самой себя. И если задаться вопросом, что побуждает того или иного человека к власти, то ответ может быть только один – сама власть. Безусловно, аранжировка этого влечения может быть самой разнообразной: поддержание порядка, управление во имя всеобщего блага, достижение выгоды и укрепление благосостояния, необходимость освободиться из-под гнёта другого, но суть его всегда остаётся неизменной – рост чувства власти. Воля к власти, действующая помимо мышления, не рождается из сознательного желания или стремления, не преследует целей, обозначенных рассудком, она просто имеет место быть и саморазворачивается. Тогда как задача разума – рационализировать, обосновать и оправдать то, что было реализовано этой волей для увеличения чувства власти.

Власть – это то, что коренится в самых глубинах человеческого существа. Она социальна лишь в том аспекте, что для её реализации всегда необходим другой, однако она не руководствуется интересами другого или благом социума. Власть, по Ницше, всегда личностно ориентирована. Социально-ориентирванную власть (концепции которой разрабатываются в некоторых современных исследованиях, например, Д. Макклелландом ^[17]) философ, пожалуй, назвал бы идиосинкразией и счёл бы недостойной самого понятия власти. Те, кто провозглашают целью власти исключительно заботу об обществе – либо заблуждаются, либо лгут, поскольку единственным истинным мотивом их поведения будет в любом случае достижение собственного могущества: «так переодеваются сокровенные желания тиранов в слова о добродетели!» ^{[11, с. 103]}.

Конечно, можно заподозрить Ницше в некоторой предвзятости и чрезмерности в универсализации мотива власти. Было бы преувеличением полностью исключить влияние социальных факторов в мотивации власти, таких как запрос общества на лидера, понимание человеком, наделённым неординарными способностями, своей миссии, ответственности перед обществом. Однако, интуиции философа о подспудной, инстинктивной тяге человека к собственному могуществу кажутся достаточно обоснованными. К примеру, вождь, прозорливо глядящий в будущее, угадывающий еле различимые тенденции и на их основе предлагающий проект преобразований, а потому призывающий нацию следовать за собой, – является ли он альтруистом, помышляющим исключительно о благе своего народа? Наиболее вероятно, что им движет стремление к власти и славе, но в тандеме со своим народом, который он рассматривает и как ресурс, материал, необходимый для реализации собственного замысла, и как подопечных, о которых надо проявить заботу.

Скажем, Махатма Ганди – он тонко, искренне чувствовал побуждения и внутренний потенциал своих соотечественников, их способность пересилить гнёт завоевателей своим особенным, уникальным даром непротивления, отвержения насилия и успешно использовал его. Он показал беспрецедентный пример мудрости и заботы, но можно ли определённо утверждать, что единственный движитель его деятельности – благо сограждан? Пожалуй, это было бы не столько преувеличением, сколько искажением действительности.

Основополагающий порыв всей его жизни – это духовное совершенствование, непрестанная и беспощадная саморефлексия, желание стать лучше, сильнее, в значительной мере вызванная неприятием того рабского положения, в котором находился каждый индиец в своей собственной стране. Его автобиография свидетельствует, что в детстве он был робким, слабым ребёнком, долгое время избегавшим общения со сверстниками, боявшимся воров, приведений, змей и темноты, страшащимся спать без света ^{[18, с. 31]}, и весь его путь – это путь борьбы с собственными страхами, путь преодоления себя, своей зажатости, неуверенности, греховности, и в то же время это противостояние униженности и уязвлённости, стремление вернуть себе возможность ощущать человеческое достоинство, не будучи одетым в английский фрак, а живя традиционной жизнью своего народа и исповедуя исконную религию.

Выбранный им путь – путь аскезы, сознательного отречения от самых желаемых вещей, от того, от чего отказаться сложнее всего, но в то же время это возможность укрепить волю, умение властвовать собой и своим телом. Вспомним Ницше: «стремление властвовать собою при помощи суровых и ужасающих приёмов – способ проникнуться благоговением перед собой, жаждать его: аскетизм – способ добиться власти» ^{[13, с. 246]}. Предъявляя высокие требования к себе, аскет переносит их и на окружающих, полагая, что возможное для одного – возможно для всех, он настаивает, чтобы они тоже подчиняли свою жизнь строгим правилам, вытравляли из себя недопустимые, согласно его убеждениям, мысли и желания. Но требует он этого не насильственно и не ультимативно, а вразумляя как личным примером, так и авторитетом, зиждущимся на глубокой уверенности в своей правоте, на ощущении «чистой совести». Аскет чувствует собственную избранность и превосходство, расценивает призвание как обязанность нести истину другим, указывать им направление.

Без сомнения, Ганди обладал огромной властью над своими соплеменниками и стремился к ней, но порыв его собственной жизни к самопознанию, освобождению, к борьбе был неразрывно связан с жизнью его народа. Махатма (а это «звание» дословно означает «великая душа») отождествлял себя с ним, не делал различий между собой и другими, собственное унижение он воспринимал как унижение нации, а личные духовные искания неразрывно связывал с воспитанием своих последователей. Во вступлении к своей автобиографии он пишет: «Оценивая самого себя, я постараюсь быть строгим, как истина, и хочу, чтобы другие были такими же» ^{[18, с. 14]}. Чем это не пример такого расширения собственного Я, когда его границы значительно превосходят пределы своего физического тела и распространяются вовне на другие объекты окружающего мира? Махатма Ганди – уникальный пример духовного лидера, человек, собственным примером показавший, что борьба может быть ненасильственной, а непротивление отнюдь не означает пассивность, но и в его действиях различимо универсальное стремление человека расширить область своего влияния, общая тенденция к увеличению собственной мощи и распространению своей власти.

Расти вместе с народом для властителя значит почувствовать себя сосудом, в который вливается сила и энергия тех, кто готов отдать их на достижение поставленной правителем цели. Двигаться вперёд подхлёстываемым морем человеческих эмоций и энтузиазма значит ощутить себя на гребне волны невиданной высоты, от которой захватывает дух. Но вести за собой других означает и принимать огромную ответственность, ложащуюся на плечи большим бременем, претерпевать не только собственные тяготы, но и тяготы всех подчиняющихся ему судеб. Незавидная доля, отягощённая грузом тяжёлой шапки Мономаха… Но в осознании возможности выдюжить эту тяжесть, осилить неподъёмную задачу скрывается шанс ощутить себя беспримерно могущественным, возвышающимся над толпой тех, кто готов следовать за ним. Стремиться почувствовать себя благодетелем, опекуном, повелителем многих жизней, распорядителем благополучия, жаждать признательных взглядов, выражений почтения – это ли не истинные стимулы власти? Оседлать будущее, которое кажется пойманным в сети собственной интуиции, принять вызов, проявить хватку, хитрость и смекалку – это ли не признак превосходства?

Безвластие – высшая степень власти

Постоянное наращивание мощи, неустанный поиск новых ресурсов, бесконечная гонка за сферы влияния, преодоление границ – это очевидная реальность власти, то, что лежит на поверхности и легко различимо. Однако, как и у всякого человеческого чувствования, у власти есть её изнанка, то, что скрыто и вызывает истинное удивление – власть сменяется безвластием, но совсем не в виде провала, потери власти, а в форме утверждения её в ином, новом качестве. «Именно тем людям, что стремятся к власти решительнее других, бывает неописуемо приятно почувствовать, как что-то одолело их! Внезапно и глубоко погрузиться в чувство, словно в водоворот! Почувствовать, как поводья вырываются из рук, и глядеть, как их несёт Бог весть куда! Кто или что бы это ни было – то, что оказывает нам такую услугу, – услуга эта велика: мы счастливы, у нас перехватывает дыханье, мы чувствуем, что вокруг абсолютная тишина, словно в глубочайших недрах земли. Наконец-то никакой власти!» ^{[19, с. 195]}

Что может представлять собой это чувство безвластия? Похоже на прорыв чего-то стихийного, противостоящего стремлению к власти. Если воля к власти – это сущность бытия, становление, то безвластие можно помыслить как погружение в ничто, неизменность, покой. Даже инстинкту власти, который представляет собой вечное движение и накопление силы и энергии, необходим отдых, пауза в борьбе. Постоянное наращивание силы истощает. Наступает усталость от власти, и тогда властвующий устраивает паузу – праздник безвластия. Но это лишь короткий миг ослабления хватки, за которым последует новый виток борьбы за власть, возможно, ещё более яростный и непримиримый.

От власти не отказываются добровольно, но в истории действительно часто можно наблюдать подобные передышки власти. Яркий тому пример, пожалуй, отречение от престола Ивана Грозного – весьма неоднозначное событие, если учесть патологическое стремление этого государя к созданию системы неограниченной личной власти. Что побудило этого властолюбивого человека отдать бразды правления случайному, по сути, человеку – татарскому хану Семеону Бекбулатовичу? До сих пор не существует однозначной трактовки этого шага, названного В. О. Ключевским «политическим маскарадом». В качестве одной из версий приводилось желание обмануть судьбу и избежать напророченной волхвами «московскому царю смерти». Современные историки выдвигают также версию, что Грозный таким образом намеревался в завуалированном виде восстановить упразднённый к тому времени режим опричнины ^{[20, с. 200]}. Но те же источники указывают и на то, что страх перед всеобщей изменой преследовал царя как кошмар. Вполне вероятно, что именно этот постоянный и невыносимый страх предательства, отягощённый усталостью от власти, заговоров, расправ, отчасти и подсказал царю такое решение. Тем более что краткие миги раскаяния и полного смирения были свойственны Грозному, о них упоминает Пушкин: «Царь Иоанн искал успокоенья / В подобии монашеских трудов», и далее: « Я видел здесь – вот в этой самой келье / <…> здесь видел я царя / Усталого от гневных дум и казней» ^{[21, с.234-235]}. По ночам Иван Грозный каялся и молился, а на утро снова был полон решимости и жестокости. Чем не отдых перед новым витком разворачивания власти? Чем не особый праздник души – покаяние и очищение как мобилизация новых сил для последующих расправ?

Однако отдых от власти – это, пожалуй, всего лишь один из аспектов, причём сравнительно предсказуемый и понятный. Ницше же явственно говорит о некоем влекущем чувстве, захватывающем водовороте неведомых сил, погружающих в пучину наслаждения от безвластия. «И мы – игралище первозданных сил! Есть в этом счастье какая-то разрядка, сваливанье с себя огромного бремени, откат назад без всяких усилий, как повиновение слепым силам тяготенья» ^{[19, с. 195]}. Но только ли это освобождение от бремени власти, облегчение гнёта? Скорее здесь мы наблюдаем активное растворение в самой власти, погружение в изначальную, доразумную стихию, ощущение энергии, живого пульса жизни, момент полной идентификации с нею, когда создаётся ощущение, что «лошадь понесла». Однако куда бы она не вынесла – вокруг та самая беспредельная, безграничная власть, и можно отдаться упоению скорости, свободы и беспечности, не заботясь о направлении. Наслаждение властью через отказ от неё. Но это лишь видимость отказа от власти в момент абсолютного ею обладания.

Парадоксальность мысли Ницше в том, что период безвластия во всякой исторической ситуации оказывается сродни хаосу, упадку, разрушению, словом, всему, чему власть призвана противостоять. Но философ показывает, что безвластие отнюдь не очевидный антагонист власти, оно может быть и высшим проявлением самой власти.

Насытившись своим величием и полагая, что его могуществу ничего не угрожает, властитель уходит в тень, отпуская бразды правления. Он уверен в своей исключительности, он знает, что страх перед безвластием, перед смутой заставит подвластных прийти к нему и униженно просить вернуться «на престол», и только от его решения будет зависеть снизойти к мольбам или как римский император Диоклетиан не поддаться уговорам и как бы между прочим возразить: «Посмотрели бы вы лучше, какую капусту я вырастил!».

Для Ницше обретение власти – это стадиальный процесс: властная сущность бытия порождает внутреннюю безотчётную необходимость, которая прорывается активным захватом, покорением, завладеванием, преодолением границы. На этом рубеже власть сознательна, расчётлива, устанавливает ориентиры и полагает ценности, интерпретирует и поглощает. Но при достижении цели приходит восторг, опьянение, чувство слияния с исходными, стихийными силами, и как результат – отказ от тотального контроля и напряжённых волевых усилий, расслабление и наслаждение, «всё поглощающее и всё сминающее впечатление». Затем следует новый виток власти, очередной этап движения к следующей ступени.

Постоянное возрастание власти – одна из ключевых мыслей Ницше. Существо власти заключено в постоянном наращивании мощи, в преодолении сопротивления и неустанном расширении. Во внутреннем самоощущении стремящегося к власти не существует представления о вершине или границе. Каждая достигнутая вершина открывает новые перспективы покорения, а любая граница не стирается полностью, а лишь отодвигается, устанавливается заново, создавая предпосылки для нового преодоления. «Самоуполномочение власти на превосхождение себя самой» - так пояснял смысл воли к власти М. Хайдеггер ^{[4, с. 66]}.

Власть не может прекратить своё экспансивное движение, иначе она утратит энергию становления, питающую её, и будет поглощена другой, более жизнеспособной силой. Но и на этом мысль Ницше не останавливается, вновь раскрывая неоднозначность и противоречивость жизненного процесса, - философ показывает, что такая неуёмная избыточность власти в конечном счёте обращается против неё самой, употребляя всю накопленную силу на её дезорганизацию. Таковы судьбы империй, крушение которых было тем стремительнее и катастрофичнее, чем величественнее и амбициознее были их претензии на господство.