Текстовая компонента в современных социально-философских исследованиях

Рыскельдиева Лора Турарбековна доктор философских наук профессор, кафедра философии, Крымский федеральный университет им. В.И. Вернадского 295007, Россия, Республика Крым, г. Симферополь, ул. Ялтинская, 20, ауд. 308 Ryskel'dieva Lora Turarbekovna Doctor of Philosophy Professor, the department of Philosophy, V.I. Vernadsky Crimean Federal University 295007, Russia, the Republic of Crimea, Simferopol, Yaltinskaya Street 20, office #308 ryskeldieval@gmail.com

Коротченко Юлия Михайловна кандидат философских наук доцент, кафедра философии, Крымский федеральный университет им. В.И. Вернадского 295007, Россия, Республика Крым, г. Симферополь, ул. Ялтинская, 20, ауд. 308 Korotchenko Yuliya Mikhailovna PhD in Philosophy  Docent, the department of Philosophy, V.I. Vernadsky Crimean Federal University  295007, Russia, the Republic of Crimea, Simferopol, Yaltinskaya Street 20, office #308 yuliyakor03@gmail.com

Статья подготовлена при поддержке гранта РГНФ. Проект № 16-03-00120 «Влияние форматирования
на смысл: изменения в текстовой культуре и трансформация коммуникации».

О междисциплинарности в современных социокультурных исследованиях

Междисциплинарность давно претендует на статус принципа, действующего во всех современных научных исследованиях. В немалой степени это относится к области гуманитарного и социокультурного знания, в котором и перспективность, и ценность, и актуальность, и практическая значимость, например, проекта оценивается во многом в зависимости от участия в нем представителей разных наук и даже отраслей знания. Это может быть объяснено и современным, проблемно ориентированным состоянием науки, и сложностью, многомерностью человека как исследуемого феномена, и даже тем, что междисциплинарность – это не отклонение от нормального, дисциплинарного хода развития науки. И «именно междисциплинарное взаимодействие… есть нормальное состояние науки», - считает И.Т. Касавин ^{[4, web]}. В целом, эта тенденция восходит к методологическим поискам в области гуманитарных наук конца 19-начала 20 века, когда «науки о духе» приобрели  своеобразный комплекс методологической неполноценности на фоне бурного развития естествознания.

Понятия «социокультурный» и «социогуманитарный», давно вошедшие в обиход отечественных философских исследований, отражают одну из их существенных сторон – невозможность изучать общество отдельно от культуры и наоборот. Единство исследований культуры и общества, методологический «союз» культурологии и социологии и саму систему культура-общество можно считать официально зарегистрированными [см. 3].  Это единство осуществилось, судя по всему, не без влияния П. Сорокина, социология которого тяготела к синтетическому знанию об обществе, но и под воздействием западных исследований последних десятилетий 20 века.

  Современные отечественные социально-философские исследования отражают весь комплекс методологических поисков в области социального и гуманитарного знания, отмечая трудности и намечая перспективы. Методологические проблемы познания общества явственно выразились в области эпистемологии и философии науки. Специалисты  этой области философских исследований за последнее десятилетие критически осмыслили и плодотворно обсудили максимально широкий спектр проблем исследования современных способов познания – от социологии науки, философия языка и анализа дискурса до вопроса о выборе интерпретации и аналитики смысла. Новейшая философия науки непредставима вне социального контекста на разных уровнях – от исследовательских намерений до готовых моделей решения поставленных задач. По этому поводу, в частности, В. Порус отмечает: «…в этой ныне интенсивно развивающейся области исследований делаются попытки решать традиционные проблемы философии познания методами социологии» ^{[9, c. 19]}. Проблемы современной философии науки, по мнению, В.Н. Поруса, – это во многом, следствие конкуренции философских интерпретаций социологических, исторических, социально-психологических данных. Специфически философское в деле познания общественных явлений – это только споры, обсуждение проблем и отсутствие реальных результатов? – спрашивает Порус. Отрицательный ответ на это вопрос становится возможным в границах социальной эпистемологии, которая оказывается своеобразным мостом между социологией познания и философией науки [см. 16]. Следовательно, ситуация в отношениях между философией и иными социальными дисциплинами сегодня непривычна для философии, в особенности это заметно в социологии, которая в своих классических основаниях уже апеллировала к понимающей, а значит, интерпретирующей, модели, в то время как социальная философия и философия науки вынуждены «идти за» частными дисциплинами. Об этом пишет Микешина Л.А.: «Сегодня социальная философия находится не в лучшем из своих состояний, она, что называется, «отстает от времени» и нуждается в осмыслении знаний, полученных конкретными социально-экономическими и гуманитарными науками» ^{[8, с. 146-147]}). Связующим объектом исследования, являющимся одновременно и методом, который способен объединить социальные исследования в частных дисциплинах и философию, неизбежно должна была стать интерпретация, как «…фундаментальный атрибут познания и деятельности субъекта, его бытия среди людей, в языке и культуре» ^{[8, c. 14]}. В ответ на этот интерпретационный «вызов» возникают новые кластеры современного философского знания, одним из которых стала область философии, названная не вполне «гладким» словосочетанием «социальная эпистемология языка» [cм. 5]. Говоря о её предмете, И.Т. Касавин отмечает: «Движение от языка к социуму и обратно, смена лингвистических кодов как переход из одной эпистемической группы в другую, переводы с одного языка на другой – эти и другие актуальные для философии языка явления мы будем рассматривать сквозь призму трех понятий – текста, дискурса и контекста. Текст, являясь собственно языковой реальностью, существует как смысловая единица только в определенном внеязыковом окружении – контексте, который находит выражение в тексте при посредстве живой знаково-эпистемической деятельности, или дискурса. Последний немыслим вне текста и контекста, а контекст остается безгласным и бесчеловечным вне дискурса и текста» ^{[5, c. 23-24]}. Выделенное обстоятельство, в свою очередь, открывает возможность проникновения герменевтики как гуманитарного знания в философию науки: «Тексты, дискурсы, стили письма рассматриваются теперь вне целостности, “принципиально не обобщаемыми”, и литературоведение скрещивается с философией, которая трактуется как разновидность литературного письма» - пишет Л.А. Микешина ^{[9, web]}. 

Таким образом, конвергенция социологии, герменевтики и эпистемологии в отечественных философских исследованиях актуализирует как вопрос о специфике социальной философии, так и вопрос о материале (или контексте?), который можно было бы считать наиболее адекватным для её области. Разумеется, данные социологии, культурологии и других наук уже никаким образом не удастся элиминировать из сферы интереса обществоведов, мы же предлагаем еще один контекст исследования, который, на наш взгляд, с одной стороны, будет способствовать приближению к предметности и своеобразной «материальности» познания, а с другой стороны, не будет чреват редукцией философского смысла к данным конкретных наук. Это контекст, возникающий из осознания того, что вся совокупность сведений, которыми оперируют  обществоведы, получена ими из текстов, каждый из которых имеет свое место и формат в рамках текстовой культуры.

Об интересе социокультурных исследований к тексту

В социальном знании понятия текста, культуры и общества оказались объединенными в сильной программе культурсоциологии Дж. Александера,  тезисе П. Рикера о социальном действии как тексте, а также идее Ю. Хабермаса об «интерпретационном сдвиге» в социальных науках.

В 2001 году выходит статья Дж. Александера и Ф. Смита “The Strong Program in Cultural Theory: Elements of a Structural Hermeneutics” ^[15]. В этой работе, которая получила бòльшую известность в своих поздних изданиях как “The Strong Program in Cultural Sociology”,  задается особый вектор социологических исследований, позволяющий говорить о культуре как детерминанте социально значимых событий. Сильная программа в культурсоциологии (противопоставленная слабой программе в социологии культуры) призвана решать следующие фундаментальные методологические задачи. Во-первых, она должна «пролить свет на то мощное воздей­ствие, которое культура оказывает на формирование социальной жизни» ^{[1, c. 13]}; во-вторых, на основе понимания культуры как текста культурсоциология должна «вовлечь в контекст социальной науки развитые понятийные ресурсы литературоведения» ^{[1, c. 14]}; и, в-третьих – она должна исследовать социальные изменения, «детально устанавливая, как культура влияет на то, что реально происходит» ^{[1, c. 14]}.

Наиболее ярко сильная программа репрезентирована в прикладном исследовании Дж. Александера «”Уотергейт“ как демократический ритуал». Реконструируем текст Александера  который был результатом и его интерпретации,  и реконструкции конкретного события -  взлома представителями Республиканской партии штаб-квартиры в вашингтонском отеле «Уотергейт» в июне 1972 года. Используем для этого наш валюативный подход к анализу текстов, содержащих результаты интерпретационной социокультурной активности. Итак, к августу 1972 года  происшедшее в июне и первоначально рядовое, а в после отставки Никсона названное его преемником Фордом «долгим национальным кошмаром» политическое событие приобрело официальную оценку, которая задавала его структуру и разделяла компоненты этого события на Добро и Зло. Добро было представлено президентом-республиканцем Никсоном, его администрацией, Белым домом; ФБР; судами; федеральными надзорными ведомствами. Зло репрезентировали соответственно: отель «Уотергейт»; взломщики; грязные плуты- специалисты по финансированию избирательной кампании. К этому времени гражданская культура США существовала в таком оценочном поле, в котором Добро представлялось демократией; Белым домом как оплотом американизма; законом; честностью; ответственностью; великими президентами (Линкольном, Вашингтоном и др.); героическими реформаторами. «Злую» сторону этой оценочной модели воплощали соответственно: коммунизм/фашизм; теневые враги; преступность; продажность; персонализм; плохие президенты; великие скандалы. ^{[2, c.84]}. Слушания по «уотергейтскому» делу, длившиеся  в 1973 году с мая до конца августа,  транслировались по телевидению. В результате были забыты изначальные мотивы судебного разбирательства – разоблачение нечистых способов ведения избирательной кампании и реформирование законодательства: столь значительной была потребность в ритуальном процессе. Была создана, как выражается Дж. Александер, сакральная этика – этика якобы неполитических интересов, но осуждающая преступления не против политиков, а против Чести, Совести, Долга. Другими словами, на фактическом уровне шла борьба между политическими силами, но на культурном это была борьба кодов и противоборство текстов. Трансляции слушаний стали массовым делом, моральной обязанностью для огромного количества людей. При этом все  напоминало не очень изощренную театральную постановку, но эта отчасти даже примитивная драма, в которой, по выражению Александера, герои и злодеи появлялись в свой срок, стала событием с большими последствиями. Форд, примирившись со «злодеем» Никсоном, вызвал массовое негодование общественности и проиграл президентские выборы. Таким образом, дело об «Уотергейте» в контексте культурсоциологии говорит нам как раз о том, что культура в виде кодов, оценок, смыслов действительно оказывает мощное трансформирующее влияние на социальную жизнь. Мы же добавляем, что эти коды, оценки и смыслы в данном случае, на публичном уровне вычитывались общественностью из соответствующих текстов – выступлений в судах, публикациях в СМИ, речах и проч.

   Как мы можем понять результаты исследования Дж. Александера? На наш взгляд, он показал, что именно операции, связанные с кодированием реальности при  помощи эффективных знаковых средств, построением корпуса вербальных и невербальных текстов, созданием разнообразных перформативных практик, влекут за собой значительные социальные преобразования. Денотат обсуждения – один тот же: конкретное событие, но осмысление его в терминах ценностного, нормативного, приемлемого или неприемлемого, хорошего или плохого и т.п., овладевающее крупными социальными группами, трансформируется в зависимости от принимаемого кода, и результаты этого осмысления в виде текстов как раз и формируют такого рода группы.

О понятии «публичный текст»

Этого рода культурная детерминация социального позволяет, в свою очередь, говорить о том, что социальное, будучи в этом смысле и объектом, и продуктом осмысления, также может быть исследовано в виде текста. На этом настаивает П. Рикер в работе «Модель текста. Осмысленное действие как текст». Рикер пишет о том, что «современная теория действия вновь предоставляет нам посредническую связь между методами литературного критицизма и методами социальных наук»^{[12, c. 38]} и, следовательно, во-первых, допускает применение методов литературоведения в социокультурных исследованиях, в том числе – социально-философских, а во-вторых, открывает социальные миры опосредованных референций, миры смыслов социальной жизни. Для Рикера текст является методологической метафорой общества, предлагаемой герменевтикой социальным наукам и позволяющей рассмотреть социум «как текст». Но можно увидеть и иную точку сопряжения текстологического и социального, если в собственно тексте «вычитать» и реконструировать социальное. Эта позиция позволяет по-новому прочесть работу Ю. Хабермаса «Структурная трансформация публичной сферы» (1962), увидеть в тексте, предназначенном для общественности, особый предмет социальных исследований. Спустя почти двадцать лет, в 1981 году, Хабермас определит место философии в таких исследованиях как местоблюстителя для частных дисциплин и интерпретатора социокультурных феноменов [см. 14].Таким образом, ближайшими из таких частных дисциплин к философии становятся фундаментальная социология, культурология, языкознание и литературоведение, а социокультурным объектом интерпретации – текст, способный трансформировать публичную, представленную общественностью, сферу.

В этой связи имеет смысл говорить именно о публичном тексте как тексте опубликованном; имеющем автора и содержащем явную авторскую позицию в отношении его содержания; доступного всем («широкой общественности», публике). В понятие публичного текста включается то, что принято называть публицистикой, – особый текстовый формат, предполагающий намеренную публичность и предоставляющий наиболее адекватный текстовый материал для изучения широкого социального спектра того, что является результатом интерпретации. Этот формат предполагает, в свою очередь, текст, опубликованный  от лица, в интересах, во имя целей некоторого коллективного субъекта, адресованный общественности, создаваемый по случаю социально значимых событий или в целях придания некоторым событиям социально значимый статус, и, наконец, написанный на особом языке. Публицистический текст, следовательно, является результатом осмысления социальной жизни и при этом – инструментом социальных трансформаций, проводит – меняя существующие или устанавливая новые – смысловые границы в публичной сфере. Последняя тогда – в свете результатов анализа публицистического текста – предстает не только как ищущая общения, единения и согласия, как это видел Хабермас в 1962 году, ностальгируя по атмосфере салонов, но и как внутренне неоднородная, расчерченная на общности, отличающиеся именно осмыслением социального мира. 

  О валюативе как языке прочтения публичного текста

Если важным оказывается вопрос о текстовом порождении социального, то, со всей очевидностью, не менее важным будет вопрос  о языке, на котором он написан. Язык, фиксирующий  социальные смыслы, традиционно рассматривается в частном контексте – политическом,  культурологическом, историко-этнографическом [см. 17-20]. В настоящей публикации такой язык исследуется с позиций философской аналитики – по возможности референциально, эксплицитно, с обобщениями, с одной стороны, редуцируемыми к опыту реального использования языка, а с другой – выводимыми в сферу социальных практик осмысления.

Итак, на каком же языке пишется текст, в котором реконструируется социальное – текст, создающий смыслы социальной жизни, текст, для которого публичность – интенция и который реализует публицистический формат? Очевидно, что на языке, в котором есть имена, дающие оценки проявлениям социальной жизни. Назовем такой язык валюативным. Какие же имена могут быть ответственны за смысловую картину социального мира, реконструируемую публицистическим текстом? Очевидно, что это языковые эквиваленты героического, враждебного, дозволенного, запрещенного, благого, идеологически верного и т.п. Можно задать некий минимальный словарь с такими эквивалентами, экстрагировав его из обыденного национального языка (валюативный словарь детализируется в ^[7]). Назовем его Vocval. В него войдут следующие выражения и операции: «герой», «враг», «мученик», «норма», «ценность», «идеология»; нормативные, оценочные, аксиологические и этические операторы, соответственно: «запрещено», «разрешено», «преступление», «подвиг», «плохо», «хорошо», «позитивно», «негативно», «оптимально», «эффективно», «благо», «добро», «зло», «нравственно», «безнравственно», «правильно», «неправильно», «идеологически верно», «идеологически неверно» и их возможные синонимы; операции использования отрицательных частиц, а также аффиксации с префиксами и суффиксами, сообщающими дополнительные смысловые градации корневым элементам слова; операция ударения с функцией ударения выделять отдельно взятый фрагмент высказывания как особо значимый; операция написания особым шрифтом фрагментов высказывания, выделяющая значимость; технические знаки: знаки пунктуации.

Высказывание публицистического текста тогда трактуется как имеющее двойственную структуру: оно содержит имя, принадлежащее обычному языку, которое связывается в этом высказывании с именем из языка валюативного. Можно привести примеры форм таких высказываний:  «Х – герой», «Y – враг», «Явление Q разрушает наши ценности», «Z является событием эпохи» и т.п.

Итак, первый шаг на пути к реконструкции социального по тексту оговоренного формата – диагностика такого текста на установление связи между элементами валюативного словаря и именами фрагментов социального мира. Следующее предпринимаемое действие – воссоздание смысловой матрицы, задаваемой текстом. В этой матрице – назовем ее валюативом (подробно о валюативе и валюативном анализе см. в ^[6]), есть конкретные герои, мученики, враги; действия, осмысленные как дозволяемые или преступные; обосновываемые в качестве ценностей интересы, цели, необходимости; критика – позитивная или негативная – художественного творчества; наконец, обосновывающие все вышеперечисленные идеи и критика идей  альтернативных. Валюатив, вычитываемый из публицистического текста, представляет собой некий интерпретационный образ  социального субъекта, от лица которого написан текст. Но при этом, будучи опубликован, последний предлагает данный образ публике, оценки которой, в свою очередь, также вписаны в некоторую – совпадающую или расходящуюся в той или иной степени с текстовой валюативной матрицей. Совершенно очевидно, например, что один и тот же человек в одной матрице может быть героем, а в другой – врагом; одно и то же действие может трактоваться как исполненное достоинства в одном валюативе и нарушающем права людей в другом – и т.д. Следовательно, публицистический текст способен осуществлять трансформацию публичной сферы по смысловому основанию – укреплять или, напротив, «подрывать» имеющиеся общности, создавать новые. Значимость публицистического текста в этой связи трудно переоценить – типы смыслов, принадлежащих ему, создают социальную общность, формируя ее интерпретационный центр. Общность без героев и, соответственно, без врагов, норм, ценностей, идей и творчества, которое бы воспевало героическое, позволенное, ценное и идеологически правильное, не представима. Разрушение социального субъекта также начинается с девальвации этого типа смысловых связей. Недавняя отечественная история знает немало подобных примеров.

О методологическом интересе к тексту

Таким образом, мы утверждаем, что  социокультурные исследования наших дней будут иметь бóльшую перспективу в отношении конкретности и предметности, если будут связаны с изучением – анализом и интерпретацией – именно текстовой культуры. А именно. Производство, хранение и трансляция текстов – это единственная предметная данность в любом исследовании человека, культуры или общества. Этот факт лежит на поверхности и настолько же прост, насколько сложно его признать. Это признание, в свою очередь, должно покоиться на признании разницы между «науками о природе» и «науками о духе», между объяснением и пониманием. Тогда будет очевидно, что именно и только текст – кодекс или свиток, лекция или концерт, поэма или акварель, речь или летопись, завещание или легенда и даже показания прибора – может быть изучен, проанализирован, проинтерпретирован, откомментирован и таким образом понят.  Зададим риторические вопросы: какую нетекстовую форму может иметь источник наших знаний, материал социокультурного исследования? какую иную, нетекстовую форму может иметь результат социокультурного, социогуманитарного, философского исследования? Существенно при этом само понятие ссылок (на другой текст!), без которых не бывает, да и, исходя из  важности этико-коммуникативной компоненты, сегодня не может быть научного текста в социокультурной области. Предмет социокультурного исследования не «спрятан» в тексте, не «растворен» в нем, а именно предъявлен вопрошающему самим его вопросом, исторически (пре)доставлен исследователю в сохранившихся документах эпохи и исследованиях предшествующих поколений. Именно поэтому библиография исследования, список литературы, на которую опирается или ссылается автор современной работы, – не менее интересный и ценный её раздел, чем собственно главы или параграфы текста.

Мы не предлагаем переносить приемы работы с текстом в область социальной философии, не соглашаемся с тем, чтобы рассматривать культуру или общество по модели текста, мы настаиваем на необходимости для исследователя некоей «оглядки на текст». Учет специфики текста, с которым работает исследователь, того, как, когда и при каких обстоятельствах он был опубликован, коммуникативной ситуации в его рамках, его цели и адресата поможет социальному философу глубже заглянуть в механизм образования социальных смыслов.

В свою очередь, социально-философское исследование всегда выражается в изначально и принципиально авторском философском тексте. Это означает, что социальный философ как автор философского текста всегда несет ответственность за «производство» смысла. Он не «вычитал» его в объективной социальной реальности, не «вчитал» его туда по собственному произволу или прихоти своего воображения, но должен быть автором философского текста, имеющего неизбежную специфику, утратить которую не может [см. 13]. Предлагаемый нами валюатив, например, это аналитический проясненный, членораздельный и рефлексивный язык прочтения социального текста. Понятие «социальный текст» при этом лишается виртуального статуса, а предмет социально-философской рефлексии поставляется из области производства текстов. Что же для социальной философии представляет собой предмет прочтения, то есть, социальный текст? Авторский текст, сознательно опубликованный и содержащий авторское отношение, позицию или программу действий по образованию общности.