Трансформация власти в процессе построения гражданского общества в России

Щупленков Олег Викторович кандидат исторических наук доцент, кафедра Истории, права и общественных дисциплин, Ставропольский государственный педагогический институт 357625, Россия, г. Ессентуки, ул. Долины Роз, 7 Shchuplenkov Oleg Viktorovich PhD in History Associate professor of the Department of History, law and Social Disciplines at Stavropol State Pedagogical University 357625, Russia, g. Essentuki, ul. Doliny Roz, 7 oleg.shup@gmail.com Другие публикации этого автора

Щупленков Николай Олегович преподаватель, кафедра истории, права и общественных дисциплин, Ставропольский государственный педагогический институт 357625, Россия, Ессентуки, ул. Долина Роз, д.7. Shchuplenkov Nikolai Olegovich lecturer of the Department of History, Law and Social Disciplines at Stavropol State Pedagogical Institute 357625, Russia, Yessentuki, ul. Dolina Roz 7 veras-nik@yandex.ru Другие публикации этого автора

В современном мире тематика и проблематика гражданского общества не только не теряют своей актуальности, но и привлекают все большее внимание как исследователей, так и политиков, руководителей различных общественных секторов. С особой силой и очевидностью подобный тренд обнаруживается в общеевропейском контексте. Это обусловлено, с одной стороны, тем, что система перспективного управления в рамках ЕС предусматривает усиление роли структур гражданского общества с целью преодоления «дефицита демократии», в чем упрекают эту организацию многие политики. Вследствие этого, приняв в качестве базового постулата тезис о том, что «гражданские, политические и социальные диалоги» могут внести вклад в продвижение демократического процесса, руководством Европейского союза выдвигается цель — строительство масштабного гражданского диалога на уровне Евросоюза и превращение ассоциаций гражданского общества в «новых моделей управления», интегрированных в «процессы формирования и реализации политического курса» ^[36].

С другой стороны, одной из ключевых задач большинства постсоветских государств является формирование структур гражданского общества, без которых представляется невозможной их социоэкономическая модернизация в контексте демократического транзита. По этой причине, например, президенты РФ во всех государственных стратегических документах выдвигали и выдвигают установку на развитие в стране институтов гражданского общества. Более того, тема гражданского общества является настолько политико-идеологически и конъюнктурно-прагматически привлекательной, что свою готовность его развивать продекларировали даже те государства, которые сделали ставку на авторитарную модель развития.

И, безусловно, сам формат постиндустриального общества, утверждение базовых принципов гражданской политической культуры и постматериальных ценностей в государствах западной цивилизации с необходимостью предусматривают значительное расширение пространства для гражданских инициатив и практик.

При этом, однако, до сих пор не умолкают споры, дискуссии вокруг содержания дефиниции гражданского общества, структурно-функциональных характеристик этого феномена, что позволило, в особенности, немецкому исследователю Ю. Коки охарактеризовать гражданское общество как «ускользающую реальность» и сравнить его с пудингом, который безуспешно пытаются прибить к стене гвоздями ^[4]. В этой ситуации принципиальное значение не только научное, но и политико-прагматическое имеет вычленение четких и однозначных структурно-функциональных характеристик гражданского общества, пригодных, в том числе, для дальнейшей их операционализации и сравнительного анализа. Сделать же это возможно только в случае использования общих методологических принципов научного исследования.

Специально не останавливаясь на причинах отсутствия интегрированной теории гражданского общества, при очевидной множественности научных работ на эту тему, отметим, тем не менее, три из них. В первую очередь, укажем на то, что в рамках индустриального и постиндустриального обществ за гражданским обществом закрепились особые идеологические характеристики, производные от либеральной модели западного образца, что позволило некоторым исследователям увидеть за этим термином не столько научную категорию, сколько идеологему, которая стремится идентифицировать в качестве его субъектов только политико-идеологически «близкие» либеральным социальные институты, институции и способы действий. «В результате понятие гражданского общества… становится элементом идеологической системы, увязывается с доминирующими в обществе институтами, в том числе и с властными институтами» ^[26].

Подобный подход вызвал критические оценки со стороны ряда экспертов и представителей общественности, в особенности в России, которые видели в подобной идентификации структур гражданского общества стремление «Запада» к политическому доминированию на постсоветском пространстве ^[29]. Действительно, возникает естественный вопрос — можно ли отнести, например, к проявлениям гражданского общества деятельность «Братьев-мусульман» в Египте или же движения «Хамас» в секторе Газа, осуществляющих на принципах самоорганизации социальную помощь местному населению, если при этом в их акциях присутствуют многие внешние признаки гражданского общества как такового, но радикальным образом отрицаются либеральные ценности?

Кроме этого, терминологическая разноголосица относительно определения гражданского общества была вызвана различием методологических парадигм, используемых исследователями при изучении этого феномена.

Следует указать также на фактор исторический: известные мыслители в различные исторические эпохи, начиная с Нового времени, достаточно произвольно и чрезмерно широко формировали и форматировали пространство этой социальной сферы. В ХХ же столетии по отношению к этому феномену стала доминировать иная крайность — эмпирический подход. Поэтому совершенно прав К. Подъячев, полагая, что «когда ведутся дискуссии о наличии (отсутствии) в России «гражданского общества», нужно прежде всего определиться с тем, что же имеется ввиду: совокупность некоммерческих, самоорганизованных объединений граждан; особое состояние социума, или же некая «промежуточная сфера» между государством и частной жизнью (как это полагал Гегель)?» ^[45].

Если же классифицировать существующие подходы к определению гражданского общества, то мы можем выделить следующие их группы.

Во-первых, в момент своего генезиса гражданским обществом именовали государственное образование, порвавшее изначальные узы со своим первобытным состоянием и с естественным государством, в котором «властитель приобретает себе граждан по собственной воле», в то время как гражданское общество является созданным по свободному выбору на основе соглашения между свободными гражданами, которые «своим собственным решением подчиняют себя господству одного человека или собрания людей, наделенных верховной властью» ^[12]. В этом случае гражданское общество включает в себя всю гамму общественных связей и отношений, скрепленных государственными скрижалями. Кроме этого, его первородным и неизменным качеством провозглашается свободный и ответственный выбор граждан в пользу определенного формата социальной жизни.

Во-вторых, по-прежнему влиятельным в современной науке, в академическом сообществе является обоснованный Гегелем подход, рассматривающий гражданское общество как социальное пространство и систему общественных отношений, пролегающих между первичными группами (индивиды, семья и т.д.) и политической властью (государством). Гражданское общество, согласно Гегелю, образует сферу реализации частных целей и задач индивида, его потребностей за пределами семейных институтов, и основано на свободе частного лица, на институте частной собственности, что актуально и принципиально и для современного понимания гражданского общества. Важными его характеристиками, согласно Гегелю, являются принципы всеобщности и зависимости граждан друг от друга, поскольку «в гражданском обществе каждый для себя — цель… Однако без соотношения с другими он не может достигнуть своих целей… Но особенная цель посредством соотношения с другими придает себе форму всеобщего и удовлетворяет себя, удовлетворяя вместе с тем стремление других к благу… Эгоистическая цель, обусловленная таким образом в своем осуществлении всеобщностью, обосновывает систему всесторонней зависимости» ^[11]. Подобные взаимозависимости, пусть и основанные на природном эгоизме, естественным образом побуждают человека к ассоциативной жизни. При этом возникает диалектическое единство между гражданским обществом и государством, которые соотносятся как рассудок и разум: гражданское общество — это «внешнее государство», «государство нужды и рассудка», а подлинное государство — «разумно», в силу чего наблюдается доминирование второго над первым.

По сравнению с Гоббсом, у которого гражданское общество полностью поглощалось государством, у Гегеля — это взаимопересекающиеся сферы, составляющие интегративное единство. При этом в гражданском обществе (образца Гегеля) усиливается внегосударственное (частное) начало при сохранении лидирующей роли институтов государства, что по своему логично для эпохи становления буржуазных отношений и слабости автономных от государства структур.

В-третьих, в современной науке в наибольшей степени утвердилось понимание гражданского общества Алексиса де Токвиля, согласно которому главной его характеристикой является проявление и функционирование различных социальных инициатив и гражданских практик в рамках демократической политической системы. Опираясь на опыт США, от отмечал, что «свободные институты, имеющиеся в распоряжении жителей Соединенных Штатов и те политические права, которыми они столь часто пользуются… ежеминутно возвращают его к мысли, что быть полезным для окружающих — долг человека, вполне отвечающий его собственным интересам… Сначала он служит общим интересам по необходимости, а затем уже руководствуется сознательным выбором… и столь много работая на благо своих сограждан, он, в конце концов, обретает привычку и склонность к служению им» ^[53]. От этой идеи, подобного мировоззрения естественным образом «на практике» рождается множество гражданских инициатив. В этом случае гражданское общество включает в себя всю гамму негосударственных автономных институтов, организаций и социальных практик, посредством которых индивиды реализуют собственные цели на принципах самоорганизации (политические партии, бизнес-структуры, волонтерские объединения, группы взаимопомощи и др.). Исходя из подобной интерпретации гражданского общества, И. Кравченко, к примеру, определяет гражданское общество как «общество с развитыми экономическими, правовыми, культурными, политическими отношениями между самими индивидами, не опосредованными государством. В таком обществе свободно развиваются ассоциативная жизнь… сфера массовых движений, партий, группировок по интересам, убеждениям, любым другим признакам» ^[28]. Подобная интерпретация гражданского общества является преобладающей на постсоветском пространстве.

Одна из крайностей подобного подхода выражалась в том, что некоторые исследователи включали в гражданское общество практически все негосударственные социальные сегменты, все, что находится за пределами государства — бизнес, церкви, культуру и др., что, безусловно, лишало этот феномен качественной определенности. Достаточно широкое распространение получила и точка зрения, указывающая на исключительно неполитический характер гражданского общества, что представляется неверным, поскольку множество субъектов гражданского общества традиционно интегрированы в политический процесс: группы наблюдателей на избирательных участках, политические акции солидарности (протеста), правовая защита населения и др.

Кроме этого, очевидно, что социальные институты и практики гражданского общества обладают определенным ценностным качеством. При использовании же чрезмерно расширительного варианта это становится неочевидным, что позволяет любые инициативы, например, деятельность мафиозных образований, отнести к гражданскому общество, что изначально неверно.

Разумеется, независимость от государства является базовой характеристикой гражданского общества. Активное использование этого понятия отразило, прежде всего, процесс усиления в обществе норм индивидуальной и групповой свободы относительно и даже в противовес государственным институтам. Российский исследователь А. Соловьев при этом указал на фундаментальные различия между государством и гражданским обществом, которые, по его мнению, «образуются в параметрах бинарных отношений принуждения-свободы, патронажа-самодеятельности, контроля-самоконтроля» ^[52].

В реальности, однако, практически все социальные практики структур гражданского общества в той или иной степени опосредованы государством, даже в тех ситуациях, когда гражданская активность проявляется, что называется, «в чистом виде». Как правило, индивид либо группа людей реализует частные или коллективные инициативы совместно с государством, зачастую с помощью его ресурсов и административной поддержки. В качестве достаточно типичных примеров можно указать утверждение во многих странах для общественных и церковных организаций государственного социального заказа или же формирование Общественных и Консультативных советов при органах государственной власти.

В-четвертых, достаточно распространенным, особенно в области построения международных рейтингов, является подход, по сути дела отождествляющий понятия гражданского общества и так называемого «третьего сектора», включающего в себя НПО (НКО) и социальные инициативы, действующие по-за рамками государственного контроля, и стремящиеся в той или иной степени к институциализации своих социальных практик. В этом случае количественные и качественные параметры гражданского общества в силу легкости локализации его субъектов и деятельности легко локализуемы и изучаемы. Социологическая эмпирия дает возможность для осуществления эффективных качественных оценок этого феномена, концентрированно выраженных в индексе развития гражданского общества, представленных, в частности, в CIVICUS (World Allience for Citizen Participation) с помощью методики «Бриллиант» ^[15]. Существуют также иные исследования рейтинга гражданского общества в отдельных государствах, такие как Civil Society Index (CSI), World Values Survey (WVS), Civil Liberties Index (Freedom House), Civil Society Strength Index (CSSI), Global Civil Society Index (GCSI) и др. Во всех этих случаях само содержание гражданского общества сводилось исключительно к деятельности негосударственных и некоммерческих общественных организаций, оставляя вне рамок широкий пласт социальных инициатив, не функционирующих в подобном формате.

В-пятых, существуют подходы, делающие акцент на формы общественной активности, побуждаемые только определенными ценностными стратегиями — социального блага, справедливости, солидарности, моральности, добровольности и т.п. Разумеется, некоторая их совокупность представлена в формате НКО, но отнюдь не обязательно. Очевидно, что всякая социальная инициатива, даже в неформальном варианте, детерминированная подобными мотивами, является проявлением гражданского общества, что отличает ее от общества квазигражданского, которое по внешним характеристикам может совпадать с реальным, но отличается, в первую очередь, по своим мотивационным стратегиям. Например, официальный профсоюз публично может декларировать свою автономность и ориентацию на защиту социально-экономических прав трудящихся, но в действительности основу деятельности его администрации составляют иные интересы — карьеры, лояльности, выгоды и пр.

В научной литературе выделяют несколько культурных предпосылок формирования гражданской общественности в Западной Европе, которые имеют историческое основание.

К таким предпосылкам относится культурное наследие античности. Опыт античного полиса и римское право с его центральным понятием частной собственности создали определенные предпосылки для возникновения структур гражданского общества. Во-вторых, к предпосылкам формирования гражданской общественности относится христианство. В нем, по сравнению с другими мировыми религиями, идея свободы человека получила наиболее полное выражение, поскольку свобода воли человека рассматривалась как признак его богоподобия. Следующей предпосылкой формирования гражданской общественности являются традиции германских племен (институтов народных собраний, выборность вождей, судей). Наложение этих традиций друг на друга создало необходимые предпосылки для постепенного формирования гражданской общественности ^[13].

Появление гражданской общественности в Западной Европе связано с легализацией частной собственности как следствия либерализация рынка, освобожденного от директив государства. Утверждение парламентской формы правления повлекло признание гражданских прав и свобод — свободы слова, печати, собраний. Легализация гражданской общественности дополнялась ее признанием населением. Вторым элементом нового общественного порядка, который также является условием формирования гражданской общественности, по Ю. Хабермасу, является обмен информацией. С появлением почты и прессы автор связывает появление новой «публицистически определяемой общественности» ^[63]. Развитие прессы в Западной Европе способствовало появлению литературной общественности, которая критически комментировала действия политической элиты, тем самым утверждая принцип гласности действий политической власти.

«Третье сословие», которое в Европе заняло господствующее положение в сфере гражданского общества, в России не сформировалось. Единственным сословием, обладавшим не фиктивной автономией с 1762 г., было дворянство. Но дворянство являлось социальной базой монархической власти. Первичной культурной чертой дворянства, отмечал К.Д. Кавелин, остается строго подчеркиваемая социальная исключительность относительно подчиненных групп населения ^[20]. Поскольку большая часть дворянства зависела от государства (одни потому, что нуждались в вооруженной защите от своих крепостных, другие в силу постоянной нужды и ожидания щедрот монархии), то о защите интересов помимо государства и даже в каких-то случаях вопреки государству не могло быть и речи. Исключение составлял достаточно узкий слой более или менее обеспеченного среднего дворянства, а также та его часть, которая возглавила впоследствии революционное движение.

Российская пресса как социальный институт была также тесно связана с государством и зависела от него. Правительство ревностно следило за печатью. Более того, субсидирование русской прессы шло преимущественно по линии государства. Субсидированием печати в русском правительстве занимались несколько министерств: внутренних дел, финансов, народного просвещения, государственных имуществ и др. К середине XIX в. появляются журналы, в которых увеличивается роль литературного обозрения, касающегося более широкого круга вопросов. В это время считали, что печать формирует общественное мнение, то есть печать рассматривалась как орудие воспитания сознания определенной части общества. Так считал Белинский, когда подчеркивал роль журналов в воспитании эстетических вкусов, нравственности, высоких чувств ^[5]. Но в последней трети XIX в. пресса расценивается уже не только как способ воспитания общественной мысли, но и как способ выражения ее.

А в середине 90-х гг. журналисты прямо заявляли: «Журнал должен быть и может быть выразителем мнений и стремлений той или иной общественной группы; журнал почерпывает жизненную силу в программе своей группы, является руководителем своей группы, развивая ее программу в ее логическом ходе и последствиях» ^[14]. Иными словами, пресса становится органом выражения общественного мнения, тем самым можно сказать, что формируется литературная общественность, которая и осуществляет поворот общественности как публики к критике государственной власти.

Таким образом, формирование гражданской общественности в России сопровождалось иным экономическим фоном. В отличие от Западной Европы, становление «третьего сословия» — либеральной общественности происходит в условиях патернализма государства и господства аграрного сектора развития экономики. Возникновение гражданской общественности в России связано с реформой крепостного права, которая имела общекультурные, а не экономические основания. В частности, выражение идеи свободы личности как общинной свободы крестьянства инициировалось русскими философами ХIХ в. Этому, безусловно, предшествовала критика системы крепостного права в литературных журналах, которые постепенно организуют вокруг себя общественное мнение критически настроенной публики по отношению к государственной власти.

Литературная общественность в России и Западной Европе предшествует гражданской общественности и в этом наблюдается сходство в процессе формирования общественности. Однако это сходство стоит рассматривать исключительно в историческом контексте, который различается в России и на Западе.

В начале ХХ в. развитие рыночных отношений на Западе и появление социального государства повлекло вмешательство государства в частную сферу и, как следствие, конфронтацию гражданской общественности и государства. В российском обществе наметился политический и социальный раскол, который усугубился Первой мировой войной, что привело к смене политического режима.

Высокий уровень консолидации гражданской общественности в России характерен для конца 80-х гг. ХХ в., когда реакцией на социально-экономические и политические реформы стало образование стихийных самоорганизационных форм в виде дискуссий, митингов, собраний.

Рабочее движение, которое первоначально выдвигало социально-экономические требования, которые и являлись первоначально причиной его возникновения, стало реализовывать политические требования в виде демократических преобразований. Появление партий является завершающим этапом стихийного формирования гражданской общественности, что предполагает институционализацию политических интересов общественности. Результатами самоорганизации и самоуправления гражданской общественности в условиях экономических и политических реформ стало принятие в России Закона об общественных объединениях. Кроме того, вследствие лоббирования экологических интересов гражданской общественности в парламенте было образовано Министерства охраны природы.

Некоторые отечественные исследователи, анализируя социальные практики возникновения гражданской общественности, и, преимущественно, формы их возникновения, полагают, что они имеют сходство с западными общественными движениями 1930−1950-х годов. «Российские движения, как и западные, — пишут О.В. Аксенова, И.А. Халий, — возникли, во-первых, в виде активности социальных групп массового общества, каковым являлось общество советское в отличие от современного граждански и индустриально развитых стран. Во-вторых, их действия были слабо организованными, цели, задачи и даже ожидаемые результаты еще не были четко сформулированы и осознаны. Пожалуй, единственное, что проявилось достаточно явственно, это ценности, которые выдвигали действующие движения — демократического общественного устройства, жизни в здоровой окружающей среде и т.п.» ^[1]. На наш взгляд, некорректно сравнивать эти события, происходящие в Западной Европе, с социально-экономическими и демократическими политическими реформами 80-х годов ХХ в. в России на основе разных действительных оснований консолидации гражданской общественности.

В начале 90-х гг. ХХ в. уровень консолидации гражданской общественности значительно снижается. С одной стороны, население вынуждено было адаптироваться к кризисным условиям, а с другой — государство не легализовало возможность участия общественности в принятии политических решений и не обеспечило информационную поддержку в СМИ.

Последующее снижение уровня консолидации гражданской общественности произошло из-за учреждения структур местного самоуправления, которые формально должны были выполнять общественные функции.

Период постсоветских реформ продолжается уже два десятилетия. Страна, система общественных отношений, положение социальных групп изменились радикально. Сформировавшиеся на волне «шоковой терапии» Гайдара и приватизации государственной собственности новые региональные элиты пережили примечательную эволюцию: в 1990-е годы они быстро обрели значимое политическое влияние в российской политической системе, а затем, в первое десятилетие 2000-х годов, постепенно смирились с ограничением своего влияния и трансформировали его в новое качество. Эти превращения роли региональных элит не прошли бесследно для аналитиков, в последние годы появилось много работ, посвященных данному феномену ^{[3; 8; 58]}.

Основой анализа послужила оценка политических реформ, проведенных Президентом РФ В.В. Путиным в середине и второй половине первого десятилетия 2000-х годов. Лейтмотивом публикаций стало утверждение, что 1990-е годы были периодом относительной свободы региональных элит в формировании своей политики по отношению к центру и внутрирегиональной политики, а с начала 2000-х годов начался период централизации и подчинения региональных элит федеральному центру.

В 1990-е годы центр был вынужден согласиться с усилением региональных элит, что было основой внутриэлитного пакта, целью которого стало строительство нового социального и политического порядка. В рамках социального пакта федеральные и региональные элиты выполнили чрезвычайно важные задачи. Центр организовал политическое, нормативное и управленческое сопровождение приватизации государственной собственности, развития товарно-денежных отношений, освободил новые элиты от коммунистической идеологии и от социальных обязательств перед массами. Главным социальным результатом деятельности федерального центра стало формирование элитных групп различного уровня и характера, благодаря чему возникли предпосылки для образования нового политического класса.

Региональные элиты в 1990-е годы сложились как самостоятельные социальные группы со своими политическими и экономическими интересами, отличающимися от интересов федерального центра. Но региональные элиты в условиях генезиса выполнили важнейшую функцию: они спасли страну в условиях жесточайшего системного кризиса от глобального социального конфликта, который мог разразиться в силу стремительной маргинализации населения, распада многих политических и социальных институтов общества, острых противоречий между социальными группами и др. Региональные элиты в большинстве своем нашли специфические формы и методы приспособления населения регионов к новой экономической ситуации, чем не только сохранили социальный мир, но и защитили свою собственность, политическую власть, господствующее положение.

Решить вопросы сохранения собственности можно было, лишь обеспечив хотя бы минимальные условия для выживания в регионах. Поэтому предоставление относительной самостоятельности региональным элитам было платой центра за невмешательство в его дела.

Поскольку после «шоковой терапии» Е. Гайдара в стране воцарился стихийный рынок с мощными элементами распределительной системы, постольку и в политических отношениях на региональном уровне сложился адекватный экономической основе тип политических отношений — торг регионов во взаимоотношениях с центром ^[42] и «региональный авторитаризм» во взаимоотношениях внутри региона. Для региональных элит основой существования стало встраивание в рыночные отношения на основе местных правил, хотя и отягощенных государственным вмешательством в отношения собственности.

В экономике стихийно формировались массовые группы собственников, а в политике начинали действовать различные группы интересов (региональные, этнические, отраслевые и др.). Вместо естественного формирования рынка и укрепляющегося на его основе единства страны началась политическая децентрализация, которая постепенно стала приводить к угрозе сепаратизма и распада ^[18].

Экономической основой децентрализации стало стремление региональных элит защитить местные рынки от конкурентов, выиграть время для консолидации региональных активов, подготовиться к встрече с крупными международными и отечественными корпорациями, получать сверхприбыль за счет монопольных позиций на региональных рынках.

До конца 1990-х годов это, как правило, удавалось, так как власть региональных лидеров базировалась на мощи региональных элит, которые вели «войну» на два фронта: с одной стороны, с центром, выбивая преференции и отстаивая свои владения; с другой — с собственным населением, сдерживая его социальное недовольство минимально необходимыми средствами. Вместе с тем в ряде случаев региональные власти были вынуждены обращаться к центру за поддержкой во время обострения противостояния враждующих в регионе группировок ^[34].

Однако диверсификация региональных политических режимов не перешла определенной грани. К концу 1990-х годов в обществе созрело ожидание укрепления государства. В этой связи Н. Петров отмечал: «К началу 1999-го процесс децентрализации зашел так далеко, что возникла угроза, как бы система не вышла из колебательного режима и не перешла в новое качество … некоторая степень централизации и унитаризации в современном политическом контексте даже полезна…» ^[44]. Как подчеркивали Н. Лапина и А. Чирикова, «…укрепление позиций регионов … заставляют федеральные власти демонстрировать политическую волю и принимать решения, которые ограничивали бы произвол „удельных князей”» ^{[34, с. 166]}. Причем у федерального центра всегда в запасе были мощные политико-административные и экономические ресурсы, которые он мог использовать в случае необходимости ^[35].

Поэтому можно вести речь о складывании взаимной заинтересованности федерального центра и региональных элит в формировании новой модификации отношений, построенной на вертикали власти. Взаимная заинтересованность имела политическую и экономическую составляющие.

С точки зрения политической федеральный центр нуждался в свободе регионального маневра, в расширении возможностей по использованию ресурсов в рамках всей страны, а также в обеспечении более экономичной политической лояльности регионов. Под большей экономичностью понимается, с одной стороны, наличие гарантий от политических рисков, связанных с непредсказуемостью поведения региональных лидеров, с другой стороны, меньшая трудоемкость в формировании общей воли по значимым для федерального центра проблемам.

В свою очередь, региональные элиты тоже получали определенные преференции за утрату части политической субъектности. В частности, они становились «акционерами» общероссийской властной корпорации, получая свою часть административной ренты. Но был еще один очень важный политический эффект от интеграции с федеральными элитами: фактически ответственность за неэффективное управление в подведомственном регионе перекладывалась с региональных элит на центр, поэтому региональные элиты могли сохранить лицо перед региональным электоратом при любом повороте событий.

С точки зрения экономической федеральный центр видел в политических реформах инструмент решения экономических проблем большого бизнеса. Предшествующая диверсификация региональных политических режимов способствовала наступлению «феодализации» экономики, связанной с наличием множественности экономических границ и хозяйственных вотчин «региональных баронов», которые либо не включались в рыночные отношения, либо включались под прикрытием мощного административного ресурса. С точки зрения Н. Зубаревич, регионы в 1990-е годы «закрывались», что означало доминирование правящей элитной группы в регионе над ключевыми объектами собственности, возникновение института административного предпринимательства и др. Данная стратегия оказывалась вполне эффективной для получения административной ренты ^[16].

Значительные административные и политические барьеры мешали движению капиталов, товаров, финансов, рабочей силы. А самое главное, препятствовали естественному переделу собственности «по капиталу». Однако пробиться в регионы крупному бизнесу было достаточно тяжело без поддержки федеральных властей. Поэтому можно согласиться с мнением А. Зудина, который полагал, что «…экспансия федеральных бизнес-структур в регионы происходит в связи с преодолением экономической замкнутости…», причем нередко за крупными бизнес-структурами стояла федеральная власть ^[17].

В свою очередь, для региональных элит интерес представляли национальные финансовые резервы, которые возникли при В. Путине за счет высоких нефтяных цен и которые могли использоваться для развития как отдельных отраслей, так и для поддержки регионов. Поскольку эти средства аккумулировались в федеральном центре, доступ к ним можно было получить лишь в обмен на политическую лояльность, ограничение политической субъектности и признание новых правил игры. В приобщении к федеральным ресурсам крылся и дополнительный источник для улучшения собственного материального положения и патронируемых элитных групп.

Регионы могли выиграть и в рамках функционирования модели госкорпораций — в том случае, если региональные предприятия входили бы в их состав и получали, как предполагалось, соответствующее финансирование. Наличие больших финансовых накоплений у государства позволяло вложить огромные средства в те отрасли, которые нуждались в обновлении основных фондов и могли в дальнейшем представлять значительный экономический интерес (авиастроение, судостроение, атомная промышленность, ЖКХ и др.).

Поэтому рецентрализация как политика соответствовала ситуации регулируемого рынка, для которого нужно было установить единые правила игры, определить главный центр силы, указать главные направления финансовых потоков.

Как уже не раз отмечалось в литературе, рецентрализация имела несколько направлений и этапов ^[42]. Однако вряд ли ее смысл нужно сводить только к выстраиванию властной вертикали. Рецентрализация — это лишь форма более глубокого социального процесса, который мы характеризуем как консолидацию элит.

Потребность в ней возникла после завершения первой стадии переходного периода, когда во властных элитах, так же как и в стране, возникла опасность дезинтеграции. Точнее, речь должна идти о том, что элиты не сформировались во властный слой «для себя», что могло послужить источником раскола. В условиях слабости государства внутриэлитный раскол, основанный на взаимоисключающих интересах развития, мог привести к острейшему конфликту и, возможно, к смене правящей группы во властной элите.

Остроту ситуации подогревали внутренние и внешние угрозы. Внешние угрозы были связаны с опасностью вторжения западных ТНК в ключевые отрасли российской экономики, от которых зависело экономическое существование государственности и получение властной элитой сырьевой ренты. Внутренние угрозы были связаны, во-первых, с растущим социальным расслоением и проблемой социальной ответственности, во-вторых, с неэффективностью государственного управления в регионах. В этих условиях нельзя было исключать ситуации, при которой одна из частей элиты могла попытаться решить свои проблемы за счет всего элитного сообщества.

Поэтому рецентрализация послужила инструментом власти для сплочения правящего класса «сверху», для формирования формального консенсуса политических элит в ситуации, когда естественные процессы не успевали привести к выработке ценностного консенсуса «снизу». Очевидно, что и сейчас нельзя говорить о ценностном консенсусе российских политических элит.

Следует отметить еще один аспект данной проблемы, на который крайне редко обращается внимание. М.Н. Афанасьев полагал, что «…реальными структурными единицами, образующими ткань властвующей элиты, являются клиентелы или … «команды»…» ^[2]. Однако клиентелы на региональном уровне превращаются в социальный субъект, препятствующий, во-первых, развитию рыночных отношений в регионе, поскольку заинтересованы в сохранении монопольного положения клиентелы во власти; во-вторых, консолидации властной элиты в социальную группу со своими собственными социальными и политическими интересами, поскольку противопоставляют свой частногрупповой интерес интересам всего элитного слоя. Патрон-клиентские отношения создают угрозу раскола элиты за счет присоединения к клиентелам более-менее массовых слоев (при наличии ресурсной базы у правящих групп). Союз части элит с внеэлитными слоями в условиях перехода к рыночной системе провоцирует неопределенность политической ситуации, грозит обострением внутриэлитной конкуренции, что может трансформироваться в политическую революцию, смену власти путем выборов, государственный переворот и др.

Поэтому новой политической команде во главе с В.В. Путиным пришлось решать сложную задачу консолидации элит.

Консолидации элит предшествовала политика консолидации власти, которая понимается как институционализация вертикально интегрированных властно-политических связей, построенных по иерархическому принципу, как политический проект, с помощью которого были созданы новые рамки деятельности основных акторов политического процесса.

Консолидация власти решала несколько задач. Во-первых, она позволяла преодолеть «приватизацию государства», которая сложилась в последние годы правления Б. Ельцина. Олигархические группы приобрели слишком большое влияние на государство, разрушая тем самым легитимность государственной власти и единство элитного слоя. Во-вторых, она восстанавливала элементарную управляемость страной. Взаимоотношения федерального центра и регионов приобрели характер непрерывного торга, проводившегося по постоянно изменяющимся правилам, что грозило деструкцией всей государственной системы. В-третьих, консолидация позволяла властным элитам создать определенное социальное пространство для продолжения строительства политических и правовых институтов, но по тем правила, которые были понятны и полезны доминирующей властной группе. С помощью консолидации власти она могла интенсифицировать институциональное строительство «сверху», не дожидаясь вызревания необходимых предпосылок.

Консолидация властных элит происходила под руководством федеральной бюрократии. Еще в начале цикла политических реформ Л. Шевцова предположила, что, «…возможно, не желая того, Путин становится лидером консолидировавшейся бюрократии, поскольку именно он помог ей вернуть себе прежнюю роль» ^[59]. По мнению Н. Лапиной, «…российская бюрократическая машина продолжает движение в направлении концентрации ресурсов в своих руках» ^[33].

Соглашаясь с этим положением, отметим, что федеральная бюрократия сама стала инструментом решения политических задач в руках властной элиты ^[40].

Консолидация властных элит имела две стороны. С одной стороны, она сопровождалась существенным урезанием властных возможностей практически всех элитных групп в пользу федеральной бюрократии ^[9]. С другой стороны, как отметил Н. Петров, оценивая результаты федеральной реформы, одним из наиболее значимых ее результатов стало восстановление единого «элитного пространства» ^[43], что было обеспечено практикой «переназначения» ранее слабо контролируемой и поэтому потенциально оппозиционной силы — региональных элит. Эта практика позволила осуществить перевод оппозиционности и автономии этих элит в латентное состояние. Консолидация власти и укрепление ее вертикали позволили оторвать региональные элиты от масс и административными и экономическими мерами связать с центром, лишить региональные элиты массовой электоральной поддержки в возможном противостоянии центру. В результате на место социального хаоса либеральных 1990-х годов приходит регулируемый процесс образования крупной и крупнейшей собственности под контролем государства. Фактически режим В. Путина и Д. Медведева — это режим крупных собственников, которым для институционализации, легализации, правового закрепления, создания комфортных условий для бизнеса необходима управляемая и прогнозируемая политическая система, опирающаяся на волю доминирующего властного актора.

С помощью политических реформ произошло усиление федеральной элиты по нескольким направлениям. Во-первых, федеральная элита усилилась за счет административного подчинения ей региональной элиты. По мнению О.В.Гаман-Голутвиной, одним из проявлений этого становится образование вертикально интегрированных групп интересов и групп давления, включающих участников федерального и регионального уровней ^[8]. Во-вторых, региональные элиты лишились прежней легальной политической роли, перестав быть политическим буфером между центром и массами. Они, напротив, постепенно превращаются в транслятор воли центра, в хозяйственного представителя федерального центра в регионах. В силу этих обстоятельств ценность статуса региональных элит понижается, резко меняется соотношение статусов между исполнительной и законодательной ветвями власти. Региональные административно-политические элиты включаются в русло управляемой административной деятельности, направляемой из федерального центра.

Резко ослабляется и властный потенциал региональных элит — происходит уменьшение их влияния на выработку государственного курса, особенно в части формулировки инновационных проектов; властные ресурсы приобретают иную форму (латентный торг, «влияние за исполнение»).

В итоге с помощью политических реформ завершился переход от фрагментированных региональных сообществ к региональным сообществам, построенным по принципу сдирижированного порядка. Как отмечала А.Чирикова, «…продолжится линия консолидации политической элиты региона, идущей на контакт с администрациями… и в дальнейшем будет реализовываться линия патернализма по отношению к местным политическим сообществам» ^{[57, с. 197]}.

Консолидация элиты происходит и за счет изменения критериев отбора в ее состав. Вместо рыночных, демократических механизмов отбора, основанных на учете мнений электората, произошло установление новых критериев отбора, основанных на номенклатурных практиках селектората. Критерии отбора в элиту устанавливаются «сверху», властью, они носят политико-административный характер при явном доминировании неформальных отношений и персонифицированных практик ^{[57, с. 195]}.

Естественным следствием консолидации власти и элит становится номенклатуризация политики, т. е. восстановление практики кооптации на выборные должности по закрытому решению высших политических структур. На это уже не раз указывали исследователи ^[51].

Вместе с тем с точки зрения внутренней жизни региональных элит изменения не столь значительны, как можно было бы предположить. В регионах сохранилась собственная вертикаль власти, существование которой фактически продлила практика назначения губернаторов. Другое дело, что значительно усиливается роль непубличной политики во взаимоотношениях региональных элит и центра ^{[33, с. 89–90]}.

Несмотря на политику рецентрализации, в регионах сохраняются различающиеся модели власти, причем возможности сохранения региональных политических режимов во многом базируются на том, удастся ли руководству региона опереться на консолидированную элиту, на характере отношений с федеральным центром и от других факторов ^[32].

Таким образом, политические процессы в начале 2000-х годов привели к существенным изменениям места и роли региональных элит в обществе. Они стали результатом сложных экономических и социальных процессов, связанных с новой фазой развития страны. Содержание этих процессов составил внутрисистемный переход, в рамках которого в обществе была завершена переходная стадия и началось функционирование общества на своей собственной основе.

Демократические трансформации и их перспективы были заданы хантингтоновской концепцией «третьей волны». Но волны демократизации сопровождаются и откатами назад, в авторитаризм ^[55]. Э. Фромм, а также М. В. Ильин, А. Ю. Мельвиль, Ю. Е. Федоров идут дальше, называя это явление «бегством от свободы» ^{[19; 54]}. В связи с этим, считает Г. Вайнштейн, ключевую роль в методологических схемах начинают играть понятия «transition» и «consolidation» («переход» и «консолидация»). Смысл первого — «переход к демократии», второго — «закрепление демократии, упрочение демократической системы». По сути дела, в первом случае речь идет о формировании институциональных основ демократической системы, обеспечивающих сменяемость политического руководства посредством демократических процедур, во втором — имеется в виду упрочение демократии как общественно-политической системы, предполагающее приобщение общества к ценностям демократии, ее осознание как наиболее совершенной формы политического устройства по сравнению со всеми другими его формами ^[6].

Делая ссылку на понятия «transition» и «consolidation», З. Бжезинский отмечает, что посткоммунистические преобразования займут длительный период. Трансформационный процесс не является чем-то неразрывным и целостным, это последовательное прохождение ряда этапов, но не все страны проходят эти этапы с одинаковой скоростью ^[61]. 3. Бжезинский утверждает, что один из важных уроков, который может быть извлечен из опыта первых лет посткоммунистических преобразований, состоит в том, что «политическая реформа первична как основа для эффективной экономической реформы» ^[61]. Более того, «демократический переход» — не только длительный и сложный процесс, но и не всегда приходящий к своему логическому завершению. Так, Х. Линц и А. Штепан вводят понятие «завершенный демократический переход» ^[64].

Среди появившихся в последнее время концепций заслуживает внимания трактовка этапа «утверждение демократии». Демократический режим является утвердившимся тогда, когда все значимые политические группы общества согласны с тем, что его ключевые политические институты обеспечивают легитимные рамки политического соперничества и поддерживают демократические правила игры. Это определение включает в себя социально-психологические, поведенческие институциональные параметры, согласие всех политически значительных групп действовать в рамках установленных норм и правил.

Существует множество аналитических моделей перехода от недемократических режимов к демократическим. Одна из первых попыток была предпринята Д. Растоу, который выделил ряд предварительных условий такого перехода ^[48]. Однако произошедшие преобразования продемонстрировали неэффективность механического «переноса» анализа российской политики транзитологических схем, разработанных на материале других стран. Для России характерны исторические традиции, не совместимые с традиционным либерализмом и демократией.

В обозначенном контексте российский политический режим характеризуется как промежуточный, гибридный, демонстрирующий сочетание элементов авторитаризма и демократии, имеющий тенденцию к определенной устойчивости данного состояния. Несомненно, что формирование такого режима во многом объясняется историческими, политическими и социокультурными традициями России, спецификой стартовых условий. За последние десятилетия российский политический режим претерпел трансформацию промежуточных форм: от неконсолидированной к делегативной демократии с некоторыми элементами авторитарной ситуации.

Можно предположить, что очередная попытка политической модернизации в России привела страну к состоянию, которое исследователи характеризуют как «демократический транзит». Согласно общепризнанной схеме «транзита», частично пройдена лишь первая фаза — либерализации и демократизации режима. Однако противоречие, которое придавало импульс политическим изменениям в России, состояло в том, что институциональный дизайн не был основан на либеральной социокультурной традиции. По этой причине, вопреки классической теории, первоначальная стадия транзита (либерализация и зарождение демократических институтов) предваряла распространение и утверждение в обществе демократических ценностей и ориентаций. Возникновение и развитие новых демократических институтов в современной России происходило не столько путем «прорастания» снизу в результате организованных систематических усилий общества и его борьбы за политические права, сколько за счет насаждения их «сверху» при активном участии наиболее динамичных слоев коммунистической и посткоммунистической элит ^[46].

Черты политической жизни, присущие предшествующим системам, спонтанно воспроизводились в деятельности демократических структур. Разочарование в российской демократии привело к дискредитации в массовом сознании демократических символов, ценностей, институтов. Это в значительной мере ослабляло массовую базу демократического процесса. Массовое сознание отвергло или не воспринимает демократические ценности в качестве реального инструмента решения стоящих перед российским обществом задач. Успешный выход из кризиса и становление демократического общества требовали, чтобы появляющаяся частная собственность вписалась в структуру смешанной экономики переходного периода, не отбрасывая страну в эпоху раннего капитализма. Такой подход сформулирован Ю. А. Красиным ^[29]. Ставка на стихийно складывающиеся рыночные отношения, игнорирующие эти новейшие тенденции, могла дать и дала только «дикий рынок», который в наше время не в состоянии выполнять функцию несущей конструкции гражданского общества. Эту функцию может выполнять общество, отличающееся многомерностью, а в области экономики опирающееся на дифференцированную систему ассоциативных связей свободных производителей. Но рыночная экономика — это не предел человеческого прогресса. Рождающаяся в ходе российской посткоммунистической трансформации новая политическая реальность несет в себе сложный сплав частично преодоленных и преобразованных традиций прошлого. Такой подход сформулирован А. Ю. Мельвилем [37. В предложенной модели он обращает внимание на совокупность международных (геополитических, военно-стратегических, экономических, политических, культурно-идеологических и других факторов), четко проявившихся в начале 80-х гг. ХХ в. и стимулировавших реформаторские тенденции в СССР.

Уровень структурных социально-экономических показателей демонстрирует особенности демократических транзитов и определенную специфику. Движение к демократизации не было результатом высокого уровня экономического развития, а реформы периода перестройки явились попыткой выхода из тупика стагнирующей экономики, архаичной хозяйственной стратегии экстенсивного развития, кризиса в социальной сфере. В России не было каких-либо зачатков рыночной экономики, это осложняло и осложняет ход трансформационных процессов. С точки зрения задач политической демократизации переход к рыночной экономике — не самоцель, а средство для создания среднего класса в качестве массовой социальной базы демократии.

Анализ на уровне культурно-ценностных факторов показывает, что российский демократический транзит не был обусловлен массовым распространением ценностей и ориентаций, типичных для «гражданской культуры». Воспринимались лишь некоторые базовые элементы из системы демократических ценностей, хотя и обозначились тенденции к их закреплению. Дальнейшая демократизация общества способствовала продвижению к рынку, который создавал экономическую и социальную базу демократии. Стратеги успешных демократических транзитов, проводя последовательную политическую демократизацию, строили и закрепляли эффективные демократические институты, затем создавали систему социальных гарантий и посреднических институтов между государством и рынком. Последовательная политическая демократизация способствовала обеспечению массовой поддержки демократии в условиях тяжелых экономических реформ, так как создавалась социальная страховочная сетка, облегчавшая экономический переход.

Десятилетие посткоммунизма принесло политической науке полное разочарование. Критике подвергались теории, не сумевшие предсказать такой ход и убедительно описать его. Опыт первого десятилетия посткоммунизма не подтверждает основную часть господствующих в сфере анализа демократизации и демократии идей и парадигм. Прилагаются огромные усилия, чтобы спасти «пошатнувшиеся» парадигмы. С невероятной скоростью плодятся концепты, призванные приспособить их к российским реалиям: «прото- и квазидемократия», «остановленный транзит», «затянувшийся транзит», «гибридный режим». Категоричен в оценке этой ситуации Б. Г. Капустин, считающий «транзитологическую парадигму» воскрешением из мертвых теории модернизации, которая в свое время показала интеллектуальное банкротство [24].

Альтернативой транзитологической парадигмы он выдвигает «определенным образом истолкованный постмодернизм с присущими ему темами фрагментации и «плюрализма без консенсуса», краха «метаповествований», «отсутствия будущего» и невозможности «делать историю», «смерти субъекта» (в особенности политического), превращения в симулякры таких ключевых понятий и принципов политической жизни Нового времени, как «представительство», «легитимность», «верховенство права», «воля и власть народа», как, впрочем, и самой «политической жизни» и ее организующего начала — «демократии» ^[25].

По нашему мнению, теории западного модернизма не прижились на российской почве, у российской транзитологии нет движения вперед. По мнению большинства исследователей, анализ ситуации в России происходит в рамках альтернативных и промежуточных форм политического развития при постоянном подчеркивании особого характера российской трансформации. Восьмидесятые годы оставили в наследие девяностым медленные темпы и упущенные возможности рыжковско-горбачевских реформ. Полный провал реформ их создатель и вдохновитель Е. Т. Гайдар объясняет страхом и историческим опытом, довлевшим над номенклатурой ^[7].

Россия вошла в социально-политический кризис, точкой отсчета которого стали реформы, проводившиеся командой Е. Т. Гайдара, А. Б. Чубайса. Он развивался и приобретал системный характер. Углублялись противоречия между сторонниками и противниками проводимых в России реформ и в лагере оппозиции, между законодательной, исполнительной и судебной властью, между центром и регионами.

Национальной трагедией для страны и ее народа стала политика псевдореформ. «За период с 1992 по 1997 гг. произошло падение ВВП на 50 % (ныне он составляет 10 % американского), промышленной продукции — на 55 %, жизненного уровня населения — на 60 %, капиталовложений — на 50–60 %. На Запад беспрепятственно, без всякого противодействия со стороны властей перекачано 300 млрд. долларов в основном награбленного капитала» ^[41]. Страну из-за нищенской зарплаты и бедности покинуло около 200 тыс. ученых и специалистов. Произошла деградация науки, среднего и высшего образования, здравоохранения, культуры, вооруженных сил. Россия была откинута в разряд развивающихся стран. Кардинальные кадровые перестановки 1998 г. не решили проблему. Для того, чтобы остановить кризис, необходимо было проявить политическую волю.

Ко времени избрания В. В. Путина Президентом России ситуация в стране изменилась в силу ряда внутренних и внешних факторов. Революционный период ломки старой системы и приватизации государственной собственности в основном завершился. На этом этапе произошло беспрецедентное для мирного развития страны ухудшение всех социально-экономических показателей. На повестку дня встал вопрос о легитимации и сохранении полученной далеко не всегда законным и этически оправданным путем огромной частной собственности, защите ее от претендентов на новое перераспределение. В. В. Путин столкнулся с вечной проблемой российских «реформ сверху» в процессе так называемой догоняющей, запаздывающей, ускоренной модернизации, когда реформатор имеет дело со слабо структурированным и политически апатичным обществом (отсутствие гражданского общества) в ситуации системного кризиса страны. Эту проблему предшественники В. В. Путина, начиная с И. Грозного и Петра I, решали путем поиска опоры в «государевых людях» и проведения жесткой политики «закручивания гаек». Поэтому неудивительно, что агентом путинских преобразований стало выстраивание вертикали власти. Нынешний процесс постсоветских преобразований можно считать вполне закономерным явлением.

Однако появились существенные признаки того, что потенциал политических реформ исчерпывается. Внутри российских элит возникают напряжения, связанные с узким коридором возможностей для развития, которые предлагает созданная конфигурация властных и внутриэлитных отношений. Консолидация элит, выполнив частную историческую задачу, превратилась в фактор, препятствующий дальнейшему модернизационному развитию. Как показали социологические исследования М.Н. Афанасьева, в период президентства Д.А. Медведева «…российские элиты разделяют программный тезис президента Д.А. Медведева о том, что «свобода лучше несвободы» и готовы принять его за идейную основу национальной консолидации, однако российским элитным группам не хватает субъектности, т. е. способности к коллективным действиям и воли к определению государственной политики ^[3]. Данная констатация, как полагаем, означала, что предстоял новый виток переформатирования внутриэлитных отношений и взаимодействий между властью и элитами, в рамках которого федеральная власть была вынуждена вернуть региональным элитам часть утраченных властных позиций и согласиться с усилением их субъектной роли. Если, конечно, будет делать серьезную ставку на модернизацию страны.

На современном этапе гражданская общественность находится в конфронтации с государством. Конфронтация как столкновение интересов государства и гражданской общественности вызвана отсутствием нормативного закрепления способов обеспечения прав и свобод и способов контроля за их соблюдением. Поэтому консолидация общественности на современном этапе реализуется через гражданскую активность, имеющую протестный характер. Политический протест — это «сознательное невыполнение правил, установленных политическим режимом» или разновидность «неконвенционального действия», то есть действия, не соответствующего законным и традиционным нормам режима» ^[31].

По мнению О.Ю. Гаранина, необходимо различать способ и форму организации протестных акций. Если способ организации протестных акций — это вид коммуникации, то форма — вид социального действия. Форма протестной активности гражданской общественности характеризуется «интенсивностью и заданными свойствами в коммуникативном пространстве» ^[10].

Здесь можно выделить несколько оснований протестной гражданской активности общественности в России. Во-первых, она связана с поиском новых принципов социального порядка как идеальных представлений о справедливом обществе, признаваемом широкими слоями населения. Во-вторых, жесткое идеологическое противостояние политической элиты, бизнеса и гражданской общественности вызвано несовместимостью традиций и истории России, с одной стороны, и модернизационного проекта с новой институциональной структурой — с другой.

В современной России протестная гражданская активность общественности реализуется в пассивной и активной формах. Примерами пассивной гражданской активности является развешивание плакатов, раздача листовок и буклетов, то есть акции, не нарушающие общественного порядка. Активные акции протеста гражданской общественности направлены на критику и изменение норм социального порядка. К активным формам массовых акций протеста относятся манифестации, демонстрации, митинги, эффективность которых зависит от количества участников. Если пассивные акции протестной активности гражданской общественности демонстрируют ее отношение группы к определенной социальной проблеме или явлению общественной жизни, то целью активных форм протестных акций является достижение конкретных результатов в виде выполнения заявленных требований.

Важную роль в процессе консолидации гражданской общественности в России играет поведение людей как субъектов, способных принимать решение в контексте своего опыта и его интерпретации. По мнению М.М. Ховарда, низкая гражданская активность в посткоммунистической России связана с прошлым опытом участия граждан в организациях, который содержит «следы недоверия» ко всем формальным организациям. Кроме того, разочарование современными демократическими и политическими реформами отталкивает многих граждан от участия в публичной сфере ^[56]

Протестная активность гражданской общественности в России имеет свои особенности. В своем генезисе она проходит следующие этапы: стихийная реакция на проблемную ситуацию; реактивное подключение к протесту политических движений или партий; начало институционализации; компромиссное разрешение проблемной ситуации; деинституционация протестной активности гражданской общественности. Политический контекст не благоприятствует протестной активности гражданской общественности, поскольку политические институты не расположены реагировать конструктивным образом на действия протестного характера. Политические партий как политические субъекты не рассматривают социальную активность в качестве значимого ресурса для себя и своей политической деятельности. Поэтому активизация протестных действий гражданской общественности не приводит к изменениям в политической структуре общества. Однако исследования новых форм социальной активности гражданской общественности показывают, что акции протеста, начинавшиеся спонтанно, привели к появлению новых субъектов реального социального действия.

С нашей точки зрения, сегодня с большим упорством осуществляется попытка соединить, отождествить, с одной стороны, элиту и государство, а с другой стороны, элиту и партию. Социальная и политическая организация элиты мыслится через организацию и деятельность «Единой России». Политическая элита провинции (еще более слабо структурированная) отождествляется с административной элитой, стремящейся к организации при помощи своих экономических и политических ресурсов.

Мы выделяем три этапа политической консолидации современного российского социума: консолидацию-адаптацию, консолидацию-идентификацию и консолидацию- трансформацию. Пока, видимо, можно вести речь о достижении консолидации-адаптации, связанной с массовым осознанием невозможности реставрации прежней социальной системы. Общество как бы смирилось с этой мыслью, ментально определилось, адаптировалось, но явно не смирилось с тем уровнем и качеством жизни, которые ему предложены. Мы бы такую адаптацию-консолидацию назвали более или менее нейтрально — негативно-позитивной. Позитивно то, что нынешнему социальному и политическому курсу в глобальном плане и с точки зрения психологического состояния общества нет альтернативы. Произошел глобальный психологический перелом в общественном сознании в пользу рыночных и информационных социальных технологий.

Негативным является то, что новая социальная и экономическая политика сопровождается ухудшением материального положения населения. Политическая консолидация накладывается на социальную структуру переходного, маргинального, кризисного типа. Вектор общественного развития в достаточной степени не определился, не устоялись политические механизмы и институты консолидации.

Идентификация следует за адаптацией. Она представляет собой более сложную модель консолидации и целостности общества. В этих условиях индивиды и субъекты не просто приспосабливаются к новым реалиям, но отождествляют себя с ними, считают их социально ценными и общественно значимыми для себя. Однако на данном уровне процесс консолидации приобретает более многомерное проявление.

Идентификация может принимать негативное содержание, то есть от противного, путем отталкивания одних субъектов от других субъектов. Социальное взаимодействие приобретает более сложный и противоречивый характер и интегрировано в систему переходного, кризисного состояния общества. Кризис в социально-политическом отношении есть преобладание негативной идентификации над позитивной идентификацией. Глубина кризиса определяется степенью этого преобладания. По мере ее нарастания процессы политической дифференциации в тенденции переходят в процессы дезинтеграции. В любом случае идентификация с большими социальными общностями у россиян нестабильна, и особенно незначительны политические идентичности, которые носят неустойчивый, лабильный характер.

Трансформация представляет собой наиболее сложный момент консолидации. Это ситуация, в которой коренным образом изменяется природа субъектов консолидации. Пример тому — судьба бывшей советской интеллигенции как традиционного среднего слоя, которая частью перешла в элиту, частью маргинализировалась и частью сохранила прежние, традиционные для себя качества, но воспроизводимые в рамках новых социально-экономических и политических обстоятельств. Под явления трансформации попали «новые бедные», новые средние слои, аналога которым не было в прежнем советском обществе. Отдельный пример представляет собой так называемая административная элита, хотя и близкая по внешней форме к прежней номенклатуре, но весьма отличная от нее по содержанию. Однако этот процесс еще не завершен и находится в начальной стадии.

В условиях трансформации политическая консолидация общества приобретает более сложный и запутанный характер, поскольку и кризис и переход в новое качество достигают определенных пороговых величин. Особенно это заметно, когда нет какой-то альтернативности, множественности моделей выхода из кризиса, когда его практически невозможно преодолеть исключительно путем консолидации общества. Все отмеченные уровни политической консолидации проявляются не в изолированном виде, а вместе и в определенной степени дополняют друг друга, поскольку по отдельности присущи социальной структуре общества. Они могут в зависимости от своего качества и ситуации воспроизводить и явления консолидации, и качества дезинтеграции.

В 2011 г. в политическое пространство России был внедрен инновационный политический проект, получивший название «Общероссийский народный фронт» (далее — ОНФ). Как стало ясно из дальнейших заявлений В.В. Путина, возглавившего проект ОНФ, необходимость создания нового объединения обусловливалась потребностью в консолидации более широких слоев избирателей вокруг политической платформы «партии власти».

Предполагалось, что в состав ОНФ войдут люди, согласные с программой власти, вне зависимости от их идеологических предпочтений и партийной принадлежности: «такая форма объединения усилий всех политических сил применяется в разных странах и разными политическими силами — и левыми, и правыми, и патриотическими, — это инструмент объединения близких по духу политических сил.

В декларации о создании ОНФ подчеркивается, что основная задача Общероссийского Народного Фронта заключается в том, чтобы «открыть дорогу новым идеям, привлечь гражданское общество (молодежные, женские, ветеранские организации, деловые круги, профессиональные союзы и объединения), всех неравнодушных людей к решению важнейших вопросов развития страны, сделать так, чтобы профессиональный, творческий потенциал граждан, их общественная инициатива были востребованы». То есть, ОНФ представляется крайне демократическим общественно-политическим объединением, инновационность которого заключается, прежде всего, в его надпартийном характере, открывающем широкие возможности для беспартийных представителей общественности и гражданских активистов. Это отличает ОНФ от предыдущих проектов власти по созданию своей политической опоры, поскольку и НДР, и ОВР, и «Единство», и ЕР представляли собой все же номенклатурные организации, для широкой общественности закрытые. Однако, в декларируемой демократичности народного фронта и коренится одна из его ключевых загадок. Власть прекрасно осознает, что «Единая Россия» теряет поддержку и симпатии населения, создание же нового проекта по типу и подобию предыдущих «партий власти», представляется достаточно бессмысленным, о чем свидетельствует опыт «Справедливой России», «Родины» и других организаций, которые на определенном этапе их существования могли бы выступать в качестве дублеров «Единой России». Соответственно, необходим новый проект, отличающийся от ЕР не только названием, но и характером организационной структуры, принципов комплектования, направленностью деятельности.

С помощью ОНФ власть рассчитывает, во-первых, получить поддержку большего количества избирателей, чем то, которое могло бы проголосовать на выборах за «Единую Россию», значительно утратившую свою популярность в последние годы. Во-вторых, ОНФ необходим для более активного вовлечения гражданских масс в общественно-политическую деятельность, которое не представляется возможным в рамках партийной структуры с фиксированным членством (конкретно — партии «Единая Россия»). Наконец, ОНФ создает в общественном сознании иллюзию всенародной поддержки власти, поскольку в новую организацию в массовом порядке принимаются общественные объединения самой разной, в том числе и абсолютно неполитической, направленности, а также рядовые граждане в индивидуальном порядке (при этом подчеркивается, что членом ОНФ может стать любой гражданин РФ, включая «лицо без определенного места жительства» или заключенного мест лишения свободы).

Фактически, посредством создания ОНФ власть попыталась сгладить нарастающее в обществе недовольство окончательным перекрытием социальных лифтов и возможностей для не входящих в состав ЕР или других крупных партий граждан принимать участие в политической жизни российского государства. Предполагается, что в рамках ОНФ в органы законодательной власти могут избираться и беспартийные граждане, что, несмотря на естественную подконтрольность выдвижения кандидатов власти, представляет собой значительный шаг в направлении демократизации российской политической системы. ОНФ становится выразителем интересов целого ряда социальных групп российского населения, представленных в вошедших в его состав организациях и объединениях, причем в рамках ОНФ пересекающиеся интересы различных групп могут свестись к компромиссным вариантам.

С другой стороны, создание ОНФ в результате вхождения в него целого ряда сугубо неполитических организаций ставит неизбежный вопрос, все ли участники последних согласны с их вхождением в состав фронта: так, маловероятно, чтобы в Союзе ветеранов Афганистана или иных подобных объединениях все без исключения члены были сторонниками политического курса существующей власти, готовыми входить в состав поддерживающих ее общественно-политических объединений. Попытка же включения в состав ОНФ объединений, среди участников которых далеко не все согласны с данным решением, может восприниматься как новая форма манипуляции гражданами без их ведома и согласия, что сложно назвать демократическим методом строительства политической организации.

В то же время, создание ОНФ влечет за собой возможность «департизации» российского парламента: значительную часть депутатского корпуса, прошедшую в Госдуму по спискам фронта, могут составить беспартийные граждане, что, с одной стороны, является свидетельством укрепления гражданского общества с развитой системой представительства интересов различных групп населения в законодательных органах, но с другой стороны значительно усложняет положение существующих в стране политических партий. Возникает опасность дальнейшей монополизации законодательной власти сторонниками «партии власти», которые теперь получили возможность выступать и в амплуа беспартийных активистов общественных объединений, представляющих в Государственной Думе РФ интересы последних. К тому же, вероятно, что люди, настроенные оппозиционно или хотя бы скептически по отношению к политическому курсу правящей в России элиты не смогут получить представительство в законодательных органах даже в случае своего вступления в ряды фронта.

Оппозиционные политические партии обеспокоены и вопросом о возможном финансировании ОНФ за счет государственных средств, на что с лета 2011 г. обращают внимание оппоненты «Единой России» и ОНФ как из числа коммунистов, так и из числа представителей либеральной оппозиции.

Проект ОНФ является инновационным и в том смысле, что прежде российская власть не предпринимала попыток объединения поддерживающих ее общественно-политических организаций в рамках единой структуры. Даже в периоды предвыборных кампаний в Государственную Думу РФ, выборов Президента РФ не формировались структуры, подобные современному Народному Фронту. Между тем, оппозиция, в особенности прокоммунистическая, неоднократно предпринимала попытки подобного объединения, наиболее известной из которых является создание НПСР — Народно-патриотического союза России, включившего под эгидой КПРФ целый ряд менее многочисленных партий и общественных организаций коммунистического и национал-патриотического толка. Но проект НПСР оказался неэффективным как в силу внутренних разногласий, так и в силу отсутствия целесообразности его существования: входившие в состав НПСР участники и без его существования на выборах поддерживали КПРФ или выдвинутые партией кандидатуры.

С ОНФ ситуация несколько иная — понимая, что в обществе растет недовольство политикой «Единой России», которая ассоциируется с коррупцией, бюрократизмом, принятием непопулярных законов, власть стремится несколько дистанцироваться от собственного партийного проекта, создав надпартийное объединение. Формирование ОНФ призвано подтвердить и провозглашаемый властью курс на демократизацию страны, развитие институтов гражданского общества и повышение уровня гражданской активности населения. В этом плане ОНФ свидетельствует о готовности власти к диалогу с рядовым избирателем, минуя многочисленных посредников в лице партийных структур «Единой России», депутатского корпуса и т.д. Тем более, что в ОНФ влился целый ряд общественных объединений, располагающих собственными организационными структурами и возможностью коммуникации с гражданами и влияния на мнение и политическое поведение последних (к примеру, Федерация Независимых Профсоюзов России — ФНПР).

По мнению депутата В. Язева, создание ОНФ знаменует собой внедрение в российское политическое поле понятия «народная власть», противостоящее понятию «народная оппозиция». Этим подчеркивается, что власть в стране не носит «антинародный», как ее характеризует оппозиция, характер, что и подтверждается созданием фронта с разнообразными механизмами интеграции гражданских инициатив и отдельных граждан в политическую жизнь страны, в процесс принятия политических решений. «Инициатива Путина о создании Народного фронта потому решительно и поменяла политический ландшафт России, — подчеркивает В. Язев, — потому что создала новый политический феномен — «народная власть», в отличие от попыток оппозиции быть «народной оппозицией». Это своего рода ответ критикам, мол, в России строится государственный капитализм, антинародный по сути. «Народный фронт» на деле показывает, какие механизмы и институции буду действовать в России для обеспечения народности власти» ^[60].

Очевидно, что одной из задач фронта в условиях сложной социально-экономической ситуации в современной России является консолидация различных категорий населения для поддержки существующей власти и ее политического и экономического курса. Предполагается, что фронт должен объединить россиян вне зависимости от принадлежности к тем или иным социальным группам, не допустить дифференцирования российских граждан в политическом плане на основании их социальной дифференциации, поскольку последнее несет в себе колоссальную опасность для власти — большинство населения страны находится в далеко не лучшем материальном положении и если не задумываться о том, как обеспечить сохранение и укрепление позиций в самых разных категориях населения, то «Единая Россия» рискует потерять голоса избирателей вне зависимости от использования административного ресурса.

Перспективность Общероссийского Народного Фронта как видной инновации в области партийного строительства была оценена по достоинству исследователями вслед за тем, как к созданию схожей по смыслу структуры — «Народного ополчения», приступила крупнейшая в стране оппозиционная Коммунистическая партия Российской Федерации. Вместе с тем, П. Данилин, к примеру, назвал действия КПРФ не иначе как плагиатом оригинальной инновации «Единой России». А.Зудин подчеркнул опасность самого создания ОНФ для КПРФ, обратив внимание на тот факт, что около четверти сторонников КПРФ позитивно оценили идею создания Общероссийского Народного Фронта, хотя она была выдвинута политическими оппонентами компартии. Политолог Д. Орлов высказал сомнение в том, что с помощью создания Народного ополчения коммунистам удастся сплотить своих сторонников и, тем более, привлечь новых ^[27].

Мы можем отметить, что идея создания ОНФ — одна из составляющих общей направленности курса современной российской власти на сокращение дистанции между государством и гражданами посредством развития таких институтов как общественные палаты, электронное правительство и т.д. С помощью эти политических инноваций власть надеется привлечь к участию в политике ту часть населения, которая обладает высоким потенциалом гражданской активности, но скептически относится к традиционным политическим проектам по подобию партии «Единая Россия» и т.п. Прежде всего, речь идет о молодежи, интеллигенции, представителях малого бизнеса.

Создание в 2011 г. Общероссийского Народного Фронта (ОНФ) является первым шагом в направлении инноватизации партийного строительства в современной России. В рамках структуры ОНФ предприняты попытки решения всех ключевых проблем, стоящих перед современными российскими партиями — расширения участия рядовых граждан и социальных инициатив в политическом процессе; повышения значимости информационных технологий в установлении диалога между властью и обществом, гражданами и политической партией; дебюрократизации организационных структур политической организации; плюрализации мнений в рамках единой общественно-политической структуры; консолидации граждан, вне зависимости от их политических взглядов, вокруг фигуры национального политического лидера. Как мегаполитический проект, Общероссийский Народный Фронт имеет значительно большие перспективы, чем традиционные политические партии.

Плюрализм интересов и ценностных установок, характерный для гражданского общества, затрудняет достижение гражданского согласия. На практике основания такого согласия часто ищут в символических формах (например, пересматривая государственную символику) или в общих ценностях (например, стимулируя поиски объединяющей национальной идеи). При этом часто упускается из виду еще одна возможность, о которой могут и должны напоминать философы. Это обращение к разуму, рациональным основаниям кооперативного поведения, напоминание о том, что быть рациональным не только должно, но и выгодно. И выгодно, прежде всего, для реализации таких проектов и целей, которые могут быть достигнуты только совместными усилиями, на основе сотрудничества и, что очень важно, взаимного доверия.

Этих целей недостаточно добиться чисто процедурным путем, посредством рационального устройства общественных институтов, например, оптимальной системы сдержек и противовесов. Во многих классических либеральных концепциях дело представлялось таким образом, что одни только политические или экономические механизмы способны предотвратить злоупотребление частными интересами. И. Кант, например, как и многие классические либералы, полагал, что общественное устройство не может создаваться в расчете на ангелов, поэтому нужно, чтобы жизнь людей была организована таким образом, чтобы «…несмотря на столкновение их личных устремлений, последние настолько парализовали друг друга, чтобы в публичном поведении людей результат был таким, как если бы они не имели подобных злых устремлений» ^[23]. Однако расчет на одни только институциональные решения оказался нереалистичным.

Представляется, что на проблематику гражданского согласия вполне может быть распространена аргументация, которая используется при обсуждении парадоксов коллективной рациональности. Основные парадоксы такого рода известны из теории игр. Такие «игры» как «дилемма заключенного» демонстрируют, что достижение оптимального результата возможно лишь на основе рационального согласия, основанного на доверии к партнеру. Поскольку эти игры представляют собой описание взаимодействия нескольких участников, имеющих противоположные, часто конфликтующие интересы, то механизмы достижения согласия безусловно представляют интерес и для анализа более общих случаев социального взаимодействия. Эти модели демонстрируют, что достижение общих целей невозможно без существенного пересмотра представлений об инструментальной рациональности.

Кроме того, представления о рациональности не могут и не должны сводиться лишь к инструментальной рациональности, то есть одному только поиску наиболее эффективных средств для достижения поставленных целей. Необходимо говорить и о рациональности самих целей, а также рациональности эпистемического поведения человека. Такое расширение представлений о рациональности тесно связано с изменением представлений о сути современной демократии. Если раньше демократия часто рассматривалась как некоторый аналог рынка, на котором действовали постулаты экономической рациональности, то сейчас все чаще обсуждается другая модель — «демократия как форум» ^[62]. А в этой модели рациональным будет такое поведение, в ходе которого люди пытаются убедить друг друга в правильности того или иного решения. Достижение гражданского согласия в современном обществе, таким образом, возможно лишь на основе рационального консенсуса — то есть поиска оптимальных принципов сотрудничества с учетом признания коллективного характера этого предприятия и необходимости понимания и признания интересов, целей, ценностей и обоснованных притязаний других людей.

В условиях транзитивных обществ с их неотлаженностью механизма согласования интересов и недостаточной структурно-функциональной дифференцированностью самого социума преждевременно говорить о теоретически завершенных моделях ведущих политических субъектов. Это напрямую относится и к меняющейся политической системе Российской Федерации, находящейся в организованном переходном периоде, состояние которой отражается на жизнедеятельности ключевого для страны института политического лидерства.

При этом данный институт не столько находится в общем для страны межстадиальном (модернизационном) движении, сколько пытается постоянно и целенаправленно влиять на него посредством собственных трендов, культурных и идейных предпочтений, ценностей, определения стратегических приоритетов развития, связанных с управленческим статусом и способностью принимать властные решения. Ибо именно в процессе влияния актуализируется ресурсный потенциал лидеров, раскрывающий степень их дееспособности в политике, а также уровень обладания и контроля за властью, которые являются продуктом политической самоорганизации акторов и общества.

Однако ограничение своих исследовательских задач описанием процессов и технологий политического лидерства лишь в практической политике означает повторение ошибок концепций ряда авторов рубежа XX—XXI вв., по-разному дистанцировавшихся от характера социальной структуры и базовых отношений ее определяющих. Поэтому при рассмотрении нашего подхода к анализу феномена политического лидерства как института власти в контексте усложняющихся процессов модернизации России мы, с одной стороны, присоединяемся к критике изъянов капиталистической экономики РФ (В. М. Полтерович, В. В. Радаев, JI. М. Тимофеев, А. А. Яковлев), с другой — рационально используем вклад сторонников структурно-функционального метода в понимание политической модернизации стран «второй волны» индустриального развития применительно к текущему ее этапу в них, венчаемому темой «Стратегия развития».

Стратегия развития — это скорее средне-, чем долгосрочная политика, нацеленная на повышение жизнеспособности транзитивных обществ, адаптацию их экономических и политических структур к необходимости многостороннего взаимодействия внутри и снаружи с (пост)индустриальными государствами в условиях глобализации. Такая политика имеет значительную теоретическую и научно-прикладную базу исследований модернизации и политико-экономических отношений в целом и меньший по объему (качеству) задел относительно политики модернизации в конкретных странах, например, в современной России.

В связи с этим определением (критерием) параметры модернизации, как и шкала оценки ее успешности, могут формироваться по отношению к тем странам, которые приняты за модернизационный паттерн. В случае с Россией модернизация — это среднесрочный проект, связанный с тенденциями развития корпоративного капитализма, социального государства, риторикой и практикой общества модерна. Вместе с рецидивами кризисных явлений в мировой экономике и политике это актуализирует проблемы развития не только отечественной политико-экономической системы, но и присущих ей отношений власти, управления, руководства.

Особого обращения в концептуальном, политико-теоретическом и практическом контексте заслуживают некоторые моменты: отношения «общество — бизнес — власть» в своем взаимовлиянии на уклад жизни в РФ; отношения в триаде «личность — культура — общество», связанные с вызовами и требованиями к человеческому социуму (сохранение разнообразие мира, организация относительно гармоничного сосуществования человека и природы, личности и власти). Все эти элементы в практике развития имеют неограниченный спектр пересечений, связанных с непрерывно становящейся и утверждающейся множественностью.

Индивидуальное политическое лидерство как неотъемлемая организационная грань властных вертикалей и мощный субъективный источник политического процесса всегда привлекало к себе внимание исследователей. Особенно значима роль политических лидеров в переходные периоды, когда ослабевают механизмы государственно-политического регулирования. В этих условиях лидерство является звеном, укрепление которого на всех «этажах» политической системы служит важным фактором сохранения целостности общества, легитимности режима правления ^[21].

Двадцатилетний постсоветский опыт подтверждает социальный характер выделенных процессов. Сейчас темп социальной жизни политического лидерства ускорился. Это значительно изменило его философию, психологию, деятельность. Отсюда понятно, что исследование природы и характера выполнения функций политическими лидерами, описание механизмов их отбора и восхождения, типологизация их психологических, статусных, социокультурных и иных черт, обусловливающих конструирование ими картины мира и места в нем, представляют собой качественно определенный процесс для политической науки.

Их особенностью в современной России является то, что менталитет и поведение принадлежащих к так называемому «креативному классу» граждан не уравновешивают крайности социально-политических противоречий между бедными и богатыми слоями населения. Уязвимое место самоорганизующегося гражданского общества и части власти заключается в том, что, став персонально состоятельными, они не убеждают основную массу людей, что существующие различия в собственности, престиже и возможностях являются временными и нивелируются в ходе преобразований. Проблемы лидерства носят здесь достаточно острый характер.

Усиливает всплеск политических конфликтов и борьба лиц за ведущую роль в рядах внесистемной оппозиции, разнящихся не по глубине перемен, а по уровню амбиций, и не всегда адекватное по той же причине стремление действующих, особенно партийных, думских руководителей удержать «завоеванные» позиции. Политическое лидерство сегодня развивается в условиях окрепшего государства, проводящего структурные реформы, и потому политические требования, действия отмеченных группировок не подрывают стабильности существующего строя, смена парламента и правительства происходит в срок и в соответствии с действующей Конституцией.

Не столько венчурные аспекты политики, сколько все более глубокие социальные противоречия общественных групп, а также сложная экономическая ситуация требуют перенастройки системы взаимоотношений политических лидеров с массами, последователями и другими субъектами социального процесса и реализации взятого политического курса с учетом заявленных президентами в 2012–2013 гг. изменений.

Расширение гражданских прав и политического участия широких слоев населения сегодня представляет собой глобальную тенденцию мирового развития. В то же время не-институализированность многих форм общественного и электорального контроля, «вступление» групповых пристрастий в сговор с целью обогащения, доминирующего положения без желания его как-то легитимировать породили системную волну коррупции, злоупотребления служебным положением не только в среде политической элиты и лидеров, но и в окружающем их истеблишменте. Это сказывается на нравственном облике (и рейтингах) лидеров и представляет угрозу для иерархии власти, перестающей быть посредником в общественном соглашении, к чему не раз возвращался в своем послании В. В. Путин, ставя вопрос об управляемости государства и новых помехах в выполнении им свойственных функций ^[47].

При расширении индивидуальных возможностей в интерпретации лидерами всех уровней своих политических функций важное значение имеет изучение динамики их сущностных характеристик в мире современной политики. Его картина включает в себя все явления, в отношении которых существует альтернатива действия, дающая возможность выбора. Сама же ситуация выбора выдвигает перед лидером на первый план наличие субъективной воли, четких намерений, особую культуру и функционально-действенный характер поведения, а также состоит из образов будущего, перспективных решений и моделей их реализации.

В социальном плане выбор политического лидера определяется осознанными представлениями о времени и месте, которые вырабатываются коллективными общностями и осмысливаются только им. Качество выбора помогает субъекту более результативно играть политические роли и не становится заложником политических игр различных сил. Это тем более справедливо по отношению к лидерству как персонально деятельностному началу власти, реализующему себя в сфере публичных общественных отношений посредством конкуренции за политическое первенство.

Жизнедеятельность переходных систем, основанных на интеракции разнородных (часто противоположных) экономических, социальных, политических, духовных интересов их носителей, требует такого интегрированного начала одновременно с ответом каждого соискателя научной истины на вопрос о его сущности и соразмерных людям формах правления. В нашем случае мы исходим из «работающего» в режиме конкретного времени концепта М. А. Казакова о «триединой» сущности индивидуального политического лидерства, что проявляет себя во взаимодействии личностных, организационно-статусных и социокультурных качеств носителя соответствующих функций. Он нашел отражение и развитие в отдельных диссертациях, монографиях ^{[22; 39; 49; 50]}.

Представленное таким образом лидерство имеет сложную структуру, в которой любой компонент может неравнозначно воздействовать на выполнение субъектом его функций в зависимости не только от степени собственной зрелости, но и от условий их реализации. Сегодня они обусловлены способностью конкретного россиянина осознанно ставить цели и определять стратегии их достижения, совершать действия в соответствии с законами необходимости, нравственными принципами и имеющимися для этого институтами. Формы и способы осуществления лидерства все больше зависят от культурной зрелости общества, индивида, поэтому они упираются в требования институционализации политической демократии в социальной системе, где укоренилась статусная иерархия, а власть удерживает ограниченный круг лиц ^[38].

Политические инициативы «уходящего Медведева», разряжающие эту ситуацию, стали своеобразным показателем понимания и уточнения задач стратегии развития России, обоснованием необходимости (для ученых) углубленной разработки тех характеристик лидерства, которые придают ему структурную определенность как правильной властной институции, способной побуждать людей к тому, ради чего они готовы оставить менее важные дела. Правда, в науке, как и в политике, сразу же заявляют о себе индивидуальные различия в искренности действий.

Основная характеристика политического лидерства может быть понята через разнообразие актов политической деятельности субъекта, активно участвующего в достижении, упрочении и удержании власти. Лидер выступает как фигура, обреченная в большинстве случаев на политическое противоборство, «ибо принятие какой-либо стороны, борьба, страсть — суть стихии политики, прежде всего, политического вождя». Поэтому, подчеркивая правомерность выделения главных элементов структуры лидерства, далее мы акцентируем внимание на других его важных аспектах — статусе и нравственно-этическом компоненте.

Это связано с тем, что в современном обществе, не достигая баланса между ними, невозможно стать политическим лидером. Кроме того, властный статус в социуме с однобоким превалированием экономических ценностей даже недалекого человека наполняет содержанием. Иными словами, как в навязчивой рекламе: «Статус открывает возможности». Возникает вопрос: «С каким вектором качества?».

В рамках интегративного (синтетического) подхода к статусу как социальной позиции обычно обращаются при анализе разных политических стилей лидерства, связей между его структурой и устройством общества или, например, при разборе видов дискурса. Так, сравнение (на последней большой пресс-конференции Президента РФ) журналистом

В.В. Путина с Дэном Сяопином свидетельствует либо о незнании представителями СМИ основ инструментального и экспрессивного лидерства, либо о манипулятивном приеме с его стороны. Китайский реформатор, оставив официальные посты, продолжал быть неформальным лидером нации. Быть или казаться лидером зависит от множества (степеней состояния) его переменных, тех или иных его свойств и обстоятельств, присущих уровневой или процессуальной форме.

Однако для характеристики сущности политического лидерства как института власти принципиальное значение имеют два компонента: статусный и нравственно-этический. Первый — это путь восхождения (карьерный рост) и наличие формальных (официальных) возможностей, позволяющих тому или иному лицу (группе лиц) влиять на власть, управлять процессом принятия решений, иметь определенные должностные полномочия и нести ответственность перед гражданами. Нравственно-этический компонент — это моральная ответственность руководителей перед населением за создание условий для стабильности власти и обеспечение общественного порядка.

Статусный ракурс политического лидерства выступает как высший сегмент (пост) власти, достраивающий пирамиду управления в качестве центра принятия решений, который определяет параметры и ресурсы их выполнения, стиль и характер деятельности всех других основных управленческих структур и организаций. Это и есть основания инструментального лидерства. Появление в них организационной патологии ставит вопрос об управляемости всей этой пирамиды сверху вниз. Поэтому статусный аспект имеет ключевое значение для оценки лидера как политического деятеля (организатора), а нравственно-этический — для оценки деятельности субъекта, его личности.

Отличительные черты лидера определяются и масштабом деятельности, органической связью с интересами разных социальных групп, особым характером взаимодействия с ними и таким мощным институтом, как государство, и т. д. Личностные качества (подверженные адаптации и изменениям), субъективная деятельность по исполнению возложенных обязанностей, реальное поведение на посту определяют соответствие занимаемой должности и служат основанием для оценки результативности или нерезультативности лидера.

«Водоразделом» между ними может быть и все та же управляемость определенной системы или организации. Под ней в данном случае понимается та степень контроля, которую управляющая система осуществляет по отношению к управляемой, и та степень автономии, которую управляемая подсистема сохраняет по отношению к управляющей. Поскольку лидерство присуще различным формам социально-политической организации, то в зависимости от типа организации степень управляемости изменяется. Наиболее адекватным критерием изменения управляемости является постоянное принятие лидером управленческих решений с учетом нововведений.

Улучшение управляемости обеспечивается за счет повышения качества управляющих воздействий, целеполагания, достижения и т. д., четкого распределения ролей и функций, отлаженной работы звеньев и сплоченности персонала, выполнения им требований лидеров, как занимающих официальный пост, так и создающих благоприятную эмоциональную среду развития. В определенной мере такая управляемость, регулируемая правилами игры в рамках данного организационного целого, может выступать в качестве комплексного критерия эффективности деятельности системы. В свою очередь сами эти правила — следствие наличия морально-нравственных связей лидера с населением и адресными группами, дающих организации власти дополнительные ресурсы для решения таких задач, как, например, модернизация.

Стратегия развития страны, или политика ее модернизации, формируется разными способами, сочетанием государственного и общественного регулирования посредством демократических механизмов ее основных направлений. Если главный предмет стратегии — современный тип общества, то обновляющееся государство — его инфраструктурный каркас. В целях прогрессивного движения государства происходит трансформация существующей политико-экономической системы РФ. Ее различные модели характеризуются неодинаковыми ролями государства, институтов рынка, тех или иных субъектов и широких слоев населения.

При этом последствия недооценки роли обычных людей, по определению вступающих в отношения рынка и власти, налицо. Как дети похожи на своих родителей, так и лидеры, и основная часть россиян «стоят друг друга». Первые пока отвечают требованиям вторых. Кроме того, если государственная инфраструктура работает исправно, обладая способностью хотя бы удовлетворять потребительский аппетит людей, то многие просто не замечают отдельные дисфункции руководителей. Но этот же альянс требует нового самосознания лидеров и иного способа производства разнообразной продукции.

Примерная планка новой экономики как основа политики модернизации может быть достигнута лишь в ходе реализации тех заявленных направлений, которые соотносят экономическую эффективность с задачами, связанными с человеком, правами граждан и наций, решением проблем социальной справедливости и представительной демократии. Модернизация экономики зависит от ряда серьезных политических инициатив, на проведение которых в России всегда нужна политическая воля национального лидера.

Есть два обобщенных сценария функционирования политики модернизации в РФ. Первый — законодательное оформление усиливающегося влияния правительства («тандема») на политику модернизации, трансформация российской политической системы из авторитарно-демократической в авторитарную для мобилизационного рывка к новым историческим рубежам. Второй — вовлечение большого количества групп интересов в процесс формирования и реализации политики модернизации, что вызовет плюрализм мнений и конкуренцию, которые уравновешивают позиции всех значимых субъектов в технологическом прорыве к новым горизонтам развития.

Вопрос о сценарии, более близком к реальности, далеко не продуктивен. Но даже если в споре победит третий, подразумевающий анализ совокупности всех переменных, влияющих на характер и содержание модернизации России, это все равно означает одно — рассматривать настоящее в форме субъекта, но не в единственном, а во множественном числе.

Политическое лидерство — особый механизм власти, который в силу своей сложной организации занимает уникальное место в регулировании разнообразных процессов современной России.

Политические лидеры страны в большей степени, чем все остальные ее граждане, зависят от осязаемых практик модернизации как социального преобразования в рамках государства и общества. Поэтому главным предметом стратегии России является само общество, способное к воспроизводству и развитию. Если с умом решать конкретные проблемы, то лидерство РФ как ключевой институт явит не менее здравомыслящему населению новые смыслы рынка и власти, формирующие «общую волю» народа в настоящем.