Приобретенная эпиграфика на средневековых пушечных стволах

Мальченко Олег Евгеньевич кандидат исторических наук Старший научный сотрудник, Институт украинской археографии и источниковедения им. М. С.Грушевского НАН Украины 01001, Украина, Киевская обл., Киев, Трехсвятительская, 4, кабинет 507 Mal'chenko Oleg Evgen'evich PhD in History senior research assistant at Institute of Ukranian Archeography and Source Studies N. A. M. S. Grushevsky of the National Academy of Sciences of the Ukraine 01001, Ukraine, Kievskaya obl., Trekhsvyatitelskaya 4, kab.  507 tantra69@mail.ru Другие публикации этого автора

Введенный в современный научный оборот материал пушечной эпиграфики XV­­­­­­­­­­­­ ‒ XIX вв. в большинстве своем отличается формализованностью: короткие инскрипции, имена, эпитеты, титулы, даты отливок. Такие мизерные «посевы», надежно упрятанные в скорлупе своей типичности, не дают богатого научного «урожая» и чаще всего способны выступать в роли дополнительного информационного материала к основным письменным источникам. Традиционные структурные шаблоны надписей не позволяют «пушечной литературе» раскрыться во всей полноте. Потому, любой оригинальный текст со многими подтекстами и скрытыми смыслами является желанной находкой для исследователя. Но даже тот артиллерийский эпиграфический комплекс (около 2000 оригинальных надписей из музеев Евразии, Африки и Северной Америки), которым мы располагаем, позволяет судить о нем как о явлении историческом.

С исследователем пушечная эпиграфика ведет себя бесцеремонно. Иногда легкомысленно яркая и эмоциональная, она бывает выдержана и строга, придерживается собственных правил, при этом постоянно нарушая их. Несмотря на безответственную непоследовательность, эпиграфика пушечных стволов претендует на статус цельного культурного явления, которое пронизывает временные и географические рубежи, охватывая весь глобальный артиллерийский арсенал XV­­­­­­­­­-XIX вв. Когда же исследователь, скрепя сердце, решает смириться, эпиграфика рассыпается под его взглядом на множество мелких и противоречивых практик – региональных, жанровых, юридических и традиционных, сохраняя при этом устойчивые взаимосвязи. Это превращает артиллерийскую эпиграфику в исторический источник и совсем не упрощает работу с ее разнообразием.

Первым делом, приходится отказаться от попыток выразить эпиграфические особенности в исчерпывающих формулах и точных определениях. Прочтение и интерпретация надписей превращается в искусство, поскольку даже коротенькая инскрипция может выражать оригинальную точку зрения некоей социальной общности, быть откликом на политическое событие или скрывать мгновенную личностную рефлексию автора. Перечень подобных «или» формирует широкое поле для исследований, предположений, догадок и прозрений. Артиллерийская эпиграфика, особенно ее приобретенный вариант, преподносит нам некую скрытую реальность, расшифровки которой, т. е. понимания мотивов, которыми руководствовались авторы, можно достичь только при условии прослеживания индивидуальных приоритетов.

При систематизации пушечной эпиграфики можно исходить из разных принципов: географического происхождения стволов, языковых особенностей, временных периодов, информационного наполнения, национальных признаков и много другого – такой податливый материал как эпиграфика все стерпит. Надписи дробятся и причисляются к бесконечному ряду категорий со своими параметрами, что свидетельствует о гибкости и «неуловимости» огромного комплекса артиллерийских эпиграфий. Предмет рассмотрения данной статьи появился также благодаря очередной попытке разложить эпиграфику исторической артиллерии по новым полочкам, разделив ее на два типа: базовую (первичную) и приобретенную.

Базовый эпиграфический набор замышлялся на этапе проектирования пушки, утверждался заказчиком, иллюстрировал символику и состоял из надписей отлитых или вырезанных после чистовой обработки ствола. Приобретенной считается эпиграфика, нанесенная на ствол в процессе его эксплуатации. Именно элементы приобретенной эпиграфики формируют «биографию» исторической пушки, освещают ее путешествие через столетия от арсенала к арсеналу, от собственника к собственнику, от победы к пленению, от склада вооружений к музею. Обычно она отражается на пушечных стволах с помощью резьбы, чеканки или специальных пластин с надписями. Все разнообразие приобретенной эпиграфики сводится к нескольким информационным блокам: учетная, техническая, при смене собственника (трофей, дарение, покупка), описательная и, наконец, граффити.

Несколько слов о применяемом нами термине «средневековая артиллерия». Можно дискутировать по поводу хронологических рамок Средневековья. Мы склоняемся к варианту так называемого «длинного Средневековья», особенно, принимая во внимание феномен огнестрельной артиллерии, который, зародившись в классическом XIV в., практически без принципиальных морфологических изменений, успешно «дожил» до технологического скачка середины XIX в. Все признаки средневековой артиллерии (дульное заряжание, гладкий канал, использование бронзы, чугуна или железа как материала ствола) ушли в прошлое с началом изготовления стальных казнозарядных орудий с нарезными каналами. Конечно, мы говорим о массовом производстве, поскольку исключения, технологические отклонения, курьезы и частные пожелания были всегда.

К приобретенной эпиграфике учетного характера относится, прежде всего, арсенальный номер, который формально не является технической маркировкой, поскольку не имеет отношения ни к архитектонике, ни к тактико-техническим параметрам орудия. Это всего лишь канцелярская «пометка» арсенала, куда попадала во время своего исторического путешествия пушка, и при определенных условиях арсенальный номер (способ его начертания, формуляр, место нанесения на ствол) может помочь в идентификации орудия. Номер – наиболее «блуждающий» элемент пушечной эпиграфики, и его можно обнаружить в любой части ствола: от дульного среза до шишки винграда. Иногда дополнительно указывалась арсенальная принадлежность ствола, как, к примеру, на бронзовой мортире 1703 г., отлитой Семеном Леонтьевым: «МАР[ТИРА] 5 ПУД[ОВ] НАСТО[ЯЩЕГО]. КИЕВ[СКОГО] ОСАД[НОГО] КОРПУ[СА]» ^[1]. Но чаще всего о трансфере орудия напоминал короткий резной маркер, типа: «ИС КИЕВА», «ИС ДУБНО», «ИС КАЗАНИ», «ИС СМОЛЕНСКА», «ИС ТУЛЫ». Появлению именно этих надписей мы обязаны указам Петра І от 6 и 17 декабря 1702 г., предписывавших в пограничных арсеналах (Киеве, Батурине, Смоленске, Казани и др.) собрать и, вместе с описаниями, отправить в новый Московский арсенал польские, турецкие, шведские и другие орудия, а также иные военные трофеи всех видов. Исполняя царское указание, гетман И. С. Мазепа и смоленский воевода П. С. Салтыков, к примеру, отправили в Москву 49 стволов. Но только в 1725 году, согласно описаниям пушек, в Московском арсенале во время инвентаризации нанесли упомянутые выше маркеры. К примеру, пушка кн. Острожских, отлитая в замке Дубно в 1621 г. Йоганом Эркленсом с надписью «ИС КИЕВА», теперь хранится в коллекции Военно-исторического музея артиллерии, инженерных войск и войск связи в Санкт-Петербурге (Дальше – Артиллерийский музей).

Но такие развернутые надписи, как в Московском арсенале, были редкостью. Чаще использовали простую одно-двухбуквенную маркировку. Кажется, для современников она, в большинстве случаев, представляла такую же загадку, как и для нас. Во время инвентаризации цейхгаузов монограммы технического характера обычно не упоминаются, а количество попыток их расшифровки стремится к нулю на территории всей Западной Евразии.

В паре с арсенальным номером обычно вырезали вес и калибр ствола, зашифрованный согласно региональной традиции. Эта техническая информация, прежде всего, свидетельствовала об изменениях диаметра канала ствола, который с активной эксплуатацией орудия постепенно и неравномерно увеличивался из-за деформации и разгара. Со временем на стволах накапливался набор приобретенных криптограмм в чистом виде. Создавался особый вид «тайнописи», содержание которой было понятно ограниченному кругу людей (артиллеристов отдельной страны или географического региона), знакомых только с определенной системой маркировки. Другие варианты фиксации веса и калибра могли загнать неопытных артиллеристов в глухой угол, а для непрофессиональной аудитории техническая тайнопись, при кажущейся очевидности, навсегда оставалась недоступной информацией. Даже понимая, что перед ними описание веса и калибра, пушкарям необходимо было достоверно знать не только чужие, использованные на столе единицы измерения, но и соотношение с известными единицами, чтобы конвертировать их в удобный для себя формат. Потому «работать» с плененными во время боя пушками было сложно и опасно, и артиллеристы обычно полагались на свой опыт, интуицию и всех святых.

И только когда трофейные стволы попадали в новые арсеналы, их в складской тишине опять взвешивали, определяли калибры, иногда испытывали и наносили на ствол уже другую техническую «загадку», известную местным артиллеристам. К примеру, двойную приобретенную техническую маркировку мы встречаем на шведской 4-фунтовой чугунной пушке (диаметр канала 80 мм, длина ствола 1410 мм), выставленной в открытой экспозиции на вадах древнего «детинца» г. Чернигова. На базовом кольце высечена маркировка «.ІІ . V . V .». Над запальным отверстием в донной части неаккуратно проставлена поздняя маркировка в российской системе веса: «19 = ПУ = 14 Ф». Образец позволяет сравнить абсолютные результаты конвертации двух маркировок. Если предположить, что латинские цифры – это шведская маркировка, то вес ствола составит 2 скеппспунда (272 кг), 5 лиспундов (34 кг) и 5 пундов (1,7 кг), всего – 307,7 кг. Согласно российской надписи ствол весит 19 пудов (311 кг) и 14 фунтов (5,7 кг), всего – 317 кг. Разница в 10 кг невелика, потому ею можно пренебречь.

Для военной администрации точные сведения о весе были важны по двум причинам: во-первых, плата за пушечное литье рассчитывалась на основе веса ствола; во-вторых, арсеналы были наполнены орудиями подобных калибров, которые, однако, отличались по длине, толщине стенок и по весу, что усложняло оперирование наличным артиллерийским парком.

В конце концов, почти всякое трофейное орудие «приобретало» новые элементы эпиграфики.

Однако, принципы технической маркировки отражают и некоторые общие цивилизационные аспекты жизни XV-XVIII ст., к примеру, отсутствие любых стандартов для единиц веса и длины. Большинство европейских стран и даже отдельные регионы в пределах одной страны, пользовались собственным «весовым» формуляром и собственным способом его фиксации на пушечных стволах.

В качестве прикладной операционной информации, приведем здесь примеры подсчета веса стволов согласно высеченной маркировки разных европейских регионов.

Российская артиллерия с XV в. маркировалась весом по принципу «ВҌСУ Ѕ: ПУД[ОВ] Л: ГРИВЕНОК» (6 пудов 30 гривенок) ^[2]. В переводе на десятичную систему мер пуд весил 16,38 кг, гривенка (большая) – 0,409 кг. Вес ствола – 110,55 кг. В XVII в. под влиянием торговых связей с Западом, появляется слово термин «фунт», который постепенно вытеснил гривенку. Однако, на протяжении всего столетия в пушечной маркировке использовались параллельно два термина. Новая форма отображения веса была такой: 29 ПУД 18 ФУ, или еще короче – 9 П 17 Ф. Иногда перед буквенно-числовым рядом ставили сокращения ВЕ, ВУ, В (ВЕСУ, ВѢСУ). Вес на российских пушках (включаю трофейные) высекался в любой части ствола, чаще всего – в донной части и на тарели. С унификацией российской артиллерийской эпиграфики в начале XIX в., технические маркировки переместились на срезы цапф.

На пушках, отлитых в Англии, Уэльсе и Шотландии вес высекался в формате 40 – 3 – 12 (40 Hundredweight (CWT) – 3 Quarters – 20 Pounds). Hundredweight (CWT) = 112 фунтов, Quarter = 28 фунтов, Pound = 0,454 кг. Общий вес ствола составляет 4576 фунтов, или 2078 кг. В маркировке английских стволов использовался так называемый «длинный» центнер (50,80 кг), в отличие от короткого (45,36 кг). В случае, если маркировка состоит из четырех групп цифр (125 – 4 – 3 – 22), первая группа обозначает арсенальный номер.

Швеция, Норвегия и Дания использовали для обозначения веса римские цифры: XVIII : XIV : V (XVIII Skeppspund : XIV Lispund : V Pund). Skeppspund = 20 Lispund, Lispund = 20 Pund, Pund = 0,340 кг. Общий вес ствола составляет 2545 кг. В случае, если перед первым римским числом находится буква «N», то число обозначало арсенальный номер пушки. Например, маркировку «N : XXXV : XVIII : VII» следует читать как «пушка № 35, весом 18 скеппспундов и 7 лиспундов».

Франция до 1794 г. использовала собственную версию фунта (poid de marc): 1 Livre (ливр, фунт) = 16 унций = 0,4894 кг; 1 Once (унция) = 576 гран = 30,588 г. Вес на стволы наносился в цифровом формате: на пушке 1551 г. – «1201», на мортире 1683 г. – «2840» или в формате буква + число: «Р1250» (612 кг). На базовом кольце бронзовой пушки 1787 г. надпись: «A 1787 № 48 P 7243» ^[3]. После 1794 г. вес маркировался по тому же принципу, но в килограммах: «К1250». Маркировались, в основном, цапфы.

В основе португальской весовой маркировки был положен местный вариант фунта (Arratel) и надпись выглядела так: 8Q 2A 12A (8 Quintal 2 Arroba 14 Arratel). Quintal (58,75 кг) = 4 Arroba, Arroba = 32 Arratel, Arratel = 0,459 кг. Вес ствола составлял 505 кг.

Испанская артиллерия тоже маркировалась с помощью Quintal и Arroba, которые несколько отличались от португальских, и формуляр надписи выглядел иначе: «64 Q 35 L» (64 Quintales 35 Libras) кастильского веса. Quintal (46,13 кг) = 25 Arroba, Arroba = 25 Libra, Libra = 0,460 кг. Вес ствола – 2968 кг. Другим вариантом испанской маркировки может быть «P^o C^o 42 qq^s 49L» ^[4], но способ расчета веса остается стандартным.

Венецианский арсенал маркировал вес пушек только числовым значением, в основе которого заложен венецианский фунт (Libbre – 0,303 кг).

Генуя для фиксации веса стволов своей артиллерии пользовалась средиземноморской единицей Cantaro, которая равнялась 100 Rotoli и меняла значение в зависимости от времени и места исчисления. Генуэзская марка веса выглядит так: CA 9 – R° 53 (Cantara 9 – Rotoli 53). Cantaro = 100 Rotolo (47,6 кг), Rotolo = 1,5 Libbre (0,476 кг), Libbre = 0,317 кг. Вес ствола – 454 кг.

Австрийская монархия и немецкие земли, как принято считать, пользовались нюрнбергским фунтом для маркировки веса пушек. Но эта единица не была универсальной на всей территории империи в разные времена. Формальная запись веса на стволах немецкого происхождения выглядит так: 5 : С. 4 : Pf. (5 : Center (Zentner). 4 : Pfund) ^[5]. Но к расшифровке марки надо подходить осторожно. Дело в том, что нюрнбергский фунт имеет два значения: 0,682 кг и 0,509 кг. На территории Венгрии для инвентаризации крепостной артиллерии использовался венский фунт: 0,5612 кг с XVI в. и 0,560 кг для в. п. XVIII в. Кроме того, существовал еще и венгерский фунт (XVI в.) со значением 0,409 кг ^[6].

Голландцы маркировали вес пушек числом, выраженным в амстердамских фунтах (0,494 кг), обычно с добавлением буквы «А»: «2305А», что соответствовало 1161 кг. Надпись традиционно высекали в верхней части базового кольца, потому, скажем, надписи в диапазоне между 1650А и 1789А иногда ошибочно трактуются как датировка ствола. Кроме того, ближе к ХІХ в. кроме буквы «А» появляются и другие варианты, например буквы «В», «К» или монограмма «LB», которые непросто объяснить ^[7].

Для того, чтобы понять огромную вариативность символики и эпиграфики на голландской артиллерии, нужно понять принцип самого государственного образования этой страны, с ее уникальным сотрудничеством областей и торговлей. Признание необычно высокой степени автономий (во всем) играет ключевую роль в истории голландской артиллерии. Именно этот дух сотрудничества породил такой всемирный феномен, как VOC (Vereenigde Oost-Indische Compagnie – Голландская Ост-Индская Кампания) – акционерную кампанию в современном смысле этого слова. Девиз Голландии в ее золотой век Concordia res parvae crescunt, который символизирует дух сотрудничества, был довольно необычным в период господства абсолютизма. Поэтому на маркировках пушек кампании представлено столько разных городов. Без учета этой городской символики на маркировке пушек невозможно объяснить даже такие, на первый взгляд, простые вещи, как, например, единицы веса и длины в Голландской Республике. Децентрализация административной структуры, ее политическая динамика и экономические основы, а также взаимосвязь между этими факторами внутри Конфедерации сформировали историю голландской артиллерии.

Вес, зафиксированный на стволе, во многих случаях не является неоспоримым доказательством происхождения пушки, но только показателем вероятности. К примеру, десятки пушек английского производства и голландских стволов с символикой VOC известны под шведской весовой маркировкой; индонезийские пушки – с французской технической эпиграфикой; украинская артиллерия с российскими высеченными надписями; турецкие пушки – с английскими весовыми формулярами, и множество других комбинаций. История, очевидно, не признает линейного развития и в основе своей поливариативна. Но не исключаются случаи, когда именно правильно расшифрованная техническая маркировка может поставить точку в идентификации средневековой пушки.

К приобретенной эпиграфике технического характера также следует отнести буквенные обозначения успешно проведенных испытаний на полигоне: что-то подобное современному штампу ОТК. Этот тип знаков (или клейм) наносился независимыми организациями, иногда через довольно длительный промежуток времени с момента литья самого орудия, но «испытательная» традиция была присуща всему мировому артиллерийскому арсеналу.

Так, в 6-летнем контракте 1532 г., составленном между королем Польши Сигизмундом І и литейщиком Георгием Альгером, указывалось, что «…facetas vero pixides et machinas tribus vicibus de more probare debet…» […после литья стволов результат работы следует проверять установленным способом на соответствующих машинах…]. Формальное выражение «установленным способом» свидетельствует об устоявшейся, принятой всеми традиции. Дальше в документе находим интересный нюанс: «Si auitem aliquae pixides in proba constantes non fuerint, eas ipse suis impensis de novo facere debebit» [Если отлитые орудия не будут поддаваться установленным испытаниям, мастер сам, на свои деньги должен провести такое испытание] ^[8].

В Украине также существовали «страховые» механизмы европейского происхождения, которые должны были гарантировать качество монументального бронзового литья. У литейщиков-пушечников обычная гарантия «antiquo more» [по старинному обычаю] состояла в троекратном испытании пушки выстрелами, которые должен был произвести сам мастер. В случае неудачи проводилось расследование инцидента, как это произошло с некачественным орудием львовского мастера Феликса Зелинского (Жулковского-Щенсного), изготовленным в соавторстве с Гансом Мильнером для кн. Андрея Вишневецкого. Во время испытания пушка разорвалась и для установления причины «конфуза» была создана специальная комиссия в составе Мельхиора Герля, Даниэля Кроля и сына Феликса – Станислава Жулковского. Эксперты, вместе с представителем заказчика, пришли к выводу, что ствол треснул из-за низкого содержания олова в бронзовом составе. Городские власти обязали литейщиков-неудачников на протяжении 7 недель перелить княжескую пушку заново собственными средствами ^[9].

В коротком контракте 1567 г., согласно которого львовский литейщик Леонард Герль обязуется отлить орудие по заказу краковского воеводы, последним пунктом записано обязательное испытание изделия в присутствии представителя заказчика: «Laus Dei 1567 anno: Ja Piotr Kinczel wiznawam zem panu Lenartowi puszkarzowi lwowskiemu dal sztuką, ktora pulczwarta kamienia, od roboti za kamien mam dacz zloti, a ma mij odliacz sztuką, ktora zawazi pulczwartha czentnara, bądz mnieji albo wiączej, a czo szwoie spize przilozi, mam mu dacz od czętnara fl.22 z robotą, ne thoch zadal fl.16, a ma bycz gotowo na świąto Piotra Pawla, a kiedy mij będzie oddawal ma trzi krocz pijrweij strzelicz z niego, ijakoz temu ijest obijczai…» [Хвала Господу, 1567 года: Я, Петр Кинчель, признаю, что отдал три с половиной камня материала львовскому пушкарю Леонарду, и должен заплатить за работу 1 злотый от каждого камня. Он же должен отлить пушку весом около трех с половиной центнеров, а если добавит своей бронзы, то (я) должен ему заплатить за центнер 22 флорина с работой. Должна быть готова (пушка) на праздник Петра и Павла. А когда (литейщик) мне будет отдавать (пушку), должен сначала выстрелить из нее три раза, согласно обычаю] ^[10].

Словом, традиционные собственноручные испытательные выстрелы из новой пушки в присутствии представителей заказчика плюс записи в литейном контракте снимали необходимость в специальных маркировках, которые бы подтверждали проведение проверки ствола. Но это действовало в период XV – начала XVII вв., когда превалировали индивидуальные пушечные заказы или небольшие серии идентичных стволов. Мануфактурное, а потом – заводское массовое пушечное производство, которое неизбежно должно было привести к снижению качества изделий, требовало упрощения и формализации как проведения испытания, так и его подтверждения через внедрение специальных маркировок.

Собственно говоря, большинство стволов так или иначе проходили проверку испытательными выстрелами, но визуализация общепринятого знака качества, который вызывал доверие, действовала успокоительно как на собственников, так и на пушкарей, придавая уважение самому изделию. Кроме того, наличие проверочной маркировки влияло на повышение рыночной стоимости орудия.

К примеру, в начале XVII в. английский рынок вооружений наполнился некачественной импортной артиллерией, стволы которой иногда не выдерживали первого выстрела. Устранить проблему решили путем создания в 1631 г. «Gunmakers Company» [Товарищества оружейников] с официальным правом проверять/испытывать оружие. На весомость новой контрольной организации указывает тот факт, что орудия, не прошедшие испытание и не получившие соответственного клейма (корона, увенчанная буквой «А»), запрещались к продаже. С тех пор на всех английских армейских стволах проставляли три маркировки, размещенные в районе запального отверстия: две от «Gunmakers Company» и одна от производителя. Нижняя буква «V» под короной свидетельствовала, что ствол осмотрен («viewed») и принят к испытанию. Средняя марка «GP» [«Gunmakers Proved» или «Gunmaker Proof»] под короной подтверждала испытание ствола стрельбой. Верхняя маркировка производителя обычно состояла из двух символов, зарегистрированных кампанией-испытателем. Форма маркировки «Gunmakers Company» изменялась в 1672 и 1702 гг., превратившись в букву «Р» под короной. В украинских музеях также находится несколько образцов испытанных английских орудий с маркировкой «Р» в донной части ствола: две чугунные 18-фунтовые пушки начала XIX в. возле диорамы «Штурм Измаила» (г. Измаил); бронзове пушки Ф. Кинмана (конец XVIII в.) в Уманском, Корсунь-Шевченковском и Черкасском краеведческих музеях.

Наследуя английскую традицию, с п. п. XVIII в. маркировать проверенные орудия буквой «Р» (или зеркальным ее отражением), начали и россияне. В украинских музеях сохранились маркированные чугунные фальконеты 1730-х гг., предназначенные для бортовой артиллерии запорожской Днепровской флотилии. Две из них находятся в музее Национального заповедника «Хортица», три орудия – в Запорожском краеведческом музее, четыре – в Днепропетровском историческом музее, и по одному стволу - в Никопольском, Переяславском и Очаковском краеведческих музеях. Все стволы отмечены высеченной буквой «Р» ^[11]. В связи с этими орудиями следует упомянуть одну показательную деталь: на пушечных вертлюгах в месте соединения вилки и штыря также проставлена маркировка «Р» ^[12]. Возможно, она свидетельствует об отдельном испытании поворотного механизма пушки (вертлюги), от прочности которого зависела ее функциональность.

Французская артиллерия, изготовленная на королевских заводах, согласно указу 1786 г. маркировалась монограммой «МА» на базовом кольце, которая подтверждала, что орудие прошло через испытательные выстрелы. Дефектные, но все еще пригодные к эксплуатации стволы маркировались буквой «Т» ^[13].

Формально любое официальное (зарегистрированное) клеймо изготовителя могло считаться «знаком качества» и подтверждением того, что ствол прошел проверку на заводском полигоне. Скажем, все пушки, предназначенные на продажу или на распределение в провинции через Амстердам, за исключением необходимых для стандартного вооружения собственных кораблей, согласно амстердамских законов, проверялись испытательными выстрелами. Делалось это как для повышения эксплуатационной безопасности, так и для защиты международной репутации военной промышленности Амстердама, а вместе с тем – для поддержания прибыльности торговли артиллерией. В Артиллерийском музее Санкт-Петербурга хранится мортира 1695 г. голландского мастера Клауди Фреми, отлитая по заказу российского правительства, маркированная амстердамским клеймом в виде стилизованного фонаря. Однако, при этом, маркировка Амстердама часто не отвечала реальному месту отливки орудия (Энхайзен, Хорн, Гаага и др.). Функцию, аналогичную амстердамской марки, выполняло клеймо Варшавского арсенала во в. п. XVIII в. ^[14].

В случае проведения нестандартных испытательных действий, пушечный ствол оснащался целыми «объяснительными записками». Скажем, когда обычную российскую мортиру 1702 г. попытались усовершенствовать согласно требованиям изобретателя Винера, в 1751 г. была сделана надпись: «МАРТИРА 5 ПУД. СДҌЛАНА СҌ ЛАФЕТОМҌ ДЛЯ ПРОБЫ БРОСАНІЯ БОМБЪ ПО ИНВЕНЦІИ ВЫПИСАННАГО ИЗЪ НҌМЕЦКИХЪ КРАЕВЪ АРТИЛЕРИСТА ВІЕНЕРА 1751 ГОДА ФЕВРАЛЯ 22 ДНЯ.» ^[15].

В другом случае чеканенная надпись 1819 года свидетельствовала о испытании стволов в 1808 г.: «ВЪ 1819 ГОДУ ПРИ УЧРЕЖДЕННОМЪ КОММИТЕТѢ ДЛЯ СРАВНЕНИЯ СЪ ЧЕТЫРМЯ ВНОВЪ ВЫЛИТЫМИ ПРИ КОММИТЕТѢ ОРУДИЯМИ ВЫСТРЕЛЕНО 2000 БОЕВЫХЪ СНАРЯДОВЪ ПО 130 ВЫСТРЕЛОВЪ КАЖДОЙ ДЕНЪ» ^[16].

Общеизвестна пространная надпись о испытании так называемой «секретной» гаубицы П. И. Шувалова: «В 1753-М ГОДУ НОЯБРЯ 10 ДНЯ ТОГО ГОДУ ПРАВИТЕЛЬСТВУЮЩИМЪ СЕНАТОМЪ ВОЕННОЮ КОЛЛЕГИЕЮ И ГЕНЕРАЛИТЕТОМ ПРОБОВАНА И УСМОТРЕНА ВО ВСЕМЪ В ОТМЕННОМЪ ЕЮ ДЕЙСТВЕ ПЕРЕД ПРЕЖНИМИ И ПОЛЕЗНЕЙШЕЮ ПРОТИВ НЕПРИЯТЕЛЯ. КАКОВОЙ ДОНЫНЕ ИЗОБРЕТЕНО НЕ БЫЛО» ^[17].

Довольно необычной ситуацией, порождавшей новую эпиграфику, была «реанимация» устаревших списанных орудий. Классическим примером являются чугунные орудийные стволы приморских городов (Одесса, Севастополь, Измаил, Балаклава, Кронштадт и др.), которые закладывались в основу молов и причалов, а также выполняли функцию швартовых тумб. Историографически самым известным является пример Одессы, где устаревшие орудия (скажем, воронежского литья 1739 г.) для использования в качестве кнехтов, были получены по приказу Артиллерийской государственной коллегии в ответ на просьбу герцога де Ришелье 1809 г. Стволы установили только в 1815 г., когда Одесский Строительный Комитет (структура, которая занималась обустройством города и порта) окончательно рассчитался за них с военным ведомством ^[18]. Следующую партию пушек-кнехтов из Севастополя одесский порт принял в 1834 г. в рамках акции по ликвидации последствий сильного шторма, повредившего гидротехнические сооружения. Очевидно, севастопольские пушки были более современными, поскольку во время Крымской войны именно их сняли с причалов, проверили по всем правилам и использовали для формирования новых береговых батарей. После окончания военной кампании орудия снова заняли место в порту в качестве швартовых тумб. В это же время на другом конце Империи, защитники Соловецкого монастыря установили три батареи, куда входили арсенальные пушки "старинного маниру и в употреблении совсем не способные", а также добытые из земли древние стволы, которые использовались для швартовки суден ^[19].

В коллекции украинской исторической артиллерии свидетельство о повторно проведенном испытании сохранилось на 24-фунтовой чугунной пушке XVIII в., установленной у входа в Белгород-Днестровский краеведческий музей. В донной части ствола под стандартной «испытательной» маркировкой «Р», вырезана надпись: «ПРОБ : АВГ : 13 : ДН : 1805 ГО:».

Другим случаем, когда пушка почти автоматически получала новую эпиграфику технического, учетного, информационного или символического характера, было ее попадание в плен. Высеченные и чеканные надписи на трофейных стволах увековечивали героические усилия и были элементом государственной идеологической пропаганды. «Литературным творчеством» над трофеями занимались почти все, кто имел желание, вдохновение, место хранения и, что особо важно в данном случае, – возможности экспонировать «пленные» орудия. Инскрипции на вражеских пушках можно считать протовариантом современных музейных легенд-подписей. В нашем рабочем артиллерийском эпиграфическом каталоге их скопилось немало, но здесь мы остановимся на примере двух молодых наций-«драконов», которые в свое время готовы были бороться со всем миром за свои геополитические интересы.

Швеция времен Карла XII. Амбициозный король, хотя и занимался завоеваниями несколько аматорским способом, не забывал коллекционировать свои победы, и на презентабельных пушечных трофеях всегда приказывал вырезать информационные надписи. Выглядят они «сухими» инскрипциями с установленным формуляром, но позволяют «читателям» проследить год за годом победоносный марш шведской армии на европейских просторах.

На российской пищали «Лев» (1590 г.) в средней части под дельфинами надпись: «MED GUDS HIELP AF K. CARL D. XII TAGIT WID NARWEN D 20 NOVEМB. 1700» [С Божьей помощью королем Карлом XII захвачена под Нарвой 20 ноября 1700]. Пищаль была задействована в осаде Нарвы, во время которой и захвачена. В Россию вернулась в 1720-х гг ^[20]. Подобную надпись получила и плененная в той несчастливой для Петра І битве пищаль «Медведь». Некоторые другие российские орудия большого калибра («Инрог» (1577 г.) и «Царь Ахиллес» (1617 г.) Андрея Чохова), доставшиеся полякам под Смоленском в 1634 г., попали в Стокгольм с шведской армией, и получили соответствующую надпись: «МED GUDS HIELP AF. KON. CARL D. XII TAGID МED STADEN ELBING D. 3 DECEМB. 1703» [С Божьей помощью захвачена королем Карлом XII с городом Эльбингом 3 декабря 1703 года]. В 1723 г. ствол «Инрога», распиленный на три части, был возвращен в Россию стокгольмским купцом Яганом Примом и спаян на артиллерийском дворе Санкт-Петербурга мастером Семеном Леонтьевым ^[21].

Саксонские орудия «Собака» (1618 г.) и «Олень» (1623 г.) после захвата арсенала крепости Ноймюнде, получили надписи: «MED GVDS HIELP AF. K. CARL D. XII TAGIT MEDH FESTNINGEN NEVMVNDE 11 DECEMB. 1701» [С Божьей помощью королем Карлом XII захвачена с крепостью Ноймюнде 11 декабря 1701] ^[22]. Несколько орудий саксонского курфюрста Иоганна Георга III с такой же надписью находятся в Armemuseum (Стокгольм).

На пушке князя Христофора Радзивилла (1638 г.) после захвата его резиденции в Биржах, появилась надпись: «MED GUDS HIELP OCHK. CARL D XII WAPEN TAGIT MED FESTNINGEN BIRSSEN D. 15 SEPT. A. 1704 UNDER GENERAL ADAM LEOUNHUF WUDS ANFORANDE» [С Божьей помощью захвачена королем Карлом XII с крепостью Бирзен 15 сентября 1704, под руководством генерала Адама Левенгаупта] ^[23].

Польская пушка «Святой Матвей» (1640 г.) из краковского арсенала, тоже снабжена шведской трофейной информацией: «MED GUDS HIELP AF KON. CFRL D. XII TAGIT MED STADEN CRACAU D. 2 OCTOB. A. 1702» [С Божьей помощью захвачена королем Карлом XII с городом Краковом 2 октября 1702 года] ^[24].

Оказались в шведском плену и орудия украинского производства. Три из них, отлитые для города Познань львовскими мастерами Ганушем (1524 г.) и Леонардом Герлем (1550 г.), получили надпись: «MED GUDS GIELP AF K. CARL XII TAGIT UTUR HOGPOLEM 31 OCTOB. 1703». Четвертая – мортира львовского литейщика Андрея Франке (1664 г.) была украшена тремя шведскими надписями в картушах, самый большой из которых – в виде лаврового венка с монограммой-вензелем «СR» [CAROLUS REX] и латинским девизом «ЕXPERIENTIA» [Опытность]. Конечно же не обошлось и без стандартной эпиграммы-сообщения о захвате мортиры во Львове в 1704 году. До наших дней стволы не сохранились и об их эпиграфике мы можем судить только благодаря рисункам шведского офицера Филиппа Теллота, сделанным в 1720-х гг., альбом с которыми находится в архиве Armemuseum (Стокгольм).

Традиция информационных надписей с неизменным формуляром на трофейных пушках поддерживалась шведскими королями и в дальнейшем. В Артиллерийском музее Санкт-Петербурга находится бронзовый российский «единорог» (1788 г.) с надписью в донной части: «МED GUDS HIELP AF KONUNG GUSTAF III TAGEN WID BATALLEN ISWENSKSUND D. 9 JULII 1790» [С Божьей помощью королем Густавом ІІІ захвачен в Свенкзундском сражении 9 июля 1790]. Однако, русским удалось вернуть трофей, о чем тотчас было извещено новой эпиграфией. Вместе с переводом шведской надписи, который как бы возвращал русскоязычного «читателя» к предыстории события, была вырезана следующая информация: «ВОЗВРАЩЕНЪ В ЦАРСТВОВАНИЕ ИМПЕРАТОРА АЛЕКСАНДРА I ИЗ ЗАВОЕВАННОЙ ШВЕАБОРГСКОЙ КРЕПОСТИ 21 АПРЕЛЯ 1808 ГОДА» ^[25], которая должна была поставить точку в военном и идеологическом противостоянии монархий. Подобные литературные соревнования на поверхности пушечных стволов напоминают детскую игру: кто скажет последнее слово, тот и победил.

Особенно увлекались этой игрой самовластные правители. Скажем, приблизительно в это же время на индийском субконтиненте пышно расцветала традиция сочинения победоносной эпиграфики на орудиях. Но, в отличие от своего шведского коллеги, султан Аурангзеб был человеком поэтической натуры и не позволял загонять свое мировосприятие в сухие формуляры. После покорения Аурангзебом крепости Биджапура (1686 г.) на огромной пушке «Малик-и-майдан» [Повелитель битвы] была вырезана дополнительная инскрипция: «ШАХ АЛАМГИР КОРОЛЬ-ПОБЕДИТЕЛЬ И ЗАЩИТНИК ВЕРЫ. ВЕРШИЛ ПРАВОСУДИЕ И ВЛАДЕЛ КОРОЛЕВСТВАМИ, ЗАВОЕВАЛ БИДЖАПУР И, ПОЛУЧИВ ПОБЕДУ, УСЛЫШАЛ ОТ СУДЬБЫ: «ОН СТАЛ ПОВЕЛИТИЛЕМ РАВНИН» ^[26].

В западном полушарии также не отказывали себе в удовольствии резьбы победных реляций на трофейных пушечных стволах. Военная история Соединенных Штатов конца XVIII – XIX вв. предлагает нам несколько интересных образцов трофейной эпиграфики, один из которых принадлежит стволу пушки «THE HANCOCK» [Освященный для свободы]. Легенда, сопровождающая это историческое орудие, такова ^[27]. В сентябре 1774 г. бостонские патриоты украли четыре пушки прямо из-под носа британской портовой охраны. Стволы спрятали в одном из тайников, предназначенных для накопления оружия для колониальной армии. Позже трофейные пушки использовались в революционной войне, хотя две из них были захвачены англичанами. Однако две другие («The Hancock» и «The Adams») вернулись после победы в Бостон ^[28]. Учитывая героизм бостонцев и оригинальную мифологию события, Конгресс постановил сделать на стволах памятную надпись: «THIS IS ONE OF FOUR CANNON, WHICH CONSTITUTED THE WHOLE TRAIN OF FIELD ARTILLERY, POSSESSED BY THE BRITISH COLONIES OF NORTH AМERICA, AT THE COММENCEМENT OF THE WAR, ON THE 19^TH OF APRIL, 1775. THIS CANNON AND ITS FELLOW BELONGING TO A NUМBER OF CITISENS OF BOSTON, WERE USED IN МANY ENGAGEМENTS DURING THE WAR. THE OTHER TWO, THE PROPERTY OF THE GOWERNМENT OF МASSACHUSETTS WERE TAKEN BY THE ENEМY. BY ORDER OF THE UNITED STATES IN CONGRESS ASSEМBLED. МAY 19^TH1788» [Это одна из четырех пушек, которые представляли весь парк полевой артиллерии Британских Колоний Северной Америки в начале войны, 19 апреля 1775. Это орудие вместе с подобными, принадлежащими гражданам Бостона, использовались во многих столкновениях во время войны. Две другие (пушки), которые находились в собственности Правительства Массачусетса, были захвачены врагами. Согласно велению Соединенных Штатов в собрании Конгресса. 19 мая 1788]. Собственно, приведенный выше резной текст на стволе остается единственным документальным свидетельством этого интересного исторического эпизода.

В музее Флота США (Вашингтон) экспонируются и другие образцы трофейных орудий с соответствующей эпиграфикой. К примеру, испанская пушка 1776 г. «EL TOSICO» [Отравленный], была захвачена во время Мексиканской войны (1846-1848), позже – утрачена и снова возвращена на базу ВМФ в Норфолке уже во время Гражданской войны. Судьба трофея высечена в казенной части ствола.

Другой экспонат в Leuteze Park – бронзовая австрийская гаубица 1852 г., снаряженная классической трофейной эпиграфикой: «AUSTRIAN RIFLE HOWITZER CAPTURED ON BORD THE STEAМER COLUМBIA AUG. 3. 1862» [Австрийская нарезная гаубица захвачена на борту парохода Колумбия 3 августа 1862]. Это событие иллюстрирует рапорт командора Д. Б. Ридли, командующего офицера парохода Соединенных Штатов «Сантьяго де Куба» от 6 августа 1862 г. Офицер пишет о захвате после шестичасовой погони парохода «Колумбия» с британской командой, на котором перевозилась военная контрабанда: винтовки, порох, пушки, листовой металл. Пароход, очевидно, намеревался прорвать блокаду, и доставить оружие для канонерки конфедератов, которая в это время строилась ^[29].

Трофейная эпиграфика может быть как единственным свидетельством исторического события (в редких случаях), так и маркировать определенные моменты биографии военных частей или военачальников (что случается довольно часто). К примеру, такой иллюстрацией к насыщенной и авантюрной жизни польского бригадного генерала М. Сокольницкого служит надпись на прусской пушке XVIII в.: «ZDOBYTE POD NEVFAHRWASSER DNIA 26 МARCA 1809 PRZEZ RYCERZY POLSKICH POD KOМENDĄ GENERAŁA BRYGADY SOKOLNICKIEGO» [Захвачена под Нойфарвассером 26 марта 1809 польскими рыцарями под командованием бригадного генерала Сокольницкого] ^[30]. Пушка с аналогичной по тематике приобретенной надписью времен русско-прусско-французской войны (1806-1807) экспонируется в Историческом музее Вены: «LEGION 3-ci POLSKI POD KOMENDĄ GEN. BRYGADY DĄBROWSKIEGO ZDOBYŁ TĘ ARMATĘ NA PRUSAKACH POD TОRUNIEM DNIA 22 LUTEGO 1807 ROKU» [Третий Польский Легион под командованием бригадного генерала Домбровского захватил эту пушку у пруссаков под Торунем 22 февраля 1807 года].

Смена собственника орудия, которая в большинстве случаев приводила к появлению новой эпиграфики, могла происходить не только трофейным способом, но и путем смены дислокации в границах одного государства (между крепостями), после перевода в другой арсенал, в результате дарения или купли/продажи. Так, в России XVII в., когда устаревшие железные кованые пищали массово переводились на вооружение монастырей, на них высекали аббревиатуры (традиционные клейма) новых владельцев: «СЕУ» (Спасо-Ефимьевский монастырь, г. Суздаль), «СЛО» (Соловецкий монастырь) ^[31]. В случае закупок российским правительством партий пушек за границей (Германия, Голландия), импортные стволы после прибытия в арсеналы, обычно получали местную эпиграфику. На сохранившемся образце такой 15-фунтовой «голанки» под фигурой всадника (Георгий Победоносец) находится элегантная кирилличная надпись со справкой о технических параметрах ствола: «ПИЩАЛ ЯДРО ЄІ ГРИВЕНОК ВҌСУ ПЗ ПУД КЄ ГРИВЕНОК» [Пищаль ядро 15 гривенок, вес 87 пудов 25 гривенок] ^[32].

Примером данного типа приобретенной эпиграфики из украинского исторического ареала может быть 1-фунтовый ствол, отлитый львовским мастером Ганушем (1524 г.) по заказу администрации короля Сигизмунда І: ствол украшен гербом «Орел» с буквой «S» [Sigismundus] на груди. Однако, в 1550-х гг., когда орудие перешло в собственность каменецкого старосты Мацея Влодка, ниже королевского герба был высечен собственный герб шляхтича «Полкозич» с монограммой «M. W. G.» [Macej Włodek General] ^[33].

В морской артиллерии орудия получали новые эпиграфические элементы в случае перевода на вооружение других судов, которые выполняли роль временных плавучих арсеналов. Множество примеров тому среди голландской корабельной артиллерии XVIII в., образцы которой разбросаны среди музеев всего мира.

Особенно распространенным явлением была смена дислокации пушек с эпиграфическим дополнением в морских колониальных империях, таких как Англия или Голландия. К примеру, на некоторых пушках голландской торговой кампании VOC встречаются высеченные монограммы типа «B.V.A», что, предположительно, может означать «BATAVIA» – новое место службы орудий.

Популярными были и подарочные варианты приобретенной эпиграфики. Оформление дарственных надписей имело не только информационный и технический смысл, но и приобретало идеологическую окраску, указывало на союзнические отношения между странами и определяло степень уважения к правителю. Особенной художественностью и изысканностью отличалась дарственная каллиграфическая резьба на образцах восточной артиллерии. В донной части 8-фунтовой пушки, отлитой мастером Т. Энбюри в форте Вильямс (Калькутта) (1806 г.) имеется надпись на арабском языке: «ЭТО – ДОКАЗАТЕЛЬСТВО ДРУЖБЫ И СОЮЗА МЕЖДУ ДВУМЯ ГОСУДАРСТВАМИ, РУМИЙСКИМ И АНГЛИЙСКИМ, С АБСОЛЮТНОЙ ИСКРЕННОСТЬЮ, ОТ БЛАГОРОДНЕЙШЕГО ИЗ БЛАГОРОДНЫХ МАРКИЗА УЭЛЛЕСЛИ БАГАДУРА, АЛИ-ПАШЕ ВАЛИ БАГДАДСКОМУ» ^[34].

Среди образцов европейской дарственной эпиграфики вспомним подаренные шведским королем Густавом-Адольфом императору Александру І орудийные стволы 1777-1780-х гг. Чтобы в будущем избежать разночтений относительно причины появления шведских орудий в российских арсеналах или музейных коллекциях, на подарочных стволах вырезали «пояснительную» надпись: «НЕ ТРОФЕИ, А ЗНАКЪ ДРУЖБЫ ИМПЕРАТОРУ АЛЕКСАНДРУ ОТЪ КОРОЛЯ ГУСТАВА-АДОЛЬФА ВЪ ВОЙНУ 1807 ЛҌТА» ^[35]. Теперь подарок хранится в Артиллерийском музее Санкт-Петербурга).

В той же музейной коллекции находится 6-фунтовая пушка с гербом А. Д. Меншикова (1709 г.) и гравированной через 124 года эпиграфией: «ГОСУДАРЕМЪ ИМПЕРАТОРОМЪ НИКОЛАЕМ ПАВЛОВИЧЕМ ПУШКА ПРИНАДЛЕЖАВШАЯ КНЯЗЮ АЛЕКСАНДРУ ДАНИЛОВИЧУ МЕНШИКОВУ ВСЕМИЛОСТИВЕЙШЕ ВОЗВРАЩЕНА КНЯЗЮ АЛЕКСАНДРУ СЕРГЕЕВИЧУ МЕНШИКОВУ В БЫТНОСТЬ ЕГО ВЕЛИЧЕСТВА НА ИМПЕРАТОРСКИХ АДМИРАЛТЕЙСКИХ ЗАВОДАХ В СЕЛЕ КАСЛИНЕ АПРЕЛЯ В 26 ДЕНЬ 1835 ГОДА» ^[36].

Среди способов создания пушечной эпиграфики в момент смены собственника встречается также нечто похожее на палимпсест. Мы осознаем несколько не корректное использование этого термина относительно металлической поверхности пушечного ствола, однако, если абстрагироваться от материала, то способ и место нанесения нового текста формально будет отвечать именно понятию палимпсеста. Надпись не была вечной декорацией и, при необходимости, ее срезали, зашлифовывали или счищали, а на подготовленной поверхности процарапывали, чеканили или высекали новые эпиграфии. В любом случае, следы палимпсеста являются маркером смены статуса или собственника орудия.

Примером такого палимпсеста из «украинского арсенала» является бронзовый фальконет, отлитый львовским мастером Каспаром Франке между 1630 и 1636 гг. (дата повреждена ударом ядра). В донной части ствола находится пустая разграфленная основа для пятистрочной надписи, под которой отлит барокковый картуш также без надписи и изображения. По предположению исследовательницы коллекции вооружений музея С. Стефанськой, надпись была удалена позже, о чем свидетельствуют остатки бороздок от букв: «S…M…-…M-…GEN…» ^[37]. Не исключено, что надписи вообще не было, хотя литейщик уже ее распланировал. Эту версию подтверждает пустой гербовый картуш без признаков резьбы. Возможно, К. Франке просто не успел вырезать надписи и герб, или же заказ был аннулирован и литейщику пришлось удалять уже готовую эпиграфию.

Специальное уничтожение части надписи на стволе з целью изменения смысла и символики, также относится к созданию новой эпиграфики. В таком случае пустота среди тщательно распланированного текста «говорила» более красноречиво, чем любые слова. К примеру, традиционный в королевской Франции девиз «ULTIMA RATIO REGUM» [Последний довод королей], в республиканской Франции был признан неуместным, и литейщики должны были убрать последнее «неактуальное» слово, иногда, вместе с королевской символикой (лилиями, гербом). Однако, пустая бронзовая лента из-под надписи, которая оставалась на стволе, все-таки напоминала о монархическом прошлом орудия. Образцы такой урезанной эпиграфики мы встречаем, к примеру, на французских пушках «L’INCORRUPTIBLE» и «LE BRIESEМURS» ^[38]. Но даже на этом эпиграфические метаморфозы древнего девиза не закончились и нам известен образец французской пушки, на котором вместо уничтоженного «REGUM» было выцарапано «LIBERTATIS», тем самым создавая новый смысл: «ULTIМA RATIO LIBERTATIS» [Последний довод за освобождение]. Поскольку такой вариант девиза является очень редким, очевидно, он не был масштабной санкционированной властями или военным командованием акцией. В таком случае оригинальная приписка была приватной офицерской инициативой, и надпись следует отнести к категории граффити, о чем будет сказано ниже.

Оригинальное техническое решение для облегчения нанесения (или замены?) эпиграфики на железный сварной ствол применили португальские литейщики из колониального Гоа. На индийскую пушку, захваченную португальцами в Бидаре (XVI в.), в районе цапф был нанесен слой мягкого свинца, на котором вместе с символикой изобразили надписи «IНS» и «МARIA». Интересно, что среди португальской символики присутствует изображение слона, что само по себе необычно. Очевидно, таким способом отобразили происхождение орудия из арсенала Бидара ^[39].

Достаточно распространенным способом обновления эпиграфики на пушке было привинчивание или приваривание пластины с готовым текстом, что исключало тяжелую и кропотливую работу резьбы инскрипций на неподатливой артиллерийской бронзе. Иногда такими пластинами прикрывали старый, неактуальный текст. Известно немного орудий с уцелевшими эпиграфическими пластинами, однако сохранилось достаточно стволов со следами креплений, что говорит о массовом характере явления. К примеру, на железной кованной пушке из Муршидабада (Индия) под именем «ДЖАХАНКОША» [Завоеватель мира], прикреплено девять бронзовых пластин с текстами. Эпиграфии сообщают название пушки, время изготовления (1047 г. хиджры, месяц джамаддинсани (октябрь 1637 г.), в период правления императора Шаха Джахана), место изготовления (Джагангирнагар (Дакка), авторство (изготовлена главой механиков Джанарданом под наблюдением Дарога Шер Махаммада и инспектора Харабуллава Даса). На другой индийской пушке «ФАТХ ЛАШКАР» [Триумф армии] имеется восемь пластин с подобной информацией ^[40].

Часть приобрененной эпиграфики носила иллюстративный характер и предназначалась для описания и фиксации определенного события. Чаще всего иллюстративные надписи формировались отношением двух субъектов: собственно, орудием, и персоной, так или иначе касавшейся судьбы орудия в данный момент. Персоны, обычно, были самого высокого ранга.

Классическим примером отраженного события с участием правителя посредством приобретенной эпиграфики является надпись на бронзовой российской мортире 1605 г., отлитой Проней Федоровым. Орудие находилось на вооружении Киевской крепости в XVII в. и было отправлено в Московский арсенал, который в 1703 г. осматривал Петр І, отбирая стволы для переплавки. Царь обратил внимание на раритет и с той поры на мортире появилась надпись: «ВЕЛИКІЙ Г[ОСУ]Д[А]РЬ ПО ИМЯННОМУ СВОЕМУ УКАЗ[У] СЕГО МAРТИРА ПЕРЕЛИВАТЬ НЕ УКАЗАЛЪ А:Ѱ:Г: (1703) ГОДУ» ^[41].

Популярной была международная традиция резьбы пост-событийных сообщений о присутствии монарших особ во время литья того или иного стола. Так, на тарели 3-фунтового чугунного орудия олонецкого производства находим чеканенную надпись, упоминавшую Петра І: «CІЯ ПУШКА ВЫЛИТА ПРИ САМОМЪ ЕГО ЦАРСКОМЪ ВЕЛИЧЕСТВҌ НА ОЛОНЕЦКИХЪ ПЕТРОВСКИХЪ ЗАВОДАХЪ 1719 D. 15 ФЕВРАЛЯ» ^[42]. На полностью декорированном стволе венецианской пушки 1708 г. с эмблемой св. Марка сохранилось сообщение о его отливке в присутствии короля Дании и Норвегии Фредерика IV ^[43]. Вырезанные позже упоминания о визитах правителей в литейные мастерские были самым простым вариантом отражения факта причастности важной особы к появлению пушки.

Так, в честь однодневного визита императора Александра І в Петрозаводск, во дворе Александровского завода 15 сентября 1823 г. установили два орудия местного производства с высеченными надписями: «СИЯ ПУШКА ОТЛИТА В ПРИСУТСТВИИ ГОСУДАРЯ ИМПЕРАТОРА АЛЕКСАНДРА І, АВГУСТА 7 1819 ГОДА» и «EUROPAE PACIFICATOR; ЭТУ ПУШКУ ГОСУДАРЬ ИМПЕРАТОР АЛЕКСАНДР І ИЗВОЛИЛ ОКОВЫВАТЬ СОБСТВЕННОЮ РУКОЮ АВГУСТА 7 ДНЯ 1819 ГОДА». Памятник просуществовал до 1918 г ^[44].

Однако «высшим пилотажем» считался аттракцион, когда ствол сразу отливался с рельефной надписью о присутствии монарха на событии. Такая «импровизация» в угоду правителю особенно ценилась в магнатской среде Речи Посполитой. Так, скажем, в 1784 г. король Станислав Август Понятовский присутствовал в замковой литейне Несвижа (резиденция князей Радзивиллов) во время литья пушки с изображением сцены, которая должна была увековечить в бронзе этот исторический визит ^[45]. Но эту эпиграфию уже нельзя считать приобретенной.

Предложенные выше эпиграммы обычно не содержат обширной исторической информации с глубинными уровнями, однако играют роль кирпичиков в создании микроисторических сюжетов, являются дополнительными элементами к биографиям известных личностей и производственных организаций.

Редчайшим случаем в приобретенной эпиграфике является иллюстрация события, связанного исключительно с функционированием самого орудия. Нам известны лишь несколько образцов с такой эпиграфикой, одним из которых является так называемая «Белградская мортира», которая теперь экспонируется на почетном месте в Венском Историческом музее. История появления пушечного текста неординарная и интересная.

Мортира калибром 40 фунтов отлита в 1714 г. в Вене имперским литейщиком Леопольдом Халилом, что зафиксировано чеканенной надписью в донной части ствола: «GOS : M : L : HALIL.K : S : I W 1714» [Goss mich Leopold Halil kaiserlicher Stückgießer in Wien 1714]. Времена были неспокойные и в 1716 г. Австрия вступила в войну с Османской империей на стороне Венеции. Главнокомандующий принц Евгений Савойский разбил османов и захватил город Темешвар, а целью кампании 1717 г. определил захват крепости Белграда. Во главе почти 100-тысячной интернациональной армии, в артиллерийском обозе которой двигалась и «наша» мортира, Савойский стремительно форсировал Дунай и 16 июня начал артиллерийский обстрел Белграда. Османская 150-тисячная армия, которая двигалась на помощь крепости, появилась в поле зрения австрийцев 28 июля. Однако, вместо атаки позиций осадных войск, турецкое командование прибегло к «траншейной» войне, намереваясь прижать неприятелей к стенам крепости. Действительно, зажатая между деблокирующими войсками и гарнизоном, союзническая армия быстро таяла под перекрестным артиллерийским огнем, к тому же, охваченная малярией.

Будущее имперской кампании выглядело неопределенным до момента, когда 14 августа гигантский взрыв от мортирной бомбы, попавшей в пороховой склад крепости, произвел масштабные разрушения в городе и привел к гибели около 3 тысяч защитников. Моральный дух гарнизона был сломлен. Ночью 16 августа неожиданная атака на траншеи деблокирующей армии и последующий 9-часовый бой увенчался победой союзников. Гарнизон, утратив около 20000 воинов, капитулировал в обмен на свободный выход из города ^[46].

«Героиню» победы не забыли – небольшая мортира получила всеобщее признание в виде вечного панегирика-инскрипции, написанного от первого лица: «ANNO 1717 DEN 14. AUGUSTI WAR ICH DER FÖSTUNG BELGRAD GESETZT ZUM GROSSEN SCHRÖCKEN UND MEINE KLEINE BOM MUST VIEL ZUM TOD AUFWECKEN SIE SCHLUG INS PULVER HAUS UND LIESE NICHTS DARIN ALS IAMER TOD UND GRAUS DEN SCHRÖCKLICHSTEN RUIN»[В 1717 году 14 августа я использовалась для великого устрашения крепости Белграда и моя маленькая бомба принесла много смерти, попав в пороховой склад, не оставив там ничего кроме плпача, смерти и ужасных тотальных разрушений]. Кроме того, возле надписи были изготовлены барельефы: слева – панорама Белграда с могучим взврывом после мортирного выстрела; справа – портрет принца Евгения Савойского. Как видим, и тут не обошлось без визуального прославления правителя, который, собственно, не имел отношения к случайному супер-эффективному выстрелу мортиры, изменившему ход войны.

Другой пример подобного по смыслу текста находим на пушке с индийского субконтинента. В форте Вильям (Калькутта) находится композитная орнаментованная пушка «ТОП ЗАФАРБАКШ» [Оружие, дарующее победу], украшенная поэтической эпиграфией: «ТЫ СЛУЖИЛА СРЕДСТВОМ ДЛЯ ПАДЕНИЯ ФОРТА АЗИР» ^[47], Разница между австрийским и индийским образцами лишь в том, что первый текст «говорит» от имени самого орудия, а второй – обращается к нему.

В этой части статьи мы обратися к граффити, возможно, наименее информативному, но наиболее оригинальному типу приобретенной пушечной эпиграфики, который отличается от выше перечисленных вариантов своей нелегитимностью, а значит, ‒ непредсказуемостью появления и графической спонтанностью. Признавая граффити наиболее антропоцентрическим явлением среди всего комплекса пушечной эпиграфики, в котором явно улавливается «запах человека», рассмотрим этот феномен детальнее.

Слово графити (ед. число ‒ граффито) происходит от итальянского «grafficare» ‒ царапать (дословно – «нацарапанные»). Сначала так называли одну из техник настенной росписи, но позже археологи воспользовались этим словом как общим термином для обозначения всех видов случайных надписей и рисунков на стенах строений. Теперь понятие расширило свои границы, и под граффити понимают любые неофициальные публичные тексты, включая современные. Мы предлагаем использовать термин граффити в сфере типологизации пушечной эпиграфики, тем более, что способ нанесения надписей на стволы (резьба, прочерчивание) отвечает самой сути понятия.

Граффити привлекали внимание историков, фольклористов, лингвистов, антропологов, психологов, социологов, а научная литература по этому вопросу настолько яркая, что уже предлагаются классификации существующих подходов к исследованию граффити: антропологический, гендерный, количественный, лингвистический, фольклористический, эстетический, мотивационный, превентивный и популярный ^[48]. Мы не станем искусственно «раздувать» тему пушечных граффити до размеров исторической проблемы и отнесемся к ним как к необычному явлению среди потока более информативной эпиграфики, которое, однако, оригинально усложнило ее «рисунок». На данном этапе пушечные граффити представляются совокупностью единичных образцов и не дотягивают до явления массового характера ^[49]. Если же определить пушечные граффити как культурный феномен, то видеть внутреннее единство явления следует, очевидно, не в ограниченности тематики высказываний, а в поэтике и прагматизме самих текстов. Остается конструировать целостности из разрозненных фактов, выхваченных из тьмы времени, блуждая между причиной, следствием и случаем.

Природа явления такова, что тематическая сортировка надписей (по совокупности возможных тем), кто знает, будет ли продуктивной. С одной стороны, она, как всякое эмпирическое описание, будет неполной, с другой – выделенные группы граффити будут пересекаться. Чтобы составить общее представление о тематике пушечных граффити, ограничимся простым перечислением самых популярных тем (манифестаций), которое, конечно, не может претендовать на исчерпывающую информацию. Также остановимся на функциональных особенностях граффити.

Граффити приписываются три основные функции: магическая, интегративная и пространственная ^[50]. Исходя из этого, допускаем, что императивные латинские граффити на пушечных ядрах типа «QUOS EGO» [Вот я вас! Ну, я вам покажу!] ^[51;] «SIC DATUR» [Получай!] ^[52]; «DI TE PERDANT» [Да погубят тебя боги!] ^[53]; «VOLENTEDEO» [С Божьей помощью] ^[54] по замыслу авторов, наделялись магической функцией влияния на действительность, чтобы склонить небесных покровителей на свою сторону и направить ядра с формулами точно во врагов.

Осваивая «географию» пушечного ствола, авторы граффити акцентировали внимание на двух местах: самых опасных, связанных непосредственно с зарождением и освобождением огневого могущества пушки, а потому, ‒ магических и одухотворенных. Это дульное и запальное отверстие. При этом запальное отверстие приобретало в сознании артиллеристов более сакральный характер, о чем свидетельствуют латинские граффити, нанесенные вокруг запала, например такие, как «LUX EST UMBRA DEI» [Свет – тень Бога] ^[55]. Слово «SILENTIUM» [Молчание] ^[56], процарапанное на металле, залитом в запальное отверстие плененной пушки, очевидно, посвящалось окончанию войны (битвы) и победе.

Пушечные граффити легко переводили культурные каноны в плоскость специфического военного юмора, скажем, вольно интерпретируя религиозные формулы и придавая им ироничное звучание: «GRATIA VOBIS ET PAX» [Благодать вам и мир] ^[57]; «GRATIS» [Даром, бесплатно] ^[58]; «TANTUM ERGO…» [Вдвое тому…] ^[59]; «DIOS SE LO PAGUE» [Бог вам зачтет] ^[60]; «IN PARADISUM» [В рай] ^[61]. Часто нивелируются социальные условности и десакрализуется тема смерти: «SINE МORA» [Без промедления] ^[62]. А главное – посредством граффити реализуется дополнительная возможность на свободное выражение агрессии, что, среди смертельного хаоса боя было важным моментом для пушкарей, которые обычно находились в сотнях метров от основной «мясорубки».

Обсценные граффити, которые нарушают социальное табу, а также эзотерические символы, недоступные для понимания «чужого», очевидно, являются одним из элементов интеграции пушкарского сообщества и обозначают его границы. Такие надписи на итальянском языке, как «CULO» [Задница, анус] ^[63] или «CACASODO» [Самоуверенный засранец] ^[64], включающие эффект непристойности, помноженный на эффект магии, имеют в основе оригинальные случаи боевой практики пушечных стволов. Подобные граффити стимулируют фантазию и порождают массу предположений, но не предоставляют простой возможности объяснить свое происхождение.

Кроме всего прочего, пушечная эпиграфика владеет гендерным измерением. Выражение своего отношения к собственным пушкам как воплощенным образам женского пола с акцентом на негативных качествах, было достаточно популярным явлением среди авторов граффити. Обычно оно воплощалось в вульгаризированных или даже откровенно бранных формах: «LANGUE FOURRÉE» [Поцелуй в засос] ^[65]; «WEIB» [Баба] ^[66]; «BUONAROBA» [Модная краля] ^[67]; «VIEILLE OGRЕSSE» [Старая людоедка] ^[68]; «UNE BONE DIABLESSE» [Прекрасная дьяволица] ^[69]; «LA BELLE DAME SANS MERCI» [Безжалостная прекрасная дама] ^[70].

Среди функциональных качеств средневековой артиллерии одним из самых ценных считалась способность издавать пугающие и сильные необычные звуки, что сполна отвечало реалиям ведения артиллерийского боя. Полководцы XV-XVII вв. не определяли себе целью поголовное истребление противника. Раздробить сплоченность шеренг врага, остановить каждого отдельно взятого солдата, посеять страх, потрясти, подорвать моральный дух и раздавить волю – таким должен быть результат противостояния. Грубая сила была только одним из способов добиться этого. Довести до паники подавляющим и несмолкаемым грохотанием, демонстрируя мощь «дьявольского оружия», ‒ тоже было неплохим вариантом.

Таинственность, которая во все времена окутывала артиллерию, значительно повышала ее боевую эффективность. Связанные с пушками магические, дьявольские ассоциации воздействовали на солдат, всем сердцем веривших в зловещие образы христианской метафизики. Репутация «друга дьявола», зашифрованная в пушечных стволах, многого стоила на поле боя, и ад, охваченный едким дымом от горящего пороха, почти ощущался где-то рядом. Серное дыхание пушек, их мерзкий «хохот» и безумное пламя – все это были безусловные признаки сатаны, воплощенного в своих посланниках, изображенных на бронзовых раскаленных стволах. Литература и поэзия XVI-XVII вв. поддерживала общее мнение о дьявольском происхождении огнестрельного оружия, а к вершинам поэтической выразительности его довел Джон Мильтон в «Потерянном рае» (1667).

В череде событий Люцифер, после поражения со стороны Небесных сил, планирует реванш с помощью нового изобретения и предлагает:

«… частицы, что огнём

Насыщены подспудным, нам достать

Потребно из глубоких, мрачных недр,

Забить потуже в длинные стволы,

Округлые и полые, поджечь

С отверстия другого, и тогда,

От малой искры, вещество частиц,

Мгновенно вспыхнув и загрохотав,

Расширится и, развивая мощь

Огромную, метнёт издалека

Снаряды, полные такого зла,

Что, все сметая на своём пути,

Повергнут недругов и разорвут

На клочья» ^[71].

И действительно, под натиском этой сатанинской артиллерии ангельское войско поначалу бросилось наутек.

Очень редки образцы исторической артиллерии, декорированные изображениями hostis generis humani или его ближайших сподручников. Такие портреты считались «неразумными» как в моральном, так и эстетическом смысле. Однако, готическая артиллерия XV в. все же предоставляет примеры стволов с маскароном дьявола, которые занимают всю тарель и винград ^[72]. При таком декоре пушечное жерло автоматически воспринималось современниками как «дьявольский зад», через который «он» испускал отравленные газы, огонь и другие убийственные нечистоты. Именно это, вероятно, имел ввиду английский поэт Бен Джонсон, когда писал в своей шуточной поэме «An Execration upon Vulcan» [«Проклятие Вулкану»] из сборника «Underwood» [«Подлесок»] (1640) о мифическом изобретателе, который «…from the Divels-Arse did Guns beget» […из зада дьявола достал пушки] ^[73].

Не обошли вниманием «дьявольскую» сущность своих пушек и авторы граффити. Завораживает своей откровенностью надпись на португальской пушке «DIABOLI VIRTUS» [Опора дьявола] ^[74], созданная во времена, когда подавляющее большинство религиозной артиллерийской эпиграфики презентовало пушки Божьей опорой. В казенной части французской малокалиберной пушки XIX в. находится изрядно разрушенная коррозией резная надпись «DIABLOTIN» [Бесенок], намекавшая, очевидно, на характер орудия ^[75].

Древние пушки «драконы», «львы», «волки», «сирены», «соловьи» или «дрозды» на пути «a realibus ad realiora» швыряли огромные языки пламени и клубы белого дыма, создавая поразительное и невиданное зрелище для новобранцев. Но еще большее впечатление на солдат производил звук выстрелов, поскольку в рукотворной человеческой среде позднего Средневековья ничего более громкого и ужасающего не существовало. Артиллерийская канонада воспринималась, как прирученный и спущенный на землю гром, сам звук которого превращал пушку из огнестрельного еще и в звуковое оружие.

Даже в XIX в. артиллерийская канонада приводила к тому же эффекту, которого добивались средневековые полководцы: шок и потрясение. Звук оставался важной частью могущества пушек и мог подавить моральных дух наступающей пехоты, даже если снаряды пролетали мимо. Солдаты физически ощущали толчки воздуха от пролетающих над головами ядер, а затем где-то позади с предсмертным криком падал кто-то невидимый. Но гудение, вой, рев и визг этих страшных металлических «созданий» не прекращался ни на минуту. Выстрел 24-фунтовки, заряженной двумя килограммами высококачественного пороха, должен был ощущаться каждым солдатским нутром. Ее ядро могло убить всего несколько человек, но ее рычание, от которого подкашивались колени, могло обратить в бегство целые подразделения. По словам Дж. Келли, один из артиллерийских офицеров американской армии конфедератов заявлял, что предпочитает стрельбу литыми ядрами, даже если надо рассеять шеренги атакующих, поскольку они эффективнее шрапнели или картечи из-за своего нещадного грохота ^[76].

Сами артиллеристы плохо представляли, что, собственно, происходит во время выстрела, поэтому относились к пушке, как творению загадочному и непредсказуемому, способному погубить не только врага, но и самих «хозяев». Это отношение выражалось в таких настороженно-тревожных граффити как «SINIESTRO» [Злополучный, роковой] ^[77] или «UNHEIMLICH» [Жуткий] ^[78]. Каждая пушка вела себя по-особенному, проявляла собственный характер. Одна басовито ухала, другая протяжно подвывала, третья глухо рычала – все зависело от снаряда, величины порохового заряда, пропорций стенок ствола и даже от качества и структуры металла. Орудия во время выстрела «прыгали» и нагревались, собственно, вели себя как могучие неукрощенные животные.

В таких случаях сам звук, который ассоциировался с «языком» пушечного выстрела, превращался в символ. Пушка, в зависимости от фантазийных способностей «слушателей», могла издавать чарующие слух музыкальные пассажи; петь сладкоголосо; кричать страшно и жутко, подобно разным птицам (соловей, дрозд, филин); зачаровывать голосом (сирена); куковать; рычать, как лев или жутко выть, как волк; наконец, пугать звуками архангельской трубы. Именно звуковое значение символа часто подчеркивала базовая (законная) пушечная эпиграфика: «ICH TROSEL MYT MEYN GESANG MACH AUCH MENCHINPANG, 1541» [Я, дрозд, своим могучим пением вызываю у людей панику] ^[79]; «RUGIT ANTE RUINAS» [Рычит перед тем как разрушить], «ULULANS IN FUNERA BUBO» [Филин убивает своим завыванием] ^[80]; «HOR WIE DER WOLFF SO HUNGRIG HEULT VEH DEM DER SEINE CLAWER EILT» [Когда волк, проголодавшись, снова завоет, больно станет от его когтей] ^[81].

Иллюстрируя своими граффити физические особенности пушечных стволов, пушкари не могли обойти вниманием как оригинальный «голос» некоторых пушек, так и едкий пороховой дым, устилавший артиллерийскую площадку после выстрела, проводя аналогию с человеческим «пусканием газов». Собственно, подобная аналогия не была исключительно творчеством пушкарей, но широко использовалась в литературе. Скажем, Франко Сакетти в одной из своих новелл мог написать о толстой женщине, которая, неудачно изогнувшись, «издала столь громкий звук, что он напоминал бомбарду» ^[82]. Встречается у новелиста и другой сюжет, «усиленный» игрой слов. Когда Карл IV Богемский (1316-1378) вторгся в итальянские земли в 1355 г. с целью добиться в Риме коронования императором, занял Пизу, Сену и Лукку, флорентийцы решили готовиться к обороне и отправили Россо деи Риччи инспектировать свои замки. После осмотра, отчитываясь перед приорами, он предоставлял свои рекомендации о необходимом вооружении замков. В замок Фучеккьо, например, нужно было послать три бомбарды. Услышав это, приор Уберто ди Строцца ди Якопо Строцци поднял ногу и громко испустил ветер, прибавив: «Вот тебе одна бомбарда; заставь товарищей дать тебе две другие». Франко Сакетти, описывая этот случай, продолжает шутку и говорит, что приоры после того, как перестали смеяться, решили отправить бомбарды в замок Петеччо. На самом деле замок назывался Питеччо, но автор ради шутки переделывает имя, поскольку слово «peto» значит «ветры» ^[83].

Артиллеристами широко использовались так называемые петарды – гибрид пушки и бомбы, посудина с несколькими килограммами пороховой смеси. Чтобы проломить крепостные ворота, отчаянные инженеры устанавливали такую петарду, поджигали шнур и пытались быстро спрятаться. Еще В. Шекспир словами Гамлета иронизировал по этому поводу:

«…Забавно будет, если подрывник

Взлетит на воздух» ^[84].

Существует мнение, что в оригинале шекспировского текста заложена двузначность: «the engineer hoist with his own petar» [инженер будет взорван собственным пуканьем] ^[85]. Само слово «петарда» происходит от вульгарного французского «petar» [пердун] ^[86], которое, в свою очередь, происходит от латинского «pedo, pedere» [испускать ветры] ^[87].

Семантика слова расширялась как по линии «громкий звук», так и по линии «сильная вонь». Так, среди других граффити, на пушечных стволах встречаются такие оригинальные латинские образцы как «CREPITUM VENTRIS FATALIS REDDITUM» [Издает погибельный пердеж] ^[88] или «MAGNA VOCE PEDITUM» [Громко пускает ветры] ^[89]. Основу латинских сентенций, очевидно, можно отыскать еще в творчестве Горация, аллюзии на которое были cтоль популярными в XVII-XVIII вв. Скажем, в сатире № 8 (Гораций, «Сатиры» (Sermones) «Приап и ведьмы», бог Приап, наблюдая за ужасными кладбищенскими ритуалами двух ведьм, спугнул их оригинальным способом: «Nam, displosa sonat quantum vesica, pepedi diffissa nate ficus» [Истинно, как звонко разрывается мочевой пузырь, разверзся и пукнул мой зад деревянный] ^[90].

В антропологической перспективе пушечные граффити можно рассматривать, прежде всего, как источник информации о сообществе пушкарей, их субкультуре в сфере военной культуры. С помощью граффити, которые являются вариантом публичного и неформального (неофициального) средства общения, пушкари, с одной стороны, осуществляют внутреннюю коммуникацию, а с другой – создают коммуникативный барьер между собственным сообществом и окружающей общественной средой. Собственно, граффити представляются реализацией специфического информационного пространства. Идеи определенной части граффити были материально объективированы только для ограниченного круга «посвященных», и теперь выглядят как зашифрованные сообщения. Поиск утраченных кодов и дешифровка граффити, вероятно, дополнят новыми характеристиками идеологию сообщества пушкарей XV-XVIII вв.

Как неофициальная форма коммуникации, пушечные граффити пребывали за границами социальных институтов и цензуры, были своеобразной альтернативой официальному дискурсу ^[91]. Потому на них мы натыкаемся обычно в «теневых» и маргинальных частях пушечного ствола, неприметных для случайных зрителей: на нижней поверхности ствола под цапфами или в донной части, на дульном срезе, в районе запального отверстия, в области тарели и винграда. Но, кажется, граффити могли выполнять функцию освоения пустого пространства поверхности пушки только в случае, когда ствол воспринимался артиллерийской командой в качестве «личного» оружия. В случае восприятия пушки как оружия «чужого», временного, только как собственности правительства или властителя, не руководствовались ли пушкари-граффисты сознательным или подсознательным желанием, пусть частично, но приватизировать ее пространство?

В таком случае создание граффити пушкарем можно расценивать в качестве одного из девиантных путей его социального самоутверждения посредством анонимной «порчи» казенного оружия. Это определенная манифестация своего отношения к реальностям войны, снятие оппозиции между приватным и общественным. Однако, мы не встречали граффити, исполненных в открытой конфликтогенной форме как относительно личности владельцев орудий так, собственно, и относительно самих пушек. Авторы всегда удерживают, иногда несколько заостренные, смыслы надписей в русле традиционной пушечной эпиграфики. Отметим, что мотивационный подход к изучению пушечных граффити предполагает произвольные интерпретации, которые невозможно ни доказать, ни отрицать на основе известных нам эмпирических данных. Одну и ту же надпись можно рассматривать как средство для самоподбадривания, как «дуэльное» средство, как средство вербальной агрессии и даже как пароль по отношению к своей пушке.

К сожалению, мы не владеем документальными источниками по вопросу отношения офицерского состава к пушкарскому «литературному» творчеству. Прилагались ли усилия офицеров к борьбе с граффити? Предполагалось ли наказание за подобную эпиграфическую самодеятельность? Хотя, принимая во внимание явные латинские литературные аллюзии, складывается впечатление, что к появлению граффити именно образованные офицеры и были причастны.

Люди авантюрного склада ума, путешественники, побывавшие в разных странах и отметившиеся при многих дворах, офицеры-наемники обычно были любознательными и более-менее образованными людьми, с живым умом и способностью к обучению, раз им десятилетиями удавалось сохранять свою жизнь в бесконечных военных кампаниях. Классический пример в российско-украинской историографии – шотландец Патрик Гордон, автор прелюбопытнейшего дневника, который возил с собой личную библиотеку и помимо английского, владел латинским, немецким, польским и русским языком. Исследуя литературные аллюзии из дневника П. Гордона, историк Д. Г. Федосов приходит к выводу, что автор читал Святое Писание, сочинения Тита Ливия, Овидия, Вальтера Шатильенского, Фомы Кемпийского, Лудовико Ариосто, Цезаря Барония, Мигеля де Сервантеса, Кристофера Марло, Уильяма Кемдена, Сигизмунда Герберштейна ^[92]. Однако, кажется, даже менее просвещенный офицер мог быть идеологом латинских граффити на ядрах и пушках.

С другой стороны, артиллеристы всегда считались самой образованной прослойкой армейского сообщества, даже в Новейшее время, достаточно вспомнить российскую армейскую поговорку: «Умный – в артиллерии, храбрый – в кавалерии, пьяница – на флоте, а дурак – в пехоте». Да и сами граффити появляются на пушках только в тех регионах, где уровень общего образования и личной свободы был сравнительно высоким. Кроме того, основной комплекс процарапанных на бронзе надписей смещается к концу XVIII – нач. XIX вв. К примеру, на российских, турецких, дальневосточных и пушках индийского субконтинента личных сентенций-граффити практически не фиксируется. Это могло определяться как пиететом перед написанным словом, так и традиционно трепетным отношением подданных к собственности правителя (царя, султана, шаха), замешанном на боязни бескомпромиссного наказания.

Непросто было нанести граффити на бронзовый ствол абсолютно незаметно, тем более – тайно от своих товарищей по оружию. Потому большинство пушечных граффити, очевидно, попадает в категорию коллективного творчества, и создавалось по общему согласию. Анонимность и отсутствие «чужих» глаз благоприятствовали выражению чувств, учитывая практически полное отсутствие других средств и неблагоприятную коммуникативную ситуацию в зоне насилия ^[93]. Изготовление граффити было своеобразной рефлексией пушкарей на психологические и физические нагрузки в экстремальных обстоятельствах.

Исполнители пушечных граффити обычно были их авторами, хотя не исключено, что они несли определенные стереотипы поведения всей своей профессиональной группы. В то же время граффити не представляется возможным свести к определенной литературной традиции, ‒ только к манифестации, которую они вмещают. По характеру манифестаций определяется несколько групп пушечных граффити.

1. Граффити, которые манифестируют групповые ценности артиллеристов как военно-технической прослойки армии. Естественно, что именно надписи этого типа часто сопровождаются эмблематикой.
2. Граффити, которые манифестируют индивидуальные ценности конкретного пушечного ствола, идентифицируют его как носителя личностных характеристик, практически персонифицируют. Присваивание пушке имени, если такового не существовало изначально. Эти надписи так или иначе выражают как общий авторский настрой (на момент создания граффити), так и отношение артиллеристов к конкретной пушке. Это наиболее многочисленная группа пушечных граффити, которые нам удалось отследить.
3. Граффити, которые манифестируют личное отношение автора (или коллектива авторов) к потенциальному и реальному неприятелю: запугивание, угрозы, издевательства, ироничные и шутливые послания.

Скорее всего, пушечные граффити не были обращены к конкретному кругу «читателей», хотя определенный образ «получателя» текста, очевидно, предполагался. Можно попробовать классифицировать пушечные граффити по типу адресата: для любого, кто прочитает; для членов определенной социальной группы; для неизвестных; для самого себя ^[94]. Нельзя признать такое деление весьма удачной идеей из-за отсутствия универсального критерия определения гипотетического «читателя». Скажем, упоминавшиеся ранее надписи на ядрах, предназначались как для врагов, так и для себя, чтобы подбодриться перед битвой. В то же время эти надписи вражеские глаза уже никогда не прочитали бы, однако их мог оценить любой желающий из своего войска. Так группы «читателей» пересекались и даже полностью накладывались одна на другую.

Темы граффити полностью перекликаются с темами официальной эпиграфики, изначально выполненной на пушечных стволах по требованию заказчиков. Однако, в отличие от базовой, продуманной и формализованной эпиграфики, надписи, которые появлялись на столах под влиянием боевых обстоятельств, поражают своей искренностью и непосредственностью. В результате, освобожденные чувства создали целый комплекс эпатажной, обсценной, вульгарной и саркастичной «литературы», которая образовывает благодатный материал для исследований в рамках антропоцентрического подхода изучения исторической артиллерии. Анализ феномена граффити позволяет конструировать мотивацию поведенческих стратегий пушкарей.

Теперь мы несколько выйдем за декларированную хронологию статьи, чтобы проиллюстрировать живучесть традиции пушечных граффити интересным и неординарным примером времен Второй Мировой войны. В Musée de l’armée (г. Париж) находятся две французские крепостные пушки XIX в., очевидно – трофеи немецкой армии 1870‒1871 гг., выставленные на всеобщее обозрение в Берлине. После захвата Берлина советскими войсками, победители, в поисках подходящей исторической и, в то же время, монолитной поверхности для своей триумфальной росписи, выбрали стволы древних пушек, принимая их за немецкие.

В свои краткие граффити советские воины вложили всю возможную иронию, насмешку и гордость победителей, представляя кровопролитную войну простой туристической экскурсией: «ПОСЕТИЛИ БЕРЛИН. 7 МАЯ 1945 Г. ТУРКОВСКИЙ. КОЛЬЦОВ. ШОНИЯ. КОНДРАТЕНКО»; «ПОСЕТИЛ БЕРЛИН. БАВИН. ПОЗДНИЙ. 13. V. 45.»; «ПОСЕТИЛИ. МИХАЙЛОВСКИЙ ВЛ-Р. АЛЕКСЕЕВ В. О. АБАНИН В. П. 04. 7. 45». Все три надписи разнесены во времени, но текст оставался неизменным: так каждый последующий автор оценивал высокий уровень его лаконизма и юмора.

Данные образцы граффити иллюстрируют, насколько информативность приобретенной эпиграфики исторических пушек в каждом конкретном случае порождает оригинальный источниковедческий материал для микроисторических исследований.