Человек в мире и мир в человеке

Одной из особенностей вида человек является его самосозидание, представленное в культуре, ставшей настолько естественной для современного человека, что и мыслит, и чувствует за него. Культура предоставляет ему возможность совершать действия или принимать решения, не обременяя себя вопросами об их смысле и конечной цели. Современный человек – это уже не привычный для нас homo sapiens, а homo cultures. Культура как вид бытия человека стала и показателем его разума, и самим разумом. Но по-прежнему стоит перед ним вопрос о необходимости усилий для сохранения себя в качестве человека, и они всегда у него находятся. Человек – избыточное существо по определению, что обусловлено его способностями, и готовностью создавать свой собственный вид. Но значение имеет ещё и то, на что направлены эти усилия.

Вопрос об их направленности во многом зависел от того, как определялся человек в философии культуры, в чём виделась его сущность. Например, в древней индийской, греческой, китайской философии, в русском космизме он понимался как «микрокосм», как образ и символ Вселенной. Земная жизнь человека с её тяготами и заботами воспринималась как обособление и утрата целостности, его космического предназначения. Обособленная человеческая жизнь приводит к потере первоначального – вселенского – образа, поскольку сама Вселенная или «макрокосм» понималась как живой организм, как прачеловек. А человек, утративший свой исходный образ, становится одним из элементов Вселенной и попадает в их бесконечный круговорот. Следовательно, чтобы сохранить себя в качестве человека, необходимо помнить о своём космическом предназначении, об исходной связи с Вселенной, хранить её и восстанавливать, если она по каким-то причинам обрывалась.

Существовали и менее общие представления о человеке и о месте его в бытии. Их можно назвать направлениями самосознания человека в истории и философии культуры. Известный немецкий философ и антрополог Макс Шелер в работе «Человек и история» выделил пять таких направлений, господствовавших в культурологии Запада. К ним он относил: теистическое представление о человеке в иудаизме и христианстве, античную концепцию «человека разумного», идущую от Аристотеля и дошедшую до Канта и Гегеля, и натуралистическое, позитивистское, прагматистское направление (выразившееся, в том числе, в психологии инстинктов и в теории влечений), к которому Шелер причислял и себя, обозначая его формулой «homo faber» («человек деятельный»). Представители данного направления, вслед за О. Контом, рассматривают человеческий разум как технический инструмент. Кроме того, М. Шелер выделял нетрадиционное представление о человеке как существе, утратившем ощущение подлинной жизни, как о слабом и немощном создании, тупиковом пути развития живых организмов (Т. Лессинг, А. Кёстлер), а также возвышенную концепцию человека, основанную на ницшеанской идее сверхчеловека (Д. Керлер, Н. Гартман) ^[3].

Необходимо отметить, что в конце XIX – начале XX вв. учёные стремились найти сходство человека с приматами, пчёлами, дельфинами и другими животными. Положение изменилось во второй половине XX века, когда они сосредоточились на поиске уникально человеческого. Им, как полагают некоторые исследователи, оказалось космическое чувство ^[2].

Таким образом, была возрождена идея космического предназначения человека. Она относится к числу самых древних. В более рациональном смысле она представляет собой утверждение о том, что его призвание состоит в чём-то высоком и необычном, а не в каждодневной суетности. Действительно, во все времена находились личности, ставившие перед собой возвышенные цели. Своё земное существование они рассматривали лишь как средство для достижения таких целей. Подобные личности, а их с полным основанием можно назвать культурными героями, были источниками убеждений, что в обычной жизни человек не реализует богатство своих возможностей и, следовательно, не может состояться как человек. Об этом в истории культуры существовали различные учения, включавшие в себя представления и о человеке, и о достойных его целях. Но все они отвечали на один и тот же вопрос: что делает человека человеком? Впрочем, этот вопрос звучит ещё и как призыв, обращённый к человеку, тихо и настойчиво требующий от него соответствовать тому, откуда он исходит.

Можно выделить три главных ответа на этот вопрос. Выделение является условным, конечно, поскольку в истории и философии культуры они могли объединяться в тех или иных учениях, либо один и тот же ответ мог по-разному объясняться в различных концепциях. Безусловной оставалась и признавалась лишь связь человека с окружающим миром, хотя характер связи и её оценка тоже не раз служили предметом дискуссий. Но и сам по себе вопрос, и ответы на него предполагают познание как необходимый и естественный для человека способ его самоосуществления.

Первый ответ был связан с понятием трансцендентного, его можно отнести к религиозным, метафизическим или идеалистическим воззрениям. Это один из самых ранних способов решения проблемы человека, с ним связано рождение мировых религий, то есть осознание того, что существуют надмировые силы, от которых зависит и мир, и сам человек. Ему предлагалось не ограничиваться видимым и чувственным миром, а быть выше, тянуться ввысь, заглядывая за горизонт обыденной жизни. В человеке есть духовное начало или душа, но в повседневной суете и волнениях он забывает о ней, увлекаясь телесными, чувственными желаниями и вожделениями. В результате он оказывается в плену преходящих и ложных мнений, принимая их за истину. Это приводит к разрушению и утрате образа и подобия Бога, в соответствии с которым человек был сотворён, как утверждается в христианском, например, вероучении. Оказавшись в результате своего грехопадения внутренне раздвоенным, человек всё же сохранил возможность приобщения к высшему в себе, к Богу. Для этого необходимо следовать наставлениям Иисуса Христа – олицетворённому единству Бога и человека.

Согласно такому воззрению, всё истинное, вечное и человеческое в человеке – от Бога. Но в нём есть и ложное, преходящее, низменное – от мира. Оно нередко господствует над ним, поэтому необходимы усилия для преодоления власти мирского над человеческим. Нужна борьба с соблазнами «мира сего», отказ от слишком деятельного участия в нём и воссоздание в себе исходного образа и подобия. При этом человек уподобляется Богу не только в его образе, но и в его творчестве, поскольку восстанавливает в себе и процесс созидания себя самого.

Восстановление, понимаемое и как обновление человека, является целью не только в развитых религиях. Оно предполагалось и в древних формах верований, когда ещё не было понятия единого Бога. Вообще религия (re-ligio) – это восстановление «лиги», то есть связи, союза, сообщества. В древности имелась в виду связь человека с видимым миром. Её было достаточно, наверное, пока этот мир удовлетворял его природные потребности. По мере формирования духовной культуры разрозненность верований преодолевалась, и древние пророки вещали о необходимости веры в единого – без определённого образа – Бога. Лишь такая вера, полагали они, сможет восстановить в человеке его первоначальный образ.

Данный способ решения проблемы человека развивался не только в религиозных, но и в философских учениях, которые принято называть идеалистическими или метафизическими. В отличие от религиозных, где основным значением наделялась вера, философские учения представляли собой целые системы знаний и доказательств. Их усвоение предполагало интеллектуальные усилия человека. Вместе с тем, в философии данного направления, особенно в древней, выдвигалось требование и к образу жизни человека. Он должен был соответствовать понятию или идее человека, благоприятствовать и усилиям его разума, и чистоте помыслов, и возвышенности мыслей. В таком требовании нет ничего необычного. Известно, что даже простое сосредоточение или внимание нуждается в определённых усилиях, а окружение, в том числе и образ жизни, им может способствовать или препятствовать. В философии предполагается, что в достижении высшей цели необходимо усвоение определённых понятий – универсалий. У Гераклита был «логос», у пифагорейцев – «мудрость» или «число», у элеатов – «сущее», у Платона и платоников – «благо» или «мир идей», у неоплатоников – «сверхсущее единое – благо», у Гегеля – «абсолютный дух».

Особое место в истории обращения человека к трансцендентному объекту занимает русская религиозная философия культуры конца XIX – начала XX вв. Её представители называли свои исследования «духовным деланием» (И.А. Ильин). В.С. Соловьёв, как один из основоположников религиозной философии, разрабатывал темы космического и социального начал в человеке. Их гармонии должен служить принцип «всеединства» и религиозно-поэтическое учение о Софии (Мудрости). С ней у философа связано учение о Богочеловечестве. Близки к этим идеям концепции Н.Ф. Фёдорова и К.Э. Циолковского, послужившие истоком философии Н.А. Бердяева, С.Н. Булгакова, П.А. Флоренского, С.Л. Франка, С.Н. и Е.Н. Трубецких.

Второй ответ противоположен первому, поскольку обращает сознание человека к миру, в котором он живёт. Его можно назвать научным, материалистическим, а в применении к обществу – социотехническим. Здесь речь идёт об имманентном объекте, с присущими ему чисто природными, физическими свойствами. К числу таких объектов относится и человек как часть природы и зависимый от неё продукт. Необходимо познавать природу, окружающий мир, чтобы ослабить или вовсе устранить свою зависимость от него, чтобы состояться, тем самым, в качестве человека.

Вообще в рамках данного ответа человек всегда понимался как результат влияния на него природных или социальных условий и обстоятельств. Их, следовательно, необходимо изменить, что и сделает его собственно человеком. Решение проблемы здесь предполагает два этапа: познание объективных закономерностей природы и общества, единых по своей сути, а затем, на основе познания, преобразование и природы, и общества, устранение стихийности в них с последующим контролем и управлением. Деятельность по изменению природы и общества, то есть практика, будет в итоге осуществляться на основе всеобщих законов бытия, что в перспективе должно обеспечить единство и гармонию человека и преобразованной природы.

Такое решение проблемы напоминает древнее представление о космической сущности человека. Но в древности предполагалось, что эта сущность может быть обнаружена и понята на пути внутреннего преображения человека. Более поздние учения основаны на убеждении, что его сущность проявит себя в полной мере лишь на пути внешних преобразований. Посредством просвещения, то есть усвоения истинных, а не иллюзорных знаний о мире, отдельный человек, в том числе и человечество в целом, изменяя природу и общество, преодолеет своё отчуждённое и разобщённое состояние. Тем самым разрешится извечное противоречие между индивидуальной ограниченностью отдельного человека и его родовой сущностью, установятся равенство и справедливость в отношениях между людьми.

К такому ответу на вопрос о человеке относятся все проекты социальных преобразований, начиная с «Государства» Платона. К нему можно отнести и утопические учения Т. Мора, Т. Кампанеллы, Ф. Бэкона, Д. Вераса, а также мыслителей Ближнего и Среднего Востока: аль-Фараби, Низами, Ибн Туфайля, Ибн Рушда и др. В границах данного ответа находятся рационалистические проекты Мелье, Мабли и Морелли, теории социалистов-утопистов и революционных демократов. Марксистская концепция общества и путей его преобразования тоже находится в русле этих учений. Основной тезис марксизма – господство над людьми их собственных отношений и необходимость ликвидации его любыми средствами для достижения свободы каждого индивида и, следовательно, всеобщего освобождения.

Третий ответ можно назвать непосредственно философским. Он не отвергает оба предыдущих, отрицающих друг друга ответа. Скорее он их объединяет в самом человеке. Согласно древнему преданию, на треножнике Дельфийского оракула была надпись: «Познай себя, и ты познаешь богов и вселенную». Ни одному из основных философских направлений этот вариант решения проблемы человека прямо не соответствует. Его трудно отнести к материализму, поскольку решающей ролью в нём наделяется дух. А дух, в отличие от природных явлений, существующих по какой-то внешней причине, сам определяет своё существование. Но это не означает, что дух не нуждается в чём-то внешнем. Для самосозидания и самореализации ему необходим «материал» – нечто вещественное и видимое. Поэтому лишь условно этот ответ можно отнести к идеализму.

Ближайшим и непосредственно данным «материалом» для проявления духа служит телесность человека, в более широком смысле – образ его жизни, культура. В древности, как и в более поздние времена, сторонники подобного представления о роли духа в становлении человека попросту олицетворяли собой свои взгляды и учения. Показывая, тем самым, конечную цель в стремлении человека быть самим собой.

Без образов в познании и понимании не обойтись. Ещё Гераклит называл «образ мыслей» человека его «божеством». Не случайно в искусстве существует практика изображения таких абстрактных понятий, как свобода или мысль. Но существуют и понятия простой нравственности: честность, порядочность, человечность. Их тоже необходимо видеть, чтобы понять. Они будут пустыми словами, если в жизни не видеть людей, поступающих честно и порядочно. Можно их не замечать, или полагать, что их и вовсе нет. Обычно так и делают, для оправдания своих неблаговидных поступков. Но ведь можно представить себе человека, который не находит в этом оправдания, а ведёт себя по-человечески даже вопреки окружающей его бесчеловечности. В особенности, если он всерьёз озабочен отсутствием в людях нравственных качеств. Сомнительно, чтобы такой человек искал подобные качества только в книгах по этике, или у литературных персонажей. Он будет искать их в себе, и представлять эти качества в своём собственном образе. Иными словами, он сам может стать олицетворением честности, порядочности, человечности, всем своим поведением и образом жизни утверждать их наличие в обществе.

«Ищи в себе то, чего не находишь в других» – один из заветов древней мудрости. А нашедший в себе – увидит найденное и в других. Нельзя, конечно, найти то, о чём не имеешь представления. Но представление о простых нормах нравственности есть, пожалуй, у каждого. Всё дело в том, как относится к ним человек. Один видит в них лишь пустые абстракции, не давая себе труда жить в соответствии с ними. У него жизнь складывается сама собой, почти без его участия. А в сравнении с каждодневными заботами и хлопотами нравственные нормы могут действительно казаться наивными и далёкими от жизни. Как живёт такой человек, так он и мыслит.

Другой же, наоборот, имея представления о должном, пытается строить в соответствии с ними свою жизнь. Как он мыслит, так и живёт. Это очень нелегко, поскольку не соответствует обычному отношению к мысли, к уму вообще. Принято полагать, что он, в сравнении с жизнью, менее значим. Но культура в своем становлении обязана тем, кто думает иначе.

Итак, можно уповать на Господа и ожидать, что Он вразумит людей (первый ответ), либо заняться наукой, создавать проекты нового общества и человека, писать умные книги, полагая, что они сделают людей умнее и добрее (второй ответ). Многих людей, озабоченных коллизиями современности и собственной жизни, эти ответы удовлетворяют. Они обращаются к Богу или отдают себя науке, пытаясь найти новые ценности и обрести себя на пути познания. А. Эйнштейн, например, писал о мотивах научного труда: «Душевное состояние, способствующее такому труду, подобно религиозности или влюбленности: ежедневное старание проистекает не из какого-то намерения или программы, а из непосредственной потребности» ^[4]. Как видно, оба ответа схожи друг с другом, и оба они содержат в себе соблазны слишком простых решений проблемы человека. Оба основаны на его тайном желании снять с себя ответственность за само существование этой проблемы и переложить тяжесть её решения на Бога, на науку или технику.

Современная цивилизация содержит в себе много соблазнов, в том числе и соблазн вообще не думать о её проблемах и перспективах. Однако давно сказано: «Невозможно не придти соблазнам, но горе тому, через кого они приходят» (Лк. 17:1). Бог, при всей его любви к человеку, не может потворствовать соблазну его безответственности. Соблазны есть в искусстве, в науке и в технике, но они – творения самого человека, поэтому не могут

нести ответственность за его проблемы. А растущее могущество науки и техники имеет много негативных последствий, создает новые проблемы, оборачивается слабостью человеческого духа. Она проявляется, прежде всего, в том, что сама деятельность человека уже во многом неподвластна ему.

Об этом немало сегодня пишут философы, социологи, культурологи. И, разумеется, ищут решений растущих проблем. Вот один из примеров: «Выход один – начать с себя, единственная надежда – на думающую личность. Рано или поздно кризис техногенной цивилизации станет всеобщим, игнорировать его уже не удастся в силу катастрофических последствий и техногенных разрушений. Здесь личность и скажет своё слово» ^[1]. И далее автор пишет о необходимости новой морали, суть которой в отказе от проектов, угрожающих природе и культуре, в предпочтении безопасного развития росту благосостояния.

Упование на личность менее древнее, чем на богов, но более древнее, чем на науку и технику. Это, собственно, и есть философское решение проблемы человека (третий ответ). Почему философское? Потому, что философия когда-то родилась из осознания простой истины: человек сам себя должен делать человеком. И призвание его в том, чтобы сохранить себя в качестве человека, вопреки всем соблазнам культуры и цивилизации. А если он по каким-то причинам утрачивает себя, то искать его нужно только в самом себе. Опереться же ему в этом поиске опять-таки не на кого, кроме себя самого. Ведь сказано человеку: «Познай себя». И никто за него этого сделать не сможет. Примерами философского решения проблемы человека могут служить учения и жизнь Будды, Конфуция, Гераклита, Сократа, Эпикура, философов-стоиков, многих киников, Иисуса Христа, странствующих философов средневековой Европы, Руссо, Сковороды, Торо,

Вл. Соловьёва, некоторых представителей современного экзистенциализма.

В итоге необходимо отметить, что сравнивать друг с другом перечисленные ответы на вопрос о человеке можно по разным критериям. Один из них, может быть, наиболее предпочтителен и объективен: сохранение природы и человека. Ясно, что второй ответ, когда необходимым условием осуществления человека становится познание и преобразование окружающего мира, более всего проигрывает в этом отношении: негативные последствия научно-технического прогресса очевидны сегодня для всех. Первый ответ таит в себе меньшую опасность, но и он не так уж безобиден: лишений, страданий и смертей во имя Господне в истории религии было немало. Кажется, что наименее пагубен для человека третий путь – путь самопознания и самоосуществления человека. Но это не так, поэтому лишь немногие его выбирают, неся по нему свой крест. Действительно: даже поверхностное знакомство с судьбами тех, кто шёл этим путем, свидетельствует о его трагичности.

Таким образом, драматичен путь человека к Богу, трагичен его путь к самому себе, но зато оба пути практически безвредны для природы. Они, несмотря на их тяжесть, ведут, пусть и не в равной степени, к преображению человека. Здесь человек использует себя в качестве средства для обретения внутренней, духовной культуры.

Губителен для природы второй – цивилизованный – путь, где она используется человеком как средство построения культуры внешней, материальной. Этот путь и для человека небезопасен, и он знает об этом. Но на этом пути много соблазнов, удовольствий, неудовлетворённых желаний. Они заслоняют опасность, отодвигают её в неопределённое будущее. Человек многое делает в ущерб себе, своему здоровью. Но если он при этом получает удовольствие, то готов платить за него многим, порой даже жизнью. В массе своей человек – невольник цивилизации, поэтому ему бесполезно грозить её неминуемой гибелью. И всё же для каждого всегда остаётся возможность выбора своего пути. А если не выбирать, если совместить в себе все пути? Древние учения свидетельствуют, что такое совмещение допустимо, что это особый путь – путь меры. А мерой всего, как утверждал первый софист античности Протагор, является человек.

Но человек многолик, многомерен и разнообразен. Таковы и его отношения с миром. Ни одна наука не может дать о нём полного, исчерпывающего представления. Может быть, ещё и потому, что его внутренний мир представить невозможно. Ведь представить – значит увидеть, «поставить» перед собой в качестве предмета (пред–ставить), пусть даже в воображении. А внутренний мир человека непредставим по определению. У него другое измерение, своё – иное, нефизическое – пространство. Научное познание склонно к схематизму, к описательности, а описывать точно можно лишь то, что видимо, что представлено наглядно. Наука – это предметное и объективное знание, поэтому она знает человека лишь по результатам его деятельности, по его функциям. Научная объективность правомерна, конечно, если ценность человека видеть в его полезности обществу, в его управляемости и исполнительности, а самого человека рассматривать, лишь как предмет. Но если допускать за человеком право быть самоценным, быть личностью, если не рассматривать его только как результат внешних воздействий, то станет очевидной ограниченность научного подхода, его негуманность.

Искусство, как область непредметного человековедения, характеризует и человека, соответственно, глубже и многообразнее, чем наука. Недаром К. Маркс писал, что творчество О. Бальзака помогло ему в понимании современного общества больше, чем труды французских историков. Да и в русской литературе о человеке и его воспитании сказано немало. Например, Алёша в романе Ф.М. Достоевского «Братья Карамазовы», обращаясь к мальчикам, призывает их сохранить в себе память о переживаемых ими чувствах, чтобы в будущем было чему подчинять «наружного человека». Он говорит: «Знайте же, что ничего нет выше, и сильнее, и здоровее, и полезнее впредь для жизни, как хорошее какое-нибудь воспоминание, и особенно вынесенное ещё из детства, из родительского дома. Вам много говорят про воспитание ваше, а вот какое-нибудь этакое прекрасное, святое воспоминание, сохранённое с детства, может быть, самое лучшее воспитание и есть. Если много набрать таких воспоминаний с собою в жизнь, то спасён человек на всю жизнь. И даже если одно только хорошее воспоминание при нас останется в нашем сердце, то и то может послужить когда-нибудь нам во спасение».

Таким образом, вполне объективный, но целостный взгляд на человека позволяет увидеть в нём и учитывать его субъективность. Философско-культурологическое понимание отличает именно такой подход, включающий в себя представления о человеке, сформировавшиеся в искусстве, в религии, в философии, в том числе и в науке. Человека характеризуют, прежде всего, результаты его деятельности. В этом его объективность. Но ограничивать представление о человеке лишь его деятельностью не означает быть объективным по отношению к нему. В этом-то как раз и состоит субъективизм абстрактно-научного подхода к человеку – видеть в нём лишь то, что доступно внешнему восприятию. Поэтому необходимо учитывать множество отношений человека с миром. Из них можно выделить несколько основных, наиболее для него характерных. При этом он выступает как:

– сознающее и познающее существо;

– личность;

– общественное и историческое существо;

– культурное существо;

– природное существо.

Особенностью философско-культурологического познания является не только формирование и усвоение новых понятий или новой терминологии вообще, но и особое искусство примеривать такие понятия к себе самому, познающему. Иными словами, размышляя или узнавая что-либо о человеке, необходимо иметь в виду и себя. Только в этом случае представление о нём будет действительно целостным, и составлять единство объективного и субъективного. Может быть, рассуждать при этом необходимо так: «Я знаю, что о человеке многое известно, много знаний накоплено о нём за всю его историю. Но о каком человеке, где он живёт, как его зовут? Может быть, это обо всех людях, вместе взятых, о человечестве? Но тогда кто я – часть человека? А если я – это всё же не часть, а именно человек как целое, то все эти знания и обо мне? Подходят ли они мне, имеют ли какое-либо отношение ко мне, подхожу ли я к ним, хочу ли я походить на человека, понятия о котором сформировали различные науки?»

Возможно, рассуждения должны быть несколько иными, главное в том, что необходимо движение от понятий, как бы ни были они глубоки, к образу человеческого. Именно он должен стать нашим достоянием. Такое движение в науках о человеке осуществляется совместными усилиями учёных. В частности, речь может идти о философии человека как отрасли философии культуры.

До недавнего времени в науке существовало убеждение, что человек как биологический вид возник случайно, возможно в результате мутации, то есть изменения на генном уровне. О причинах мутации существует много гипотез. Есть даже предположение, что такой причиной могли быть… паразиты, одолевавшие когда-то некий вид обезьян, которые, поэтому, много чесались, что способствовало освобождению, а затем и развитию их передних конечностей. Как бы там ни было, считалось, что никакой внутренне присущей природе тенденции, в соответствии с которой её развитие обязательно должно было привести к появлению современного человека, по-видимому, не существует. Природа создавала и гигантов, и карликов, так же стихийно возникали в результате естественного отбора многочисленные подвиды человека разумного – питекантропы, синантропы, родезийские люди, неандертальцы. В их числе возник ещё один вид – современный человек. Но, строго говоря, человек как завершённое, сформировавшееся существо и сегодня ещё не появился, он находится в процессе совершенствования, самопознания. Быть незаконченным, незавершённым, всегда неудовлетворённым собой и миром – это одна из существенных характеристик того биологического вида, к которому мы принадлежим. Человек будто бы изначально обделён природой. Антропологи в шутку называют его «гениальным недоноском». Из эмбриологии известно: человек должен был развиваться в утробе матери 21 месяц, чтобы родиться «полноценным», с жёстко заданной, как у других животных, программой поведения. А он появляется на свет через 9 месяцев, совершенно не готовым к самостоятельной жизни, и ещё много лет после этого нуждается в основательной помощи.

То, чем природа обделила человека – естественные, как у других животных, средства защиты: когти, клыки, панцирь, толстая шкура или густой мех, – он вынужден создавать сам. Его разум – это универсальное орудие, орган, с помощью которого он заполняет пропасть между собой и природой, дополняя и доразвивая себя. Обладают ли разумом другие животные? Конечно, но в пределах своего биологического вида. Муравьям, скажем, зайцам или верблюдам вполне хватает собственного разума, чтобы оставаться самими собой. А человеку далеко не всегда хватает разума, чтобы быть человеком. Его разум – это сознание его ограниченности. Он достраивает себя в своей надприродности, создаёт подобие жизни, то есть культуру как вид своего бытия. И он единственное существо, которое самостоятельно создаёт свой вид.

Известно, что труд играет решающую роль в становлении сознания. Но труд – это не любой вид деятельности, и даже не тот, за который он получает жалование. Труд – целесообразная деятельность, то есть сообразная с целью, с предвосхищённым её результатом. Иными словами, труд – это деятельность, результаты которой существуют в сознании, в идеальной форме и до начала самой деятельности.

Рассказывают, что В. Гюго шёл как-то мимо возводимого собора и остановился, залюбовавшись общим видом стройки, слаженностью труда работников. У одного из тачечников, возивших камни, он спросил: «Что вы здесь делаете, приятель?» Тот ответил на ходу, что возят камни. Писатель спросил у другого тачечника, и тот сказал, что они работают. А третий остановился и, обернувшись к стройке, воскликнул: «Разве сам не видишь? Собор строим!» Делал он то же, что и другие, но видел завершённый образ своих действий.

Целесообразная деятельность является движением от идеи и понятия к образу, к предвидимому результату. Всё, на что направлено наше сознание, получает второе рождение, второе бытие, или инобытие, как говорят в философии. Мир заполняет наше сознание, но и оно наполняет мир таким образом, что если мы видим нечто, то между ним и нашим глазом – не пустое пространство, как кажется, а наше видение, сознание.

Эта наша способность видеть и осознавать представляется едва ли не врождённой. В каком-то смысле так оно и есть: мы ведь не приобретали такую способность сознательными усилиями, не обучались этому. Правда, в детстве нас призывали видеть и понимать – «посмотри сюда!», «пойми, наконец!», «думай, думай, тебе говорят!», – предполагая, что мы умеем всё это делать. И мы привыкали видеть то, что не смогли бы увидеть без чьей-то помощи, привыкали понимать так, как хотелось кому-то. В конечном счёте, у нас сформировалось своё, как нам кажется, видение и понимание, что мы зачастую и называем сознанием, мышлением. Здесь-то мы и заблуждаемся, здесь и кроется один из наших самых «гениальных» предрассудков. Суть его в том, что свой ум, разум человек считает неким прирождённым свойством, а мышлением называет мельтешение образов, обрывков каких-то понятий и представлений, которое сопровождает всю его сознательную жизнь. Поэтому каждый из нас полагает, что уж чего-чего, а ума-то у него достаточно.

В силу указанного предрассудка голова наша полна незаконченных мыслей, а жизнь – дел. Это слишком большая роскошь: использовать резервы нашего мозга лишь на каких-то 10–12 %. Интересно, что примерно такую же долю человек использует, перерабатывая природные богатства, а 90 % их идёт в отходы. Как в отношении своей внутренней природы, так и в отношении природы его окружающей, человек всё ещё является поверхностным, нерациональным существом.

Человеческое мышление, понимание – это не тот процесс психического отражения, которым обладают все высшие животные. Ещё Сократ, искавший мудрости у людей, отмечал, что находил её только у тех, кто умеет что-то делать. При этом замечал: кто, сколько умеет, тот и ума столько же имеет. А итальянский философ Дж. Вико, живший на рубеже XVII–XVIII вв., полагал, что по-настоящему знать и понимать человек может лишь то, что он делает. Тема активности мышления была одной из основных в классической немецкой философии, а затем и в марксистской. Естественно, что она остаётся актуальной и для современной философии культуры, поскольку вся культура – это явленность человеческого мышления. Активность мышления означает, что оно само есть деятельность, в процессе которой образ, рождённый внутренним видением человека, материализуется, овеществляется, становится внешне доступным, то есть видимым, слышимым, осязаемым.

Понять, значит – увидеть. А без понимания мы просто смотрим. Во всём, что нас окружает, как уже отмечалось, можно видеть результаты чьего-то мышления – дома, предметы быта, животные и растения, звёздное небо. О них кто-то до нас размышлял, проектировал их, называл, классифицировал. Чтобы понять видимое, необходимо представить путь от замысла к результату. Исходный образ, видимый нами как вещь, был целью, поставленной когда-то создателем вещи. Этот путь – от невидимого никем образа, рождённого в сознании или в душе мастера, до ставшего очевидным для всех результата, – является мышлением.

Но реальность такова, что результат не походит, или мало походит на замыслы, на исходные образы, цели. Всё, что мы видим, в том числе и мы сами, было задумано гораздо лучшим, чем получилось на деле. Мы свыкаемся с этим, поэтому нас поражает всё изначальное: чистые воды реки, чистое чувство любви, детская непосредственность, простая и естественная человечность. Мы часто не верим, что всё это вообще сохранилось и существует в мире, не верим, поскольку судим о мире и о людях по результатам, а не по замыслам. Мы соглашаемся с тем, что «важнее всего результат». И это не практичность, не страсть к завершённости. Это пренебрежение к истокам.

Но как возникают замыслы, исходные цели? Это важный вопрос. Выше уже упоминалось об ассоциациях, об универсализме и общечеловечности детского восприятия. Почему ребёнок предрасположен к новизне и творчеству? В нём нет запретов, и о себе он не имеет никаких, навязанных ему со стороны, представлений. Он не зависит от них и живёт всем собой, то есть как цельное, всему себя всего отдающее существо. Смеётся, плачет, ликует или просто огорчается – во всём он весь, до конца. Он ведёт себя свободно и естественно. Мало кто из взрослых может вести себя так: отдаваться не только чувству, но и мысли без остатка.

Но всё творчество ребёнка исчерпывается тем небольшим жизненным пространством, которое его окружает. Зато здесь он истинный творец слов, жестов, поз. Он приводит в движение вещи, оживляет их, общается с ними, приспосабливает их к своим нуждам и меряет всё окружающее самим собой. Ребёнок создаёт конструкции из вещей, но их мерой является его собственное тело. К ней он и подгоняет своё окружение, имея в виду лишь себя самого. Но уже после того, как он слышит что-то вроде «самолёт построим сами…» и понимает, что это лишь стишок, ему открывается и самостоятельность, и независимость вещей, их свойство сочетаться друг с другом. Когда такое открытие совершается, ребёнок утрачивает способность к непосредственному творчеству.

Вместе с тем, есть люди, или есть мгновения в каждом из нас, которые восстанавливают способность творить «по образу и подобию» себя как человека. Это – творчество человеческого в мире, и оно предвосхищает любое творчество. Но не в каждом оно удерживается, сохраняется. Человек увлекается косвенными результатами и обстоятельствами, отвлекается от себя самого, от своего образа. Он старается не упустить свой шанс в игре, называемой жизнью, он лицемерит и лицедействует. Всё вокруг создано человеком, за всем можно увидеть его мысль, но всё ли создано для человека, всё ли хранит его образ, является действительно человеческим?

В мире не так уж много вещей, напоминающих о человеке и его телесности. Простейшие орудия труда, созданные ещё в доцивилизованном мире и сохранившие своё значение, несмотря на технический прогресс. Простые законы нравственности и мышления, которые тоже мало изменились со временем. Всё это – человеческие начала культуры. На развитых её стадиях они могут представляться музейной редкостью, что лишь повышает их ценность. Но обесценивается культура и сам человек, если он смотрит на них только как на свидетельства древности.

На Востоке есть мудрая притча, представленная в форме диалога между человеком, сидящим на берегу реки, и прохожим:

– Чем сидеть просто так, делом бы лучше занялся.

– Да? Каким же делом?

– Наловил бы рыбы, чтобы сытым быть.

– Ну, и что дальше?

– Тут же ещё наловил бы, чтобы продать!

– А зачем продавать?

– Деньги бы появились, снасти, лодку купил бы!

– Ну а дальше-то, что?

– Много бы денег стало, нанял бы кого-нибудь, чтобы вместо тебя ловили!

– А мне что делать?

– В том-то и дело, – воскликнул прохожий, – что ничего не нужно делать. Сидел бы, да природой любовался!

– Но ведь я и так этим занят, – услышал он в ответ.

Смысл притчи в том, что вся мирская суета оказывается необходимой для удовлетворения простых, в сущности, потребностей человека. Тот, кто понимает это, видит и бессмысленность самой суеты.

Несмотря на общность у людей логики мышления и деятельности, способы её применения различны. Можно отметить два, по крайней мере, способа наполнения логики содержанием, два варианта исполнения себя в качестве человека, хотя выше речь шла о трёх вариантах. Но первый из них, то есть «апелляция к трансцендентному», существенно отличается от второго и третьего. Ему присущ мессианизм, он связан со временем, с будущим, относит решение проблемы человека за горизонт настоящего или наличного бытия, оцениваемого как ущербное и незавершённое. Второй и третий варианты сходны в том отношении, что решение проблемы человека в них связано с наличным бытием, с его познанием и преобразованием здесь и теперь, как говорится. Оба варианта есть апелляция к непосредственному, но один – к непосредственному в мире, к культуре, а другой – к непосредственному в самом человеке. В восточной притче представлены именно эти варианты.

Два ви́дения, два образа жизни, а цель общая – благо, душевный покой, удовлетворённость человека собой и миром, то есть цельность и полнота его бытия. Но в одном случае, олицетворённом прохожим, человек и мир рассматриваются в качестве средств достижения этой цели, понимаемой как результат активной, преобразующей деятельности. В познании такая деятельность становится неисчерпаемым источником всё новых и новых знаний. Человек, как субъект этой деятельности, открывает в себе множество способностей, функций, ролей. В истории, в социальной жизни эта деятельность проявляет себя в ускорении событий, в превращении их в котёл страстей, межнациональных конфликтов и межгосударственных распрей. Природа, с её богатствами, в результате такой деятельности, превращается в простой придаток человека, а культура – в источник развлечений, острых ощущений и непредвиденных опасностей.

Иное отношение к миру олицетворяет в притче сидящий на берегу человек. Оно основано на понимании бессмысленности поисков того, что и так дано человеку. Ведь увлекаясь деятельностью, познанием и преобразованием окружающего мира, человек рискует утратить себя, не дойти до цели, просто не дожить. А если человек сосредоточен и сам для себя является целью, он начинает понимать, что многие из проблем им же и созданы. Но это не бездеятельность вообще, это именно деятельное отношение, но к самому себе. При таком отношении меняется взгляд на природу, историю, культуру, всё это представляется осмысленным и цельным.

Трудно оценивать оба эти отношения к миру и человеку в рамках категорий «лучше» или «хуже». Оба по-своему решают проблему выживания человека. Но логика культуры, цивилизации такова, что человек вынужден предпочитать деятельное отношение к миру, а не к себе. Кроме того, человек – это явно избыточное существо, и избыток своей энергии он выплескивает вовне, причём далеко не всегда в форме человеческого, в виде искусства, например, или в виде доверия и любви к ближним. Человек избыточен, но его избыточность не беспредельна. Она, может быть, и не самое ценное его качество. Человечность – важнее, если он хочет остаться человеком. Но ведь нет такого закона, по которому он должен быть и остаться человеком. В этом его уникальность и кажущаяся свобода: он может быть кем угодно, в том числе и самим собой. Нужен ли он самому себе в качестве человека, вот в чём вопрос. Похоже, что он, телесно и духовно обязанный культуре, всё меньше нуждается в душевности, человечности. И это понятно: сегодня в культуре слишком многое определяется брутальными и недобрыми силами – эгоизмом приобретателей и властными устремлениями. И где в таких условиях место человечности? Кто может, спрашивал когда-то Ницше, стать её защитником и рыцарем, если каждый чувствует в себе лишь себялюбивые вожделения и страх потерять даже то малое, что имеет? Вопросы, на которые нет однозначного ответа. Каждый из нас может найти ответ сам, лично. Если, конечно будет в поиске, если эти вопросы вообще встанут перед нами. Для этого, собственно, и представлено всё вышеизложенное.