Преступления на сексуальной почве в российской провинции второй половины XIX – начала XX века

Безгин Владимир Борисович доктор исторических наук профессор, кафедра истории и философии, Тамбовский государственный технический университет 392000, Россия, Тамбовская область, г. Тамбов, ул. Советская, 106 Bezgin Vladimir Borisovich Doctor of History professor of the Department of History and Philosophy at Tambov State Technical University 392000, Russia, Tambov Region, Tambov, str. Sovetstkaya, 106 vladyka62@mail.ru Другие публикации этого автора

Криминальная статистика свидетельствует, что преступления на сексуальной почве в современной России продолжают оставаться распространенным правонарушением. В 2010 г. в стране было зарегистрировано около 5 тыс. изнасилований. Официальная статистика не отражает истинных масштабов этого преступления, по причине присущей ему естественной латентности. По данным независимой комиссии, количество преступлений против половой автономии женщин в России гораздо больше официальных цифр и составляет, по самым скромным подсчетам, примерно 60000 – 80000 в год. Согласно социологическим опросам, почти 22 % женщин в России пострадали от изнасилований. При этом заявления в правоохранительные органы подали лишь 8 % из них ^[10]. По результатам другого исследования, с заявлением обращаются только 3 % жертв сексуального насилия ^[4]. При этом около 12 % ежегодно совершаемых изнасилований следствие приостанавливает за не установлением виновных лиц. За период с 1997 по 2003 г. соотношение между числом возбужденных органами прокуратуры уголовных дел об изнасилованиях и количеством материалов об отказе в их возбуждении увеличилось почти вдвое: если в 1997 г. на одно возбужденное уголовное дело об изнасиловании приходилось около 1,5 так называемых отказных материалов, то в 2003 г. их стало уже 2,8 ^[1]. При традиционном характере естественной латентности изнасилований определенную роль в искажении объективных данных о масштабах таких преступлений играет и искусственный фактор.

Особую тревогу в обществе вызывает рост сексуальных преступлений, совершенных по отношению к несовершеннолетним детям. За период с 2009 по 2011 гг. более чем в 2,5 раза увеличилось общее число изнасилований несовершеннолетних. В 4,7 раза возросло число зарегистрированных фактов полового сношения и иных действий сексуального характера с лицом, не достигшим четырнадцатилетнего возраста, и в 8,6 раз увеличилось число зарегистрированных фактов полового сношения и иных действий сексуального характера с лицом, не достигшим двенадцатилетнего возраста ^[17].

Таким образом, изучение причин, характера и масштабов половых преступлений является актуальным в современной науке. В исследовании любого явления важно проследить его динамику в исторической ретроспективе. Цель настоящей статьи заключается в анализе преступлений на сексуальной почве, совершенных в российской провинции, во второй половине XIX – начале XX в. Объектом исследования выступает деревня, а, точнее, крестьянство, которое в изучаемый период составляло большинство в численности сельского населения России. Задача работы состоит не только в том, чтобы установить степень распространения этого преступления в сельской среде и как менялась оценка и степень ответственности за такого рода правонарушения в уголовном законодательстве, но и в том, чтобы выяснить отношение сельских жителей к действиям насильственного характера, нарушающих половую неприкосновенность и автономию человека.

В пореформенный период на фоне ухудшения криминальной ситуации в России в целом, был отмечен и рост числа сексуальных преступлений. Число таких преступлений, зафиксированных полицией, составляло в среднем в год (тыс.): 1874–1883 гг. – 1,8; 1884–1893 гг. – 3,1; 1894–1905 гг. – 9,7 ^{[15, с. 90]}. Данные моральной статистики указывают на то, что за три десятилетия количество сексуальных преступлений в стране выросло более чем в пять раз. Причина заключалась в том, что в ходе модернизации общественной жизни менялись ценностные ориентации и стандарты поведения, а это неизбежно вело к росту отклоняющегося поведения и преступности.

Преступления против чести и достоинства женщины не были широко распространены в русской деревне. За десятилетие с 1857 по 1866 г. в Тамбовской губернии было зарегистрировано 8596 преступлений, из них растлений и изнасилований – 90, что составило 1,04 % от общего числа совершенных преступлений [Подсчитано по: 20]. Криминогенность крестьянства была значительно ниже уровня преступности представителей других сословий. По данным статистики в Тамбовской губернии, в период с 1881 по 1906 г. за преступления против чести и целомудрия женщин было осуждено 162 человека, в том числе крестьян – 120, или 74 % от всех осужденных за этот вид преступления [Подсчитано по: 18]. При этом крестьяне в этот период составляли более 90 % населения губернии. Таким образом, исследуемый тип преступлений был в большей мере присущ городскому населению, чем сельскому.

Наиболее распространенным среди преступлений сексуального характера являлось изнасилование. Приведенные выше данные свидетельствуют о незначительном числе таких преступлений, имевших место в сельской среде. Учитывая латентный характер половых преступлений, можно предположить, что как сегодня, так и в прошлом статистика вряд ли отражала всю полноту действительной ситуации. При всей «прозрачности» деревенских отношений факты изнасилования, прежде всего незамужних женщин, часто оставались неизвестными по причине того, что потерпевшие об этом не заявляли. А не делали они этого из-за того, что не хотели стать объектом деревенских сплетен, и боялись тем самым подорвать добропорядочную репутацию своей семьи. Был еще один момент, который их удерживал от заявления о совершенном преступлении. Он заключался в том, что жалоба об изнасиловании требовала последующего медицинского освидетельствования. Такой врачебный осмотр, обыденный для следственной практики, вызывал у сельских баб панический страх. В деревне считали, что «бабе свое нутро пред людьми выворачивать зазорно» ^[21]. Консерватизм взглядов сельских жителей отчасти способствовал сокрытию информации о совершенных преступлениях.

Изнасилования не относились к числу преступлений, часто совершаемых в российской деревне. Такой вывод можно сделать на основе свидетельств самих крестьян. По утверждению сельского информатора из Болховского уезда Орловской губернии (1899 г.), «изнасилования случаются очень редко» ^{[2, д. 1011, л. 7]}. Веской причиной, препятствующей бытованию этого вида правонарушения в сельской среде, являлось отношение к нему сельских жителей, которое было обусловлено уровнем их религиозности. В обыденном восприятии крестьян поругание чести женщины считалось грехом и тяжким преступлением. По сообщению корреспондента Этнографического бюро из Тамбовской губернии (1900 г.), «изнасилование женщин, безразлично возрастов и положения, по народным воззрениям считается самым бесчестнейшим преступлением. Изнасилованная девушка ничего не теряет, выходя замуж, зато насильник делается общим посмешищем: его народ сторонится, не каждая девушка решится выйти за него замуж, будь он, даже богат» ^{[2, д. 2036, л. 2]}. Таким образом, и общественное мнение села выступало действенным фактором, сдерживающим проявление мужской сексуальной агрессии.

Заметим, что неприязненное отношение крестьянского населения к насилию в половой сфере было характерно для большинства, но не для всех российских сел. Так, в отдельных селениях Орловской губернии случаи изнасилования не встречали столь сурового осуждения, напротив, к ним относились достаточно равнодушно. В случае изнасилования женщины здесь говорили: «Не околица – затворица», а про девушек – «Сука не захочет, кобель не вскочит» ^{[2, д. 1054, л. 4]}. Такая разность крестьянских суждений вполне объяснима масштабами страны, степенью религиозности местного населения, влиянием бытовавших стереотипов и другими причинами.

По уголовному праву Российской империи изнасилование квалифицировалось как тяжкое преступление. До середины XIX в. русское уголовное законодательство не было полностью кодифицировано. В 1845 г. введено действие «Уложение о наказаниях уголовных и исправительных». Однако и там нормы об ответственности за эти преступления не были сгруппированы, а содержались фактически в разных главах. В «Уложении о наказаниях уголовных и исправительных» редакции 1885 г. за преступления против чести и целомудрия женщины или девицы, достигшей 14 лет, предусматривалось наказание в виде лишения всех прав состояния и ссылку на каторжные работы сроком от четырех до восьми лет ^{[32, с. 697]}.

В сельской действительности посягательство на честь и достоинство женщины редко становились предметом судебного разбирательства. Если это случалось, наказание преступников было не таким строгим как того требовало официальное законодательство. Например, в 1884 г. один из волостных судов Бузулукского уезда Самарской губернии приговорил двух крестьян за изнасилование девушки к уплате 10 руб. в пользу родителей девушки и покупки ½ ведра водки в пользу судей ^{[36, с. 62]}. Порой дела такого рода в деревне решали на сельском сходе. По наблюдению кн. Кострова, изучавшего обычное право старожил Томской губернии, насильников наказывали на сельском сходе розгами, а растление очень часто кончалось мировой с обиженной девушкой и ее родственниками ^{[12, с. 10]}. Такая практика, по мнению исследователей, имела достаточно широкое распространение. Правовед А. Г. Смирнов (1877 г.) приводил два решения волостных судов. В одном из них волостной суд по жалобе крестьянской девушки, подвергшейся насилию, определил взыскать за изнасилование с виновного в пользу потерпевшей 24 руб. и 1 руб. в пользу общественных сумм. В другом случае за покушение на изнасилование суд назначил штраф в пользу жалобщицы в размере 9 руб. ^{[27, с. 408]}

Нормы обычного права, бытовавшие в русской деревне, допускали в качестве возмездия месть обидчику. В российском селе изучаемого периода были известны случаи самочинных расправ с насильниками. Так в Песоцкой волости столичной губернии (1900 г.) за изнасилование своей жены муж со своим приятелем зазвал насильника в баню и повредил ему часть полового органа, отпустивши его, зимой, голого. Местные жители, узнав об этом, одобрительно говорили: «Ловко он его обработал!» ^{[25, т. 6, с. 374]}. В этой же местности молодые ребята жестоко избили мужика, изнасиловавшего малолетнюю девочку. И в этом случае самоуправство деревенских молодцов нашло самую горячую поддержку со стороны односельчан. Они утверждали: «Убить его надо, пакостника!» ^{[25, т. 6, с. 374]} Это дает основание сделать вывод о том, что в правосознании крестьян сохранялись архаичные представления о допустимости внесудебной расправы, осуществления насилия по отношению к преступнику.

До судов доходила лишь малая толика дел об изнасиловании женщин. По этой причине данные уголовной статистики вряд ли могут объективно отражать состояние этой проблемы. С этой оговоркой все же обратимся к этому источнику. Согласно данным ведомостей судебно–медицинских исследований по Тамбовской губернии, растлений и изнасилований в уездах было зарегистрировано в 1870 г. – 7, 1884 г. – 26, 1900 – 31 ^{[8, ф. 143, оп. 1, д. 1, л. 150; оп. 4, д. 8, л. 6]}. Даже такое выборочное сравнение за 30 лет указывает на рост числа сексуальных преступлений. По нашему мнению, за указанный срок выросло не число изнасилований, а увеличилось количество обращений потерпевших. По мере роста самосознания сельской женщины усилилось и стремление защитить свою честь и женское достоинство посредством судебного решения. Этот вид преступления в деревне начал постепенно утрачивать латентный характер.

Исследуя данный вид преступления, следует сказать и о причинах деревенских изнасилований. Нужно признать, что сам крестьянский быт создавал условия для проявления сексуальной агрессии. Половые отношения в семейной повседневности сельских жителей были лишены присущей им интимности. В деревенской избе, как правило, все члены семьи спали вместе: и млад и стар, мужчины и женщины. Крестьянские дети могли не раз являться невольными свидетелями соитий своих родителей. Земский врач А. А. Жуковский писал: «Днем и ночью, во время работы и отдыха, сна и развлечений они (т.е. женщины) постоянно находятся в самых близких отношениях с мужчинами, подобно им грубыми, не умеющим обуздать своих страстей и не привыкшими уважать права женщин. Ни в одном слое общества не бывает такого большого числа изнасилований незрелыми мальчиками малолетних девочек, как в простом народе» [Цит. по: 35, с. 120]. Не стоит забывать и о том, что деревенские ребятишки были первыми на всех сельских праздниках, свадьбах, гуляньях, где также могли быть свидетелями непристойных сцен, в том числе и сопряженных с половым насилием.

Анализ содержания судебных дел показал, что преступниками оказывались люди разных возрастных категорий и морально–нравственного облика ^{[8, ф. 66, оп. 2, д. 3233, л. 7; д. 3660, л. 8; д. 5054, л. 3]}. Но причиной подобных преступлений не всегда служила только нравственная распущенность мужчин. Своеобразной провокацией сексуальной агрессии мужчин являлся обычай летних ночевок незамужних девушек в так называемых «мазанках» и амбарах. Так создавались оптимальные условия для интимных свиданий, которые порой заканчивались плачевным образом ^{[8, ф. 66, оп. 2, д. 3223, л. 21]}. Знаток обычного права Е. И. Якушкин сообщал, что «во многих местах на посиделках, беседах и вечеринках по окончании пирушки девушки и парни ложатся спать попарно. Родители смотрят на вечеринки как на дело обыкновенное и выказывают недовольство, только если девушка забеременеет» ^{[36, л. 32]}. Таким образом, сами условия сельского быта: грубость нравов и скученность проживания крестьянской семьи, совместное мытье в бане и купание в реке, вольность поведения деревенской молодежи в проведении досуга – все это, можно рассматривать как виктимные причины деревенских изнасилований.

Необходимо сказать несколько слов и о субъективной стороне данного преступления. Изученные документы дают основание утверждать о том, что угроза обвинения в изнасиловании использовалась в ряде случаев сельскими бабами как средство для достижения меркантильных целей. А некоторые женщины и намеренно провоцировали подобные ситуации с целью наживы ^{[8, ф. 66, оп. 2, д. 3658, л. 13, 13об]}. Девушки, вступавшие в добрачные связи, не особо тяготились вопросами нравственности до тех пор, пока потенциальные женихи не отказывались жениться. Нового обещания жениться, порой, хватало для прекращения судебного преследования ^{[8, ф. 66, оп. 2, д. 3658, л. 13, 13об]}. В противном случае несостоявшиеся невесты, считая себя потерпевшими, обращались в суд за восстановлением поруганной чести ^{[8, ф. 66, оп. 2, д. 3487, л. 9, 11]}. Так, крестьянка д. Тихвиновки Инаковской волости Кирсановского уезда Тамбовской губернии Марина Уварова обратилась (1914 г.) в окружной суд с обвинением Павла Овчинникова в обольщении. Из показания потерпевшей следовало, что после лишения ее невинности она имела с Овчинниковым сношения много раз и даже родила от него дочь. Дело было прекращено за отсутствием состава преступления ^{[8, ф. 66, оп. 2, д. 4157, л. 10–17]}.

Имели место в деревне и факты оговора в совершенном преступлении, так называемые мнимые изнасилования. Судебным следователем 2-го участка Шацкого уезда Тамбовской губернии 9 мая 1879 г. было возбуждено дело об изнасиловании крестьянской девочки Татьяны Поповой, 10 лет. О произошедшем преступлении властям сообщил волостной старшина 8 мая 1879 г. на основании словесного заявления отца девочки, крестьянина села Ново-Березов Степана Филипповича Попова ^{[8, ф. 69, оп. 50, оп. 2, д. 32, л. 2]}. Из объяснения девицы Татьяны Поповой следовало, что в воскресенье, 29 апреля, после обеда она с подружкой пошла играть на луг. Когда они проходили мимо гумна, то встретили односельчанина Ивана Рассказова, 30 лет, который схватил ее и потащил на гумно. Затем, со слов потерпевшей, он «заворотил сарафан и рубаху, вынул свою «чичирку» из портков и стал ею пихать пониже живота, от чего из этого места пошла кровь и замарала рубаху, которую мать потом вымыла» ^{[8, ф. 69, оп. 50, оп. 2, д. 32, л. 4–4об.]}. Свидетели отставной рядовой Кондратий Муравлев и крестьянин Афанасий Поворов по существу произошедшего ничего показать не смогли и факт изнасилования не подтвердили. Подружка потерпевшей Елена Берестинская на допросе показала, что Иван Рассказов, встретив их, стал играть с Татьяной, а она сама пошла дальше, так как впереди шел ее пьяный отец и она боялась, чтобы он не упал и не выронил денег ^{[8, ф. 69, оп. 50, оп. 2, д. 32, л. 5об-6об.]}. Из протокола № 3 от 23 мая 1879 г. следовало, что земский врач Лимберг в присутствии понятых провел судебно-медицинское освидетельствование Татьяны Поповой. В результате чего он пришел к выводу, что «девственная плева цела и никаких повреждений половых органов не существует, а, следовательно, изнасилования не было» ^{[8, ф. 69, оп. 50, оп. 2, д. 32, л. 7]}. Постановлением от 25 июня 1879 г. дело было прекращено, однако Тамбовский окружной суд определением от 7 августа 1879 г. в прекращении дела отказал и возвратил его для дальнейшего производства по обвинению Ивана Рассказова в попытке изнасилования ^{[8, ф. 69, оп. 50, оп. 2, д. 32, л. 8]}. По всей видимости, действия обвиняемого следовало квалифицировать не как изнасилование или попытку его, а как действия развратного характера.

В материалах данного дела есть ряд моментов, которые ставят под сомнение факт изнасилования малолетней девочки. Событие, как явствует из материалов дела, произошло 29 апреля, а отец «изнасилованной» девочки заявил волостному старшине о произошедшем лишь 8 мая, т.е. спустя 9 дней. Мать почему-то уничтожает главную улику преступления, застирав платье дочери от следов крови. Свидетель Афанасий Поваров, который, по словам Поповой, за волосы стащил с нее насильника, на допросе показал буквально следующее: «Расказова с Поповой я за волосы не стаскивал и даже не видел их вместе лежащими, а потому и не знаю, что между ними произошло» ^{[8, ф. 69, оп. 50, оп. 2, д. 32, л. 6об]}. Несмотря на заявление девочки о том, что «это место, куда мне пихал Рассказов, еще и теперь болит», судебный врач никаких повреждений не обнаружил. Можно сделать вывод о том, что физическому насилию Татьяна Попова не подвергалась, а ее показания лишь плод вымысла. Трудно предположить, что десятилетняя крестьянская девочка сама инициировала этот оговор. По всей видимости, ее родители пытались получить с Расказова деньги за «насилие», и только лишь после отказа того они обратились с заявлением к властям.

Другим примером мнимого изнасилования может служить дело, возбужденное тамбовским прокурором 28 июля 1914 г. Крестьянин Василий Гребенников обвинялся в изнасиловании служившей у него девочки Анны Карнауховой, 14 лет, крестьянки Космодевьянской слободы Лысогороской волости Тамбовского уезда ^{[8, ф. 66, оп. 2, д. 3796, л. 1]}. Из показания потерпевшей следовало, что под Вербное воскресение, часов в 9 вечера, хозяин, будучи пьяным, позвал ее в ригу резать сечку для скота, где и изнасиловал. На допросе Анна Карнаухова дословно показала следующее: «Хозяин мой, Василий Гордеев Гребенников, не говоря ни слова кинулся на меня и давай душить, затем положил меня на спину, заголил мне юбку, и, улегшись на меня, стал меня употреблять. Мне стало очень больно, и я пробовала кричать, Гребенников же заткнул мне рот моей же шалью. Насиловал меня Гребенников часа полтора, иногда мне все же удавалось вскрикнуть. После того как Гребенников меня употребил, у меня с этого места куда он совал своей член пошла кровь. Совал же Гребенников мне в саму «кунку». После изнасилования у меня на рубахе была кровь. Когда меня употреблял Гребенников, я чувствовала, что он не один раз мне спускал, а несколько, но сколько именно я не помню» ^{[8, ф. 66, оп. 2, д. 3796, л. 12об.]}. В результате осмотра, проведенного врачом А. Н. Каратневым, было установлено, что Карнаухова насилию не подвергалась, и судебное разбирательство было прекращено за отсутствием состава преступления ^{[8, ф. 66, оп. 2, д. 3796, л. 15об.]}.

В отличие от предыдущего дела, в этом определенно никакого преступления не было, а имел место оговор из-за корыстных побуждений или с целью мести. Анна Карнаухова никакому насилию не подвергалась, о чем свидетельствует заключение врача. В нем говорится, что «девственная плева цела, ни рубцов, ни ссадин, ни кровоподтеков не замечается» ^{[8, ф. 66, оп. 2, д. 3796, л. 14–14об.]}. Еще один момент, на который следует обратить внимание, это время «преступления» и дата возбуждения дела об «изнасиловании». Пасха в 1914 г. была 19 апреля, следовательно, канун Вербного воскресения – это 11 апреля. Таким образом, «потерпевшая» заявила об «изнасиловании» спустя три месяца после совершенного «преступления». Возраст «жертвы сексуального насилия»» дает основание предположить, что оговор был хорошо продуман, а приводимые ей подробности сцены изнасилования должны были убедить следователя в правдивости ее слов. Поводом для ложного обвинения могла быть недодача расчета хозяином и возникшее желание отомстить обидчику, прибегнув к беспроигрышному сюжету о сексуальном насилии.

Как следует из изученного дела, оговор в совершении изнасилования несовершеннолетней возник в ситуации, когда та находилась в зависимом положении (наемной работницы), что придало наговору большую убедительность. Сам «насильник» в момент совершения «преступления» был пьян, что добавляло достоверность ложным обвинениям. Корыстный мотив такого рода действий был, по всей видимости, преобладающим.

Особо следует сказать о таком явлении сельской жизни как снохачество. Следует признать, что половая близость между главой крестьянской семьи (большаком) и снохой не была явлением исключительным, а для патриархального уклада сельского быта, в какой-то мере и обыденным. «Нигде кажется кроме России, – отмечал В. Д. Набоков, – нет по крайне мере того, чтобы один вид кровосмешения приобрел характер почти нормального бытового явления, получив соответствующее техническое название – снохачество» [Цит. по: 35, с. 52]. Наблюдатели отмечали, что этот обычай был жив и в конце XIX в., причем одной из причин его сохранения являлся сезонный отток молодых мужчин на заработки. Хотя эта форма кровосмешения была осуждаема просвещенным обществом, крестьяне ее не считали серьезным правонарушением ^{[27, с. 401–402]}. В ряде мест, где снохачество было распространено, этому пороку не придавали особого значения. Более того, иногда о снохаче с долей сочувствия говорили: «Сноху любит. Ен с ней живет как с женой, понравилась ему» ^{[2, д. 1054, л. 5]}. По наблюдению этнографа А. В. Балова, в ярославских селах «снохачество или незаконное сожительство свекра со снохой, явление довольно нередкое» ^{[25, т. 2, ч. 1. с. 464]}.

В глазах крестьян снохачество являлось грехом, но не преступлением. С иной позиции данное деяние трактовал закон. Даже если половая связь свекра и снохи не была результатом насильственных действий, то все равно она являлась действием преступным, так как нарушала запрет на сексуальную связь между близкими родственниками, в данном случае по свойству, а, следовательно, была ничем иным как кровосмешением.

Причину существования этой формы удовлетворения сексуальных потребностей следует видеть в особенностях крестьянского быта. Одна из причин – это ранние браки. В середине XIX в., по сведениям А. П. Звонкова, в селах Елатомского уезда Тамбовской губернии было принято женить 12 – 13 летних мальчиков на невестах 16 – 17 лет ^{[11, с. 128–129]}. Отцы, склонные к снохачеству, умышленно женили своих сыновей молодыми для того, чтобы пользоваться их неопытностью ^{[2, д. 2036, л. 2]}. Другой причиной, создающей условия для распространения этого порока в сельской среде, были отхожие промыслы крестьян. «Молодой супруг не проживет иной раз и году, как отец отправляет его на Волгу или куда-нибудь в работники. Жена остается одна под слабым контролем свекрови» ^{[11, с. 128–129]}. Из Болховского уезда Орловской губернии информатор в 1899 г. сообщал: «Снохачество здесь распространено потому, что мужья уходят на заработки, видятся с женами только два раза в год, свекор же остается дома и распоряжается по своему усмотрению» ^{[2, д. 1011, л. 19]}. Автор корреспонденции из Пошехонского уезда Ярославской губернии отмечал, что при господстве в уезде отхожих промыслов молодые люди нередко через месяц или два уезжают на чужую сторону на год, а то и более, как, например, все лица, живущие в услужении в торговых заведениях г. Петербурга и Москвы ^{[25, т. 2, ч. 1. с. 464]}. Аналогичны по содержанию сведения из Медынского уезда Калужской губернии. «Часты случаи в семьях, где молодой муж, работая на фабрике, годами отсутствует или отбывает военную службу, а свекор начинает снохачить самым дерзким и грубым образом» ^{[25, т. 3, с. 433]}.

Механизм склонения снохи к сожительству со свекром был достаточно прост. Пользуясь отсутствием сына (отход, служба), а иногда и в его присутствии, свекор принуждал сноху к половой близости. В ход шли все средства: и уговоры, и подарки, и посулы легкой работы. Обычно такая целенаправленная осада давала свой результат. В ином случае уделом молодухи становилась непосильная работа, сопровождаемая придирками, ругательствами, а нередко и побоями ^{[6, с. 54]}. Жизнь женщин, отказавших своим свекрам в удовлетворении их плотских желаний, по мнению сельского корреспондента из Калужской губернии, становилась невыносимо мучительной ^{[25, т. 3, с. 433]}. По словам крестьянки, испытавшей на себе снохачество, в случае отказа свекру, тот мстил снохе, наговаривая на нее сыну всякие гадости о том, что та имела в его отсутствие связь с посторонними мужчинами ^{[25, т. 3, с. 553]}. Специалист по гражданскому праву дореволюционной поры Е. Т. Соловьев в своем труде отмечал, что «когда сноха не желает быть сожительницей свекра, ей достаются от него жестокие побои, арест в подполе, погребе или в холодном амбаре» ^{[28, с. 10]}.

Типичный пример склонения свекром снох к половой близости приведен в корреспонденции (1899 г.) жителя села Крестовоздвиженские Рябинки Болховского уезда Орловской губернии В. Т. Перькова. «Богатый крестьянин Семин 46 лет, имея болезненную жену, услал двух своих сыновей на «шахты», сам остался с двумя невестками. Начал он подбиваться к жене старшего сына Григория, а так как крестьянские женщины очень слабы к нарядам и имеют пристрастие к спиртным напиткам, то понятно, что свекор в скорости сошелся с невесткой. Далее он начал «лабуниться» к младшей. Долго она не сдавалась, но вследствие притеснения и подарков – согласилась. Младшая невестка, заметив «амуры» свекра со старшей, привела свекровь в сарай во время их соития. Кончилось дело тем, что старухе муж купил синий кубовый сарафан, а невесткам подарил по платку» ^{[2, д. 1054, л. 2]}.

Схожую ситуацию избрания женщиной выгодной для себя житейской и жизненной стратегии описал информатор из Пошехонского уезда Ярославской губернии. Один крестьянин 37 лет женил сына на молодой красавице, чтобы самому приблизиться к ней, а затем отправил сына на заработки в Петербург. Пока сын отсутствовал, свекор сошелся с невесткой, родился внебрачный ребенок, и отец в итоге заставил сына бросить семью и дом и окончательно уехать в город ^{[25, т. 2, ч. 1. с. 501]}.

Семейные любовные коллизии не всегда разрешались благополучно, аморальная половая связь в крестьянской семье порой имела трагический финал. По сообщению «Донских областных ведомостей» за 1873 г., жена убила мужа, уличив его в снохачестве ^{[36, с. 120]}. Крестьянин с. Поповка Подгоренской волости Козловского уезда Тамбовской губернии Филимон Волков убил свою жену за незаконное сожительство ее с его отцом ^[12]. Случай убийства сыном отца-снохача имел место в с. Бежаницы Псковской губернии ^{[25, т. 6, с. 247]}. В начале ХХ в. в окружном суде слушалось дело Матрены К. и ее свекра Дмитрия К., обвиняемых в детоубийстве. Обвиняемая Матрена К., крестьянка, замужняя, 30 лет, на расспросы полицейского урядника призналась ему, что на протяжении 6 лет, подчиняясь настоянию свекра, состоит в связи с ним, прижила от него сына, которому в настоящее время около пяти лет. От него же она забеременела вторично. Свекор Дмитрий К., крестьянин, 59 лет, узнав о приближении родов, приказал ей идти в ригу и, как только она родила, схватил ребенка, зарыл его в землю в сарае ^{[7, с. 285]}. В с. Чистые Бочкари Костромской губернии мать крестьянина Кочнева, находившиеся с ним в любовной связи, отравила свою сноху. Поводом к отравлению послужила ревность. Любовную связь матери и сына подтвердили на следствии их родственники ^[29].

Редко молодые бабы пытались найти защиту от сексуальных посягательств со стороны свекра в волостном суде, но, как правило, те устранялись от разбора таких дел. Правда, юрист дореволюционной поры И. Г. Оршанский в своем исследовании приводил пример, когда по жалобе снохи на уговор свекра к снохачеству, последний решением волостного суда был лишен «большины» ^{[19, с. 58]}. Но это было скорее исключением, чем правилом. В тех случаях, когда преступная связь свекра со снохой открывалась, виновной, как правило, признавалась женщина, которую ожидала жестокая расправа со стороны мужа. Вот характерный итог самочинной расправы. «Жена была избита до полусмерти; волосы наполовину были вырваны, лицо превращено в один сплошной синяк, тело исщипано, одежда изорвана в мелкие клочки, так что женщина очутилась на улице совсем нагая» ^{[25, т. 3, с. 553]}.

Следует отметить, что при определенной распространенности этого преступного порока в русской деревне, крестьяне сознавали всю тяжесть греха такой аморальной связи. Так, в Орловской губернии кровосмешение оценивалось как большое преступление перед православной верой, за которое не будет прощения от Бога на том свете ^{[2, д. 1320, л. 24]}. Ярославские крестьяне приравнивали снохачество к кровосмешению с дочерью. «Муж и жена – одно тело, един дух. Отец, живший с женой сына, все равно, что живет со своим сыном, или дочерью» ^{[25, т. 2, ч. 2. с. 200]}. По отзывам крестьян Борисоглебского уезда Тамбовской губернии, снохачество встречалось часто, но традиционно считалось в селе самым позорным грехом. Снохачи на сходе при решении общественных дел игнорировались, так как каждый мог им сказать: «Убирайся к черту, снохач, не твое тут дело» ^{[2, д. 2036, л. 2]}. В селах Псковщины к снохачеству относились неодобрительно, снохачей в местных деревнях величали «блудниками», «срамниками» ^{[25, т. 6, с. 246]}. Крестьяне Калужской губернии в качестве наказания даже удаляли снохачей из сельского общества ^{[25, т. 3, с. 330]}.

По признанию сельского информатора из Тверской губернии, «на взаимные отношения членов семейства снохачество имеет самые пагубное влияние: в большинстве случаев результатом его бывают ссоры, ругань, раздел и каторжная жизнь жены, иногда – уход ее из дома, но до волостного суда дела о снохачестве не доходят» ^{[25, т. 1, с. 478]}. Аналогичный вывод содержится в корреспонденции, присланной из Ярославской губернии: «Нам никогда не приходилось слышать, чтобы дело о снохачестве разбиралось на волостном суде» ^{[25, т. 2, ч. 2. с. 201]}. При этом действующее уголовное законодательство за кровосмешение в первой степени свойства (т.е. с тещей или свекром, зятем или снохой) предусматривало наказание в виде ссылки на жительство в Сибирь или отдачу в исправительные арестантские отделения ^{[32, с. 753]}. Таким образом, оценка данного преступления в обыденном сознании крестьян существенно отличалась от требований официального законодательства.

По мере распада патриархальной семьи и увеличения числа крестьянских разделов снохачество как явление сельского быта стало сходить на нет. Преобладающей в деревне стала малая, нуклеарная семья, в которой по причине раздельного проживания родителей и женатых детей снохачеству объективно не было места. Эта тенденция была подмечена информаторами Этнографического бюро. Один из них – житель Васильсурского уезда Нижегородской губернии С. В. Корвин-Круковский, в частности сообщал, что «с ослаблением родительской власти, с более частыми и распространенными в настоящее время семейными разделами и выделами, – более частые в старину случаи снохачества в настоящее время становятся все более и более редкими» ^{[25, т. 4, с. 153]}.

В повседневности русского села сексуальное насилие над детьми было явлением редким. Нам удалось обнаружить лишь единичные случаи педофилии в сельской среде. Все они носили исключительно гетеросексуальный характер, не выявлен ни один эпизод, когда жертвой посягательства стал бы крестьянский мальчик.

О статистике преступлений, связанных с сексуальным насилием над детьми, говорить сложно, поскольку учет их не велся. Поэтому мы решили сосредоточить свое внимание на анализе тех немногих фактов, которые были зафиксированы в полицейских сводках и были упомянуты в этнографических материалах сельских корреспондентов.

В полицейской ведомости за 1877 г. зафиксирован случай сексуального насилия над малолетней девочкой, произошедший в пригородной слободе Кирсанова Тамбовской губернии, где крестьянин Свешников, заметив шедших сзади дворов крестьянских девочек, поймал и растлил 10-летнюю Акулину Понясову, угрожая ей ножом. Преступник был задержан и передан судебной власти ^{[23, оп. 37, д. 1258, л. 133об]}.

Корреспондент Этнографического бюро из Новгородской губернии (1899 г.) в своем сообщении приводил случай изнасилования малолетней девочки, произошедший в д. Макутине Череповецкого уезда. У крестьянина Харитона Васильева жила в няньках 13-летняя девочка. К нему на ночлег напросился мужик из соседней волости и ночью изнасиловал няньку, покинув дом пока хозяева спали. Утром, узнав о произведенном насилии, крестьянин запряг лошадей и погнался за преступником, захватив с собой в товарищи двух соседей. Насильника настигли в соседнем селе, где он и был задержан местным сельским старостой и передан в руки станового пристава. Преступник был осужден и сослан в Сибирь ^{[25, т. 7, ч. 3. с. 346]}.

Факты насилия над несовершеннолетними в русской деревне не часто, но были отмечаемы в сводках о происшествиях, публикуемых провинциальными газетами. Вот одно из таких сообщений, обнаруженное в местной печати. По сообщению корреспондента газеты «Тамбовский край», в с. Дерябкино Ростошинской волости Борисоглебского уезда крестьянин Емельян Луньков, 17 лет, в июне 1914 г. изнасиловал девочку 11 лет. Преступник схватил игравшую у дома своего отца Праскофью и, затащив ее в дом, надругался над ней. Девочка сначала об этом никому не сказала, но затем, сильно заболев, рассказала о произошедшем матери ^[29]. Чем закончилось следствие, и какое наказание понес насильник, нам установить не удалось.

К изнасилованию несовершеннолетних девушек в русской деревне относились строже, чем к насилию над взрослыми женщинами. По мнению крестьян, «тот человек, кто совершил такое, становился наравне с сатаной» ^{[2, д. 1320, л. 2]}. Однако на практике сексуальные действия насильственного характера по отношению к несовершеннолетним не всегда являлись основанием для уголовного преследования преступников. Даже если такие дела доходили до суда, то часто закачивались заключением мирового соглашения. По сообщению (1899 г.) корреспондента Этнографического бюро кн. В. Н. Тенишева, жителя с. Крестовоздвиженские Рябинки Болховского уезда Орловской губернии, «при изнасиловании несовершеннолетней родители судились с виновником преступления или брали с него мировую – несколько рублей денег» ^{[2, д. 1054, л. 4]}. Правовые традиции русского села допускали полюбовное решение конфликта сторон, как в гражданских, так и в уголовных делах. Такая сделка, по свидетельству сельских жителей, практиковалась в преступлениях против целомудрия ^{[25, т. 2, ч. 1. с. 47]}.

Существование практики примирения в делах об изнасиловании несовершеннолетних детей в досудебном порядке подтверждается как свидетельством самих крестьян, так и суждением сторонних лиц. Вот некоторые из них. О. П. Семенова–Тянь–Шанская, в своем этнографическом исследовании «Жизнь Ивана», приводит случай, когда караульный яблоневого сада, возраста 20 лет, изнасиловал 13 летнюю девочку, и мать этой девочки примирилась с обидчиком за 3 рубля ^{[26, с. 39]}. По сообщению (1899 г.) информатора из Санкт-Петербургской губернии, молодой крестьянин д. Кусково, отличавшийся распутным поведением, изнасиловал девочку сироту 15 лет. Тетка потерпевшей хода делу не дала, за что насильник работал на нее целый год бесплатно^{[25, т. 6, с. 374]}. В Любимском уезде Ярославской губернии богатый крестьянин Н. К. изнасиловал жившую у него в услужении работницу Анну Н., девушку девятнадцати лет. Дело также до суда не дошло, стороны «смирились». Н. К. сшил потерпевшей девушке новое пальто, платье, а родителям ее выдал пятьдесят руб. серебром ^{[25, т. 2, ч. 2. с. 20]}.

Даже будучи осужденными за такие преступления, крестьяне верили, что их примирение с потерпевшей является основанием для освобождения их от наказания. Вот один из таких примеров. 26 февраля 1908 г. к судебному следователю Грайворонского уезда Курской губернии обратилась 15-летняя девочка, крестьянка с. Казачьей Лисички, Елена Богданова и заявила, что 23 февраля, в то время, когда она брала в сарае корм для лошадей, к ней сзади подбежал крестьянин Тимофей Ланшин, повалил на солому и изнасиловал. Суд признал Ланшина виновным в совершенном им проступке и назначил наказание в виде тюремного заключения. Находясь там, он подал прошение: «Прошу освободить меня из тюрьмы ввиду примирения с Еленой Богдановой и ее отцом, вину мою они простили, а Елена согласилась выйти за меня замуж» ^[34].

Таким образом, правовыми обычаями русского села считались допустимыми как самочинная расправа с насильником, так и примирение сторон при условии материальной компенсации потерпевшей. Позитивное право предполагало иную ответственность за данный вид преступления. Уголовное законодательство Российской империи квалифицировало изнасилование несовершеннолетних как тяжкое преступление. По статье 1523 Уложения о наказаниях уголовных и исправительных 1885 г. «за растление девицы, не достигшей четырнадцатилетнего возраста, если оно было сопровождаемо насилием, виновный подвергался лишению всех прав состояния и ссылке на каторжные работы сроком от десяти до двенадцати лет» ^{[32, с. 693]}.

Одним из видов половых преступлений, преследуемым уголовным законом, являлся инцест (кровосмешение). По канонам православной церкви половая связь в кровном родстве и по свойству считалась тяжким грехом. В соответствии с требованием церковного устава на кровосмесителей накладывалась епитимья. Российский закон признавал инцест деянием преступным, уголовно наказуемым и жестоко карал виновных в нем. Воинским уставом Перта I артикулом 173 за кровосмешение в восходящей или нисходящей линии предусматривалась смертная казнь ^{[24, с. 360]}. Уложением о наказаниях 1885 г. виновные в кровосмешении приговаривались «к лишению всех прав состояния и к ссылке в отдаленные места Сибири для заключения там, в тюрьме в уединении на шесть лет и восемь месяцев» ^{[32, с. 751]}. При кровосмешении во второй степени родства срок тюремного заключения сокращался вдвое ^{[32, с. 753]}.

В правовой традиции русского села кровосмешение воспринималось как грех и преступление, виновник которого, по убеждению крестьян, должен быть подвергнут осуждению и тяжелому наказанию. Исходя из таких взглядов, сельские жители, как правило, передавали преступника в руки властей ^{[25, т. 3, с. 330]}. По понятию крестьян, кровосмешение разграничивалось по степени важности и преступности. Считая тяжким грехом и преступлением половые отношения в кровном родстве, жители села придавали меньшее значение случаям кровосмешения при свойстве, еще меньше при духовном родстве ^{[25, т. 2, ч. 2. с. 20]}. Новгородские крестьяне особо тяжким грехом считали сожительство близких между собой родственников, каковы: брат и сестра, отец и дочь, свекор, деверь и сноха ^{[25, т. 7, ч. 3. с. 348]}.

По сведениям, собранным князем Н. Костровым за двадцатипятилетний период (1836 – 1861 гг.), судами Томской губернии было рассмотрено 155 случаев насильственного растления. 19 из числа этих преступлений имели характер инцеста. Одно относилось к растлению дедом внучки, семь – к растлению отцами несовершеннолетних дочерей, три – отчимами падчериц, три – дядями племянниц, два – двоюродными братьями сестер, три – малолетними малолетних (14 летний мальчик 3 и 4 летних девочек и 11 летний 4 летнюю). В марте 1845 г. 70-ти летний крестьянин д. Верхнее-Маицкой Каинского округа Томской губернии Антон Пономарев, напившись пьян, растлил 9-ти летнюю внучку, девочку Авдотью Пономареву ^{[13, с. 74]}. В июне 1855 г. несколько крестьян с. Шиницина Каинского округа поймали на месте крестьянина Ивана Махина, 70 лет, в прелюбодейной связи с падчерицей Акулиной, 14 лет. Следствием было установлено, что Махин растлил Акулину в 1853 г. и с того времени постоянно жил с ней. Кроме того, в 1855 г. он растлил и другую падчерицу свою Марью, 9 лет, и также жил с ней в течение двух недель, пока не был арестован ^{[13, с. 77–78]}. Государственные крестьяне с. Васильевки Бузулукского уезда, 10 марта 1861 г. объявили местному волостному правлению, что их односелец Тимофей Усков 4 марта был пойман ими на кровосмешении с дочерью своей Агафьею, которая сказала им тогда, что она: «грех творит по сильным от отца побоям» ^[9].

На основе изучения материалов судебных дел и полицейских отчетов по Тамбовской губернии, нами были обнаружены немногочисленные факты инцеста в крестьянской семье. О случае кровосмешения в Тамбове указано в ведомости за 1879 г.: крестьянин Яков Гусев растлил свою 12-летнюю дочь Матрену ^{[23, оп. 40 д. 598, л. 86об]}. Было ли дело доведено до суда нам неизвестно. Приведем другой эпизод, ставший предметом судебного разбирательства. В апреле 1878 г. в Тамбовском окружном суде разбиралось дело по обвинению крестьянина с. Царевки Кирсановкого уезда Егора Цуканова, 30 лет от роду по обвинению в растлении девицы Христианы Афанасьевой, 12 лет. Из рапорта сотского с. Царевки от 14 февраля 1877 г. следует, что крестьянин Егор Михайлович Цуканов изнасиловал свояченицу Христиану. В результате судебно-медицинского осмотра потерпевшей было установлено, что вход во влагалище расширен и имеется разрыв девственной плевы, который произошел вследствие введения во влагалище детородного члена ^{[8, ф. 69, оп. 50, д. 32, л. 9–9об]}.

Аналогичное преступление зафиксировано в следственных материалах дел прокурора Тамбовского окружного суда. Из донесения урядника Архангельской волости Борисоглебского уезда Тамбовской губернии Щербакова от 20 июля 1915 г. явствует, что девица, Пелагея Хорошилова, 16 лет, крестьянка села Архангельское заявила о том, что в первых числах июля при уборке в поле ржи ее изнасиловал родной отец, Василий Артемович Хорошилов, 37 лет от роду. Свидетелем произошедшего насилия был ее двоюродный брат, Василий Рыльков, 10 лет. Она также добавила, что раньше заявить об этом не могла потому, что отец ее никуда не пускал и угрожал ей ее задушить ^{[8, ф. 66, оп. 2, д. 3999, л. 6]}. При освидетельствовании П. Хорошиловой был обнаружен надрыв девственной плевы уже зарубцевавшийся ^{[8, ф. 66, оп. 2, д. 3999, л. 19об]}.

В крестьянском дворе, когда бок о бок жило несколько семей, порой возникали замысловатые любовные треугольники. К внутрисемейному решению вопроса об обретении подруги не на стороне, а в собственном доме, нередко подталкивали сами родители. Сохранился эпизод, зафиксированный в Вятской губернии, когда мать прямо сказала сыну, что негоже связываться «с потаскухами», «вон, ведь, есть свои кобылы», указав на дочерей ^{[16, с. 49]}. Знаток обычного права Е. И. Якушкин в своем исследовании приводит пример, когда крестьянин 71 года был пойман односельчанами на месте преступной связи с женой родного внука ^{[36, с. 391]}. По сведениям (1899 г.) из Пошехонского уезда Ярославской губернии, в местных селах имелись случаи сожительства тещи с зятем, преступной связи со свояченицей ^{[25, т. 2, ч. 1. с. 504]}. В с. Коневке Орловской губернии было «распространено сожительство между деверем и невесткой. В некоторых семействах младшие братья потому и не женились, что жили со своими невестками» ^{[2, д. 1011, л. 19]}. По мнению тамбовских крестьян, кровосмешение с женой брата вызывалось качественным превосходством того брата, который отбил жену. Братья не особенно ссорились по этому поводу, а окружающие к такому явлению относились снисходительно. Дела о кровосмешении не доходили до волостного суда, и кровосмесителей никто не наказывал ^{[2, д. 2036, л. 3]}. Менее тяжкими и менее греховными признавались интимные отношения невестки с деверем ^{[25, т. 3, с. 558, 678]}. Следствием малолетства жены могло стать сожительство зятя и тещи, упомянуты отношения со свояченицами, а также между двоюродными сестрами и братьями ^{[25, т. 2, ч. 1. с. 504; т. 2, ч. 2. с. 201, 308; т. 6, с. 245]}. Кровосмесительные отношения взрослых людей, в отличие от изнасилований к преступлениям, рассматриваемым гражданским судом, чаще всего не относились, а церковным властям о том не сообщали, «не доносили и не укоряли в глаза» ^{[25, т. 2, ч. 2. с. 380]}. В целом в деревне к таким ситуациям относились либо равнодушно, либо отрицательно.

О сексуальных инверсиях в крестьянской среде писать труднее всего в силу скрытости этого явления, а, соответственно, и отсутствия источников. Однако, можно определенно утверждать, что половые извращения для сельского населения были характерны в меньшей мере, чем для просвещенной части общества. По свидетельству публициста конца XIX в. С. С. Шашкова, «противоестественные пороки распространены ужасно. Педерастия свирепствует не только на Кавказе и других азиатских местностях, но и в Петербурге, и везде, даже в деревнях. Она распространена в войсках и, особенно в закрытых учебных заведениях» ^{[33, с. 250–251]}. Напротив, князь Н. Костров отмечал, что в сибирских деревнях этот порок почти неизвестен. По его данным, за период с 1836 по 1861 г. было всего 4 дела по обвинению в гомосексуализме, из которых в 3 были замешаны малолетние дети ^{[13, с. 76]}.

Впервые уголовная ответственность за половую связь между мужчинами была предусмотрена в российском законодательстве второй половины XVII в. В качестве наказания содомитов сжигали. В артикуле 166 Воинского устава Петра I за добровольное мужеложство предписывалось «жестоко на теле наказать обоих». Насильственные действия карались смертной казнью или вечной ссылкой на галеры ^{[24, с. 358–359]}. По своду законов 1842 г. уличенных в педерастии лишали всех прав состояния, наказывали плетью и ссылали на каторжные работы. Согласно ст. 996-й Уложения 1885 г. за квалифицированные виды извращений (педерастия с насилием с малолетним или слабоумным) назначались каторжные работы сроком от 10 до 12 лет ^{[32, с. 513]}. В Уложении 1903 г. наказание за мужеложство было смягчено. Педерастия с обоюдного согласия каралась заключением в тюрьму сроком от трех месяцев до года. Если же гомосексуальный контакт практиковался с несовершеннолетним в возрасте от 14 до 16 лет с невменяемый лицом или лицом, лишенным возможности оказать сопротивление, то наказание повышалось и виновный заключался в исправительный дом на срок не менее 3 лет. При наличии отягчающих условий срок заключения увеличивался до трех лет. Насилие по отношению к ребенку, не достигшему 14 лет, наказывалось каторжными работами на срок до 8 лет ^{[31, с. 165–167]}.

К фактам лесбийской любви отечественное законодательство было более снисходительным. Половое сношение между женщинами, совершенное не публично и по взаимному согласию уголовному преследованию не подлежало. Ответственность предусматривалась за сексуальные отношения с ребенком моложе 14 лет. За этот вид преступления закон предусматривал наказание в виде заключения в исправительный дом на срок не более трех лет. В случаях квалифицированных – злоупотребление властью и угроза – наказание усиливалось заключением в исправительный дом сроком не менее трех лет.

Что касается правоприменительной практики, то нам не удалось обнаружить ни одного уголовного дела по обвинению крестьянок в данном виде преступления. Однако следует отметить, что дореволюционный исследователь права профессор И. Тарновский утверждал, что гомосексуализм не является таким уж противоестественным как считали многие. Он подчеркивал масштабы распространения лесбиянства в качестве народного обычая среди лиц, находящихся на нижних ступенях социальной лестницы ^{[30, с. 131]}. Крестьянское общество воспринимало сексуальные отношения, адаптируя их к гетеросексуальной схеме. Американский исследователь Лора Энгельштейн в своем исследовании приводит пример крестьянки Марии Шашниной. Она сумела обеспечить полное удовлетворение сексуальных потребностей ряда жительниц своей деревни на «манер мужчины», как позже они признавали на суде ^{[35, с. 165]}. В этнографических источниках имеется лишь одно упоминание о девице, 28 лет, имевшую связь с молодой вдовой соседней деревни. В селе ее называли «двухсбруйной», из чего можно предположить, что речь шла о женщине-гермафродите ^{[25, т. 2, ч. 2. с. 65]}.

Изученные источники дают возможность утверждать, что мужской гомосексуализм, наказуемый по уголовному праву, не был распространен в крестьянской среде. К ответственности по обвинению в педерастии, согласно сведениям уголовной статистики, в период с 1874 по 1904 г., в России к суду было привлечено 1066 мужчин и 4 женщины, из которых 440 (41%) мужчин было осуждено, все женщины были оправданы ^{[22, с. 11]}. На 100 осужденных за это преступление на долю крестьян приходилось 56,6 %, в то время как в общих данных о преступлениях их доля составляла 68,6 % ^{[22, с. 12–13]}. Этот порок был в большей мере характерен для российских городов. Удельный вес жителей города составлял 12,8 % от всего числа населения страны, в то же время 45 % осужденных за содомию составляли горожане. На долю сельских жителей приходилось 55 % осужденных педерастов, при том, что 87,2 % россиян проживало в деревнях ^{[22, с. 18–19]}. Интересна статистика в плане занятий осужденных. Среди осужденных за мужеложство 31,6 % приходилось на занятых в сельском хозяйстве, а на фабрично-заводских рабочих, поденщиков и прислугу – 37,4 % ^{[22, с. 13–14]}.

Одним из каналов проникновения в сельскую среду преступной страсти следует признать отхожий промысел. В 1860-е гг. предметом судебного разбирательства стала проституция в петербургских банях артелей банщиков. Столичные гомосексуалисты находили себе партнеров среди молодых извозчиков, дворников, подмастерья, одним словом, вчерашних выходцев из деревни ^{[14, с. 238]}. Таким образом, преступному пороку в большей мере были подвержены маргинальные слои общества. Определенное влияние в плане сексуальной ориентации на русское село оказало просвещенное общество, которому в большей мере были присущи половые извращения ^[3]. Профессор В. Тарновский, ссылаясь на мнение известных ему гомосексуалистов, сообщал, что по их отзывам «русский простолюдин относится крайне снисходительно к порочным предложениям, «барским наклонностям», как он их называет» ^{[22, с. 9]}.

Педерастия в крестьянской среде не получила широкого распространения, жители села относились к содомскому греху с нескрываемым отвращением ^{[25, т. 2, ч. 1. с. 505]}. Хотя нельзя исключить, что крестьяне, имевшие такую наклонность, могли искать себе сексуальных партнеров в городе. Например, по данным полицейского отчета по Тамбову за 1874 г., в купальнях под городским садом замечены были в мужеложстве козловский мещанин Николай Попов и крестьянин Никифор Сыроежкин ^{[23, оп. 35, д. 1309, л. 162об]}.

Выявленные нами данные фрагментарны, но, в общем, позволяют сказать, что установленные случаи «любви по-гречески» в среде русских крестьян были немногочисленны, хотя юристы и этнографы проявляли профессиональный интерес к этому вопросу. Эти наблюдения подтверждаются и полным отсутствием соответствующей темы в крестьянском фольклоре.

Назвать в русском селе кого-то «мужеложником», значит жестоко обидеть. В февраля 1869 г. крестьянин Боровлянской волости Барнаульского округа Томской губернии Михей Щукин назвал так крестьянина Матвея Усольцева. Хотя на суде он объяснил, что это была с его стороны шутка, но волостной суд присудил к штрафу за бесчестье в пользу обиженного в размере 3 руб., а в качестве дополнительного наказания назначил ему 15 ударов розгами ^{[13, с. 76]}.

Следует признать, что половые инверсии в сельскую среду вносились преимущественно извне. Неслучайно, что те немногие факты гомосексуализма в русской деревне, ставшие достоянием гласности, были связаны с представителями иного сословия, а порой и другой этнической принадлежности. Например, в 1844 г. «дворовые люди Павловского (Воронежской губ.) уездного предводителя дворянства Тевяшева жаловались на владельца своего, который побоями принуждал их к удовлетворению их распутства» ^[5]. В Пошехонском уезде Ярославской губернии (1899 г.) был известен помещик, который удовлетворял свою страсть, покупая услуги надлежащих субъектов из местных крестьян. Как к самому помещику, так и к его сексуальным партнерам народ относился с отвращением и ненавистью. В этой местности поселился швейцарец-сыровар, который вовлек в порок педерастии слабоумного пастуха ^{[13, с. 76]}. По сведениям уголовной статистики, процент осужденных иностранцев за гомосексуализм превышает более чем в семь раз процент их в общих данных о преступности (4,77 % и 0,67 %) ^{[22, с. 13]}.

В калужских селах противоестественные пороки за преступление не считались, над ними лишь смеялись. Особенно над мужеложством. Местные крестьяне, ходившие на заработки в Крым, по возвращению рассказывали о крымских татарах, особенно склонных к педерастии, и, смеясь друг над другом, называли «татарской женкой» ^{[25, т. 3, с. 558]}. Мнение русских крестьян о предрасположенности татар к мужеложству подтверждается данными судебной статистики. Так, доля представителей этого народа (10,45 %), осужденных за педерастию, в десять раз большая, чем привлеченных за все виды преступлений (1,21 %) ^{[22, с. 15]}.

Следует сказать еще об одном виде полового извращения, преследуемого уголовным законом, зоофилии. Это преступление было известно со времени раннего средневековья. Устав Ярослава предусматривал пеню в размере двенадцати гривен, что уравнивало скотоложство с кровосмесительством со свояченицей или с внецерковным разводом. Воинским Уставом Петра I артикулом 165 предусматривалась уголовная ответственность за скотоложство. Наказание за это деяние, в отличие от предусмотренного в ХVII в., было снижено. Так, вместо смертной казни виновного следовало «жестоко на теле наказать» ^{[24, с. 358]}. По Уложению 1885 г., на основании ст. 997, лица, «изобличенные в равно-противоестественном пороке скотоложства, подвергались лишению всех прав состояния и ссылке на поселение в отдаленные места Сибири» ^{[32, c. 513]}. Уголовное уложение 1903 г. не предусматривало наказание за скотоложство, ответственность за которое уже стала восприниматься российским обществом как определенный правовой анахронизм.

По мнению автора очерка «Русская проституция» С. С. Шашкова, «скотоложство распространено, кажется, еще больше, чем педерастия. В некоторых местностях, например, в северо–восточных губерниях оно имеет полные права гражданства, и крестьяне здесь пользуются им даже как медицинским средством, будто бы избавляющим от лихорадки» ^{[33, с. 251]}. По наблюдениям кн. Кострова, исследовавшего юридические обычаи населения Томской губернии, скотоложство в селе явление не редкое. Среди местных крестьян оно совершалось из суеверия, т. к. считалось единственным средством от продолжительной лихорадки ^{[13, с. 20]}. Таким образом, оба автора мотивом совокупления с животными считали бытовавшие в данных селах суеверия.

Утверждение приведенных авторов о распространенности скотоложства в русских селах не нашло своего подтверждения в изученных нами источниках. Напротив, есть основание утверждать, что этот грех, а в оценке уголовного права и преступление, не были свойственны русским крестьянам. По сообщению сельских корреспондентов: «противоестественные пороки не существуют» ^{[25, т. 3, с. 558]}; «скотоложство встречается как очень редкое исключение между идиотами и слабоумными пастухами» ^{[25, т. 2, ч. 1, с. 505]}. Криминалист В. О. Мержеевский, изучивший сведения по Петербургскому окружному суду за период с 1866 по 1872 г., обнаружил только 30 дел о скотоложстве. Среди обвиняемых было 23 крестьянина, 4 нижних чинов, 2 мещанина и 1 иностранец ^{[14, с. 268]}.

Факты зоофилии приводятся и в ответах сельских корреспондентов Этнографического бюро кн. В. Н. Тенишева. Из с. Покровское Шухтовской волости Новгородской губернии (1899 г.) А. Н. Власов сообщал, что местный житель, холостой крестьянин 40 лет, Максим Федоров «содержал полюбовницу-кобылу, на которой его не раз видели соседи» ^{[25, т. 7, ч. 3, с. 349]}. Мужики д. Козлово Ростовского уезда Ярославской губернии (1898 г.) жаловались земскому начальнику на своего односельчанина за то, что он «портит их кур», отчего у тех выходит наружу вся внутренность ^{[25, т. 2, ч. 2, с. 381]}. В одном из селений Симской волости той же губернии крестьянин вступил в половую связь с овцой. Крестьяне овцу эту убили, потому что, по их мнению, такая овца принесет зверя – наполовину человека, а наполовину скота ^{[25, т. 2, ч. 2, с. 381]}.

То, что факты скотоложства имели место в сельской среде, подтверждается и материалами полицейского ведомства. В рапортах уездных исправников Тамбовской губернии за 1908 г. отмечено два таких эпизода. Пристав 5-го стана Тамбовского уезда рапортом от 7 июня 1908 г. доносил о том, что крестьянин с. Шадровка Курдюковской волости Яков Еремеевич Казьмин, 50 лет от роду, совершил скотоложство с лошадью крестьянина с. Пановых Кустов Прохорова Тихоновича Попова. Преступник был задержан и вместе с дознанием сопровожден в распоряжение судебного следователя ^{[8, ф. 4, оп. 1, д. 6676, л. 294]}. В рапорте от 14 сентября 1908 г. тамбовский уездный исправник сообщал, что в имении землевладельца Ивана Хренникова Лавровской волости конторщик Иван Иванович Аверьянов 30 августа с.г. был застигнут на скотном дворе совершающим плотское совокупление с экономической собакой – самкой, по прозвищу «Тигра». Обвиняемый Аверьянов от роду 41 год, семейный, имеет жену и детей ^{[8, ф. 4, оп. 1, д. 6677, л. 603]}. По понятным причинам порок скотоложства в городах не был распространен и случаи зоофилии там не фиксировались.

Скотоложство, как и мужеложство, воспринималось крестьянами, прежде всего, как великий грех, а лишь потом как преступление. По сообщению информатора (1899 г.), крестьяне одного из сел Болховского уезда Орловской губернии говорили, что в недавнее время одного крестьянина судили за содомию и сослали в Сибирь. В тоже время над мужиком, замеченным в скотоложстве, только издевались и не давали ему прохода насмешками, но наказания не было ^{[2, д. 1054, л. 5]}. Считая соитие со скотиной делом греховным и богомерзким, крестьяне верили, что Бог непременно покарает скотоложцев, и поэтому выдавать их в руки властей не считали нужным. Информатор этнографического бюро, жительница Орловского уезда той же губернии, А. Михеева сообщала: «В народе распространен порок скотоложства, этот порок тщательно скрывается, только поговаривают тогда, когда спрашивают у кого–нибудь, где отмолить этот грех и как. Занимаются этим старые солдаты, не имеющие семьи. В народе считают, что у таких людей всегда родятся дети – уроды. У одного мужика родилась девочка без ручек, у другого – мальчик без зрачков» ^{[2, д. 1320, л. 5]}.

В других селах к зоофилам местные жители относились не столь терпимо и не полагались только на Божий суд. Человека, замеченного в противоестественном пороке, немедленно изгоняли из деревни, и отправляли на богомолье, причем давали ему от общества удостоверение, в котором было сказано, что такой–то, был послан на богомолье за такое–то преступление. Самый меньший срок богомолья был полтора года, а самый большой – четыре с половиной ^{[2, д. 1011, л. 20]}. Сельский корреспондент этнографического фонда из Болховского уезда Орловской губернии Ф. Костин приводил случай, когда местный крестьянин застал Кирилла Передкова на лесной поляне во время его соития с кобылой. Весть об этом быстро облетела село. Был созван сход, куда привели крестьянина вместе с «возлюбленной», а затем их «обвенчали». Отец прилюдно проклял скотоложца, которого изгнали из общества, отправив по монастырям замаливать грех. Спустя три года, Кирилл Передков вернулся и был принят обратно в общество, но дурное прозвище осталось за ним, как впрочем, и соответствующее отношение земляков ^{[2, д. 1011, л. 21 –26]}.

Неприятие сельскими жителями грех скотоложства был обусловлен и тем, что всякий такой факт, ставший достоянием гласности, подрывал репутацию общины в целом, а крестьянину, уличенному в этом постыдном занятии, грозило постоянными насмешками односельчан и позорным прозвищем. Например, жителей с. Семьяны Нижегородской губернии обитатели соседних деревень называли «кобылятниками», что воспринималось теми как позорное и оскорбительное ругательство. Причиной тому стал крестьянин, который был пойман в противоестественном совокуплении «с кобылой» ^{[25, т. 4, с. 29–30]}. Девушки селений Мещевского уезда Калужской губернии для того, чтобы посмеяться над парнем, который им неприятен, называли его «кобыльником» или «коровником» ^{[25, т. 3, с. 558]}. Крестьянин с. Никольского Череповецкого уезда Новгородской губернии Никиту Петрова застал сосед на своей кобыле и вздул его палкой. С тех пор в селе его звали не иначе как «Никита-жеребец» ^{[25, т. 7, ч. 3, с. 349]}. В соседней д. Ждановской парень 16 лет, Михаил Шарыпин был захвачен местными крестьянами в момент совокупления с овцой, привязанной рогами к елке. После этого случая за ним закрепилось прозвище «чертова овечка» ^{[25, т. 7, ч. 3, с. 349]}. Таким образом, в русском селе сила общественного порицания являлась в определенной мере более действенным средством воздействия на правонарушителей, чем закон.

Осуществленное исследование позволяет сделать некоторые выводы. Религиозные установки, регламентирующие формы сексуальной активности сельских жителей, являлись фактором, сдерживающим проявления девиаций в половой жизни русских крестьян. Насильственные действия сексуального характера в российской провинции по отношению к женщинам были более распространены в городе, чем в деревне. Отношение деревенских жителей к изнасилованиям определялось правовыми традициями села и социальным статусом потерпевших. Большему осуждению в деревне подвергались лица, осуществившие насилие или растление несовершеннолетних девиц. Самочинная расправа с насильником, а в большей мере, примирение сторон при условии материальной компенсации в делах такого рода, являлись действием норм обычного права. По мере роста правосознания сельских женщин, они стали чаще обращаться в судебные органы с целью защиты своей чести и достоинства. Кровосмешение, наказуемое уголовным законом, расценивалось жителями села скорее как тяжкий грех (особенно в родстве по крови), а не как преступное деяние. Не воспринималась как преступление и половая связь между родственниками по свойству. Мужской гомосексуализм (мужеложство), преследуемый уголовным законом, широкого распространения в деревне не имел по причине осуждения этого порока церковью и традиционного взгляда жителей села на допустимость в формах удовлетворения сексуальных потребностей. Инакочувствующие в селе не становились объектом уголовного преследования, но были мишенью для острот и насмешек со стороны односельчан. Менее терпимо крестьяне относились к случаям скотоложства. Помимо позорных прозвищ, которыми награждали уличенных в этом постыдном грехе, от виновных в соитии со скотом требовали церковного покаяния, а порой и на время изгоняли из сельского общества. Как в случаях обнаружения мужского гомосексуализма, так и при выявлении зоофилии крестьяне на виновных, как правило, властям не доносили, не считая их преступлениями, а, следовательно, не усматривали необходимости применения к содомитам репрессивных санкций. Для правотворческой деятельности и судебной практики российского государства изученного периода характерно смягчение наказания за преступления, совершенные на сексуальной почве, а скотоложство вообще перестало быть уголовно наказуемым. Увеличение же числа лиц, привлеченных к уголовной ответственности за такие преступления, объяснимо, с одной стороны, деформацией традиционных ценностей сельского социума под воздействием модернизационных процессов, а, с другой, – подъемом правовой культуры деревенских жителей, развитием чувства человеческого достоинства, прежде всего, женской части населения российской провинции.