Динамика представлений человека о себе: история изучения и современное состояние проблемы

Являются ли представления человека о самом себе некоторой консолидирующей и интегрирующей константой личности, ее неизменным «ядром» или же эта реальность принципиально изменчива и множественна? Ответ на этот вопрос связан с представлениями о том, когда и как человек осознает определенные границы между «Я» и «не-Я», с взглядами на структурные составляющие его самосознания, с определением роли процессов самопознания в развитии личности. Мы же остановимся лишь на тех «проблемных точках», которые считаем принципиальными, исходя из задач социальной психологии личности. И первая из них может быть обозначена как активность личности в построении своего «Я».

Представляется, что нет необходимости специально доказывать, что для данной проблемы традиционно ее онтогенетическое звучание: исторически обращение к ней в максимальной степени характерно для психологии развития, которая именно с этой точки зрения рассматривает изменчивость Я-структур на различных этапах социализации ребенка. Так, по ряду возрастно-психологических исследований отмечается, что сложность и дифференцированность Я-концепции являются функцией от характера социального опыта ребенка на каждом этапе развития. Например, известно, что от младшего школьного к старшему школьному возрасту ребенок меняет способ самооценивания: от обращения к физическим качествам, значимым для повседневной двигательной активности («Я маленький», «Я сильный»), к конкретным двигательным навыкам и умениям («Я хорошо плаваю», «Я умею играть в баскетбол»), затем к социальным качествам («Я нравлюсь окружающим») и, наконец, к собственно личностным качествам («Я обладаю таким-то характером») ^[43]. Заметим все же, что в ряде общепсихологических подходов выделение онтогенетического плана в проблеме изменчивости/устойчивости «Я» дополнялось и апелляцией к плану функциональному. Если с онтогенетической точки зрения появление устойчивой Я-концепции оказывается возможным лишь при достижении определенной личностной зрелости, выражающейся в активном и осознанном включении индивида в формирование своей личности, то функционально устойчивое «Я» противопоставляется динамическому с точки зрения своей «истинности».

Заметим, что окончательную концептуальную оформленность данная проблема приобрела с момента появления работ Э.Эриксона. Именно тогда идея активности «Я» оказалась слита с пониманием идентичности как структурно-динамического образования личности, а все дальнейшие исследования так или иначе соотносились с его концепцией психосоциального развития.

В своих взглядах на динамику идентичности Эриксон во многом следовал неопсихоаналитической традиции не только и не столько в силу того, что исходно опирался на опыт клинического анализа непостоянства «Я» при неврозах, но, прежде всего, в силу свойственного данной ориентации понимания «Я» как адаптивной структуры, одной из функций которой является нейтрализация тревоги при разрешении конфликтов между двумя противоречивыми тенденциями. Однако, по мысли Эриксона, «Я» при этом обладает и определенной автономностью, т.е. его развитие не есть только результат столкновения на «поле» самосознания бессознательных влечений, усвоенных нормативных предписаний и требований внешней реальности. Напротив, «Я» как динамическая структура обладает и собственной энергией, определяя логику личностного развития. Центральной составляющей «Я» выступает при этом идентичность ^[28].

Таким образом, понятие идентичности соотносимо для Эриксона прежде всего с понятием постоянного, непрекращающегося развития «Я». Наибольшее значение данный процесс имеет для периода отрочества, что связано, прежде всего, с определенным «расширением» сфер социальных взаимодействий человека, с необходимостью реализации множественных социальных выборов, и, соответственно, с преодолением собственной ролевой неопределенности. При этом задача рефлексии себя и своего места в социальном мире, попытки социального самоопределения могут быть разрешены в сторону, так сказать, позитивного полюса - привести к структурно-динамически оформленной Я-концепции, но могут решаться и в другую, негативную, сторону, приводя к неуверенности в понимании собственного «Я», к неспособности сформулировать свои цели, ценности и идеалы, т.е. к диффузной идентичности.

Как известно, концепция Э. Эриксона не только впервые дала развернутый анализ динамических аспектов идентичности, но и стимулировала эмпирическое освоение данной проблематики, причем большинство исследований проводились на подростковых выборках. Один из наиболее известных последователей Эриксона, Дж.Марсиа, определял идентичность в целом как динамическую структуру, предположив, что феноменологически тот или иной вид идентичности проявляется через наблюдаемые паттерны «решения проблем», т.е. актуализируется в ситуации социального выбора ^[40]. С нашей точки зрения, достижение каждого из выделяемых Марсиа видов (статусов) идентичности сопровождается специфической логикой изменчивости/устойчивости «Я».

Так, во-первых, достижение реализованной идентичности, характеризующейся тем, что подросток перешел критический период, отошел от родительских установок и оценивает свои будущие выборы и решения, исходя из собственных представлений, будучи эмоционально включен в процессы профессионального, идеологического и сексуального самоопределения, предполагает, что динамика его «Я» имеет четкий вектор, определяемый системой персональных ценностей.

Второй выделяемый Марсиа вид идентичности - «мораторий» - имеет своим основным содержанием активную конфронтацию взрослеющего человека с предлагаемым ему обществом спектром возможностей: требования к жизни у такого подростка смутны и противоречивы, его бросает из одной крайности в другую, и это характерно не только для его социального поведения, но и для представлений о себе. Иными словами, изменчивость представлений подростка о себе в данном случае не имеет какой-либо направленности, реализуясь «от противного» - возможно, в силу объективной противоречивости его системы ценностей.

В качестве третьего статуса идентичности Марсиа выделяет «диффузию», характеризующуюся практическим отсутствием у подростка предпочтения каких-либо половых, идеологических и профессиональных моделей поведения: проблемы выбора его еще не волнуют, он еще как бы не осознал себя в качестве автора собственной судьбы. Можно предположить, что в данном статусе идентичности динамика «Я» не наблюдается в принципе - прежде всего, в силу низкой осознанности и недифференцированности представлений о себе.

Наконец, в-четвертых, Марсиа описывает такой вид подростковой идентичности как «предрешение». В этом случае, как отмечается, подросток хотя и ориентирован на выбор в указанных трех сферах социального самоопределения, однако руководствуется в нем исключительно родительскими установками, становясь тем, кем хотят видеть его окружающие. Тем самым изменчивость его идентификационных структур задана «извне», и тогда, как представляется, неминуемо возникает вопрос о степени субъективного принятия данных изменений.

Таким образом, классификация Марсиа основана на двух критериях: наличие/отсутствие процесса исследования альтернатив и наличие/отсутствие выбора в результате этого исследования. Иными словами, речь, по сути, идет о возможных сочетаниях двух личностных особенностей - наличия/отсутствия «широкого видения» возможных вариантов собственного самоопределения и наличия/отсутствия активности в самоопределении. Ряд дальнейших исследований идентичности с использованием схемы Дж. Марсиа добавили в нее третий параметр: субъективную открытость/закрытость альтернативам, «умножив» тем самым возможные виды идентичности. Однако, на наш взгляд, подобный параметр может быть «снят», т.к. сочетание когнитивного принятия потенциальной множественности вариантов ситуации самоопределения с сохранением собственной активности в этой до конца неопределенной множественности фактически и означает «открытость» альтернативам.

Разделяющий и развивающий подход Эриксона, А. Уотерман поставил задачей своих исследований изучение связи динамики идентичности и персональной системы ценностных ориентаций в подростковом возрасте ^[50]. Он предполагал, что сформированная идентичность включает в себя выбор целей, ценностей и убеждений, который актуализируется в период кризиса идентичности и является основанием для дальнейшего определения смысла жизни. Было показано, что подростки в состоянии «предрешенной» идентичности в основном ориентированы на ценности своих родителей, подростки в ситуации «моратория» и «реализованной» идентичности демонстрируют конформность к ценностям подростковой и молодежной субкультуры, а подростки на этапе «диффузной» идентичности вообще не имеют сформированной системы ценностных представлений.

Подытоживая вышесказанное, подчеркнем, что сформировавшаяся исходно в рамках психологии развития идея активности личности в построении своего «Я» оказалась неразрывно связана с проблемой изменчивости/устойчивости структур самосознания, центральной из которых выступала идентичность. Социально-психологические исследования данной проблемы, закономерно отошедшие от онтогенетического аспекта ее анализа, в дальнейшем были обращены к гораздо более многообразному спектру вопросов: множественности Я-структур, потенциальности самоидентификационных характеристик, анализу стратегий их изменения в различных социальных ситуациях.

Переходя теперь к традициям изучения динамики «Я» в русле социальной психологии, отметим, что в социально-психологическом плане проблема самосознания выступала и выступает не только и не столько как проблема границ, отделяющих «Я» от «Другого», сколько как поиск условий их проницаемости: «Я и общество можно уподобить двустороннему движению», - замечает Д. Майерс, и с этим тезисом трудно не согласиться ^{[15, с.64]}. И это понятно: по сути, собственно проблема социальной детерминированности индивидуальных Я-структур никогда не была проблемой для социальной психологии, - с ее точки зрения, факторы формирования «Я» всегда имели внешнюю, социальную природу. Интересным же с социально-психологической точки зрения представлялось (и представляется) другое, а именно - рефлексия человеком своего взаимодействия с социальным окружением, его отношение к факту социального влияния, и, как следствие, специфика его активности в построении «Я». Интересно, что именно это чувство внутренней активности еще на заре развития психологии мыслилось как собственно личностный атрибут, как непосредственное проявление субстанции души: «Самый центр, самое ядро нашего Я, святое святых нашего существа - это чувство активности, обнаруживающееся в некоторых наших внутренних душевных состояниях» ^{[10, с. 86]}.

С учетом этой последней точки зрения в исследованиях «Я» можно выделить две основные позиции, не альтернативные, но ставившие разные акценты в вопросе его динамики ^[6].

Первая из них акцентирует процесс активного и реального взаимодействия человека со своим социальным окружением. «Я» при этом преимущественно рассматривается как средство для удовлетворения требований социального мира. Так, в частности, когнитивистски понятое зрелое и сложное «Я» позволяет более адекватно взаимодействовать как с отдельным партнером, так и с социальным миром в целом, а будучи рассмотрено с бихевиористской позиции заставляет говорить о реципрокности Я-структур и социального поведения. С бихевиористской же позиции типичным примером может служить теория самовосприятия, которая постулирует, что в некоторых ситуациях «Я» есть результат простого наблюдения человеком собственных действий. А именно - в случае, когда внутренние источники информации о себе слабы и/или неопределенны, когда у человека нет ясного представления о самом себе, он делает вывод о собственных мотивах и аттитюдах, как бы уподобляясь внешнему наблюдателю, анализируя свои действия и обстоятельства, в которых они происходят ^[27].

Вторая позиция центрирована в основном на изучении процессов включения в «Я» отраженных оценок и суждений других людей, в том числе в процессе не реального, а символического взаимодействия. «Я» при этом рассматривается преимущественно как средство интеграции внутренней картины социального мира, конструирования социальной реальности и самоконструирования. (Как известно, исторически яркое начало этой позиции для социальной психологии положили теория «зеркального Я» Ч. Кули и символический интеракционизм Дж. Мида.)В центре внимания тем самым оказывается не столько «активное», сколько «рефлексивное» Я: по мере того как количество ролей и позиций, в которых человек может представить себя, возрастает, он все более объединяет идущие от них ожидания в оценки со стороны «обобщенного другого», становясь своего рода «обществом в миниатюре». Заметим, что определенные основания для этой позиции также были сформулированы более 100 лет тому назад еще У. Джемсом: «Признание нас со стороны других представителей человеческого рода делает из нас общественную личность… У человека столько социальных личностей, сколько индивидов признают в нем личность и имеют о ней представление… На практике всякий человек имеет столько же социальных Я, сколько имеется различных групп людей, мнением которых он дорожит» ^{[10, с. 83]}.

Будучи исходно не жестко альтернативными, эти две позиции сегодня все более утрачивают свою противопоставленность, во многом - в силу объективных трансформаций социальных условий формирования и развития «Я». А именно - как уже отмечалось, современное существование личности в условиях социальных изменений ставит перед человеком основной задачей установление смысла и значения их для себя лично, с минимальной опорой на социальные предопределенности и с актуализацией всего личностного ресурса. В свою очередь, это заставляет большинство социально-психологических подходов в исследовании «Я» обращать все большее внимание на взаимосвязь «активного» и «рефлексивного» Я, что выражается, в частности, в акцентировании мотивационного потенциала различных Я-структур.

Так, например, современные социальные психологи когнитивистской ориентации говорят о наличии у человека двух основных типов мотивов, связанных с «Я»: во-первых, мотива самоусиления, направляющего процесс реального взаимодействия с микросоциальным окружением в целях получения обратной связи и поддержки уже имеющихся представлений о себе; а во-вторых, - мотива самопознания, направляющего «внутреннюю» активность субъекта и отражающего желание определенности в знании о себе, в том числе и за счет открытия в своем «Я» новых сторон ^[31]. Заметим, что сегодня именно эта «мотивационная» линия анализа фактически связывает разобщенные до того в социальной психологии исследования Я-концепции и идентичности.

Итак, для социально-психологического анализа динамики Я-концепции акцент на процессе социального взаимодействия традиционно является центральным, причем общепринята позиция, согласно которой «Я» не только формируется, но и проявляется, реализуется, изменяется под определяющим влиянием данного взаимодействия. Оно может быть реальным или символическим, иметь ту или иную степень субъективной значимости для человека, строиться конфликтно или не нести в себе каких-либо противоречий, - в любом случае процесс социального взаимодействия определяет наши представления о себе, а сложившееся в итоге «Я» обусловливает характер дальнейших взаимодействий человека со своим социальным окружением. Собственно, именно акцент на взаимодействии и подчеркивает идею активности личности в формировании Я-концепции.

Однако наиболее значимый «прорыв» в исследованиях изменчивости/устойчивости «Я» в контексте социальных взаимодействий был связан со становлением и развитием теорий, центральными понятиями которых стали концепты персональной и социальной идентичностей, а именно - теорий социальной идентичности А.Тэшфела и самокатегоризации Дж.Тернера ^{[48, 49]}. С точки зрения проблемы изменчивости «Я» наиболее важными в них была идеи динамики идентичности как следствия стремления к достижению позитивного представления о себе.

Эмпирические подтверждения данной идеи были получены в основном на материале этнических групп.

Так, в современных исследованиях этнической идентичности отмечаются следующие два типа стратегий ее изменчивости: поведенческие и когнитивные ^{[19, 23, 24]}. В основном к поведенческим стратегиям изменения социальной идентичности относят индивидуальную мобильность, заключающуюся в стремлении члена низко статусной группы всеми способами покинуть ее. Интересная идея при исследовании поведенческих стратегий изменения социальной идентичности была выдвинута на материале поведения билингвов, которая получила название «модели чередования». Отмечается, что умение человека «переключать коды» поведения (например, переходить с одного языка на другой) в соответствии с требованиями той культуры, в которую он вовлечен в конкретной ситуации, связано с меньшей тревожностью и меньшей подверженностью стрессу. Однако связь этого умения и тех или иных стратегий конструирования этнической идентичности остается неясной.

Как отмечается, когнитивные стратегии изменчивости социальной идентичности более разнообразны. К ним относят прежде всего стратегии социального творчества, которые в целом заключаются в изменении критериев, по которым происходит сравнение ин- и аут-группы ^[22]. Подобные изменения могут идти разными путями - помимо переоценки критериев сравнения (когнитивного изменения параметров, определяющих контекст межгруппового сравнения), выделяют поиск новых критериев, выбор для сравнения еще менее успешных групп, а также стратегию рекатегоризации. Последняя при этом имеет, как отмечается, две формы: «надгрупповую», когда ин-группу и аут-группу когнитивно объединяют в единую группу более высокого уровня, и «подгрупповую», когда ин-группу оценивают как состоящую из двух подгрупп, а себя причисляют к более высоко оцениваемой из них. К когнитивным стратегиям относят также и индивидуализацию - в случае, когда границы между группами воспринимаются субъектом как непроницаемые, а культура допускает высокий уровень индивидуализма, человек может просто перестать рассматривать себя на групповом уровне, отдавая предпочтение персональной, а не социальной идентичности.

Последний сюжет - зависимость изменчивости идентичности от характеристик социальной ситуации - обращает нас еще к одной грани проблемы изменчивости/устойчивости «Я» в социальной психологии, а именно к современным представлениям о множественности и потенциальности всех Я-структур личности.

Исходно социально-психологическое понимание «Я» как заданного и осознаваемого только в контексте какого-либо отношения, естественно вытекающее из признания социальной природы самопредставлений, заставляет мыслить содержание этого «Я» весьма пластичным, изменяющимся в соответствии с характером данных отношений. Закономерным следствием такой точки зрения стал вопрос о том, не теряется ли во всем этом многообразии «Я» собственно сам предмет изучения, то самое «подлинное», «истинное», «настоящее» «Я», которое лежит в основе осознания себя человеком как некоторого единства? Иными словами - где границы изменчивости «Я»?

Очевидно, что с динамической точки зрения регулирующая функция любой социальной идентичности заключается в установлении допустимых пределов применения старых оснований самокатегоризации при тех или иных изменениях социальной ситуации. В условиях относительно стабильной социальной действительности объективно существующая иерархия социальных ролей позволяет социальному субъекту при условиях каких-либо изменений сохранять контроль над их множеством, обеспечивая единство представлений о себе. В современном мире с его повышенной социальной динамикой усложнение системы социальных отношений закономерно приводит к трудностям обретения социальной идентичности. Соответственно, на место целостного субъекта в постмодернизме приходит «коллективное Я», а современный человек, мыслимый как постоянно меняющий маски, создающий множественные «фасады» «Я», имеет множество различных, фрагментированных и плохо согласующихся друг с другом представлений о себе. Очевидно, что возможность применения понятия идентичности к такому человеку, как минимум, спорна.

Прежде всего, влияние актуальных социальных изменений на идентичность нередко оценивается как имеющее для последней фатальное значение, - превращающее ее, по меткому выражению одного из исследователей, в «термин избыточности номер один» ^[45]. В самом деле, фактическое отсутствие в современном обществе абсолютных, претендующих на универсальность целостностей, относительно которых человек мог бы обрести внутреннюю устойчивость, определенность, и, как следствие, большая личная свобода человека от ролевых «привязанностей» оборачиваются отсутствием самотождественности. В зависимости от уровня личного оптимизма исследователи склоняются к различным вариантам видения дальнейших следствий. А именно - от признания тотальности антропологического кризиса современности в силу принципиальной потери человеком своего подлинного «Я» ^[32] до постулирования существования «лоскутной», «множественной» и т.п. идентичности ^[35], существующей лишь в коммуникации, встроенной в сложную и мобильную ткань отношений ^[46], обретаемой лишь через поведенческие самопрезентации и являющейся культурной инсценировкой. По сути, в оценке строящего свой «открытый проект идентичности» человека эпохи постмодерна сегодня для исследователей варьирует лишь элемент личной креативности. А именно - то ли он строит этот проект, так сказать, вынужденно, «по образу и подобию» противоречивой и сегментированной повседневности, то ли данные особенности повседневности заставляют его искать и/или создавать новые смыслы и новые социальные сети, становящиеся основой его самотождественности.

В этом смысле крайне интересны позиции тех исследователей, которые являются признанными авторитетами конструкционистской парадигмы именно в социальной психологии. Так, согласно К. Гергену, термины, посредством которых люди интерпретируют окружающую их действительность и себя в ней, не задаются особенностями самого объекта объяснения, а представляют собой социальные артефакты, т.е. продукты исторического и культурного взаимообмена между членами социальных сообществ. Соответственно, социально-психологический анализ любой реальности должен содержать в себе контекстуальную воплощенность, реляционность и диалог. С этой точки зрения традиционное «Я» должно быть рассмотрено как одновременно процесс и результат самоповествования (Я-нарратива) в рамках социальных взаимоотношений ^{[25, 30, 36, 37]}.

В частности К. Гергеном, Я-нарратив определяется как индивидуальное объяснение отношений в контексте субъективно значимых для человека событий, имеющее временной модус. Очевидно, что такое «Я» не может быть устойчиво по определению, приобретая форму постоянно воспроизводящихся в коммуникациях и видоизменяющихся «историй» о себе и своих взаимоотношениях с Другими. Соответственно, оно принципиально открыто изменениям - вслед за изменениями интеракций. Более того, лишь благодаря этой возможности самоизменения через динамику самоописаний человек и может «совладать» с постоянно изменяющейся действительностью: индивиду, погруженному в самую пучину разных социальных отношений, требуется не глубинное, вечное, подлинное «Я», а потенциал для коммуникации и самопрезентации. И в этом смысле идентичность есть характеристика не сферы самосознания, а сферы взаимоотношений, которые, пусть даже задавая ее фрагментированность, обусловливают в конечном итоге умение человека избежать ролевой ограниченности, создавая реальную основу для постоянно актуализирующейся задачи социальной адаптации.

Конкретное эмпирическое воплощение идеи множественной идентичности в определенной степени связано с доминирующим фокусом анализа, а именно - вниманием преимущественно, во-первых, к их структурным особенностям и содержанию, и, во-вторых, к механизмам формирования идентификационных структур.

Если обратиться к существующим сегодня в рамках социальной психологии представлениям о структурных особенностях «Я», то можно видеть, что акцент в анализе идентификационных структур в ситуации неопределенности делается не столько на их «множественности», сколько на «возможности», вероятности появления и проявления. Эмпирические попытки ответов на эти вопросы во многом оказались связаны с введением в активный научный обиход понятия «возможного Я», впервые представленному в концепции Х.Маркус ^{[41, 42]}.

Исходно обращение к нему отражало по сути параллельную с нарративным подходом попытку решения проблемы изменчивости/константности «Я». Противоречие между феноменологией непрерывной уникальности self и заданной социально изменчивостью и относительностью «Я» было предложено снять введением понятия «рабочей Я-концепции». Последняя определялась как представление человека о себе в данное время и в заданном социальном контексте взаимодействия, т.е. как часть общего репертуара Я, существующего на микро и макросоциальном уровне. Но при этом одни рабочие Я-концепции актуализируются чаще, другие - реже, и тем самым вопрос о стабильности/изменчивости начинает звучать как вопрос вероятности появления того или иного частного представления о себе в ситуации конкретного социального взаимодействия.

Именно эта идея «вероятностности», определенной относительности самопроявлений обусловила чуть более позднее появление категории «возможного Я», которое, согласно Х. Маркус и П. Нуриус, является временной экстраполяцией текущей рабочей Я-концепции. Очевидно, что «возможных Я» столь же неограниченное количество, сколь и рабочих Я-концепций; очевидно также, что они могут быть как негативными, так и позитивными. В общем виде для данных авторов «возможные Я» - это наши воображаемые представления о том, чем мы можем стать в будущем (как «хорошие», так и «плохие»). Исследователи отмечают мотивирующую функцию как позитивных, так и негативных «возможных Я»: образ себя успешного в будущем или представление о себе как о потенциальном неудачнике «творит» реальный успех или неудачу, что, впрочем, давно известно в социальной психологии как феномен «самоосуществляющегося пророчества».

Собственно, именно введение в активный социально-психологический обиход понятия «возможного Я» способствовало усилению исследовательского внимания и к другим аспектам изменчивости/устойчивости Я-концепции и идентичности, а именно - тем, которые отражают идею временных «модусов» представлений человека о самом себе.

Предположения о наличии в структуре представлений человека о себе определенных временных «модусов» являются, по сути, столь же традиционными для психологических исследований личности, сколь и вся данная проблематика в целом. Начиная с классических работ У. Джемса в понятие «Я» закладывалось не только актуальное самопредставление, но и то, как сам индивид оценивает возможности своего развития в будущем, ибо именно идея актуализации «идеального Я» (которое по определению отнесено в будущее) было положено данным автором в основу самооценки как одной из фундаментальных составляющих Я-концепции ^[10]. На протяжении последующего столетия, т.е. фактически за все время активного эмпирического освоения проблематики самосознания, идея субъективной «временной развертки» самопредставлений оставалась некоторой константой при том, что разные авторы обращались к ней в различных контекстах. Не претендуя на исчерпывающую полноту анализа, попробуем представить сложившуюся палитру взглядов.

Во-первых, идея «времени Я» явно или неявно присутствовала и присутствует при анализе возможных факторов формирования представлений о себе - в зависимости от конкретных теоретических пристрастий исследователей менялись лишь акценты. Так, если основное внимание уделялось активности, субъектности человека в построении системы Я-представлений, то акцент ставился на соотношении реального и обращенного в будущее «идеального Я» как основного фактора формирования Я-концепции. Если же преобладала идея социальной обусловленности представлений человека о себе и соответственно формирование Я-концепции связывалось с интериоризацией социальных оценок, то акцент ставился на «идущие из прошлого» Я-образы - родительские идентификационные модели (в психоаналитических концепциях), фиксированные в раннем детстве Эго-состояния (в транзактном анализе), «значимых Других» (в символическом интеракционизме). Если же процесс формирования Я-концепции рассматривался через призму идентичности, то основное внимание уделялось представлениям человека о своем ближайшем социальном будущем, - как, например, уже рассмотренное желание обретения позитивной социальной идентичности в концепциях.

Во-вторых, многие исследователи обращались и обращаются к идее актуализации того или иного временного «модуса» «Я» при анализе мотивации. Помимо теорий, подчеркивающих «опосредованное» влияние ракурса индивидуального самовосприятия на поведение (например, феноменологического подхода к Я-концепции), сегодня в ряде исследований отмечается и экспериментально подтверждается роль «прошлых» и «будущих» образов «Я» как непосредственных мотивационных составляющих социального поведения человека.

В-третьих, идея временной составляющей Я-представлений, особенно с точки зрения их согласованности, определенной связанности, присутствует практически во всех психотерапевтических практиках, традиционно считаясь важнейшим показателем психического здоровья человека. Достижение некоторой критической степени рассогласования образов «Я прошлого», «Я настоящего» и «Я будущего» оценивается либо как основной фактор социально-психологической дезадаптации (как, например, в концепции К. Хорни ^[26]), либо как первопричина личностных нарушений (эта точка зрения отличает позицию К. Роджерса ^[20]), либо как один из параметров слабой самоактуализации личности (согласно А. Маслоу ^[16]), либо как источник психических расстройств - депрессии и тревожности ^[39].

Исходно возможность связанности различных временных модусов «Я» впервые была отмечена в концепции К. Левина ^[14]. Согласно известной теории поля, «Я» включает в себя не только актуальную саморефлексию, но и представления человека о себе в прошлом и будущем, причем, несмотря на хронологическую последовательность, эти разные части поля субъективно переживаются как одновременные и в равной степени определяют поведение человека.

Однако подобное переживание самотождественности, отражающее полюс субъективного «постоянства» личности, сопровождается и переживанием собственной изменчивости, метаморфоз «Я». Иногда эти моменты Я-изменчивости становятся самостоятельным предметом исследования и провоцируют на введение новых концептов. Так, например, для отражения субъективного переживания изменчивости «Я» В.В. Нуркова вводит специальное понятие - интервал самоидентичности личности. С ее точки зрения, он суть тот «отрезок жизненного пути, границы которого личность осознает как точки качественного преобразования (кардинального изменения) самой себя. Окончание одного интервала характеризуется сдвигом самотождественности с амплитудой переживания масштаба изменений от «Я - не тот, что прежде» до «теперь я - другой человек». Диалектическая взаимосвязь изменчивости/устойчивости Я-концепции обеспечивается, по мысли автора, наличием сквозных «жизненных тем» (субъективно выделяемых сфер активности личности) и смены интервала самоидентичности в определенных пределах (эмпирически установленном пороге, за которым лежит угроза потери «Я») ^{[17, 18]}.

Заметим, что для данной концепции временная изменчивость «Я» оказалась связана с понятиями жизненного плана, жизненной перспективы, субъективной картины жизненного пути, причем, как и в ряде других концепций, центральным при этом - явно или неявно - является представление о жизненном плане как рациональной структуре. Отмечается, что он есть результат осознанной потребности, строится на основе рефлексии реальных жизненных событий, фиксирует их причинно-следственные связи, учитывает динамику реализации жизненных целей, является целостным и непротиворечивым и т.д. Отсутствие же вышеперечисленных характеристик свидетельствует о его несформированности, непроработанности, а то и о субъективной невозможности реализации. Возникает ощущение, что, например, такой временной аспект Я-концепции, как образ «Я-в-будущем», есть результат рефлексивной переработки человеком огромного массива информации - о реальных результатах собственной деятельности, о существующих на данный момент в социуме объективных возможностях самореализации, об имеющихся в ближайшем социальном окружении моделях «самоосуществления». Между тем очевидно, что представления человека о себе, в том числе - о «себе-во-времени» совсем не обязательно являются результатом рационального конструирования на основе информационной достаточности.

Идеи временной «развертки» «Я», самоконструирования и, следовательно, наличие доминанты потенциальности в современных социально-психологических концепциях личности распространяются и на исследования тех идентификационных структур, которые традиционно считались четко заданными, а именно социальной идентичности. В определенной степени это связано с уже отмечавшейся идей о том, что социальные самоопределения личности феноменологически проявляются через наблюдаемые паттерны «решения проблем» и связаны с социальными выборами. В итоге сегодня в структуру социального «Я» включаются как прошлые, реализованные социальные самохарактеристики, так и прогнозируемые, будущие социальные выборы человека, отражающие факт его потенциально многообразного социального членства и наличия множественных возможных групп субъективной принадлежности. Примером подобного подхода является, например, концепция «возможной социальной идентичности» М. Синнирелла ^[44].

Согласно данному автору, процесс построения человеком репертуара своих «возможных Я» неотделим от оценки степени той вероятности, с которой эти «возможности» будут реализовываться. При этом, как правило, человек исходит из оценки возможностей своей коммуникации, существующих у него образов своего ближайшего окружения, которое может «работать» как pro, так и contra различных «возможных Я». Таким образом, подчеркивает М. Синнирелла, всегда существует своего рода «социальная подкладка» наших «возможных Я», и, следовательно, становится необходимым прояснить взаимосвязь между групповыми процессами и созданием «возможного Я»-репертуара. В целом данная взаимосвязь рассматривается Синирелла в следующей логике.

Возможное социальное «Я» («возможная социальная идентичность») определяется в данной концепции как совокупность индивидуальных и групповых представлений о возможных прошлых и будущих группах членства и существующих у индивида образов возможного прошлого и будущего «своей» (или «своих») групп.

Заметим сразу, что хотя в концепции Синнирелла речь в основном идет о возможных ипостасях социального «Я», последнее все время рассматривается во взаимосвязи с общим «возможным Я», которое, в сущности, понимается как возможная персональная идентичность. При этом в отличие, например, от концепции Маркус «возможное Я» здесь включает в себя не только потенциальное будущее, но и неосуществленное прошлое - не только то, «каким я, возможно буду», но и то, «каким я мог бы быть, но не стал».

В целом содержание выдвигаемых Синнирелла гипотез касается взаимосвязи социального и персонального полюсов «возможного Я» и может быть суммировано следующим образом.

Желание реализовать персональный полюс «возможного Я» актуализирует у человека представления о возможных стратегиях достижения определенной социальной идентичности, и, наоборот, представления о необходимости реализации социального полюса «возможного Я» могут изменить содержание персональных самохарактеристик. В итоге, взятые в своей мотивирующей функции, они задают две основные линии динамики представлений человека о самом себе: персональное «возможное Я» влияет на большинство элементов достигнутой социальной идентичности, а социальное «возможное Я» - на содержание Я-реального.

Взаимосвязь социального и персонального полюсов «возможных Я» проявляется также в совпадении «вектора времени»: М. Синнирелла утверждает, что активизация когнитивных элементов, касающихся ин-группы (норм, прототипов, стереотипов), зависит от временной ориентации, принятой по отношению к ней. Иными словами, если «возможное Я» человека ориентировано, например, в прошлое, то для него более «выпуклыми» будут прототипы прошлого ин-группы.

Внутренняя взаимосвязь социального и персонального полюса возможных идентификационных структур выражается также и в том, что для осмысления их содержания человек использует сходные стратегии. Их направленность М. Синнирелла выводит, во-первых, из общих закономерностей атрибутивных процессов: как и потенциальная «осуществляемость» негативных «возможных Я», возникновение нежелательных возможных социальных идентичностей будет приписываться внешним обстоятельствам. Во-вторых, - из общей для когнитивных теорий идеи согласованности различных когниций: социальные группы создают разделяемые их членами «истории жизни группы», объединяющие прошлое, настоящее и будущее группы в согласованное представление, так же как «возможное Я» отдельного человека, состоящее из «личных историй», имеет некоторый внутренний смысловой «стержень».

Что касается динамики социальных «возможных Я», то, опираясь на известное положение концепций А. Тэшфела и Дж. Тернера о стремлении человека к поддержанию позитивной социальной идентичности, М. Синнирелла постулирует наличие желания поддерживать положительные образы прошлого и будущего ин-группы, сохраняя тем самым определенное содержание социального полюса «возможных Я».

Естественно, что, как любая развернутая теоретическая концепция, концепция М. Синнирелла порождает новые вопросы. Всегда ли, например, совпадает временная ориентация «возможного Я» и возможной социальной идентичности? Очевидно, что не всегда - достаточно представить себе ситуацию включения субъекта (индивида или группы) коллективистической культуры в культуру индивидуалистическую. Как разрешается на индивидном и групповом уровне этот конфликт? Всегда ли распространяющая нежелательное содержание возможного социального «Я» аут-группа будет дискредитироваться? Наконец, как влияет реальность множественной идентичности современного человека на согласованность различных компонентов «возможных Я»? Иными словами, каким образом интерференция различных групповых стандартов (норм, стереотипов, прототипов), в «поле» влияния которых оказывается человек в силу принадлежности к огромному числу больших и малых социальных групп, обусловливает выбор им той или иной временной ориентации?

Подводя итог вышесказанному, можно видеть, что своего рода общей линией в развитии исследовательских подходов к анализу различных структурных аспектов «Я» был все больший переход от представлений об их структурно-функциональной определенности к идеям их динамической изменчивости и неопределенности. В итоге, например, «Я-во-времени» оказалось связано, с одной стороны, с рефлексией своей нереализованности/потенциальной осуществимости («возможное Я»), а с другой - с множественной идентичностью.

В завершение остановимся еще на одном аспекте проблемы изменчивости/устойчивости представлений человека о себе, лишь в последнее время ставшем предметом социально-психологического анализа и в определенном смысле суммирующем рассмотренные выше линии, а именно на идее конструирования человеком собственных идентификационных структур в условиях, когда «внешние» основания самокатегоризации затруднены - в силу их множественности, изменчивости или рассогласования.

В этой связи сегодня все чаще отмечается ведущая роль процесса самоверификации как механизма, противостоящего потенциальной «множественности Я» и опосредующего саму возможность возникновения новых представлений человека о себе ^[47]. В основе этих взглядов лежит представление о том, что социальное взаимодействие всегда строится по линии редукции неопределенности. Соответственно, по этой логике человек скорее будет выбирать тех партнеров, которые воспринимают и оценивают его так же, как и он сам: ведь только в этом случае его взаимодействие с партнерами будет строиться по уже известным из прошлого опыта закономерностям. Интересно, что согласно эмпирическим данным эта тенденция к самоусилению характерна не только для позитивных, но и негативных самохарактеристик: иными словами, мы выбираем не только партнеров, которые видят в нас «хорошее», но и тех, кто подтверждает наши «плохие» представления о себе.

При этом эмпирически показано, что и в случае самоверификации положительных Я-представлений, и в случае самоусиления негативных аспектов «Я» большинство людей стремится к подтверждению только тех самохарактеристик, в которых максимально уверены. Иными словами, мотив самоусиления во взаимодействии определенно превалирует над мотивом самопознания (с субъективной точки зрения, наибольшая опасность со стороны социального окружения «грозит» тем аспектам «Я», про которые субъект «все точно знает», которые образуют наиболее «привычную и известную» часть его Я-концепции), «блокируя» в определенной степени непомерное разрастание «идентичности без границ». Соответственно, именно в зависимости от характера субъективной оценки степени этой угрозы и особенностей аффективных компонентов «Я» человек и будет конструировать свои конкретные самопрезентации в том или ином случае социального взаимодействия.

Оригинальный подход к пониманию механизмов конструирования идентичности в ситуации социальных изменений представлен и в концепции одного из идеологов социального конструкционизма Р. Харре. С его точки зрения, глубинным проявлением субъектности в этой ситуации являются два вида "самоинтервенции": во-первых, внимание и контроль над воздействиями (в том числе собственными мотивами и чувствами), и, во-вторых, изменение своего образа жизни. При этом в качестве возможных предпосылок субъектности и активности человека в конструировании своего «Я» выделяются два условия. А именно, - способность репрезентировать более широкий спектр «возможных будущих», чем те, которые могут быть реализованы, и способность осуществить любое выбранное их подмножество, а также прервать любое начатое действие ^[37]. Таким образом, акцент в анализе идентификационных структур опять-таки делается не столько на их «множественности», сколько на «возможности», вероятности появления.

Как и К. Герген, Р. Харре критикует ряд идей традиционных подходов к анализу «Я», предлагая перенести акцент на исследование процессов «творения», конструирования «Я». С его точки зрения, последние реализуются не только в рамках социальных отношений, но и в определенной форме - посредством социального дискурса. Конкретизацией идеи дискурсивного анализа в применении к проблемам психологии «Я» стала «позиционная теория дискурсивного продуцирования множественности Я» Р. Харре и Б. Дэйвиса ^[38]. Традиционное понятие социальной роли в этом случае отвергается и заменяется концептом «позиция», что, по мнению авторов, позволяет преодолеть определение поведения и сущности человека посредством жестких, четко очерченных параметров, заданных к тому же извне, практически не выбираемых человеком. Позиция же - это то, что создается в процессе взаимодействия и диалога, по мере того, как вступившие в них проявляют себя как личности. Тем самым, как отмечается, дискурс не только конструирует существующую реальность для своих носителей, но одновременно продуцирует и их собственную субъективность как единство тождества личности и динамики ее множественных «Я».

Динамика «Я», включение в него новых элементов, по мысли Харре и Дэйвиса, осуществляется на основе следующих последовательно разворачивающихся процессов:

• усвоения категорий, которые исключают одних людей и включают других;
• участия в различных дискурсивных практиках, за счет чего данные категории наполняются смыслами (в основном - за счет сюжетных линий рассказываемых «историй», в которых вырабатываются субъектные позиции);
• собственно позиционирования self в терминах категорий и сюжетов;
• формирования представлений о себе как обладающем теми или иными характеристиками - в силу предыдущего позиционирования;
• формирования мировоззрения, определяемого позиционированием, что подразумевает аффективную приверженность к тем или иным категориям в самопредставлениях и развитие системы моральных убеждений, организованных «вокруг» этих самокатегоризаций.

При этом, как отмечается, возможно и интерактивное позиционирование (когда то, что говорит один человек, задает другому некие ориентиры для собственного позиционирования, тем самым влияя на него) и рефлексивное позиционирование, в котором подобное влияние минимально ^{[4, 7]}. Однако представляется, что это влияние все равно присутствует, пусть имплицитно, - в противном случае идея дискурса становится просто избыточной. Подчеркнем, что объективным основанием для подобных исследовательских позиций является современная феноменология множественных взаимовлияний, своеобразной интерференции различных ролевых позиций, групп принадлежности, оснований самокатегоризации и т.д. и т.п.

Итак, если подытожить все вышесказанное, то представляется, что сегодня социально-психологический ракурс анализа проблемы изменчивости/устойчивости Я-концепции и идентичности основывается на следующих идеях: 1) активности социального субъекта в установлении границ между «Я» и «не-Я», в конструировании своей персональной и социальной идентичностей; 2) принципиальной множественности и потенциальности Я-представлений, обусловленных, с одной стороны, наличием множественных «внешних» оснований для самокатегоризации, а с другой - их изменчивостью; 3) роли субъективной временной «развертки» Я-представлений в не только процессе поддержания их устойчивой части, но и в конструировании изменчивой.

Характерно, что свое максимальное выражение все эти идеи находят при отчетливой апелляции исследователей к актуальному социальному контексту - социальным изменениям. Соответственно, для дальнейшего исследования изменчивости/устойчивости представлений о себе у человека эпохи перемен необходимо обратиться к анализу трансформаций идентичности в предельно динамичной социальной реальности – в условиях отечественных радикальных социальных изменений.

Тезис о кризисном протекании процессов идентификации нашего соотечественника – каких бы, заметим, дисциплинарных, теоретических, идеологических, нравственных либо иных позиций ни придерживались его последователи – сегодня стал повсеместным. «Кризис идентичности» – это уже своего рода «клише», сопровождающее подавляющее большинство исследований в социальных науках, константа отечественного гуманитарного дискурса последнего десятилетия, - настолько, что невольно возникает вопрос, насколько в наши дни он является объективно данным, а не есть порождение самих дискурсивных практик науки: ведь «кризисное» состояние идентичности вполне может оказаться и следствием (в том числе) «кризисности» в его изучении и интерпретациях. При этом «всеобщность» внимания российских иследователей к кризису идентичности еще, естественно, не означает реальной междисциплинарности его анализа (хотя и существуют на сегодняшний день вполне обоснованные призывы к тому). Напротив – феноменология изменений идентичности (вернее - идентичностей – этнической, гражданской, экономической, религиозной и т.п.) представляет собой довольно мозаичную картину, в значительной степени варьирующую в зависимости как от тех трактовок, которые исследователи вкладывают в само это понятие, так и от вытекающих из них интерпретаций детерминант происходящего. Заметим здесь же, что, как представляется, в основе большинства подходов к кризису идентичности (как кризиса именно и прежде всего социальной идентичности) лежит неявная идея, согласно которой персональная и социальная идентичности суть достаточно автономные образования личности и могут быть противопоставлены по степени своей потенциальной изменчивости. Согласно этой логике, в персональной идентичности абсолютизируется уникальность, самотождественность, логично предполагающая стабильность составляющих ее компонентов, а социальная идентичность, являющая собой в значительной степени «отклик» социальных взаимодействий и влияний и определяемая социальным контекстом, закономерно мыслится как принципиально изменчивая. В ситуации же социальных изменений происходит потеря оснований для социальной идентификации, социальная идентичность «размывается», а персональная идентичность, оставаясь «самотождественной», не может способствовать решению задач адаптации в новых условиях, что и вызывает общий кризис идентичности.

Начало исследований кризиса идентичности в условиях отечественных радикальных социальных трансформаций было положено социологами, и следует признать, что именно в социологических работах можно найти наиболее масштабную картину динамики социальных идентификаций представителей самых разных социальных слоев и групп современной России. И это не случайно – как справедливо отмечал В.А.Ядов, «современное российское общество представляет собой поле естественнонаучного эксперимента. В настоящий момент происходит ломка социальных идентификаций огромных масс людей….Она, будучи подлинной трагедией для многих людей, представляет собой, тем не менее, уникальную экспериментальную лабораторию для изучения общих механизмов социальной идентификации личности» ^{[29, c. 8]}. Итак, каковы же основные исходные положения и наиболее “выпуклые” результаты социологических исследований кризиса идентичности?

Прежде всего, следует подчеркнуть, что с социологической точки зрения динамика идентичности (в данном случае речь идет, естественно, о социальной идентичности) рассматривается как прямое и непосредственное следствие динамики социальных структур. Хотя в ряде случаев и признается их взаимовлияние, однако однозначно утверждается, что степень стабильности идентичности зависит от стабильности общества ^[9]. Подобный взгляд закономерно связывает характеристики кризиса идентичности с пониманием особенностей социального российского кризиса. Специфика последнего видится исследователям в целом через драматизм становления новой социальной субъектности, осознающей свой особый социальный интерес в ситуации неопределенности представлений относительно какого-либо общего интереса: «вследствие отсутствия гражданского общества и правовых основ выражения интересов различных групп населения… всякий общий интерес воспринимается с величайшим подозрением, как интерес…группы, преследующей своекорыстные цели» ^{[29, с. 11]}. Трудно не заметить актуальность этой интепретации, данной уже двадцать лет тому назад. И сегодня именно невыраженность, непроясненность групповых субъектов социальных изменений (а соответственно – и невозможность прогноза вектора перемен) составляет ведущую особенность социально-политического российского кризиса. Следовательно, невозможность найти какую-либо ясную “точку опоры” для построения своего нового группового интереса (на основе которой только и может сформироваться новая идентичность) становится причиной кризисного состояния любых социальных идентификаций.

Следует отметить, что подобная неартикулированность субъектов отечественных социальных трансформаций в той или иной степени отмечалась и отмечается многими исследователями, не только российскими социологами. Так, например, анализируя российский кризис в контексте современных общемировых тенденций социальной динамики, М. Кастельс также отмечает в качестве его ведущих черт самопроизвольность возникновения и развитие без наличия какой-либо позитивной альтернативы, хотя и добавляет к ним - справедливо с нашей точки зрения – “взрывное”, лавинообразное расширение информационного поля в реформируемой России. Заметим, что именно в последнем он одновременно видит и возможные основания включения нашей страны в общемировой процесс становления информационного общества, - при условии нахождения некоторой “коллективной культурной альтернативы” текущему кризису: «сведенные к сетям первичной идентичности и индивидуального выживания, русский народ и народы бывших советских республик должны будут пройти через восстановление своей коллективной идентичности… Нигде еще идущая борьба между глобальными экономическим потоками и культурной идентичностью не является более важной, чем на обширном пустыре, созданном коллапсом советского этатизма» ^{[11, с. 396]}.

Период середины 90-х г.г., согласно социологическому мониторингу исследования идентификационных сдвигов, был отмечен наибольшим кризисом идентичности: все параметры гражданской идентификации теряли силу вследствие отчуждения от государственных институтов и недоверия к властным структурам. Также для этого периода характерным стало появление большого количества «негативных идентичностей», понимаемых в основном как наличие негативных самохарактеристик при описании респондентами своего «социального лица». Социологами данный феномен оценивался как своего рода самоутверждение от противного, выраженное в форме отрицания каких-либо качеств или ценностей у их носителя, который противостоял в своей «инаковости» остальным, и отмечалось, что подобная негативная идентификация может быть основой так называемой агрессивной социальной мобилизации.

Однако для социальной психологии возможность негативного отношения к объекту идентификации не является неожиданной. Прежде всего, фундаментальное утверждение теории социальной идентичности об универсальном характере стремления в поддержании позитивной социальной идентичности как основания позитивной самооценки уже достаточно давно подвергается сомнениям, - при неблагоприятных вариантах межгруппового сравнения иногда лучше сохранить свою «особость», пусть и негативную, нежели вообще оказаться человеком без «социального лица», ведь не иметь социальной идентичности значит быть «человеком-невидимкой», которого никто не принимает в расчет как участника социальных отношений, значит быть символически исключенным из них. Но и вне, так сказать, собственно теоретических подходов к изучению социальной идентичности, в более широкой социально-психологической «рамке» когнитивистской ориентации, фактически на это же указывал еще Хайдер: исходя из признания факта двух ведущих человеческих потребностей – в согласованнности знаний о мире и в субъективном контроле происходящего, - он отмечал, что их удовлетворение достижимо, прежде всего, через возможность прогноза человеком своего ближайщего будущего. В случае же осознаваемой невозможности подобного прогноза в силу сильной изменчивости социальной реальности, обе эти потребности фрустрируются, что переживается человеком как негативное эмоциональное состояние - тревога или депрессия ^[24].

Также следует подчеркнуть, что феномен негативной идентичности в ситуации российского социального кризиса неоднократно отмечался отечественными социальными психологами ^{[13, 21]}. Появление подобных идентификаций оценивается как один из вариантов адаптации к изменившейся реальности.

Интересную его интерпретацию дает Н.М.Лебедева. Она видит в данном феномене реализацию определенного общего вектора изменений процессов идентификации в кризисном социуме, а именно – сдвига от потребности в самоуважении к потребности в смысле: затруднения в самоидентификации (“Кто я?), необходимость найти «свою» группу в неопределенной социальной реальности как бы перевешивают стремление искать позитивные отличия «своих» от «чужих». Сопряженным с данным феноменом является и отмечаемый тем же автором (на материале динамики такого вида социальной идентичности как идентичность этническая) «синдром навязанной этничности”», состоящий в том, что в определенных условиях конкретная социальная принадлежность человека против его собственной воли становится чересчур значимой, начинает влиять на его социальное самоопределение в целом. Подобная динамика идентичности также сопровождается негативными чувствами, и исходно будучи, возможно, нейтральной, такая социальная идентичность становится внутренне негативной.

Мы, однако, считаем более социально-психологически адекватной альтернативную интерпретацию указанного феномена, которую можно найти в работах Т.Г.Стефаненко. Обращаясь в целом к несколько иному ракурсу проблемы, а именно – закономерностям выбора человеком тех или иных стратегий конструирования социальной идентичности (опять же на этническом материале), она отмечает несколько возможных вариантов сохранения человеком позитивного самоотношения при условии негативной социальной идентичности. В целом таких вариантов (или частных индивидуальных стратегий конструирования итоговой позитивной идентичности при условии самоидентификации с негативно оцениваемой группой) три: во-первых, человек может установить некоторую «психологическую границу» между собой и группой; во-вторых, выделить внутри данной группы некоторую подгруппу, которой будут приписываться более позитивные характеристики, и считать себя принадлежным именно к ней, и, в-третьих, стратегия конструирования амбивалентной (с точки зрения оценки входящих в нее самохарактеристик) идентичности, которая позволит сохранить позитивное самоотношение хотя бы частично ^[22]. Очевидно, что при таком понимании возможного содержания негативной идентичности прогноз вариантов определяемого ею социального поведения становится значительно более разнообразным.

Заметим, что почти все выше перечисленные особенности хорошо согласуются с теоретической моделью кризиса идентичности Э.Гидденса. Данный кризис он считает неотъемлемой особенностью эпохи постмодерна и рассматривает его как следствие возрастающей индивидуализации. По его мнению, кризис идентичности выражается в следующих четырех феноменологических особенностях: отсутствии у человека «жесткой» ролевой определенности, ролевом «многопозиционировании»; отсутствии рефлексивного проекта собственного будущего; затруднениях социальной категоризации как по отношению к «своим», так и к «чужим»; возрастании негативизма по отношению к «своим» группам ^[8]. Заметим, что в отношении первой из заявленных Гидденсом особенностей кризиса идентичности в социально-психологическом знании существует еще более определенная позиция, - правда, построенная опять на анализе лишь одного вида социальной идентичности, а именно этнической.

Согласно данным, полученным при изучении проблем аккультурации и построения мигрантами новой этнической идентичности, множественная идентичность есть скорее благо, нежели проявление личностного кризиса: к настоящему времени уже установлено, что конструирование биэтнической идентичности представителями групп меньшинства является благоприятным с точки зрения адаптации как для самого человека, так и для его социального окружения, и более того – представляет собой наиболее предпочитаемую стратегию ^{[22, 33]}. Что же касается отсутствия осознанного проекта собственного будущего, или – в психологической терминологии – нарушения личной временной перспективы, то следует отметить, что позиция, согласно которой данный признак является характерным «маркером» кризиса идентичности является более чем устоявшейся для психологии личности. Так как с этой точки зрения, любой кризис идентичности есть прежде всего кризис ценностно-смысловой, то общей первопричиной кризисов такого рода является распад привычной связи событий, что вполне закономерно отражается во “времени Я” ^[3].

Итак, можно видеть, что исходные социологические гипотезы начала 90хг.г. не получили впоследствии однозначного подтверждения. Реальная структура социальных идентичностей человека эпохи отечественных радикальных социальных трансформаций оказалась фактически столь же множественной, фрагментарной и опирающейся на идентификацию с ближним окружением (семья, друзья), что и в начале социальных перемен. Возможно, это связано с тем, что длительность взаимодействия с социальной неопределенностью в принципе не оказывает влияния на структуры идентичности; возможно, прошедшее двадцатилетие с точки зрения макродинамики идентификационных процессов является лишь моментом, к тому же – начальным; возможно – и это представляется нам наиболее вероятным – только социологическая картина кризиса идентичности в условиях социальных изменений не способна «схватить» какие-то его содержательные особенности, а потому должна быть дополнена социально-психологическими трактовками.

Социальными психологами актуальный социальный кризис также признается имеющим определяющее влияние на весь ход социального развития личности. Однако, ведущей характеристикой его выступает разнонаправленность социальных изменений, и общим теоретико-методологическим основанием социально-психологических исследований особенностей социального развития личности в условиях радикальных трансформаций стало понимание Г.М.Андреевой сущности социальной нестабильности как рассогласованности социальных перемен, смены направления и темпа изменений, несовпадение меры их радикальности в различных сферах жизни общества ^[2]. Очевидно, что прямым психологическим следствием подобного рассогласования социальных ориентиров в ходе социализации становится усложнение для человека ситуации социального выбора и, как следствие, затруднение функции прогноза — как по отношению к социальной реальности в целом, так и по отношению к своему «личному завтра». Соответственно, можно предположить, что объективное отсутствие должного количества согласованных «внешних» ориентиров для социального самоопределения с необходимостью заставляет человека больше опираться на ориентиры «внутренние» — в частности, идентичность и систему персональных ценностей. Однако именно эти личностные образования в ситуации радикальных перемен оказываются наиболее уязвимы, что, собственно, и заставляет говорить о кризисных метаморфозах идентичности и ценностей как о ведущих личностных проявлениях социального кризиса.

Для отечественных социально-психологических исследований кризиса идентичности основополагающим стало определение Г.М.Андреевой, согласно которому кризис идентичности трактуется как «особая ситуация сознания, когда большинство социальных категорий, посредством которых человек определяет себя и свое место в обществе, кажутся утратившими свои границы и свою ценность» ^{[2, с. 266]}. При этом интересно не только определенное изменение содержания идентификационных характеристик, но и их субъективное оценочное значение: кризис идентичности может быть определен не только как трудность в обозначении своей ниши в обществе, но и как утрата позитивных представлений о своей группе. Таким образом, речь идет прежде всего о кризисе социальной идентичности, причиной которого признается изменение значений большинства социальных категорий для самоидентификации, а основным его содержанием становится утрата позитивных социальных идентичностей в силу объективного исчезновения ряда оснований для солидаризации или изменения их социальной оценки. Нам представляется важным подчеркнуть, что при таком понимании кризиса идентичности акцентируется его субъективная сторона – дело не только в объективном изменений социальных структур и, соответственно, социальных категорий, а, прежде всего, в том, что они кажутся изменившимися и меняется их субъективное оценочное значение. Собственно, именно это и представляет социально-психологический интерес.

Нам бы хотелось также подчеркнуть в подобной позиции артикулированную обращенность к персональному полюсу идентичности, апелляцию к потребности в стабильности “Я”. И, продолжая эту обращенность, с нашей точки зрения, возможное определение кризиса идентичности могло бы состоять в указании на нарушение баланса устойчивости/изменчивости “Я”: его чрезмерной гибкости и неопределенности или жесткости (ригидности), причем как с точки зрения персонально-, так социально-идентификационных составляющих.

Общая картина кризиса идентичности усложняется и дополняется не только разнообразием его социально-психологических трактовок, но и реализуется в следующих трех линиях исследований: через, во-первых, учет множественных взаимозависимостей критических явлений в социальной идентификации с другими психологическими реалиями; во-вторых, апелляцию к активности субъекта идентификации; и в-третьих – через учет особенностей восприятия и категоризации самой ситуации социальных изменений.

Примеры первой линии наиболее множественны. Прежде всего, речь может идти об исследованиях взаимосвязи особенностей идентичности с системой ценностей человека. В качестве же наиболее масштабно и системно реализованного примера отметим подход Н.М.Лебедевой. Так, в ее исследовании межпоколенной трансформации русской культуры отмечалась выраженная тенденция к сохранению таких базовых ценностей русской культуры как коллективизм и феминность при одновременной фиксации возникновения у россиян новых ценностей – в частности, индивидуализма и маскулинности (выражающихся в росте мотивации достижения, индивидуального успеха и т.п.) ^{[12, 13]}. Исследовательница видит в этом противоречии одно из проявлений критических тенденций в этнической идентификации русских, справедливо связывая противоречивость ценностных ориентаций с противоречивостью современной этнической идентичности у русских.

Также ярким и убедительным примером реализации «когнитивной сложности» социальной психологии в анализе кризиса идентичности может служить подход Т.Г.Стефаненко. Обращаясь к анализу процесса построения этнической идентичности, она рассматривает социальную каузальную атрибуцию и социальную стереотипизацию как два взаимосвязанных, но относительно автономных механизма конструирования последней. Опираясь на эмпирические данные, исследователь показывает, что содержание этнических стереотипов служит объяснению поведения членов этнических групп, а каузальные атрибуции, формируемые на основе групповой принадлежности, используются для формирования и сохранения определенных этнических стереотипов ^[22].

Вторая линия – апелляция к активности субъекта идентификации – для дополнения и «психологического наполнения» общей картины динамики социальных идентичностей в условиях социального кризиса представляется нам менее выраженной. В определенной степени она опирается на общепсихологическое понимание жизненных стратегий личности. С этой точки зрения, существует два типа жизнедеятельности человека: воспроизводящий и воздействующий, и, соответственно, два типа личности, первый из который более склонен к простому воспроизводству своей жизни, и второй, расширяющий и организующий свою жизнь, оказывающий на нее активное воздействие ^[1]. Соответственно, прогнозируются и два типа возможных личностных реакций на социальные изменения: восприятие их как потери всех и всяческих ориентиров для самоопределения и отношение к ним как расширению всех и всяческих возможностей, в том числе и идентификационных.

И, наконец, третьей – с нашей точки зрения максимально интересной, но наименее реализованной в эмпирических исследованиях – линией социально-психологического подхода к изучению кризиса идентичности в условиях радикальных социальных изменений является включение в его анализ такой переменной как субъективное восприятие изменений, отношение к ним самого субъекта идентификации. Между тем подобное включение существенно расширяет поле возможных интерпретаций кризиса идентичности. Собственно, именно трактовка динамики идентичности через призму субъективного восприятия и отношения к социальной ситуации представляется нам наиболее интересной, а также – что, наверно, не менее важно, - потенциально плодотворной, и вот почему. В сегодняшних оценках отечественной социальной ситуации все чаще представлен дискурс стабилизации – очевидно не в силу отсутствия реальной социальной динамики, а вследствие окончательной потери ею какого-либо, даже декларируемого, вектора. И в этом смысле обращение к изучению идентичности в отечественных условиях перемен в ракурсе опосредующего восприятия самих этих перемен снижает пафос ее кризисности, позволяя оценивать актуальные трансформации идентичности нашего современника как балансы стабильности и изменчивости его «Я».