Относительная хронология в истории языка

Галинская Елена Аркадьевна доктор филологических наук профессор; филологический факультет; Московский государственный университет имени М.В. Ломоносова 119991, Россия, г. Москва, ул. Ленинские Горы, 1, стр. 51, 962 Galinskaya Elena Arkad'evna Doctor of Philology Professor; Faculty of Philology; Lomonosov Moscow State University 119991, Russia, Moscow, Leninskie Gory str., 1, p. 51, 962 eagalinsk@mail.ru

Одной из важных задач славянского сравнительно-исторического языкознания является установление хронологии протекания фонетических процессов, которые шли на протяжении всего обозримого периода исторического развития славянских диалектов начиная с праславянской эпохи. В ряде случаев может быть установлена абсолютная хронология (как правило, применительно к тому времени, когда уже существовали памятники письменности), в ряде же случаев – только относительная, когда тем или иным способом сопоставляются результаты и условия осуществления сравниваемых процессов для дописьменных языков. Далее будет продемонстрировано несколько вариантов построения относительной хронологии на славянском материале.

Если обратиться к праславянскому периоду, то хрестоматийный пример определения относительной хронологии представляет собой решение вопроса о времени протекания I и II палатализаций заднеязычных согласных перед гласными переднего ряда: вторая палатализация осуществлялась позже, чем первая, поскольку между I и II палатализациями лежит монофтонгизация дифтонгов, в результате которой из дифтонга *oi̯ развились гласные переднего ряда [ě] и [i].

Практически вся поступательная история фонетических изменений в праславянском языке восстановлена с помощью относительной хронологии, но есть и вопросы, мнения по которым у исследователей не сходятся. Так, в исторической славистике нет единой точки зрения по поводу того, что́ произошло раньше — качественная дифференциация долгих и кратких гласных или монофтонгизация дифтонгов. В то время как большинство ученых полагают, что качественная дифференциация предшествовала монофтонгизации дифтонгов, некоторые исследователи располагают монофтонгизацию дифтонгов на хронологической оси до формирования новых тембровых различий исконных монофтонгов. Об этом пишет, в частности, В. К. Журавлев ^{[7, с. 8–12]}, есть указания на реконструкцию подобной относительной хронологии у Г. Ланта ^{[18, с. 19, 28]}. а Ф. Кортландт даже полагает, что между монофтонгизацией дифтонгов и появлением новых тембровых различий у гласных лежит целый ряд процессов ^{[17, с. 266–269]}. Однако можно привести соображение, ставящее под сомнение подобную относительную хронологию: ведь в таком случае гласный [u] из *ou̯ совпал бы с *ū, а в славянских языках рефлексы *ū и *ou̯ различаются, и это значит, что сначала *ū изменился в [y], а потом *ou̯ перешел в [u], то есть качественная дифференциация долгих и кратких гласных все же, по-видимому, предшествовала монофтонгизации дифтонгов.

Есть фонетические явления, которые относятся уже к письменной эпохе, но по причине неотражения сопоставляемых явлений или позднего отражения одного из них в памятниках древнерусской письменности их хронология относительно друг друга может быть установлена только путем сопоставления результатов осуществления фонетических процессов.

Так, в древнерусской фонетической системе, а именно в ее будущей великорусской части, в какой-то момент возник закрытый гласный [ô], развившийся из открытого [о] исконного под автономным ударением ^{[11, с. 173]}. В древнерусской деловой и бытовой письменности не было традиции обозначать разными буквенными знаками исконное [о] и вновь образовавшееся [ô]. Первый памятник, где отражается распределение [о] и [ô] великорусского типа, относится к церковнославянской языковой сфере, и это рукопись «Мерило Праведное» XIV в., исследованная А. А. Зализняком ^[10] (до нас дошло и большое количество более поздних текстов, где это распределение отражено), но вполне возможно, что [ô] появилось значительно раньше XIV в. Есть возможность определить, как соотносится по времени возникновение [ô] великорусского типа и прояснение сильных редуцированных. В той позиции, где возник [ô], то есть под автономным ударением, мог находиться также и сильный [ъ], например, бъ́дрыи, лъ́жька, пъ́лзати. В тех памятниках письменности, которые отражают противопоставление <ô> и <о> великорусского типа, а также в русских диалектах, где такое противопоставление до сих пор сохраняется, любой звук [o], восходящий к сильному [ъ], и, что важно, — в том числе к тому [ъ], который стоял под автономным ударением, преимущественно отражается как <о>. Следовательно, [ô] появилось до прояснения сильных редуцированных, ведь в ином случае, то есть если бы [ъ] в сильной позиции совпал с гласным [о] до того, как образовался [ô], рефлексы сильного [ъ] оказались бы в русских диалектах, различающих два типа о, разными в зависимости от того, находился ли он под автономным ударением или нет.

Кроме [ô] великорусского типа, в древнерусском языке образовывалось и [ô] южноукраинского типа: оно возникало в новозакрытых или, по другой терминологии, перестроенных слогах, а именно в таких слогах, после гласного которых в раннедревнерусском языке находился слог с редуцированным в слабой позиции, впоследствии утратившимся ^{[11, с. 173]}. Можно констатировать, что звук [ô] южноукраинского типа, так же, как возникший в совершенно других условиях звук [ô] великорусского типа, появился до прояснения сильных редуцированных, поскольку [o], восходящее к [ъ], в новозакрытом / перестроенном слоге в нормальных случаях не дает в украинском языке рефлексов закрытого [ô]. См. обо всем этом подробнее ^[4].

Для более позднего периода, в частности применительно ко времени обособленного существования восточнославянских языков, некоторые фонетические явления также хронологизируются относительно друг друга путем сопоставления результатов соответствующих изменений. Так, в истории русского языка произошло отвердение шипящих согласных [ш] и [ж], и при этом в западных южнорусских говорах осуществилась утрата затвора аффрикатой [ч’] (т.е. [ч’] > [ш’], например, до́ч’ка > до́ш’ка). Несомненно, что изменение [ч’] > [ш’] происходило после отвердения того [ш’], которое издревле воплощало фонему <ш>, поскольку об этом свидетельствует сохранение в тех южнорусских говорах, о которых здесь идет речь, различения между фонемой <ш> и фонемой <ш’>, выступающей на месте прежней фонемы <ч> (см. об этом ^{[12, с. 302]}).

Важный факт из истории украинского языка устанавливается путем сопоставления между собой некоторых явлений современной украинской фонетики. Перед исконными [e] и [i] ныне в украинском языке представлены твердые согласные, напр.: бити [bíti] ‘бить’, звертати [zvertáti] ‘поворачивать’. Если рассматривать украинский язык в контексте всего славянского языкового мира, то есть учитывать языки, в которых исконно твердые согласные перед гласными переднего ряда остались твердыми (сербохорватский и словенский), то встает вопрос о природе описанного явления: осуществилось ли вторичное смягчение согласных в древневосточнославянских говорах, которые в дальнейшем легли в основу украинского языка, последовательно, а лишь потом произошло отвердение согласных перед [e] и [i], или же перед этими гласными вторичное смягчение не проходило вовсе. Оказывается, что есть неоспоримый аргумент в пользу первого решения проблемы. Дело в том, что в формах 2 лица множественного числа повелительного наклонения типа робiть, берiть конечный согласный — палатализованный. Исторически же в повелительном наклонении была флексия -те, то есть до того, как утратился звук [е], согласный перед ним успел пережить вторичное смягчение, иначе бы мягкость в абсолютном конце слова не сохранилась. Таким образом, отвердение согласных перед [e] и [i] – не древний процесс, так как он прошел через какое-то время после вторичного смягчения согласных, которое произошло изначально во всех древневосточнославянских говорах.

Данные современного русского языка и его диалектов позволяют определить относительную хронологию изменения [ky], [gy], [xy] в [k’i], [g’i], [x’i] и прояснения напряженных редуцированных. Оно произошло после того, как [y] редуцированное в положении перед [j] изменилось в большей части великорусских говоров в [o], ведь в этих говорах (и в том числе в литературном языке) имеются формы именительного падежа единственного числа мужского рода слов адъективного склонения типа сухо́й, тако́й, друго́й, а если бы фонетические изменения протекали не в указанной последовательности, были бы формы сухе́й, таке́й, друге́й^[1].

В исторической русистике значительное внимание уделяется проблеме происхождения аканья, которое сейчас распространено в южновеликорусских говорах и части среднерусских говоров, а также в белорусском языке. Существует ряд гипотез о том, как могло возникнуть аканье. Так, В. И. Лыткин считал, что аканье имеет субстратное происхождение и возникло под воздействием прамордовского или древнемокшанского языков [13 c. 44–52], однако необходимого количества конкретного материала В. И. Лыткин не приводит. Болгарский ученый В. Георгиев предполагал, что аканье — это явление, восходящее к глубокой праславянской древности, но в дальнейшем оно сохранилось лишь в отдельных славянских диалектах. По мнению В. Георгиева, которое кардинально расходится с общепринятой в палеославистике точкой зрения, индоевропейские *ŏ и *ā совпали не в [o], а в [a], но затем это [a] изменилось в [o], причем в окающих говорах в любых условиях, а в акающих — только в ударном слоге ^{[5, с. 20–29]}. Эта гипотеза не имеет, по-видимому, под собой серьезных оснований, в частности, потому, что из нее никак не выводится неразличение гласных неверхнего подъема после мягких согласных, также относящееся к аканью в широком смысле этого слова.

Более обоснованной представляется редукционная теория происхождения аканья, разработанная А. А. Шахматовым ^{[16, с. 331–343]}, которая объясняет возникновение аканья и после твердых, и после мягких согласных, а также учитывает диссимилятивные модели аканья и яканья. Исходным пунктом редукционной теории является тезис о сокращении праславянских долгот у гласных сначала в безударных слогах, в результате чего появляются редуцированные звуки, а потом и в ударных слогах, что приводит к компенсаторному удлинению редуцированных гласных первого предударного слога перед ударными гласными верхнего и средне-верхнего подъема. Недостатком этой теории является то, что А. А. Шахматов исходит из праславянского противопоставления долгих и кратких гласных, тогда как аканье могло развиться только после падения редуцированных — процесса древнерусской эпохи. Эту относительную хронологию неоспоримо доказал Р. И. Аванесов ^{[1, с. 138–139]}, аргументы которого состоят в следующем.

1. Развитие аканья привело к появлению редуцированных гласных, так что, если бы исконные редуцированные [ъ] и [ь] в языковой системе еще присутствовали, новые редуцированные совпали бы с ними и разделили их дальнейшую судьбу, а этого не произошло.

2. Во всех типах диссимилятивного аканья и яканья в 1-м предударном слоге одинаково реализуются гласные неверхнего подъема, находившиеся в 1-м предударном слоге исконно, и гласные, которые попали в 1-й предударный слог лишь в результате утраты редуцированных в слабых позициях, а до этого стоявшие во 2-м предударном слоге.

Однако эпоха после падения редуцированных, в которую развилось аканье, — понятие широкое. В северных русских говорах утрата неконечных слабых редуцированных началась со второй четверти XII в. ^{[8, с. 58]}, а конечные слабые редуцированные исчезли еще раньше ^{[9, с. 264]}. Первые же, абсолютно единичные, примеры отражения аканья датируются лишь второй половиной XIV в. Поэтому есть смысл более пристально посмотреть на относительную хронологию появления аканья и протекания еще одного фонетического процесса из истории русского языка — изменения [e] в [o] после твердых согласных перед мягкими, отражение которого в памятниках древнерусской письменности встречается начиная со второй половины XII в. Установлению этой относительной хронологии помогает обращение к данным современной русской лингвистической географии, а именно к распространению в южнорусских говорах некоторых моделей диссимилятивного, ассимилятивно-диссимилятивного и умеренно-диссимилятивного яканья. Речь идет о диссимилятивном яканье щигровского, суджанского и мосальского типов, об ассимилятивно-диссимилятивном яканье всех типов (новоселковского, кидусовского, ореховского и култуковского) и об умеренно-диссимилятивном яканье новоселковского и кидусовского типов.

Эти модели вокализма характеризуются тем, что в них перед ударными гласными среднего подъема неразличающиеся гласные неверхнего подъема имеют в 1-м предударном слоге разные реализации – [’a] и [и], например, [д’ир’е́вн’ъ] — [л’асо́к] Остальные типы диссимилятивного яканья (архаический, жиздринский, донской, дмитровский) характеризуются одинаковой реализацией гласных неверхнего подъема в 1-м предударном слоге перед ударными гласными среднего подъема ^{[6, карта 8]}, так что для дальнейших рассуждений они материала не дают.

Интересующие нас модели вокализма можно разделить на две группы в зависимости от того, как реагируют гласные первого предударного слога на ударный [’о] (из *е, *ь) – так же, как на [е], не перешедший в [’о], или так же, как на [о], находящийся после твердых согласных.

К первой группе моделей относятся щигровский и суджанский типы диссимилятивного яканья, новоселковский и кидусовский типы ассимилятивно-диссимилятивного яканья, а также умеренно-диссимилятивное яканье новоселковского и кидусовского типов. Здесь [и] произносится как перед [e], не перешедшим в [’о] (напр., [д’ир’е́вн’ъ]), так и перед [’о] из *е, *ь (например, [в’иc’óлъj]), тогда как перед [о] открытым, стоящим после твердого согласного (в непервом слоге слова исконно это может быть только бывший сильный [ъ]), в 1-м предударном слоге звучит [’а] (например, [л’асо́к]).

Ко второй группе моделей принадлежат ореховский и култуковский типы ассимилятивно-диссимилятивного яканья и мосальский тип диссимилятивного яканья. Тут реакция гласного первого предударного слога на [е], не перешедшее в [’о], и на [’о] из *е, *ь разная: с одной стороны, произносится [д’ир’éвн’ъ], а с другой стороны, [в’аc’óлъj] — так же, как [л’асóк].

Сопоставление реакции гласного 1-го предударного слога на ударный [’о] из *е, *ь со всей очевидностью демонстрирует следующую относительную хронологию: в говорах первого типа яканье развилось до того, как осуществился переход [е] в [’о], а в говорах второго типа – после, то есть тогда, когда [о], стоявшее после твердых согласных, и [’о] из *е, *ь, находившееся после мягких согласных, еще представляли собой одну единицу.

Модели, отнесенные к первой группе (с разной реакцией гласного первого предударного слога на [’о] и [о]), занимают обширную территорию центральной части южнорусского наречия, на востоке есть лишь отдельные «островки» с такими типами вокализма. В то же время култуковский и ореховский типы ассимилятивно-диссимилятивного яканья, относящиеся ко второй группе моделей, локализуются на крайней восточной периферии южнорусского наречия — в восточной и частично центральной части Рязанской группы ^{[6, карта 8]}. Мосальский тип диссимилятивного яканья, равным образом входящий во вторую группу моделей, имеет чрезвычайно малое распространение и представлен несколькими точечными «островками» в юго-западной диалектной зоне, сосуществуя в основном с жиздринским диссимилятивным яканьем.

Итак, можно сделать следующие обобщения. Подавляющий массив говоров центральной части южнорусского наречия характеризуется моделями вокализма первой группы, где гласный 1-го предударного слога по-разному реагирует на [’о] и [о] ударного слога. На востоке распространены модели из второй группы, где в 1-м предударном слоге перед [’о] произносится тот же самый гласный, что и перед ударным [o]. И, наконец, на западе, в зоне распространения жиздринского диссимилятивного яканья (непоказательного для наших рассуждений, поскольку тут перед всеми гласными среднего подъема в первом предударном слоге на месте неразличающихся гласных неверхнего подъема звучит [’а]), также, хотя и единичными маленькими разрозненными «островками», представлен мосальский тип диссимилятивного яканья из второй группы.

Это позволяет сделать вывод об относительной хронологии возникновения аканья-яканья и перехода [е] в [’о] после твердых согласных перед мягкими: развившись после падения редуцированных, оно заняло центральную часть южнорусского наречия до перехода [е] в [’о] и лишь позднее распространилось на восток — после того как осуществился указанный переход. Видимо, и на запад аканье-яканье также пришло позднее, когда [е] после твердых согласных перед мягкими уже изменился в [’о].

Выше шла речь лишь об исторической фонетике, для которой применение метода относительной хронологии является непременным условием установления времени осуществления целого ряда процессов, протекавших как в дописьменный, так и в письменный период. Но имеются и морфологические явления, существовавшие в эпоху, когда письменные памятники уже были, но тем не менее требующие от исследователей обращения к методу относительной хронологии.

В истории русского языка кардинальные изменения произошли с винительным падежом. Эти изменения привели к тому, что он очень слабо отличается от других падежей и имеет сейчас собственные формы только у существительных I склонения в единственном числе. У всех остальных существительных он совпадает либо с И.п., либо с Р.п., так что его можно отнести к классу «слабо дифференцированных» падежей ^{[14, с. 174]}.

Предпосылки к этому были заложены уже в праславянском языке: совпадение по фонетическим причинам И. и В. пп. у слов мужского рода *ŏ-, *ŭ- и *ĭ-склонений в единственном числе (напр., столъ, сынъ, гость); действие «правила среднего рода», предусматривавшее совпадение В.п. с И.п. во множественном числе (напр., села); совпадение И.-В. пп. у слов женского рода во множественном числе (напр., горы), а у слов *ĭ-склонения женского рода и в единственном числе (напр., кость). Следующим шагом было произошедшее, видимо, в дописьменную эпоху, совпадение И.п. с В.п. у существительных консонантного склонения: камы > камень (м.р. ед.ч.); матере, свекрове, бръве > матери, свекрови, бръви (ж.р. мн.ч.). Таким образом, в древнерусском языке различение формы И. и В. пп., не считая единственного числа *ā-склонения, осталось только у слов мужского рода во множественном числе. Ср.:

Впрочем, и тут в результате унификации по твердому варианту склонения формы типа мечѣ под влиянием форм типа столы столы получили окончание -и и совпали с формами И.п.

Следующий шаг к превращению В.п. в «слабо дифференцированный» произошел уже в письменный период: у данной группы существительных формы именительного падежа заместились формами винительного. Ср. совр. И.п. столы, гвозди, льды, дни. Возникает вопрос о том, как соотносится по времени описанный процесс с развитием категории одушевленности у слов, обозначающих лиц мужского пола, во множественном числе. Дело в том, что такие существительные твердого варианта склонения в И.п. мн. ч. так же, как неодушевленные, заместили окончание -и окончанием -ы (например, смьрди > смьрды)^[2]. Очевидно, что относительная хронология здесь должна быть такой: совпадение И.п. с В.п. мн.ч. у существительных, обозначающих лиц мужского пола, произошло до развития у них категории одушевленности, иначе в И.п. мн.ч. они не получили бы флексию -ы. Косвенно это подтверждается памятниками письменности XIII в., в единичных случаях содержащими формы с окончанием -ы в И.п. мн.ч. (напр., се приѥхаша послы Новг. гр. 1268 г.), и более поздними текстами XIV в. с формами Р.п. со значением В.п. (напр., послали есмы своихъ пословъ Перемирная гр. вел. кн. литовского Ольгерда Гедиминовича с вел. кн. Дмитрием Ивановичем 1371 г.). Но сами по себе примеры из письменных источников не могут быть вполне доказательными, поскольку, как известно, памятникам письменности, в том числе деловой, была присуща грамматическая норма, которая во многих случаях отличалась консервативностью (см. об этом ^{[15, с. 25]}, так что формы типа В.п. мн. ч. пословъ могли и не отразиться сразу, как только они стали появляться в языке. Поэтому опора на относительную хронологию здесь более надежна.

Итак, относительная хронология оказывается необходимым методом не только при реконструкции праславянской фонетической системы в ее динамике, но и при определении порядка протекания некоторых языковых процессов, в том числе морфологических, в письменный период истории восточнославянских языков.

^[1] Вопреки указанию Р. И. Аванесова, который писал, что получились бы формы такий, сухий, другий и под ^{[2, с. 255]}.

^[2] Есть, однако, несколько слов, основа которых в единственном числе оканчивается на твердый согласный, а форма И.п. мн.ч. сохраняет древнюю флексию И.п. ‑и в виде [и], и, следовательно, согласный перед ним мягкий. Это современные существительные сосед – соседи и черт – черти. Наличие окончания [и] у этих существительных привело к тому, что основа подпарадигмы множественного числа стала мягкой во всех падежных формах. Ср. совр. сосед – соседа – соседу и т.д., с одной стороны, и соседи – соседей – соседям и т.д. – с другой. См. об этом подробнее ^{[3, с. 221–222]}.