«Враг», «чужак» и «субъект»: к возможности субъектно-ориентированного расширения концепции «политического» К. Шмитта

Комаров Михаил Владимирович ORCID: 0000-0002-3134-1540 аспирант; сектор философии российской истории; Институт Философии Российской Академии Наук 119501, Россия, г. Москва, ул. Матвеевская, 4, к2, кв. 100 Komarov Mikhail Vladimirovich Postgraduate student; Branch of Philosophy of Russian History; Institute of Philosophy of the Russian Academy of Sciences 119501, Russia, Moscow, Matveevskaya str., 4, k2, sq. 100 komarov.m.saoirse@gmail.com

В рамках современной политической философии уже больше века существует открытая дискуссия вокруг некоторых ключевых понятий, задающих развитие политико-философского дискурса. Наиболее важным из них, с точки зрения автора, являются продолжаемые на сегодняшний день дебаты вокруг содержания концепции "политического", описываемого как самостоятельное явление, категория или даже как топологическое пространство. На протяжении европейской истории, начиная с Античности, слово "политическое" воспринималось вариативно и чаще как предикат чего-либо, а не как отдельный объект. Более того, благодаря такому "бэкграунду", концепция политического оказалась к началу ХХ века одним из наименее конкретных значений в политической философии. Что, с переменным успехом интерпретаций и переопределений, продолжается и по сей день.

Возобновление или, если уместно так выразиться, реинкарнация дискурса об определении политического как самостоятельной категории политико-философской мысли по праву принадлежит К. Шмитту. Его работа «О понятии политического», несмотря на очевидную полемичность ряда ее ключевых положений, оказалась фундаментом для современной политической философии. Не в последнюю очередь это связано с уникальностью самого целеполагания К. Шмитта, который в более поздних примечаниях к тексту ^[10] обозначил в качестве «вызова», послужившего стимулом к его созданию, специфическую темпоральную неясность вокруг понятия «политического». Рассуждая в логике, разделяемой впоследствии школой «истории понятий» Р. Козеллека ^[3], автор выделяет свойственные разным эпохах и традициям смысловые нагрузки «политического» как означающего. К. Шмитт отмечает, что подобное разнообразие значений, а также постоянное заимствование этой категории в связке с юридическим, теологическим или этатистским значениями, долгое время препятствовало кристаллизации политико-философского смысла политического. Поэтому он строит своё определение посредством исключения, выделяя специфические диспозиции таким образом, чтобы они не пересекались по смыслу с этическими, эстетическими или экономическими диспозициями. В результате в центре шмиттовского определения политического оказывается диада «друг — враг», конституирующая положения и следствия его концепции.

Определяя диспозицию друг — враг как основополагающую и уникальную для политического как понятия и категории, К. Шмитт осекается и подчёркивает возникающий параллелизм с диспозициями этической категории. Суждения о добре — зле и о друге — враге не случайно пересекаются, и потому автор намеренно разводит их, указывая, что враг не обязательно должен иметь соответствующе негативную этическую окраску. Возникновение вражды не проистекает из каких-либо иных критериев^{[10, с. 301]}, оно самодостаточно и потому отобрано в качестве критерия определения политического. Как отмечает В. В. Башков ^{[5, с. 95]}, политическое само по себе означает потенцию к конфликту и возникновению врагов — принятие онтологической несовместимости ряда объектов с субъектами как факта и рождает политическое. Идея вражды в данном ключе заимствуется К. Шмиттом у Ф. Гегеля, о чём он сам свидетельствует в приводимой им цитате из работы «Системы нравственности»: «Такое различие есть враг; и различие, положенное в соотношении, существует одновременно в качестве его противоположности бытию противоположностей, в качестве "ничто" врага, и это "ничто" для обеих сторон в равной степени есть риск борьбы»^[6].

В «Понятии политического» неоднократно подчёркивается, несмотря на отсылки к суждениям о государственном и межгосударственном измерении политического, что авторская интерпретация не сводима к эскалационной зацикленности. К. Шмитт отдельно выносит войну как один из финальных инструментов вражды за скобки политического, что вроде бы лишает его достаточно акцентированный подход логического завершения. Если политическое может быть определено как определение отношения вражды как таковой, значит разрешение этой вражды в духе эскалации (в противном случае, политическое стремилось бы к устранению потенциала вражды, что приводило бы его к самоустранению) должно быть политическим. На этом фоне шмиттовское устремление вынести войну за пределы концептуального полагания, несмотря на большое уделённое ей внимание в тексте, кажется нелогичным.

Чтобы прояснить этот момент, следует, опираясь на точку зрения В. В. Башкова ^[5] сделать акцент на специфическом понимании К. Шмиттом субъектного существования. Находясь под влиянием С. Кьеркегора, автор «Понятия политического» уделяет особое внимание экзистенциальной стороне субъекта. Последний не просто наличествует в бытии, вовлекаясь в динамическую сеть эвентуальных преобразований, он экзистирует, т.е. самобытийствует, находится в непрерывном становлении собой ^{[5, с. 88]}. Подобный экзистенциальный фокус суждений К. Шмитта позволяет сосредоточить исследовательское внимание не на частностях применения диспозиции «друг — враг» и способах её реализации, а на том фундаментальном свойстве, приводящем к выражению субъектной экзистенции в политическое. К расширению его интерпретации исследователь и намерен обратиться.

Для начала представляется уместным обратить внимание на ремарку К. Шмитта, раскрывающую характер политического разделения на друзей и врагов. Он указывает на всегда подразумевающуюся общность, которая выделяется по обе стороны политической диспозиции: «Феномен политического можно понять лишь через отнесение к реальной возможности разделения на группы друзей и врагов, что бы отсюда ни следовало для религиозной, моральной, эстетической, экономической оценки политического» ^{[10, с. 311]}. Политика мыслится философом не как удел индивидов, определивших себя по отношению к другим в духе вражды — его воззрениям не близок революционный индивидуалистический дух, — а как интенсивное противостояние групп, объединённых общей экзистенцией. Исходя из аргументов К. Шмитта, можно сделать вывод о том, что он полагает лежащим в центре разделения друг — враг столь интенсивный экзистенциальный конфликт, который может проистекать только из принципиальной несхожести бытия между двумя врагами. Радикализация различия служит в таком случае маркером принципиальной онтологической "непереводимости" участников полемики друг для друга. Следствием из этого и будет являться радикальная эскалация политического в область войны и истребления, потому как инаковость бытия врага должна провоцировать устранение возможности к деэскалации. Иными словами, если следовать логике суждений К. Шмитта о разнице бытия друга и врага, о неразрешимой разнице их экзистенций, ранее выведенная им за скобки война становится неизбежным результатом политического ^{[5, с. 109]}.

Вместе с тем, следуя логике размежевания групп, интенсивностью которой выступает политическое, представляется уместным обратить внимание не на то, в чём враг препятствует экзистенции друга, а какое воздействие он на неё оказывает. Иными словами, зачем группам враги, раз они готовы не поддаваться радикальной эскалации, а сохранять дух вражды в непрерывной полемике ^{[11, с. 305]}? Для прояснения этого момента, — забегая немного вперёд, демонстрирующего фундаментальную общность экзистенций вовлечённых в политическое, — следует обратиться к социальной стороне вопроса. А именно, к взгляду социологической науки на динамику межгрупповых взаимодействий.

Согласно точке зрения Г. Зиммеля, социальные взаимодействия с необходимостью предполагают оформление групповых границ ^[2]. Их внешнее измерение служит способом самоопределения группы, и ключевую роль в этом взгляде "извне" для группы играет чужак. Его важность определяется не его собственным содержанием, но скорее тем анти-содержанием, которое накладывает на него чуждая ему группа ^[4]. Чужак оказывается для группы способом артикуляции собственной уникальности, тех черт, которые конституируют её экзистенцию. Внутри группы общность бытия, являющаяся фактором объединения, неизбежно приводит к снижению интенсивности индивидуализирующих различий — сходство воспринимается по умолчанию, и потому не артикулируется. За пределами же группы всё, что не имеет определённой реляции к экзистенциальным чертам группы, имеет потенцию к проекции на него феноменального опыта, символических высказываний и ценностных установок. Именно поэтому объединению друзей жизненно необходимо наличие чужака как адресата самоидентификации, своеобразное зеркало — примечательно, что иллюзия зеркального "переворачивания" отлично иллюстрирует этого механизма: группа желает увидеть отражение себя именно в противоположном значении. Затем, чтобы посредством отрицания ^{[11, с. 210-213]} конституировать себя, овнешить самое себя ради полемичного присвоения. Как отмечает А. Юран ^{[11, с. 220]}, асимметрия между утверждением и отрицанием демонстрирует куда более нюансированное топологическое разнесение между внешним и внутренним: внешнее всегда заключает в себе больше внутреннего, чем внутреннее может себе позволить уловить. Не лишним на этом фоне будет указать на тот факт, что и Г. Зиммель сначала помещает чужака в качестве пространственно иного, отдалённого от группы ^[2]. Очужденное всегда находится вовне группы, но всегда в её орбите и приобретает своё значение только благодаря вовлечению в «гравитационное воздействие» групповой идентификации. Чужой становится таковым лишь благодаря интенсификации Своего, и в этом смысле, его экзистенция носит оттенки группы, к которой он не относится. Диспозиция друг — враг, а точнее свой — чужой формируется не из разницы экзистенций полюсов, а из экспансии одного из них в адрес другого, из вовлечения объекта в орбиту чужого по отношению к группе. И в этом смысле интенсификация самого чужого оказывается не настолько заслуживающей внимания: враг — лишь частный случай чужака.

Чужак необходим для самосозерцания, и в этом смысле следует отдать должное К. Шмитту: он отмечает экзистенциальную потребность в самой вражде для интенсификации собственного значения группы, хотя и не опускается в подобные тонкости, и от того масштаб играет с его аргументами злую шутку. Субъект в действительности не нуждается в уничтожении врага, но нуждается в самой практике вражды, в практике овнешения своих черт посредством очуждения врага. В этом проявляется его потребность в интенсификации собственного бытия, которое с необходимостью всегда взаимосвязано с иными объектами, и в этом отражается неизбежность политического. До тех пор, пока существует способность объектов к самосубъективации, а именно к интенсификации собственных наполнений (о них К. Шмитт говорит тогда же, когда упоминает, что интенсивность этических, экономических или же религиозных отличий рано или поздно становится политической), будет существовать политическое.

В подтверждение тезиса о том, что политическое является именно интенсификацией бытия субъекта, а не самим конфликтным отношением между субъектами за устранение одного из них, представляется уместным привлечь в качестве аргументов положения антропологического свойства. Так же как ранее К. Шмитт дистанцировался от неизбежной взаимозависимости политического и государства, П. Кластр утверждал, что в индейских обществах, традиционно воспринимаемых как догосударственных, отсутствие вертикальной консолидации не означало отсутствие политического в них. Напротив, по его утверждению, присущий воззрениям многих амазонских народов плюрализм воспринимаемых объектов способствовал динамическому возрастанию сферы политического ^{[1, с. 216-217]}. В частности, анимистские верования с их приданием иного онтологического статуса различным объектам «природы», создавали в воззрениях индейских обществ дифференциональное напряжение, сподвигавшее к символической полемике с "не-ими". Различение между друзьями и чужаками, между племенем и всем остальным миром, в равной степени субъектным по отношению к группе, как она к нему, формировало среду политического без формальных «точек кристаллизации»: дисциплинарных структур власти и государства. Подобное «сверхполитическое» состояние, постоянное вовлечение группы в самоинтенсификацию, не позволяло эскалировать и трансцендировать идею власти: дифференциальных отношений оказалось слишком много, чтобы допустить интенсификацию одного из них вплоть до выхода за пределы субъектности самой группы. Простыми словами, пример П. Кластра доказывает следующие два тезиса:

1. Политическое способно существовать без государства, последнее не является его обязательным условием.

2. Интенсификация всякого отношения, кроме отношения субъектной группы к не-себе, уменьшает пространство политического.

Властные отношения и политическая власть не были чужды индейским обществам, но вместе с тем, они никогда не оформлялись в нечто большее, чем в плоскую систему интеракций. С точки зрения П. Кластра, это позволяет противопоставить государство/единство и политическое, утверждать, что последнее должно существовать между свободными от вертикальных структур и принуждения людьми. Такая радикальная антиэтатистская логика К. Шмитту не близка, однако и он отмечает, что сращивание политического с государственным или партийно-государственным ведёт к эрозии и исчезновению первого. Это же недоверие к абсолютизации у немецкого философа отражается в критике возможности единого планетарного государства, которому он предрекает неизбежные гражданские войны.

Любопытно отметить, что в средах множественной интенсивной дифференциации, даже эскалация продолжает служить укреплению политического. Более того, даже самый радикальный пример эскалации в таких средах оказывается политическим в шмиттовском смысле этого слова. Продолжая антропологическую «индейскую» линию, представляется уместным вспомнить рассуждения Э. В. де Кастру о каннибальских практиках амазонских племён. В степени радикальности вражды антропофагия может уступить, возможно, лишь геноциду, ведь речь идёт не просто об убийстве врага, но о его полном устранении в физическом смысле этого слова. На первый взгляд группы, осуществляющие подобные практики по отношению к другим группам, должны выходить из политического. О выходе сверхэскалации из него уже было сказано ранее. Однако Э. В. де Кастру представляет иной взгляд на амазонскую каннибальскую социальность, говоря, что «…"внутреннее" социального тела целиком и полностью создаётся за счет внешнего захвата символических ресурсов (имён и душ, лиц и трофеев, слов и воспоминаний). Выбрав в качестве движущего принципа инкорпорацию атрибутов, поступающих от врага, индейский социус стал "определяет" себя через те же самые атрибуты» ^{[10, с. 101]}. Физическое измерение амазонской антропофагии неотделимо от своей символической нагрузки: речь идёт не о мясе или физическом человеке, но о враге в его материально-символическом единстве. Даже будучи поверженным, враг остаётся частью конституирующей интенсификации групповой экзистенции. Друг познается в враге путем его предельной инкорпорации. Анализируя военные песни народа аревете, Э. В. де Кастру формирует один из ключевых тезисов политического ^{[8, с. 100-101]}: через убийство своего врага субъект осознает себя и представляет себя подобным врагу, т.е. воспринимает от врага себя и анти-себя, всю полноту представления о самом себе. Чужак «создаётся» для схватывания политическим субъектом собственного бытия.

Таким образом, источником дифференциации друг — враг в основании политического лежит сам субъект. Именно определение друзей и врагов, как и утверждал К. Шмитт, лежит в основе политического. Однако если для него в фокусе больше оказывается уже наличествующая вражда, уже сформированные политические, то для исследователя большую ценность имеет углубление в сам фундамент образования политического. Для приобретения этическими, экономическими, религиозными или какими-либо другими интересами политической интенсивности, эти интересы в первую очередь должны быть присвоены субъектом. При этом степень этого присвоения должна быть такой, чтобы их существование связывалось с экзистенцией субъекта, с необходимым условием его бытия. В таком случае политическое становится способом существования само-интенсифицированного субъекта, а также инструментом его экспансии за пределы собственного опытно-феноменального пространства. Исходя из этого, концепцию политического К. Шмитта имеет смысл рассматривать как более глубокое субъектно-онтологическое явление, в котором асимметричное самопозиционирование имеет большее значение, нежели интеракционные сети, которыми субъект (будучи одним или в составе группы) связывается в процессе разрешения имеющегося дисбаланса.