Маркеры социального статуса в польских издательских подписях 1-й половины XVI в.

Басов Иван Михайлович ORCID: 0000-0003-0908-045X младший научный сотрудник, Санкт-Петербургский Институт истории Российской академии наук 197110, Россия, г. Санкт-Петербург, ул. Петрозаводская, 7 Basov Ivan Mikhailovich Junior researcher, Saint Petersburg Institute of History of Russian Academy of Sciences 197110, Russia, Saint Petersburg, Petrozavodskaya str., 7 vbim17@yandex.ru

C конца XV в. европейские книгопечатники стремились к саморепрезентации через текст собственного авторства, помещенный в печатный продукт. Объём и характер этой информации различен: от выходных данных в колофоне до пары листов рассуждений под заголовком «К читателю». При этом наиболее пространные тексты такого плана зачастую проникнуты духом ренессансного гуманизма. Для исследователей этот факт (вкупе с репертуаром издателей) служит поводом говорить о когорте «печатников-гуманистов», отличающихся от коллег по цеху идейной мотивацией своего труда ^{[1, P. 262­–286; 2, P. 163–302; 3; 4]}. Так, например, краковский книгоиздатель И. Ветор (ок. 1480–1545/46) мотивировал публикацию трудов Эразма «продвижением изучения латыни» («ac studia Latina pro viribus promoveamus» ^{[5, F. A iii]}), в то время как большинство его конкурентов о некоммерческих целях своей деятельности не сообщали.

Однако публичный и массовый характер обращения печатника к читателю делает этот источник весьма специфичным. Профессор Т. Улевич, предпринимавший попытку использовать издательский текст в изучении истории корпорации польских печатников XVI в., пришёл к неутешительному выводу: обращения издателя Раннего Нового времени необходимо рассматривать не иначе как рекламный текст со всеми свойственными для рекламы как исторического источника ограничениями ^{[6, S. 95]}. Вне польского контекста этот тезис был сформулирован исследователями ещё раньше. Как писал А. Поллард в своём «Эссе о колофонах» (1905), «если бы издательским колофонам можно было верить, ранних печатников следовало бы считать самыми альтруистичными людьми» ^{[7, P. 92]}. Скепсис в отношении издательского текста остаётся весьма устойчивым по сей день: Т. Станишевский в одном из последних исследований бытования популярной литературы в раннемодерном Кракове приходит к тому же тезису, что и Т. Улевич семьюдесятью годами ранее ^{[8, S. 177–180]}. Тезис утверждает, что обращения к читателю – это в первую очередь источник, говорящий о среде, для которой он написан, а не от которой он исходит. Тем самым ставится под сомнение искренность идеалистических высказываний, которыми богаты издательские сообщения. Не оспаривая заключение о рекламном характере обращений к читателю, заметим, что эти выводы не применимы к другой форме издательского текста – к краткой подписи. Поскольку эта часть раннепечатного издательского текста наиболее строго подчинялась формуляру, она не содержит (как правило) идейных высказываний печатника, лишь кратко информируя читателя о дате и месте издания, а также сообщая те данные об издателе, которые он сам хочет сообщить. Тем не менее, и эта часть издательского текста, вслед за разделом «к читателю», сообщает о погружённости печатника в современную ему социальную среду.

Подписи на титульном листе, в колофоне и под издательским предисловием или посвящением мы рассматриваем как единую структурную часть издательского текста. Как правило, в этой части издатель сообщал о месте и дате издания, а также зачастую обозначал своё имя. Реже печатники указывали профессию, однако к началу XVI в. латинская терминология типографского дела ещё не устоялась окончательно ^{[9, S. 115]}, и такие понятия как c(h)alcographus, typographus и impressor были взаимозаменяемыми. В словарях Бартоломея из Быдгоща и Я. Мурмелия 1532 и 1533 гг. всё ещё обнаруживаем эти понятия как синонимы для обозначения человека, имеющего отношение к технологии печати ^{[10, S. 51; 11, F. 179]}. Только в позднейшей практике термины дифференцируются, и typographus начинает обозначать типографа, а chalcographus – художника-гравера ^{[12, P. 6]}.

В то время как большинство печатников использовало понятия c(h)alcographus, typographus и impressor как синонимичные, в подписях И. Ветора мы обнаруживаем преимущественное использование одного понятия – chalcographus. Так предприниматель из Силезии последовательно подписывался с 1510 г. ^{[13, № 111340]} – т. е. с самого начала своего пути в качестве печатника в Вене и до пожалования ему королём Сигизмундом I должности «гравера королевской канцелярии». Акта официального пожалования должности не сохранилось, однако А. Кавецка-Гжицова относит его к 1527 г., поскольку в королевском привилее от 10 февраля 1527 г. Ветор упоминается как «наш гравер» ^{[9, S. 331]}. Этот тезис представляется нам спорным, поскольку сам И. Ветор впервые использует формулировку «гравер королевской канцелярии» лишь в издании от 11 ноября 1535 г. ^{[13, № 46336]}. Трудно поверить, что издатель на протяжении восьми лет пренебрегал возможностью подписываться престижным титулом. Несомненно, что использование подобной саморепрезентации требовало королевской санкции, однако совершенно не факт, что формулировка regiae cancellariae calcographus была создана монаршей канцелярией безотносительно репрезентации И. Ветора, представлявшегося «гравером» ещё до открытия типографии в Кракове. В пользу предположения о влиянии репрезентации предпринимателя на его перцепцию со стороны королевской власти косвенно говорит отсутствие свидетельств о существовании в Польше до И. Ветора должности «королевского гравера».

Свою деятельность как «гравера» И. Ветор к тому же переносил на управляемое им предприятие: хотя наиболее частым в практике польских печатников в XVI в. являлось указание типографии как officina typographica, в нескольких изданиях типография И. Ветора фигурирует как officina chalcographica ^{[13, № 75889, 148628, 125987, 125988]}, а также как officina literaria ^{[14, F. A 2]}. Последнее определение в 1-й полов. XVI в. также имело некоторое распространение у печатников из Венеции, Кёльна и Виттенберга: находим его в подписях Е. Хирцхорна (USTC. № 2213888), П. Квентеля (USTC. № 2213122), П. Лихтеншейна (USTC. № 820265, 828350) и П. Зайца (USTC. № 2214543). В данных примерах качественное определение мастерской («граверная, письменная») не только свидетельствует о неустойчивости типографской терминологии, но также сочетается с хвалебными («рекламными», по выражению Т. Улевича) комментариями издателя в адрес публикуемых гравюр и сочинений. Вероятно, что словосочетание officina literaria акцентирует внимание на шрифте И. Ветора, который уделял большое внимание дизайну литер, неоднократно высказываясь об этом в обращениях к читателю ^{[15, S. 71]}.

Именование «гравером» встречается у И. Ветора с 1510 г., но становится ультимативно частым в латинских подписях после 1535 г. (в польскоязычных подписях он представляется как «impressor»). До этого времени встречаются и другие статусные претензии на причастность к области наук и искусств (ars); лишь в редких исключениях И. Ветор преподносит свой труд типографа как ремесло, работу (opera) ^{[13, № 89292]}. Так, под изданием трактата И. Гютлера 1531 г. Ветор подписывается как «ученик типографского искусства» (artis typographicae alumnum) ^{[13, № 48198]}. Схожа лексика и в обозначении работников предприятия: так, И. Ветор называет своего подмастерия Якова «партнёром по типографскому искусству» (artis impressoriae socius) ^{[9, S. 68]}. К той же группе определений, вероятно, относится эпитет «наиприлежнейший типограф» (typographus diligentissimus), употреблённый И. Ветором в отношении себя в 1524 г. ^{[13, № 44586]}, а до этого использовавшийся несколькими печатниками вне Польского королевства. С именованием себя «учеником» рифмуется прозвание собственной типографии «Академией» ^{[13, № 47555]}, что в свою очередь отсылает искушённого читателя к «Академии» Альда ^[16]. Такого рода университетская лексика была характерна не только для А. Мануция; она имела некоторое распространение в среде книгоиздателей начала XVI в.: так, испанский типограф А. де Брокар называл себя «магистром печатного искусства» ^{[17, P. 3]}; ту же формулировку ещё в инкунабульный период использовали И. Фуст, И. Цайнер, Э. ван дер Херстратен ^{[18, P. 6; 19, P. 772; 20, P. 165]} и другие. В русле той же интеллектуальной традиции и изменение родной фамилии Binder/Pinder на Vietor ^{[9, S. 326]}: уже в венский период (1500-1505 гг.) печатник латинизирует фамилию и указание происхождения, меняя прозвание de Liebenthal («из Любомижа») на Philovallensis.

Возможность говорить об этих шагах предпринимателя как о попытках упрочить позицию себя и своего предприятия в интеллектуальной среде, заявить о себе как о «польском Альде», дают сведения о том, что и в других сферах деятельности И. Ветор проявлял себя проактивно: так, из письма Р. Агриколы узнаём, что печатник организовывал в Кракове некие музыкальные вечера ^{[6, S. 127]}. Вероятно, в кругу польской учёной элиты И. Ветор пользовался репутацией если не мецената, то предпринимателя, явно поддерживающего науки и искусства. Поэт А. Кшицкий в письме П. Томицкому замечает, что И. Ветор «сотрудничает с учёными мужами» («cum viris illis omnibus literatis») ^{[21, S. 42]}. Тот же А. Кшицкий в письме Эразму Роттердамскому от 20 декабря 1525 г. завлекает гуманиста в Польшу в том числе тем, что «у нас есть и свой Мусейон, и свой Фробен» ^{[22, S. 345]} – под последним имея ввиду, вероятно, Ветора как единственного издателя Эразма в Польше. Это возможно было бы списать на особое отношение А. Кшицкого к Ветору как патрона к клиенту ^{[9, S. 347]}, если бы не многочисленные комментарии современников о вкладе печатника в развитие знания (отзывы в предисловиях работ Н. Гусовского, М. Кромера, П. Веделицкого и др.). В совокупности всё это свидетельствует о высокой доле вовлечённости И. Ветора в социальную структуру польских гуманистов, на признание в которой, вероятно, ориентировалась репрезентация издателя.

Претензии на престижный статус отражают подписи и других польских печатников. Так, Я. Галлер (ок. 1467–1525) подписывает издание агенды 1514 г. следующим образом: «Impressum Cracoviae arte et impensis Spectabilis viri domini Ioannis Haller» ^{[23, F. XCV]}. Главным посылом подписи является указание на то, что Галлер напечатал и распространяет столь важное сочинение на собственные деньги, а не по заказу Церкви или с помощью третьих лиц. При этом свой посыл печатник формулирует, как и И. Ветор, в терминах искусства, мастерства (ars), а также представляет себя с точки зрения социального статуса (spectabilis vir). Для издательских подписей статусное упоминание печатника характерно на рубеже XV–XVI вв. для всех европейских земель. Формулировка «напечатано благодаря искусству типографа» так же не уникальна для польской книги: параллельно и ранее обнаруживаем её у печатников Священной Римской империи, в частности у М. Флаха-Старшего из Страсбурга (1499), Я. Таннера из Лейпцига (1500), П. Лихтенштейна из Кёльна (1501) и др. издателей рубежа веков ^{[13, № 127281, 218929, 218930, 210102]}. Это отражает начавшуюся на рубеже столетий сепарацию искусств из сферы ремёсел ^{[24, P. 28]}. При этом восприятие книгопечатания как искусства было характерно не только для определенных представителей цеха, но и для более широкого круга интеллектуалов-гуманистов: так, чешский гуманист Я. Шлехта в 1519 г. в письме Эразму пишет об И. Фробене как о «Дедале в печатном искусстве» ^{[25, P. 72]}. Как заключает В. Штехов, анализируя стихи французского поэта и гуманиста Ж. де Бельжа, к началу XVI в. в ренессансной культуре из ars исключались многие занятия, которые относились к этой сфере в Средневековье; однако, деятельность ювелиров и книгопечатников к тому моменту ещё не отошла к категории ремёсел ^{[26, P. 27–29]}.

В непосредственном окружении Я. Галлера статусное определение в подписи находим у краковского и венецианского печатника С. Гибера. Гибер подписывался под своими работами как «выдающийся человек» (vir egregius) ^{[13, № 210102]}, что, как и vir spectabilis, отсылает к римской формуле ^[27]. Подпись на миссале 1505 г. сообщает, что он был напечатан на средства Галлера и Гибера – «чрезвычайно достойных горожан» (cives admodum bene meritos) ^{[13, № 160016]}. В то же время, формулировка «напечатано благодаря искусству типографа» появляется у К. Хохфедера, чтобы отделить его продукт, созданный в типографии Я. Галлера, от галлеровского ^{[13, № 116783, 213843]}. В агенде 1505 г. Я. Галлер впервые использует аблативную формулу Хохфедера («напечатано искусством»; «impressum arte») применительно к своему труду ^{[13, № 44699]}. Это же издание стало первым, под которым Галлер подписался без упоминания других лиц, что является для исследователей поводом утверждать о получении Галлером в 1505 г. права единоличного управления типографией ^{[28, S. 97–99]}.

Хотя само по себе статусное определение печатника является характерной чертой издательской подписи начала XVI в., саморепрезентация Я. Галлера примечательна использованием античного эпитета vir spectabilis. Такая формулировка впервые появляется в подписях Я. Галлера в 1508 г. (приходит на смену vir dominus, употреблявшейся им с 1504 г.) и, безусловно, не является изобретением печатника: в форме spectabilis vir dominus она использовалась в интеллектуальной среде. В альбоме Виттенбергского университета обнаруживаем неоднократное использование эпитета в адрес ректоров ^{[29, F. 7v, 29v]}. Исследователи фиксируют и другие случаи употребления в европейской традиции XV-XVII вв. этого эпитета в отношении докторов наук и академического руководства ^{[30, S. 44]}. Учитывая, что известен факт обучения Я. Галлера в 1482 г. в Краковском университете ^{[28, S. 95]}, можно предположить, что конкретную формулировку будущий печатник подчерпнул из опыта соприкосновения с академической структурой. С 1508 г. выражение spectabilis vir dominus становится формулярным для подписи Я. Галлера. Хронологически это, безусловно, связано с вхождением Галлера в состав Краковского городского совета, а также с получением его сыном степени доктора медицины – оба события произошли в 1508 г. ^{[31, S. 28]}. Статус радного позволил печатнику легитимно применять к себе эпитет, адресовавшийся в античную эпоху к римским сенаторам. В той или иной форме обращение spectabilis в отношении радных людей в Польше в XVI в. постепенно становится нормативно употребимым ^{[32, P. 40]}. В актовых материалах 1-й полов. XVI в. мы обнаруживаем эпитет spectabilis в отношение таких связанных с краковским книгопечатанием радных людей как Е. Турзо ^{[31, № 165, 171; 33, S. 424]}, Ю. Л. Деций ^{[31, № 308; 33, S. 444]}, Я. Цимерман ^{[31, № 324, 328; 34, S. 507]}, П. Веделицкий ^{[31, № 372; 33, S. 443]}, И. Ремер ^{[31, № 384; 33, S. 447]}, В. Ходоровский ^{[31, № 384; 33, S. 449]}, И. Спичиньский ^{[31, № 384; 33, S. 450]}, Ю. Глач ^{[31, № 418, 423; 33, S. 433]}, Ш. Крумпфельт ^{[31, № 580; 33, S. 480]} и Я. Ключовский ^{[31, № 523, 524, 526, 533, 539, 593; 33, S. 469]}. Однако конкретно галлеровская формулировка на начало XVI в. являлась уникальной для представителей данной политической страты и не соответствовала её инвариантам у вышеперечисленных персон (наиболее употребимая форма – «spectabilis dominus»), что позволяет нам видеть в ней не только маркер высшего городского чиновника. А вкупе с тем, что в актовых документах, где фигурирует Я. Галлер, печатник не именуется как spectabilis, мы предполагаем, что формуляр его репрезентации проистекает из субъективного ощущения высокого социального статуса, который тот приобретает в 1508 г. Согласно классификации В. Урбана, исследовавшего социальную стратификацию в Польше XVI в., эпитет spectabilis употреблялся не только формально – в отношении радных людей – но и неформально – в отношении высших слоёв мещанского сословия, отличавшихся от зажиточной шляхты лишь юридически, но не по степени достатка и образования ^{[35, S. 237]}. Таким образом, данный эпитет в саморепрезентации Я. Галлера можно трактовать как претензию на причастность к польскому патрициату со свойственным ему этическим и эстетическим фундаментом, включавшим с рубежа XV–XVI вв. влияние ренессансного гуманизма ^{[36, S. 19–25]}.

Среди репрезентации прочих европейских печатников XVI в. формулировка Я. Галлера не встречается. Можно обнаружить редкое употребление эпитета spectabilis парижской печатницей И. Боном, подписывавшейся за своего покойного мужа Т. Кервера как vidue spectabilis viri ^{[37, F. A i]}. Однако при жизни Т. Кервер (ум. 1522) не использовал подобный эпитет, предпочитая преподносить себя как libraire juré – официального поставщика книг Парижскому университету («Parisiane universitatis librarii iurati») ^[38]. Как spectabilis vir на издании Часослова в 1530 г. подписался парижский книгоиздатель Ж. Ардо, отметив, как и Кервер, свою связь с университетом ^{[39, № 15965]}. При этом его коллега Г. Эстас, занимавший в 1510 г. то же положение в Парижском университете, претендовал на меньший статус, именуясь honestus vir ^{[17, P. 224]}, а у других тесно связанных с данным университетом печатников (например, у С. де Колине) такого рода саморепрезентация не обнаруживается. В 1526 г. в подписи к одному из первых изданий Мацея Шарфенберга (ок. 1520–1547) в качестве подмастерия Марка, он называет последнего spectabilis vir dominus ^{[13, № 148893]}. Эта формулировка применительно к Марку Шарфенбергу впоследствии не употребляется, и её применение мы списываем на подражание Я. Галлеру, поскольку формальных оснований (должности в городском совете) для подобной титулатуры у Марка не было.

Что касается эпитета egregius, то он, согласно классификации В. Урбана, использовался в адрес мещан-интеллектуалов: в частности, кальвинистский лидер, гуманист и известный краковский интеллектуал К. Треций фигурирует в городских протоколах с эпитетом egregius ^{[35, S. 249]}. В среде польских печатников этой формулировкой оперировал не только С. Гибер, но также И. Ветор (в адрес книготорговца Марка Шарфенберга) и Я. Галлер (единожды – в отношении себя и Марка Шарфенберга) ^{[13, № 161981, 60506]}. Хотя наиболее нормативным было применение эпитета к учёным мужам, ни Гибер, ни Галлер с Шарфенбергом не были отмечены научными изысканиями. Можно предположить, что в их случае это определение информировало о приобщённости к интеллектуальной среде – в пользу этого говорит то, что касательно двух из трёх предпринимателей (Галлера и Шарфенберга) есть данные, свидетельствующие об обучении в университете. Предположению соответствуют и высокие оценки вклада Я. Галлера в культуру со стороны современников, называвших его «культурнейшим покровителем учёных мужей» (fautor humanissimus vivorum doctorum) ^{[1, P. 202]}. Едва ли употребление эпитета свидетельствует о наличии учёной степени (даже степени бакалавра): в противном случае, были бы свидетельства его употребления в отношении И. Ветора. Можно также сравнить с опытом Ф. Скорины – доктора медицины, в отношении которого в актах легитимно употреблялся эпитет egregius ^{[40, C. 12]}, но который подписывался на собственных изданиях как «доктор».

К репрезентации городских чиновников В. Урбан относит не эпитет spectabilis, взятый Я. Галлером по вступлению в должность радного, а famatus ^{[35, S. 249]}. Это согласуется с данными Е. Петрусиньского, фиксирующего, что в адрес краковских ювелиров, становившихся в XVI в. лавниками, использовалось обращение famatus vir ^{[34, S. 334, 507]}. Я. Галлер, получивший чин краковского лавника в 1501 г. ^{[9, S. 45]}, тем не менее, начинает именоваться как famatus лишь c 13 марта 1507 г. ^{[13, № 162519]}, незадолго до появления в его репрезентации формулировки spectabilis vir dominus, и ровно за день до внесения в королевский матрикул привилея, в котором к Галлеру был впервые применён эпитет famatus ^{[41, № 30]}. С 1507 г. эпитет famatus появляется в подписях ещё 12 изданий Я. Галлера: в 1510 г. в форме «civis eiusdem famatae urbis», затем – в формах «famatus vir dominus», «famatus dominus» или просто «famatus». Мы предполагаем, что появление эпитета в 1507 г. подкреплено чином лавника, но связано в первую очередь с упрочением социального положения Я. Галлера как печатника, с признанием его авторитета со стороны королевской власти и, следовательно, с изменением его самоощущения. При этом прямое указание Я. Галлера на собственный статус радного («consulis Cracoviensis») встречается в подписях лишь к 14 изданиям, в то время как эпитет spectabilis употребляется им в 3,5 раза чаще, и присутствует в 49 подписях. Тезис о важности для саморепрезентации печатника субъективного понимания своего положения не отменяет важности формального подтверждения статуса: так, Ф. Унглер (ум. 1536) при всей величине претензий, раскрывающихся в обращениях к читателям, практически не использовал статусные эпитеты в подписи, поскольку не учился в университете и не имел муниципальной должности. В изданиях 1512 г. он предстаёт всего лишь как providus vir ^{[13, № 143042, 125735]}, что соответствует статусу представителя обеспеченного плебса ^{[35, S. 237]}.

Все вышеизложенные наблюдения уместны только в рамках латиноязычных подписей. Польскоязычные подписи XVI в. куда более лапидарны в части сообщений о печатнике, и не употребляют переводов вышеприведённой лексики. Единственное исключение, зафиксированное библиографическими базами – анонимное издание 1598 г., которое «drukowano nakładem uczciwego męża» ^{[13, № 150985]}. Uczciwy męż – устойчивый перевод лат. honestus vir, относящегося к среднему и низшему слою мещанства ^{[35, S. 248]}. Таким образом, исследуемые особенности саморепрезентации печатников имели чёткую привязку к латинским языковым формулам. Впрочем, надо заметить, что во 2-й полов. XVI в. эпитеты почти исчезают также и из латиноязычных подписей, что на наш взгляд косвенно свидетельствует об их важности в контексте ренессансной культуры. Со смертью И. Ветора в 1545/46 г. в Польше не остаётся книгоиздателей, подписывавшихся таким образом; в то же время, традиция сохраняется на землях Священной Римской империи: во 2-й половине столетия так продолжает подписываться Ф. Бехем из Майнца (1500–1582) ^{[13, № 160007]} – издатель, чей профессиональный путь начался во 2-й четверти XVI в.

Формулировки издательских подписей обнаруживают связь наиболее заметных польских печатников 1-й полов. XVI в. с печатной культурой других земель – точнее, с творениями издателей, которых можно отнести к кругу «печатников-гуманистов» (А. Мануций, А. де Брокар, И. Фуст и др.). В этом контексте не случайна связь И. Ветора, Я. Галлера и др. польских книгоиздателей с Краковским университетом – и как с институцией, через которую они прошли, и как со средой, с которой они поддерживали связь, в т. ч. через заказы на издание гуманистической литературы ^{[42, S. 114–127]}. Вне зависимости от степени доверия к издательскому тексту, необходимо заключить, что формальные подписи печатников несут языковые формулы, которые: 1) характерны для интеллектуальной среды того времени; 2) отражают статусные претензии предпринимателя. При этом, продемонстрировав связь подписей с образованием и занимаемой должностью, мы полагаем, что использование статусной лексики для саморепрезентации продиктовано субъективным восприятием издателя, поскольку появление в подписи тех или иных эпитетов, во-первых, опционально, а во-вторых, не совпадает хронологически с моментами формального обретения статуса.