Из разысканий о «тихой девушке» в поэзии Н. Гумилева

Пороль Полина Вадимовна ORCID: 0000-0001-6706-4533 кандидат филологических наук старший преподаватель кафедры Русского языка и общеобразовательных дисциплин Оренбургского государственного университета 117198, Россия, г. Оренбург, пр. Победы, 13 Porol Polina Vadimovna PhD in Philology Senior Lecturer, Department of Russian Language and General Educational Disciplines, Orenburg State University 13 Pobedy Ave., Orenburg, 117198, Russia olgaporol@mail.ru Другие публикации этого автора

Пороль Ольга Анатольевна ORCID: 0000-0001-9145-3336 доктор филологических наук доцент кафедры Русской филологии и методики преподавания русского языка Оренбургского государственного университета 46000, Россия, г. Оренбург, пр. Победы, 13 Porol Olga Anatolevna Doctor of Philology Associate Professor, Department of Russian Philology and Methods of Teaching the Russian Language, Orenburg State University 46000, Russia, Orenburg, Pobedy ave., 13 olgaporol@mail.ru

Тема Востока, Китая, его искусства и учений – одна из главных тем творчества Н. Гумилева, интересовавшая его на протяжении всей жизни, начиная от одного из самых ранних стихотворений «О превращениях Будды» ^{[2, VII, с. 22]}, написанном в двенадцатилетнем возрасте, и заканчивая так и оставшейся незавершенной и ставшей судьбоносной для поэта «Поэмой Начала» (1921). Китай в поэзии Н. Гумилева представлен довольно разнопланово – это и эстетическое любование деталями китайского быта, и образы мифологии, и обращение к поэтам Китая и т.п. Ранее тема Китая была рассмотрена нами в работе «Китай в рецепции поэтов Серебряного века (поэтика и эстетика)» ^[9], а также в ряде последующих исследований, дополняющих ее ^{[4, 8, 10]}. Цель настоящей статьи – проанализировать образ китайской девушки в стихотворениях поэта, раскрыть семантику этого образа в восприятии автора.

В 1909 году Н. Гумилев создает стихотворение «Царица» (А. Ахматова считала, что стихотворение «Царица» посвящено ей), в котором соединены образы женского начала России и Китая (Тибета). Обратимся к отдельной лексике и выражениям стихотворения, создающим портрет царицы:

- лоб в кудрях отлива бронзы

- как сталь, глаза остры

- светла, как древняя Лилит

- черты алмазного лица

- рот, вырезанный строго

- я в тебе увидел Бога

- лениво улыбнулась

Важно заметить, что в раннем произведении «Царица» проявилась отличительная черта всей поэтики Н. Гумилева – понимание современности при непременном обращение к древности, сосуществование прошлого и настоящего. Поэт описывает статую восточной богини («Тебе задумчивые бонзы / В Тибете ставили костры»), оживающую в конце стихотворения («И ты лениво улыбнулась / Стальной секире палача»). С. Л. Слободнюк отмечает несоответствие деталей стихотворения реальности: «Для Тибета все же более привычна фигура ламы, а не бонзы, хотя и тот, и другой – восточные монахи <…> А если говорить о «древней Лилит», которая, по определению Гумилева, «светла», то возникает вопрос: «Заслуживает ли мать исполинов и бесчисленных злых духов, ночное привидение, преследующее детей, такого эпитета? (Добавим, что Лилит по-еврейски означает «ночная»). Реальные атрибуты земной действительности создают иллюзию достоверности мифа, который творит поэт <…> «Светлая Лилит» не изощренный оксюморон, а фигура, воплощающая в себе одну из форм бытия добра и зла в мире поэта» ^{[11, с. 175-176]}.

Обращение к китайскому образу царицы, безмятежному, отрешенному, безучастному и к жизни, и к смерти («И ты лениво улыбнулась / Стальной секире палача») соответствует канонам изображения Ничто, небытия и пустоты, его китайских истоков в русской поэзии Серебряного века.

В стихотворении «Я верил, я думал…» (1911) образ китайской девушки становится центральным, передающим, как и образ фарфорового колокольчика, весь драматизм душевного состояния поэта, его одиночество в мире:

И вот мне приснилось, что сердце мое не болит,

Оно – колокольчик фарфоровый в желтом Китае

На пагоде пестрой… висит и приветно звенит,

В эмалевом небе дразня журавлиные стаи.

А тихая девушка в платье из красных шелков,

Где золотом вышиты осы, цветы и драконы,

С поджатыми ножками смотрит без мыслей и снов,

Внимательно слушая легкие, легкие звоны.

(«Я верил, я думал…») ^{[2, II, с. 92]}.

«Тихая девушка в платье из красных шелков» изображается поэтом безучастной («без мыслей и снов»), способной слушать внимательно «легкие, легкие звоны» уставшего от боли сердца. Снова звучит известная в поэзии Серебряного века тема небытия, разработанная в творчестве В. Брюсова, К. Бальмонта, В. Хлебникова и др., тема отрешенности (без мыслей и снов), тема Ничто, отчасти взятая из даосизма.

Примечательно, что образ китайской девушки возникает в последней строфе стихотворения, где поэт подводит итог существования человека в мире без Бога, без бытия в высшем его смысле. Бытие отступает перед вещным миром, фокус сужается, оставляя только одну фигуру девушки, детализируя даже рисунок вышивки платья – происходит победа быта над бытием: Создатель – я – поэт, чародей, Властитель вселенной – сидящая девушка с «поджатыми ножками» «в платье <…>, где золотом вышиты осы, цветы и драконы».

Стихотворение «Я верил, я думал…» было посвящено Сергею Маковскому – поэту, художественному критику, редактору журнала «Апполон», близкому другу, который оставил ценные воспоминания о Н. Гумилеве.

В цикле «Фарфоровый павильон» (1918) образ китайской девушки встречается девять раз. Впервые – в стихотворении «Луна на море» упоминаются «богдыханские жены»:

Смотря, как тучи легкие проходят

Сквозь лунный столб, что в море отражен,

Одни из них мечтательно находят,

Что это поезд богдыханских жен…

(«Луна на море») ^{[3, с. 273]}.

Словарь С.И. Ожегова и Н.Ю. Шведовой дает следующее определение именованию «богдыхан»: «неофициальное название китайского императора у русских в 16-17 вв.» ^{[6, с. 50]}. Это именование довольно часто можно встретить в русской литературе XX века (К. Бальмонт, В. Хлебников, Ф. Сологуб, Б. Пильняк и другие). В «Луне на море», как и в последующих стихотворениях цикла («Соединение», «Поэт», «Дом») Н. Гумилев придерживается китайской традиции, сопоставляя женщину с луной (миф о Чанъэ). Интересным представляется в тексте стихотворения сопоставление:

тучи – богдыханские жены

тучи – тени набожных людей

тучи – караваны лебедей

Намеренно или интуитивно поэт словно соединил традиционные представления России и Китая: богдыханские жены – караваны лебедей, в Китае лебедь не символизирует женское начало, как это известно в русской культуре (например, царевна Лебедь в известной сказке А.С. Пушкина).

В пятом стихотворении цикла «Фарфоровый павильон», «Дорога», встречается образ «милой», которой «Когда она родилась, ноги / В железо заковали ей». Несмотря на то, что приведенный образ очевидно восходит к исторической реалии бинтования ног девочкам в Китае, стихотворение проникнуто исконно-русскими образами и посвящено оно русской девушке – Марии Кузьминой-Караваевой. Мария была двоюродной племянницей Н. Гумилева, молодых людей объединяло светлое чувство. Однако, Мария сообщила поэту, что тяжело больна, поэтому не вправе кого-либо полюбить, и действительно, вскоре она умерла в Италии, куда отправилась на лечение. Это событие прослеживается в последних строках стихотворения:

Когда она родилась, сердце

В железо заковали ей,

И та, которую люблю я,

Не будет никогда моей

(«Дорога») ^{[3, с. 275]}.

Интересно заметить, что Марии Кузьминой-Караваевой посвящено и стихотворение «Девушке» (1912), где также прослеживаются китайские мотивы:

И вам чужд тот безумный охотник,

Что, взойдя на нагую скалу,

В пьяном счастье, в тоске безотчетной

Прямо в солнце пускает стрелу.

(«Девушке») ^{[2, II, с. 56]}.

Исследователи находят в этих строках отсылку к Ветхому Завету, в то же время строит обозначить еще один возможный семантический пласт – стихотворение может восходить к китайскому мифу о стрелке Хоу И, который «расстрелял» девять солнц и, тем самым, спас людей от смертельной жары.

Следующее стихотворение в цикле «Фарфоровый павильон» – «Три жены мандарина», несколько ироничное, объясняющее «взаимоотношения» в семье, исторические особенности китайских семейных уз. Стихотворение построено в форме нисходящей градации: Законная жена – Наложница – Служанка.

Законная жена

Есть еще вино в глубокой чашке,

И на блюде ласточкины гнезда,

От начала мира уважает

Мандарин законную супругу.

Наложница

Есть еще вино в глубокой чашке,

И на блюде гусь большой и жирный.

Если нет детей у мандарина,

Мандарин наложницу заводит.

Служанка

Есть еще вино в глубокой чашке,

И на блюде разное варенье.

Для чего вы обе мандарину,

Каждый вечер новую он хочет.

Мандарин

Больше нет вина в глубокой чашке,

И на блюде только красный перец.

Замолчите, глупые болтушки,

И не смейтесь над несчастным старцем.

(«Три жены мандарина», 1918) ^{[3, с. 275-276]}.

Каждый женский образ в стихотворении характеризуется по тому или иному «кушанию». Описывая «законную супругу», поэт прибегает к упоминанию традиционного китайского деликатеса – «ласточкины гнезда». Образ наложницы связан уже с более повседневной и менее эстетической едой – «гусь большой и жирный». Служанка в стихотворении ассоциируется с «разным вареньем». Если вспомнить, какое особенное внимание китайский народ уделяет приготовлению пищи и разнообразию блюд, подобные параллели – описание героя с помощью еды – кажутся вполне закономерными и Н. Гумилев тонко это замечает.

В свете всего сказанного, остается заметить, что образ китайской девушки в поэзии Н. Гумилева содержит следующую семантическую наполняемость:

- безмятежность, отрешенность, безучастность к жизни и к смерти, что соответствует канонам изображения Ничто, небытия и пустоты в русской поэзии Серебряного века («Царица»);

- равнодушие к драматизму душевного состояния лирического героя, к его одиночеству в мире («Я верил, я думал…»);

- небытие, забвение, «тихая девушка … без мыслей и снов» («Я верил, я думал…»);

- отождествление с луной, что соответствует китайской традиции («Луна на море», «Соединение», «Поэт», «Дом»);

- соединение русских и китайских черт («Дорога»);

- отождествление с китайскими блюдами («Три жены мандарина»).

Рассмотренная нами тема, наверное, оказалось бы не до конца разработанной, если бы мы оставили без внимания тот факт, что «тихая девушка» в стихотворении Н. Гумилева «Я верил, я думал…» сильно отличается от тихого образа пушкинских героинь, что противоречит многовековой русской литературной традиции. Надмирному, неземному, высокому традиционно принадлежит категория покоя: «Все тихо, просто было в ней»; «Проходит долгое молчанье, / И тихо наконец она: ,,Довольно; встаньте. Я должна…ˮ» («Евгений Онегин»), «Но царевна молодая, / Тихомолком расцветая, / Между тем росла, росла, / Поднялась – и расцвела» («Сказка о мертвой царевне и о семи богатырях»), «…она <Марья Ивановна> воротилась, обливаясь молча тихими слезами»; «,,Прощайте, Петр Андреич!ˮ» – сказала она тихим голосом («Капитанская дочка») и т.д. ^{[7, с.82]}.

Выражение «тихая девушка» в стихотворении Н. Гумилева означает прежде всего пустоту, сон, забвение и разрушение всех прежних надежд и мечтаний.