Влияние постмодернизма на социоюридическую интерпретацию феномена современного гражданского общества

Попов Евгений Александрович доктор философских наук профессор кафедры социологии и конфликтологии Алтайского государственного университета 65649, Россия, г. Барнаул, ул. Димитрова, 66, каб. 513А Popov Evgeniy Aleksandrovich Doctor of Philosophy Professor of the Department of Sociology and Conflictology of Altai State University 656038, Russia, Barnaul, 66 Dimitrova str., room 513А popov.eug@yandex.ru Другие публикации этого автора

В последнее время, как известно, о гражданском обществе дискутируют представители различных сфер жизни и научных областей. Это стало приметой эпохи, переживающей многочисленные «сломы» мировоззрений, исторических реалий, виртуальных миров, мнений и концептов. Публицистика все большее внимание обращает на неразвитость институтов гражданского общества или его диверсификацию, связанную с выраженным отдалением власти от граждан, их забот и чаяний. Такие оценочные суждения, как правило, бытуют в ситуации, когда о гражданском обществе судят по конкретным повседневным реалиям коллективной и индивидуальной жизнедеятельности людей, например, доступности или недоступности образования, участившихся случаях закрытия учреждений культуры, дороговизне продуктов питания и промышленных товаров и др. Более предметно, на наш взгляд, феномен гражданского общества рассматривается в современном социогуманитарном знании, но все же приходится в связи с этим констатировать, что зачастую спор ведется вокруг самой категориальной системы «гражданское общество» и не выходит за рамки актуализации сущностных свойств изучаемого явления. Вместе с тем существующие различные точки зрения относительно специфики гражданского общества позволяют сделать один примечательный вывод о том, что исследователи исходят прежде всего из внутренних системных свойств самого гражданского общества. Так, к примеру, в самом широком толковании гражданское общество предстает как «правовое общество, ставящее своей первоочередной целью гуманизацию всех сторон государственного бытия» ^{[1, с. 124]} или как «системное образование, необходимое для развития и закрепления в государстве институтов демократии, принципов народовластия» ^{[2, с. 35]}. Как видим, в этих двух трактовках очевиден крен в сторону государства, и, действительно, развитие гражданского общества почти всегда в научном дискурсе связывается с приоритетами государственности и государства над всеми иными. Такое доминирование можно, с одной стороны, объяснить еще сохраняющейся инерцией прошлого, когда основной закон страны прямо указывал на такое превалирование (Конституция РСФСР 1978 года, например, сначала устанавливала основы общественного строя и политики, а затем сравнивала позиции государства и личности, однозначно отдавая приоритет государству ^{[3, с. 557-565]}), с другой стороны, сам термин «гражданское общество» в этимологическом смысле сразу наталкивает на цивилистическое понимание сути этого феномена. Именно поэтому гражданское общество связывается прежде всего с государственной политикой, с философией государства, с устройством власти, наконец, с явлениями экономики, демографии и т.д. Этот факт, к примеру, отмечает А.В. Тонконогов, полагая, что государственная политика Российской Федерации «должна представлять собой систему официальных научно-прагматических взглядов и принципов, определяющих направления, средства и методы совместной деятельности органов законодательной, исполнительной, судебной власти и институтов гражданского общества по защите национальных духовных...ценностей...» ^{[1, с. 120]}. На первое место, как видим, вновь выдвигаются приоритеты и концепты государственной политики, хотя и признается необходимость совместного участия государства и институтов гражданского общества в защите и сохранении ценностей. Безусловно, можно согласиться с установившимся в социогуманитарном знании мнением о непреложной связи гражданского и государственного, но речь идет не только об этом отношении. Нужно иметь в виду, что гражданское общество — это выраженная в особых, допустимых с точки зрения права, формах позиция граждан по отношению к деятельности государства и его механизмам, это ценностно-смысловая система, утверждающая духовно-консолидирующие доминанты в жизни человека и социальном бытии.

В правоведении сложился дискурс, в котором гражданское общество в своем становлении и развитии связывается с правом. Некоторые исследователи в связи с этим признают за данность сам факт существования в России гражданского общества и влияние его институтов во всех сферах коллективной и индивидуальной жизнедеятельности человека. Так, Л.С. Мамут отмечает, что «закрепленные в Конституции РФ ценности по своему смыслу и содержанию релевантны другой реальности — развитой демократически-правовой государственности, цивилизованной рыночной экономике, сложившемуся и упрочившемуся (курсив наш. — Е.П.) гражданскому обществу...» ^{[5, с. 52]}. По-видимому, для правоведов вопрос о том, что институты гражданского общества упрочили свое положение, давно уже признан решенным и не нуждающимся в какой-либо дополнительной рефлексии. Однако стоит в связи с этим отметить примечательный факт, что в действующей Конституции РФ отсутствует даже упоминание о гражданском обществе, хотя нужно признать, что многие ее нормы так или иначе к гражданскому обществу имеют отношение. И все же гражданское общество — это идеальная модель социального бытия и, как всякий идеал, практически оказывается недостижимым. В эпоху перекрестья различных мировоззрений и концептов, переосмысления известных идей и положений любая идеализация (и тем более социального феномена) становится малоубедительной.

Во времена постмодерна, ознаменовавшегося травестией самих идей социальности и государственности, не всегда удавалось прийти к единому мнению о сути и предназначении институтов гражданского общества. Представления о них неразрывно связывались с идеологией социальной справедливости (так, например, признавалось, что «именно идея социальной справедливости осуществляет интеграцию общества» ^{[6, с. 27]}), с идеями о сохранности частной собственности ^[7] и почти всегда — с возможностью нахождения взаимопонимания с органами власти ^[8]. В условиях постмодерна гражданское общество переживает нелегкие времена: о каких социально-политических исканиях народа может идти речь тогда, когда человек мыслит симулякрами и чаще признает необходимость или допустимость разрушительной деятельности по сравнению с созидательной. Это тем более очевидно, если иметь в виду, что сама власть в 90-е годы ушедшего столетия переживала тяжелые испытания в борьбе за новую Конституцию, за демократические принципы и убеждения, за правовой характер решения проблем государственного масштаба. В этом случае постмодерн, как нам кажется, мог помочь лишь в одном — когда катастрофа власти, сопряженная с борьбой за власть, замещается искренней гражданской позицией или намерениями человека. Но этого не произошло в силу различных обстоятельств и, пожалуй, главного из них — исчезновения самого общества. Об этом, в частности, размышляет известный исследователь постмодерна В.А. Кутырев: «Понятие постмодернизм фиксирует состояние общества, когда оно, собственно человеческое общество, исчезает» ^{[9, с. 25]} и далее: «Время не останавливается, люди, как таковые, не исчезают, а исчезает культура...» ^{[9, с. 26]}. Постмодернизм сокрушает традиционные устои и ценности человека как таковые, от природы, естественные и неотчуждаемые с позиции права. Конечно, инерция постмодерна продолжает нивелировать саму возможность «закрепления» гражданского общества в российской действительности не в его пользу. Исчезнувшее общество — это не только метафорический комплекс, таковым является общество переходного периода, находящееся на грани выбора, принимающее судьбоносное для себя решение. Очевидно, что в таком социальном мире основы гражданственности, приоритеты гражданского общества также «стихают», перверсируют в открытую политическую демагогию или борьбу, замещающие высшую ценность человека и обязательства государства эту ценность признавать, сохранять и развивать.

В правоведении вопрос о постмодерне имеет значение прежде всего для исторического осмысления развития различных правовых институтов, выяснения последствий воздействия постмодернистских концептов на широкий круг элементов системы права. Как известно, исследование феномена постмодерна и его возможных проявлений актуально для целого ряда научных дисциплин, а именно философии, политологии, антропологии и других. Между тем скрупулезное внимание со стороны исследователей данных научных областей к постмодерну позволяет сделать вывод о том, что и правовая сфера не осталась в стороне от многоаспектного влияния постмодерна. Несмотря на известный консерватизм, определяющий характер для жизни государства и властных систем, правовая сфера, будучи частью общественного бытия, не может и не могла оставаться вне постмодернистского пространства. И в этом смысле проблема воздействия постмодерна на право, на гражданское общество давно уже преодолела границы только исторической рефлексии и, скорее всего, нуждается в осмыслении именно юридическом, или социоюридическом.

Феномен постмодерна трактуется неоднозначно и до сих пор вызывает сомнения относительно определения его хронологических рамок, структуры, особенностей влияния на человека, общество и культуру. Открытым остается вопрос и о соотношении двух, с одной стороны, самодостаточных, а с другой — во многом отождествляемых категориальных систем, каковыми являются постмодерн и постмодернизм. Только на первый взгляд эта проблема не актуальна для правовой науки, если иметь в виду достаточно узкий характер такого противопоставления. Однако именно для понимания свойств концептуального права, откликающегося не столько на требования политики, сколько на общественные искания и человеческие нужды, определение границ постмодерна и постмодернизма все же заслуживает внимания. И если, к примеру, в философском дискурсе за категорией постмодерна прочно закрепилось обозначение «периода вступления и развития человечества в эпоху постиндустриализма» ^{[10, с. 262]} и, таким образом, стала очевидной доминирующая характеристика времени и пространства, в которых пребывание человека и общества сопряжено с конфликтами, идеологическими, экономическими и социальными потрясениями, мировоззренческими исканиями, то в ином контексте категория постмодерна, по-видимому, нуждается в дополнительной рефлексии. С точки зрения правовой науки постмодерн становится эпохой, которая должна продемонстрировать совпадение или же, напротив, несовпадение чаяний общества и гражданских претензий человека на высшую ценность в государстве.

Отношение к постмодернизму в социогуманитарных науках крайне противоречиво, однако некоторые общие закономерности бытования указанного феномена уже сложились и отчетливо определяются в философии, социологии, других областях современного знания. Как полагает В.А. Кутырев, «постмодернистский концепт – это понятие, потерявшее изначальный гносеологический статус и ставшее неким видом бытия, "онтосом". Именно в таком качестве оно относится к "вещам", хотя оно и не является вещью в метафизическом смысле слова» ^{[11, с. 8]}. Постмодернизм в такой концептуализации – это стиль эпохи, развившийся под воздействием мощных направлений философии жизни (ницшеанства) и психоанализа (фрейдизма). Стиль эпохи, вне всякого сомнения, оказывает воздействие на умы, на все онтологические маркеры жизнедеятельности человека и общества. В то же время постмодернизм – это технология воспроизводимости многоликих дихотомичных стереотипов бытия: правовая культура – правовой нигилизм, ценности – антиценности, Добро – Зло, витальное – танатальное и т.д. По мысли Ю.В. Ирхина, «специфика распространенного "классического" постмодернистского дискурса состоит в том, что он разрывает с классической философией и теорией познания, вводит новые способы и правила интеллектуальной деятельности» ^{[10, с. 265]}. Новые правила сродни отточенным технологиям противопоставления знания незнанию, права бесправию, приятия неприятию.

Среди прочих называется основной признак постмодернизма – его проникающее воздействие на все сферы человеческой жизнедеятельности и социальной реальности. Не могла избежать этого влияния и сфера правовых отношений. Можно предположить, что с точки зрения правовой науки постмодернизм как явление прежде всего мировоззренческого порядка оказывает влияние на концептуализацию права посредством социальных институтов, правовых институтов, устоев государственности, законов морали и следования истинам бытия. При таком подходе постмодернизм должен стать своеобразным источником права, оказывающим влияние на формирование каких-либо элементов правовой системы. «Если в правовых системах, их превращениях или трансформациях брать за основу постмодернистское – то, что вызвано заметным сдвигом в мировоззрении и мировосприятии, самом человеческом сознании, – можно обнаружить отсутствие взаимодействия между субъектом права и миром или окружающей реальностью» ^{[12, с. 224]}. Значит ли это, что постмодернизм влияет на первопричины, порождающие систему права? Представляется, что системообразующие качества постмодернизма никак не соответствуют развитию права, очень опосредованное имеют к нему отношение. Главное в постмодернизме – поиск и установление дисгармоничных факторов бытия человека, общества, государства, когда не требуется их согласованных действий, сочлененности в решении важнейших вопросов самого разнообразного характера. Как известно, право строится совершенно в иной парадигме мировоззренческих и онтологических фундаментальных свойств, главным из которых можно назвать именно гармонизацию многоплановых отношений человека, общества и государства. Это подчеркивается и на уровне интеграции различных подходов к исследованию правопонимания, в результате чего признается необходимость создания принципиально нового типа правопонимания. Об этом, например, пишет И.Л. Честнов ^[13], а А.А. Алпатов в статье «О природе права» отмечает, что «так как любое правопонимание покоится на метаюридических основаниях, то таким основанием…должна стать философская концепция, которая в состоянии преодолеть ограниченность построений эпохи модерна» ^{[14, с. 2391]}. Как видим, обнаруживается существенное противоречие постмодернизма, развитие которого сопряжено с преодолением узости, ограниченности философской рефлексии, и права, тяготеющего, напротив, к однолинейной сцепленности норм – свойству, необходимому любым концептуальным правовым построениям. Очевидно, что право, теряющее такие «сцепления», обнаруживает неадекватность той социальной ситуации, которая складывается в гражданском обществе, а следовательно, и свою несостоятельность. Ф.М. Раянов усматривает первопричину такого состояния в излишней теоретической наклонности правового знания, отмечая при этом, что «излишне теоретизированная юридическая наука о соотношении государства и права, права и закона рассуждает, как правило, отвлеченно, не считает своим долгом жить проблемами и заботами реального государства» ^{[15, с. 46]}.

Все же современная реальность, охватывая и систему права, уже длительное время существует, возможно, по излишне формализованным, но многое определяющим закономерностям постмодернизма, главная из которых видится в свержении со своих постаменов длительное время культивируемых стереотипов и шаблонов правового сознания и правовой культуры. И если, к примеру, общая теория права трактует государство как политико-правовую организацию общества, то с точки зрения постмодернистской герменевтики «государство конституируется под «бесконечную», то есть самовоспроизводящуюся программу, как бы гарантируя тем самым бесконечную <…> жизнь государственно оформленному обществу» ^{[16, с. 48]}. В этом смысле эпистемологический образ права неотделим от постмодернизма (ПМ): конкретные поступки человека и в целом социальная реакция на мир, на жизнь методологически подкреплены концепцией ПМ – она по истечению двадцатого столетия наиболее актуальна и интересна; в свою очередь система права не может оставаться безучастной в закреплении формализованных механизмов и черт человеческого и общественного поведения. И новое мышление, теряя свою сакральность, и само усложнение жизни, человека, общества заставляют право органически реализовать наиболее значимые регуляторы всех форм такого взаимодействия человека, общества и государства. Значит, постмодернизм, открывая новые возможности для совершенствования личности и не располагая целью нивелировать жизнь и право, согласуя их друг с другом, казалось бы, должен категорически воспротивиться самой идее ограничения, проистекающего из системы права, продиктованной системой права. Но эта философская рецепция на самом деле не раздвигает пространства ПМ и права, а напротив, сближает их. Для ПМ характерна фиксация остро репрезентативных социальных форм – конфликтов, кризисных состояний, социально-психологической напряженности в трудовых коллективах, выступлений властной оппозиции и т.д. По мысли В.Е. Кемерова, «в ХХ столетии обществознание шло от тезиса "Люди не ведают, что творят" к утверждению "Люди знают, что делают, когда создают свой социальный мир здесь и сейчас"» ^{[17, с. 31]}. Создание социального мира в хронотопе «здесь и сейчас» невозможно без признания необходимости правовой регламентации, но сам процесс такого признания иногда куда более труден, чем порождение адекватных мер правовой регламентации в обществе. И в этом случае вновь обнаруживается диссонанс постмодернизма и права: первый нацелен на «схватывание» и последующее многократное воспроизведение в образах, символах и культурных кодах преимущественно острых социальных ситуаций и явлений, второе – право – транслирует логику, целесообразность и закономерность тенденций общественного развития. ПМ – алогизм социальной реальности, право – логос человеческого индивидуального и коллективного существования.

Как отмечают некоторые исследователи, «понятие "постмодерна" стало широко использоваться с конца 70-х гг. для обозначения периода вступления и развития человечества в эпоху постиндустриализма. В этом смысле "постмодерн" представляет собой интегральную (курсив наш. – Е.П.) характеристику современного постиндустриального, информационного общества» ^{[10, с. 262]}. На самом деле интегративистская роль постмодернизма неочевидна, – его важнейшее свойство связано со «схватыванием», фиксацией разобщенных форм и смыслов бытия, имеющих по отношению друг к другу больше противоречий, чем единых мировоззренческих позиций или схождений. Право, по нашему представлению, как раз выполняет онтологическую интегральную функцию – функцию единения общества, граждан. Для постмодернизма на первый план выдвигается культивирование таких элементов социальной реальности, которые, напротив, влияют на разобщенность общественных институтов и которые регистрируют любые отклонения от единожды заведенного социального порядка. И если право апеллирует к норме, возводит норму в ранг необходимого элемента бытия, то ПМ категорию нормы не приемлет, отвергает ее в качестве важнейшей составляющей социальной реальности. Или по крайней мере трансформирует понятие нормы, низводит его до ограниченного оператора человеческих взаимодействий.

Как видим, ПМ и право обнаруживают большое число расхождений по разным позициям – идеологическим, социальным, ценностно-смысловым и другим. Вместе с тем, согласно точке зрения Ю.В. Ирхина, «по мнению постмодернистов лишь микронарративы (повествования, рассказы, посредством которых вымысел живет в культуре) продолжают плести ткань повседневной жизни. Ими переоценивается роль описательного плана, значения самой полемики, связанной с переосмыслением (курсив наш. – Е.П.) ценностей. Карта предшествует территории, телевизор и Интернет формируют общество» ^{[10, с. 266]}. Переоценка и переосмысление уже апробированных обществом ценностно-смысловых комплексов – это механизм постмодернистского вживания в культуру и социальную реальность, это способ воздействия на мир. Этот же принцип примечателен и в функционировании системы права – пересмотр отживших образцов и норм, шаблонов и стереотипов становится определяющим в интенсивно меняющейся реальности. Нельзя, по-видимому, с достаточной степенью очевидности утверждать созидательную или энтропийную направленность таких преобразований, но в любом случае это подлежит последующей общественной оценке и верификации.

Итак, в соотношении постмодернизма как определяющей мировоззренческой рефлексии конца ХХ – начала ХХI вв. и права обнаруживаются существенные противоречия: 1) ПМ концептуализирует характерную для рубежа веков смену или переоценку ценностно-смысловых приоритетов, сопровождающуюся появлением совершенно новых моделей и символов бытия; право же, напротив, обнаруживает тяготение к закреплению, а не пересмотру уже сложившихся концепций правоотношений и регламентирующих эти правоотношения норм; 2) ПМ акцентирует внимание на конфликтах человека, общества и культуры, с особой остротой звучащих на сломе столетий; система права ставит своей центральной задачей стирание граней и различных проявлений этой конфликтности за счет создания адекватных ситуации норм; 3) ПМ травестирует социальную реальность, часто доводя этот процесс до абсурда, право же более устойчиво к изменениям мировоззренческих векторов, и оно направлено на объективацию всего происходящего в окружающей действительности. Эти и другие свойства, свидетельствующие об определенной дистанции между постмодернизмом и правом, позволяют в достаточной мере судить о сохраняющейся «интуиции социального» ^{[18, с. 63]}, при которой категорически не отвергается совпадение различных социальных реалий в некой единой точке. В самом деле, ПМ абсолютизирует любое явление, отклоняющееся в своем развитии от какой-либо установленной извне нормы. В этом смысле «интуиция социального» отмечает доминанты телесности, физиологизма, психических аллюзий и девиаций, потока сознания и т.д. – всего того, что указывает на некую порочность общества. Интуитивно развитие мира представляется именно таким в условиях, когда общество начинает справляться с трудно преодолимой инерцией тоталитарной реальности, насаждаемой десятилетиями в советскую эпоху. Изживание косных стереотипов возможно лишь тогда, когда общество испытывает ценностно-смысловое потрясение. Такое потрясение и допускал ПМ, признавая допустимость смыслов порочного и порочности в общественной жизни. Очевидно, что право противостоит любым подобным проявлениям системой жестких норм и мер, по сути дела преобразуя интуицию социального в социальную реальность, где доминирующим становится механизм государственного принуждения.

В начале ХХI столетия постмодернизм заметно теряет свои мировоззренческие позиции, уступая место т.н. новому историзму. Однако инерция постмодернистского продолжает оказывать воздействие на многие явления и процессы, происходящие в социальной реальности нашего времени. Если рассматривать точки соприкосновения ПМ и права, то именно в начале нового века они становятся более отчетливыми и понятными. На грани столетий появляется надежда на то, что многие трудные вопросы современности, некоторые из которых в философии получили название «проклятых вопросов» (что делать? кто виноват? и др.), хотя бы будут приближены к своему разрешению. Это безусловно имеет отношение и к сущности права ^[19], концептуальные системы которого в смене эпох могут также претерпевать существенные метаморфозы. Русский философ Д.С. Мережковский еще в начале двадцатого века ввел концепт «Грядущего Хама», содержащий прозорливую характеристику будущего российской социокультурной действительности и пунктирно наметивший вектор постмодернистского мировоззрения в эру грядущего хамства. Мыслитель отмечает, что «у этого Хама в России – три лица. Первое, настоящее – над нами, лицо самодержавия, мертвый позитивизм казенщины, китайская стена табели о рангах… Второе лицо прошлое – рядом с нами, лицо православия… Третье лицо будущее – под нами, лицо хамства, идущего снизу – хулиганства, босячества, черной сотни – самое страшное из всех трех лиц» ^{[20, с. 375-376]}. В этом высказывании Грядущий Хам соотносится с самым страшным пороком социальной жизни, и в начале века двадцать первого этот рефрен не потерял своей актуальности, по сути дела направив систему права в русло решения задачи не столько правового свойства, сколько мировоззренческого. При этом, по нашему мнению, право в большей степени приобрело статус антропоцентричного явления, проникающего в саму суть человеческой натуры, ставящего своей главной целью изгнание из нее порочного хамства, сопряженного с целым рядом куда более серьезных преступных деяний или иных правонарушений. Как известно, еще не так давно право предельно выраженно игнорировало личность, отстаивая прежде всего генеральную совокупность государственных, государствосообразных ценностей. Тенденция «препарирования натуры» свойственна и постмодернизму; выворачивание наизнанку человеческих ценностей, придание им иных метасмыслов, расподобление личности становится неотъемлемой составной частью постмодернистского процесса в ХХ веке. Правда, в наши дни он заметно ослабевает, теряя прежнюю уверенность в своих деконструирующих механизмах. И постмодернизм, и право обращены к человеку, измеряют его мировоззрение и поведение, но предлагают для этого все же принципиально различные способы: ПМ – развенчание и расподобление, право – интеграция и телеологичность.

Мало кто из представителей ПМ, перевернувших своими взглядами вселенную, игнорировал взаимодействие человека и права, возможности их взаимопроникновения или взаимной обусловленности. Последний оплот ПМ, умерший недавно во Франции – Жак Деррида (после его смерти стали говорить о закате ПМ), в своей небольшой статье «Человеку – мыслить и скитаться в мире» писал: «Настанет время, когда человек устанет от норм права, от знаков и символов морали, окружающих его повсюду. Он придет к нотариусу, адвокату, судье с единственным вопросом – можно секунду я побуду один, чтобы никто не нарушил моего покоя?» ^{[21, с. 112]}. Именно так – как давление, как бремя, как тяжелая ноша – понимается норма права в постмодернизме. Всякое правило ограничивает свободу, изживает саму мечту об абсолютной свободе, приземляя ее, сдавливая со всех сторон. Норма права нивелирует ощущение свободы, а это в свою очередь вызывает резкое прежде всего психологическое отторжение любого ограничения. Ж.-Ф. Лиотар в книге «Состояние постмодерна» предложил оспаривать предписания государства от имени гражданского общества, если оно (государство) недостаточно хорошо это общество представляет ^{[22, с. 89]}. Другой француз Жиль Лазье, юрист по образованию и философ по призванию, штудируя законодательство своей страны, увидел в нем очень много постмодернистского: «За плевок в Сену – к суду? Но даже великий Гюго до сих пор томился бы в застенках и никак уж не в Соборе парижской богоматери – он сто раз делал это, глядя как детишки вроде Гавроша воруют морковь у зеленщиков» ^{[23, с. 216]}. Относительно того, как нормы права травестируют онтологические смыслы человеческого существования, можно приводить многочисленные примеры из правовой системы США. В разных штатах предусмотрена серьезная ответственность за установку мышеловок без разрешения полиции, загибание страниц в библиотечных книгах и т.д. Разумеется, многие нормы права складывались десятилетиями и буквально отражали смысл цивилизационных построений, мировоззренческих исканий, той самой интуиции социального, которая должна в конечном итоге перерастать в адекватную норму, направленную на обеспечение достойного существования человека. Согласно мнению А. Фицбаха, «право, застывшее в немом укоре человеческим поступкам, теряет свою красную линию, утрачивает свою суть и начинает дискредитировать органы власти, но произрастая из традиций, ритуалов, народных чаяний, оно становится понятным и приемлемым, удостаивая честью всех и каждого…» ^{[24, с. 134]}. Связь нормы и традиции необходима, она по крайней мере не вызывает отторжения в гражданском обществе. Но постмодернистская тенденция разрыва всяких связей и отношений в случае с правовой нормой существенно может затруднить «вживание» такой нормы в человеческую жизнь и в ткань социальной реальности.

Право и ПМ обнаруживают точки соприкосновения в устройстве коммуникативного пространства, в котором осуществляется взаимодействие человека и общества. Действительно, право – это самостоятельная коммуникативная система, организованная таким образом, что поведение человека в обществе подчинено закономерностям общения – ситуативным, рефлексивным, перцептивным, ритуальным, символическим и прочим. Для ПМ характерно «схватывание», запечатление этих коммуникативных зон. Например, в условиях возрастания коррупционности в российском обществе это явление «смещается в плоскость повседневной жизни, ритуализируя наше поведение, допуская саму возможность извлекать пользу из любого действия, из любого акта коммуникации» ^{[25, с. 2480]}. В постмодернистском ракурсе любое действие органов власти, связанное прежде всего с нормотворчеством или правоприменением, представляет собой ритуал, в котором иногда стираются грани рационального. Ситуация, когда депутаты сначала принимают решение о повышении ставок транспортного налога, а затем только осознают все социально напряженные последствия такого решения, и есть ритуал, в котором при любом исходе субъекты должны выполнить предписанное ритуальное действо, символическая ценность которого оказывается довольно невысокой. Принцип «общего дела», предложенный русским философом Н.Ф. Федоровым, определяет границу превращения данного природой, естественного, прирожденного в социальные атрибуты, позитивистские, навязываемые, обусловленные соединением рационального и иррационального. «В чем же должно состоять наше, существ разумных и чувствующих, – пишет мыслитель, – общее дело: в эксплуатации ли и утилизации природы, т.е. в ее истощении… или же в регуляции природы, т.е. в обращении дарового в трудовое, рожденного в созидаемое, рождающего в воссозидающее…» ^{[26, с. 393]}. Право ритуализирует реальность, подчиняя ее нормам, позволяющим дифференцировать социальное и антисоциальное, ценности и антиценности, культурное и контркультурное; ПМ становится слепком с действительности, в которой эти антиномии обостряют ситуацию, по сути обесценивают каждый элемент правовой системы. Но в начале нового тысячелетия все должно измениться, по меньшей мере право должно обозначить совершенно иную систему мировоззренческих координат: человек – общество – культура – государство.

Именно постмодерн подчеркивает преломление острых противоречий в жизни человека и социума, которые право «схватывает» и запечатлевает в многочисленных нормах и институтах. И если в иные времена, времена «до постмодерна» право решало преимущественно задачи сохранения и приумножения богатства, собственности, то в условиях постмодернистского влияния оно не может игнорировать проблемы культуроцентричного характера, связанные с моралью, религиозностью, ментальностью, патриотичностью и другие. А они представляются куда более серьезными и масштабными в бытии человека, влияющими на его включенность в социальную жизнь. На наш взгляд, эти концептуальные обстоятельства вернее всего характеризуются в иной системе категорий, называемой постмодернизмом. По мысли некоторых исследователей, «современная цивилизация не может ответить на такие важные и фундаментальные вопросы: кто такой человек, как он должен жить, как высвободить и плодотворно использовать заключенный в нем творческий потенциал?» ^{[27, с. 107]} Можно предположить, что ответы на эти и другие не менее актуальные вопросы дает право и его нормы. В Конституции Российской Федерации, к примеру, содержатся правовые максимы или нормы, которые позволяют в той или иной степени решить обозначенные проблемы; в этой связи наиболее показательной является статья вторая, гласящая о том, что «Человек, его права и свободы являются высшей ценностью». Признание за человеком высшей ценности в обществе и государстве не всегда было столь уж однозначным. Как известно, в ситуации идеологической детерминированности права подобного рода нормы приобретают скорее не юридический, а космологический смысл. Именно поэтому в самом начале эпохи постмодерна, когда осуществлялась заметная перестройка социальных формаций и происходили подвижки в общественном сознании, Конституции РСФСР 1978 года совершенно в ином ключе трактовала человеческое начало, поставив его в зависимость от коллективного разума — здесь уже речь шла не о высшей ценности человека, а о его включенности в широкий политический контекст. Очевидно, что в эпоху постмодерна произошла существенная трансформация отношений человека, общества и государства, а следовательно, человека, общества и права.

Гражданское общество, как нам кажется, по-разному концептуализируется с точки зрения постмодерна и постмодернизма. В первом случае речь идет об идеологической подпитке самой концепции гражданственности и гражданского общества. При этом ключевой ситуацией становится неотвратимость слома, трансформации, существенного пересмотра уже сложившегося опыта «перемалывания» гражданских инициатив и устоев в советские времена. Тогда постмодерн — это реальная возможность институтам гражданского общества получить новую траекторию развития, освободившись от инерционного советского влияния. С точки зрения постмодернизма как оператора эпохальных изменений, как прикладной, функциональной характеристики меняющейся социальной реальности гражданское общество — это стихия, пространство, в котором совершенно новая идея, мысль, конструкция, модель, система развивается, устанавливая некую единую ценностно-смысловую парадигму. Для примера здесь подходяща парадигма «осевого времени», в котором родилась великая человеческая культура и одухотворила все вокруг. По-видимому, не совсем корректно проводить подобные параллели, сравнивая «осевое время» и гражданское общество, но тем не менее они напрашиваются сами собой.

В эпоху постмодерна многие теоретические построения предопределили отношение к миру, к человеку, культуре. Стали возможными такие философские, политические и концептуально-правовые обобщения, которые в условиях тоталитарной идеологии никак не могли самостоятельно возникнуть или были обречены на провал и не могли должным образом оказывать воздействие на отношения человека и государства. Согласно концепции власти ярчайшего представителя постмодерна М. Фуко, люди управляют миром при помощи знаний, интеллектуальной деятельности. Описывая «микрофизику власти», мыслитель выделяет три действенных инструмента власти. Первый — иерархическое наблюдение, или способность чиновников наблюдать все, что ими контролируется, одним пристальным взглядом. Второй инструмент — способность выносить нормализующие приговоры и наказывать тех, кто нарушает нормы. Так, человека могут негативно оценить и наказать в категориях времени (за опоздание), деятельности (невнимание) и поведения (за невежливость). Третий инструмент — использование исследования для наблюдения за людьми и вынесения относительно их нормализующих приговоров ^{[28, р. 26-27]}. В условиях постмодернизма подобного рода концепции становятся метанарративами, которые представляют собой показатели образованности и организованности гражданского общества, призванному, как полагает К.А. Феофанов, «противостоять произволу власти, интеллектуально и организационно значительно уступают воле, организации и интеллектуальной разработанности акций по возвеличиванию и развенчиванию правовых решений...» ^{[29, с. 90]}. Это фундамент всякого гражданского общества — противостояние власти, но не отказ от права, морали, нравственности, философии, политики. Система права, пережившая времена тоталитаризма, формализованности, в эпоху постмодерна получала возможность изжить те многочисленные правовые нормы и институты, которые она по инерции продолжала актуализировать и воспроизводить. Между тем, как полагает Д.М. Азми, исследуя структуру системы права, «основное (базовое) право аккумулирует именно принципы, т.е. фундаментальные, значимые...идейные правила. В частности, оно объединяет в себе основоположения справедливости, правозаконности, гуманизма, формально-юридического равенства участников правового общения» ^{[30, с. 10]}. Действительно, система права, по-прежнему ориентируясь на социально значимые принципы, традиционные для любого общества постиндустриальной эпохи, вынуждена все более дифференцированно подходить к разного рода идейным правилам, совершая необходимые исключения из них или признавая их статус кво. Примечательно, что в эпоху постмодерна всякие идейные правила сравнительно легко замещаются другими правилами, которые постепенно приобретают значения и смыслы социокультурных кодов, метанарративов и символов времени. Постмодернизм достаточно быстро и ощутимо выработал уникальные концепции знаков, допуская их перерождения, деструкции, аберрации и т.д. Таким образом, постмодернизм поставил своей важнейшей задачей крушение авторитетов и компенсацию недостающих в обществе систем общения и коммуникаций, а ярчайшей из таких систем должно стать гражданское общество, преодолевшее косные идейные правила или идеологемы.

По мысли Ю.В. Ирхина, «на этапе электронного обмена сообщениями знаки в значительной степени симулируют, подделывают действительность и теряют свой репрезентирующий характер. Многообразие знаков парадоксальным образом подрывает их способность что-либо значить и люди расходятся после спектакля, не разобравшись в его смысле, но и свободные, по логике постмодернистов, от необходимости искать истину. Личность в таком обществе децентрализована, вовлечена в процессы одновременного становления многих идентичностей» ^{[10, с. 268]}. В правовой системе эти свойства знаков преломляются со всей очевидностью: известный атрибутивный постулат «незнание закона не освобождает от ответственности» является ярчайшим маркером разорванной постмодернистской коммуникации — люди, не уяснившие правовые смыслы, не понявшие их предназначение, оказываются под катком принудительной машины государства. В стране с не очень высокой правовой культурой такого рода лозунг становится погибельным для человека. По этой же модели давно существуют нормы административного права, постулирующие презумпцию невиновности в качестве основополагающего принципа, но между тем не позволяющие гражданам полагаться на него — составление протокола по делу об административном правонарушении становится зачастую «единственно верным» действием, обличающим «правонарушителя», но на самом деле не всегда соответствующим истине. Этот перечень является довольно внушительным и он свидетельствует как раз о трудностях становления идентичностей, о разомкнутости социальных и правовых связей между человеком, гражданином и обществом, государством. Это может расцениваться как своего рода постмодернистский синдром — право, с одной стороны, должно обеспечить стабильность повседневной жизни государства, развитие общества, достойную жизнь человека, но, с другой стороны, именно право в российской реальности создает определенные сложности для взаимопонимания человека и государства. Этот парадокс сродни тому, как исторически менялись функции государства от простейших к сложным, но при этом с течением исторического времени элементарные задачи государственной жизни не избывались, а некоторые так и вовсе переходили в разряд актуальных и заметно осовременивались.

Эпоха постмодерна в социоюридическом ключе выстраивает совершенно особые матрицы правоотношений и юридических фактов. Согласно утверждению Ф.М. Раянова, «теоретическая юридическая наука чуть ли не зациклилась на том, что право может возникать, функционировать вне зависимости от государства» ^{[15, с. 46]}. Такое дистанцирование отметает все общественные идеалы, к обретению которых правовая система любого государства должна неукоснительно стремиться. На поверку оказывается, что преодоление традиционных принципов общественного бытия в эпоху постмодерна преломляется в травестии установлений морали, истины, добра и справедливости. Так, российскому уголовному праву потребовалось почти пятнадцать лет для того, чтобы признать отягчающим обстоятельством при совершении преступного деяния службу в правоохранительных органах. Этим фактом общество признает определенные нравственные потрясения в среде милиционеров и в целом в самой правоохранительной среде. Вызывает постмодернистскую рефлексию и необходимость довольно экстренной смены вывески в процессе реформирования милиции, но следует признать, что такой ход для российской действительности не нов и он не всегда приводит к реальному положительному совершенсивованию различных правовых институтов. Если многие исследователи современных проявлений коррупции зачастую сводят борьбу с этим общественным пороком к уменьшению избыточности функций чиновников ^{[31, с. 71-72]} или так называемым общепрофилактическим мероприятиям ^{[32, с. 126]}, но при этом в расчет не берутся социокультурные аспекты распространения этого явления, ни о какой эффективной антикоррупционной стратегии вести речь не приходится. Вместе с тем на определенные размышления наталкивает и вопрос о том, почему именно в эпоху постмодерна с особой остротой актуализировалась борьба с коррупцией и ее проявлениями? Связано ли это со все усугубляющейся ситуацией в развитии современного человека или важную роль при этом играет приращение капиталов и возникающие прежде всего правовые сложности с их сохранением. Как нам кажется, в эпоху постмодерна с пересмотром традиционных позиций социальной справедливости и морали выработать действенные меры по противодействию указанным антиобщественным порокам вовсе невозможно, а поэтому любые предлагаемые для этого «стратегии» будут недостаточными и в малой степени эффективными.

Эпоха постмодерна впитала аллюзии тоталитаризма, идеологической и социально-политической нестабильности в обществе, ребром поставила вопросы о национальной идентичности, особенностях менталитета разных народов. Полагаем, что «в начале ХХI столетия постмодернизм заметно теряет свои мировоззренческие позиции, уступая место т.н. новому историзму. Однако инерция постмодернистского продолжает оказывать воздействие на многие явления и процессы, происходящие в социальной реальности нашего времени. Если рассматривать точки соприкосновения ПМ (постмодернизма. — Е.П.) и права, то именно в начале нового века они становятся более отчетливыми и понятными. На грани столетий появляется надежда на то, что многие трудные вопросы современности, некоторые из которых в философии получили название «проклятых вопросов» (что делать? кто виноват? и др.), хотя бы будут приближены к своему разрешению» ^{[33, с. 170]}. И все же эпоха постмодерна создала свои матрицы правового сознания; в них юридические нормы соседствуют с фактами действительности, эти нормы опровергающими или по меньшей мере вызывающими недоверие к ним и неприятие. Для правовой системы Российской Федерации такие матрицы приобретают характер ценностно-смысловых маркеров, свидетельствующих о разомкнутости, несовпадении граней культуры, общества и человека. Подобного рода явления затрудняют восприятие норм права, превращают их в формальные или не доступные для осознания и интерпретации конгломераты, выталкиваемые сознанием, не признаваемые необходимыми и актуальными в повседневной жизни. Сквозь призму постмодерна эти матрицы представляют собой не что иное, как сформулированные противоречия социальной, политической, экономической и духовной жизни человека, преломляющие тенденцию неприятия или непонимания конкретных правовых норм и феноменов.

Можно остановиться на некоторых примерах такого рода матриц, показывающих деструктивное начало в правовых и социокультурных построениях в эпоху постмодерна. Как мы знаем, по Конституции Российская Федерация — демократическое государство, в котором должна доминировать открытость государства человеку и гражданину. Но действующие правовые нормы, напротив, не всегда соответствуют духу демократии, все более разделяя человека и государство. Речь здесь можно, к примеру, вести о постмодернистской трансформации избирательного законодательства, в результате которой перестали избираться всенародным волеизъявлением губернаторы, мэры некоторых российских городов и т.д. В государстве, исторически длительное время находившемся под пятой царских особ, возврат в эпоху назначенцев, вне всяких сомнений, становится аллюзией прошлых эпох. А эпоха постмодерна вовсе не собирается эти аллюзии развенчивать и даже более того — их подчеркнуто выпячивает, огрубляет и заставляет обращать на них внимание. Смыкание исторического прошлого России, в наименьшей степени регламентированного нормами права, с современной реальностью, признающей доминирование права, может привести к выхолощенности правовой системы. И если в Европе эта негативная характеристика объясняется во многом тенденциями глобализации права, то в российской действительности она актуализирована возвратом в прошлое, когда формализация права и правоотношений являлось обычным делом. Ситуация предельно усугубляется тем обстоятельством, что, мысли Л.С. Мамута, «глубинная причина отсутствия в стране нормальной...общественно-политической жизни — неудовлетворительное состояние политико-правовой культуры народа в целом» » ^{[5, с. 55]}.