Экспозиция или "Философский глаз" для науки

Борисов Сергей Валентинович доктор философских наук заведующий, Южно-Уральский государственный гуманитарно-педагогический университет; профессор, Южно-Уральский государственный университет (Национальный исследовательский университет) 454080, Россия, Челябинская область, г. Челябинск, пр. Ленина, 69, каб. 444 Borisov Sergey Valentinovich Doctor of Philosophy Head of the Philosophical Departmet at Chelyabinsk State Pedagogical University  454080, Russia, Chelyabinskaya oblast', g. Chelyabinsk, pr. Lenina, 69, kab. 444 borisovsv69@mail.ru Другие публикации этого автора

Ignorant

Doctor

Огюст Конт – французский философ XIX в.

Джон Стюарт Милль – английский философ XIX в.

Уильям Уэвелл – английский философ, теолог XIX в.

Анри Пуанкаре – французский математик, физик, астроном, философ XIX-XX вв.

Курт Хюбнер – современный немецкий философ.

Эрнст Мах – немецкий физик, философ XIX-XX в.

Андре Лаланд – французский философ XIX-XX вв.

Пьер Морис Мари Дюгем – французский физик, математик, философ XIX-XX вв.

Моррис Рафаэль Коэн – американский философ, юрист XX в.

Эрнест Нагель – американский философ, логик XX в.

Мориц Шлик – немецко-австрийский философ XX в.

Рудольф Карнап – австрийский философ, логик ХХ в.

Бертран Рассел – английский математик, логик, философ ХХ в.

Томас Сэмюэл Кун – американский физик, историк, философ ХХ в.

Хилари Уайтхолл Патнем – современный американский философ.

Пол Фейерабенд – американский философ ХХ в.

Карл Раймунд Поппер – английский философ, логик, социолог ХХ в.

Марио Бунге – современный аргентинский философ, физик.

Ян Хакинг – современный канадский философ.

Огастес де Морган – шотландский математик, логик XIX в.

Имре Лакатос – английский философ XX в.

Галилео Галилей – итальянский математик, физик, астроном XVI-XVII вв.

Вильгельм Виндельбанд – немецкий философ XIX-XX вв.

Генрих Риккерт – немецкий философ XIX-XX вв.

Вильгельм Дильтей – немецкий философ XIX в.

Фридрих Эрнст Даниэль Шлейермахер – немецкий философ XVIII-XIX вв.

Ханс-Георг Гадамер – немецкий философ ХХ в.

Карл Густав Гемпель – немецкий и американский философ XX в.

Уильям Дрей – современный канадский философ.

Гертруда Элизабет Маргарет Энском – английский философ XX в.

Ignorant: Итак, как же философы пытались осмыслить место и роль науки в жизни людей? Как была осуществлена философская рефлексия по поводу научного поиска с точки зрения его эффективности и значимости для самой науки?

Doctor: Это осмысление ведет свое начало с философской традиции позитивизма. Основателем позитивизма считается французский философ Огюст Конт, который в своем главном труде «Курс позитивной философии» (1830-1842) попытался дать решение вопроса о развитии, структуре и функциях знания в обществе.

Огюст Конт: В основу своей теории я положил закон трех стадий развития знания. Этот закон описывает не только духовное развитие человечества, но и каждой отдельной науки, а также отдельного человека. Итак, 1) в теологическом, или фиктивном, состоянии человек объясняет явления мира воздействием сверхъестественных существ; 2) метафизическая, или абстрактная, стадия есть, в сущности, замаскированная теология, только сверхъестественные существа здесь заменены абстрактными (пустыми) сущностями; 3) на научной, или позитивной, стадии поиски последних причин прекращаются, и познавательный интерес обращается к реальным фактам. Его основа – наблюдение, исходя из которого, можно познать всеобщие закономерности. На последней стадии человеческий дух достигает своей высшей ступени, но в некоторых областях еще может застрять на прежних стадиях.^[1]

Ignorant: Объясните, пожалуйста, значение слова «позитивный», которое как я понял, является ключевым в вашей концепции.

Огюст Конт: Для меня «позитивное» означает: фактическое и полезное, что подразумевает и преодоление разрыва между теорией и практикой; достоверное в отличие от неразрешимых метафизических проблем; точное; конструктивное; наконец, относительное в отличие от претензий метафизики на абсолютное. В соответствии с этим в рамках науки можно установить иерархию с математикой во главе, за которой следуют астрономия, физика, химия, биология и социология. По этой шкале можно определить степень желаемой позитивности, а также последовательность, в которой науки строятся друг на друге. При этом степень сложности процессов, которыми они занимаются, возрастает сверху вниз.

Ignorant: А почему социология (наука об обществе) замыкает этот ряд?

Огюст Конт: Дело в том, что социология еще не достигла состояния позитивной науки. Поэтому она должна быть построена в этом духе, чтобы появилась возможность улучшить социальные стандарты жизни на основе более точных прогнозов общественного развития.

Ignorant: Означает ли, что для позитивной стадии развития науки необходимо пересмотреть и переработать все прежние научные понятия и методы исследования?

Джон Милль: Думаю, что да. Как известно, экспериментальные методы призваны выполнять двойственную функцию. Во-первых, они являются методами открытия причинно-следственных связей. Используя данные методы, можно обнаружить порядок, по которому организованы факты.

Ignorant: А каким-либо другим, чисто умозрительным способом нельзя обнаружить этот порядок?

Джон Милль: Если бы с помощью методов наблюдения и эксперимента никогда не было бы сделано никаких открытий, то тогда вообще не было бы сделано никаких открытий, ибо всякое открытие осуществляется с помощью процесса, сводимого к одному из этих двух методов.^[2] Во-вторых, экспериментальные методы также обладают демонстративной функцией.

Ignorant: Что это значит?

Джон Милль: Эти методы обеспечивают правила и модели аргументации, представляют собой тесты для любой научной процедуры. Только заключения, получаемые при исследовании реальных положений дел, могут быть абсолютно достоверными. Возьмем, например, понятие «закон природы». Законами природы мы называем некоторые регулярности, единообразия, подмеченные при исследовании единичных фактов. Законы являются результатом обобщения такого рода фактов и служат для их объяснения и предсказания. Однако сами законы знанием не являются.

Ignorant: Что вы хотите этим сказать?

Джон Милль: Например, мы знаем, что открытие эллиптической орбиты Марса Кеплером состояло в совокупности фактов астрономических наблюдений, которые при надлежащем внимании сами выстраивались в эллиптическую орбиту. Иначе говоря, законы природы не только базируются на наблюдении фактов, но и сами по себе являются фактами. Рост науки состоит в накоплении фактов и имеет, таким образом, кумулятивный, накопительный характер.

Ignorant: Получается, что есть только знание о единичных, конкретных фактах или такое, которое получено с помощью индуктивных умозаключений.

Джон Милль: Правильно. Однако и само индуктивное умозаключение есть всегда, в конце концов, умозаключение от частного к частному.^[3] Таким образом, развитие научного знания есть, по сути, последовательное накопление знаний о единичных, частных фактах.

Doctor: Однако согласитесь, что общие утверждения, получаемые в результате индукции, играют полезную роль в науке.

Джон Милль: Вне всякого сомнения, но только эта роль является чисто инструментальной: общие утверждения помогают сохранить знание о множестве конкретных фактов. В науке вывод непременно должен пройти через промежуточную стадию общего предложения, так как науке эти выводы нужны в качестве памятных записей. Таким образом, общие утверждения в науке – это просто узелок, завязанный на память.^[4]

Doctor: Однако не будем забывать и дедукцию, имеющую огромное значение для науки.

Джон Милль: Однако позитивная наука должна добиваться синтеза индукции и дедукции. Поэтому наиболее продуктивным является гипотетико-дедуктивный метод.

Ignorant: А что это за метод?

Джон Милль: Сейчас я покажу его в действии. Итак, мы начинаем с какого-нибудь предположения (хотя бы и ложного) для того, чтобы посмотреть, какие следствия будут из него вытекать; а наблюдая то, насколько эти следствия отличаются от действительных явлений, мы узнаем, какие поправки надо сделать в нашем предположении. Затем в эту грубую гипотезу вносим грубые же поправки, и процесс повторяем снова; сравнение выводимых из исправленной гипотезы следствий с наблюденными фактами дает указание для дальнейшего исправления и т.д., пока дедуцируемые результаты не будут, в конце концов, поставлены в согласие с фактами.

Уильям Уэвелл: Хочу заметить, что даже если в истории развития науки идет процесс накопления фактов, формирование теории нельзя рассматривать как дело вторичное. На мой взгляд, научный прогресс возможен только в развитии теории, а факты играют лишь вспомогательное значение.

Doctor: Как вы можете это обосновать?

Уильям Уэвелл: Очень просто. Возьмем, например, астрономию. По сути, в ее развитии скрыты две разные по характеру теории: а) изображение видимых объектов Вселенной и их движений (формальная теория), и б) определение причин и законов движения (физическая теория). Формальная сторона выражает отношение пространства и времени, а физическая – силы и материи. Развитие теории начинается всегда с формальной стороны, по формальным основаниям (таким, скажем, как упрощение, совершенствование, повышение уровня последовательности) и может происходить без обнаружения новых фактов. Но для завершения теории требуется развить и ее физическую сторону.

Doctor: В чем, в таком случае, заключается развитие науки?

Уильям Уэвелл: Я считаю, что развитие науки состоит по своей сути в развитии идей. Познание вообще есть приложение четко понимаемых идей к ясным и определенным фактам. Идеи – это отношения связи вещей и явлений, и одновременно с этим они – законы нашего мышления, они есть то, что придает истинность (а не просто правдоподобность) нашим мыслям. Это – идеи пространства, времени, числа, сходства, различия, причины, необходимости и т.д. вплоть до идей гелиоцентризма либо геоцентризма и т.п.

Doctor: В таком случае, прогресс науки можно усмотреть в совпадении идеи и факта.

Уильям Уэвелл: Совершенно верно. Соединение идей и фактов образует понятия, которые конкретизируют идею, модифицируют ее, делают пригодной для истолкования и иллюстрации фактом (понятия круга, квадрата, числа, скорости, силы ускорения и т.д.). Развитие науки и состоит в формировании научных понятий или теорий, через посредство которых развиваются идеи.

Doctor: Но ведь бывает, что такое совпадение оказывается невозможным и тогда новая теория опровергает предыдущую.

Уильям Уэвелл: Это только так кажется. На самом деле старая теория входит в новую той долей истины, которая в ней была. Прежние истины не изгоняются, но форма, которой была выражена истина в старой теории, может весьма существенно измениться. Новая теория всякий раз – это новое обобщение, более широкое, чем оно было в старой теории.^[5]

Анри Пуанкаре: Действительно, хотя прогресс науки подвергает опасности самые устойчивые принципы – даже те, которые рассматриваются как фундаментальные, однако ничто не доказывает, что их не удастся сохранить… в преобразованном виде. Движение науки можно сравнить не с перестройкой города, где старые здания немилосердно разрушаются, но с непрерывной эволюцией зоологических видов, которые беспрестанно развиваются и, в конце концов, становятся неузнаваемыми для простого глаза, но в которых опытный глаз всегда откроет следы предшествовавшей работы прошлых веков.^[6]

Джон Милль: Все-таки единство позитивной науки заключается в ее индуктивном методе, а история научного познания представляет собой ни что иное, как историю освоения наукой этого метода.

Уильям Уэвелл: Мне же видится в истории науки история развертывания в познании фундаментальных идей. Только так возможна сама философия науки как своего рода метанаука, одновременно объясняющая ход мировой истории науки и обеспечивающая методологические основания текущего научного познания.

Джон Милль: Но ведь вы не будете отрицать, что сенсорный опыт является семантически исчерпывающей основой познавательного процесса. То есть научный факт – это всегда феномен, т.е. нечто чувственно-постигаемое.

Уильям Уэвелл: Я не согласен с этим. Факт и феномен – это не одно и то же. Феномен – то, что может быть наблюдаемо. А факты – это не только феномены, но и все то, что существует, но не доступно прямой констатации.^[7]

Курт Хюбнер: Чтобы положить конец спору, считаю, что нужно прояснить следующий принципиальный вопрос: можно ли считать правила, которые принципиально участвуют в измерениях, в определениях констант и оснований естественных законов, чем-то таким, что впоследствии может быть представлено как эмпирический факт, поскольку применение этих правил неизменно приводит к одним и тем же результатам, хотя сами правила не зависят друг от друга? И, следовательно, можем ли мы заключать об эмпирической истинности сделанных нами допущений, исходя из совпадения результатов?

Ignorant: Конечно. А как же иначе?

Курт Хюбнер: Хорошо. Придадим моему выводу более точную форму: пусть применение независимых друг от друга правил P₁, P₂, ..., P_n дает одну и ту же систему результатов R; следовательно, P₁, P₂, ...,P_n суть эмпирические истины. Однако такой вывод ничем не обоснован.

Ignorant: Это почему же?

Курт Хюбнер: Потому что система R не дана сама по себе, а получается в каждом конкретном случае посредством правил. Единственное, что мы вправе утверждать, так это то, что и отмеченное совпадение является лишь результатом применения правил. Таким образом, мы можем сказать только, что правила, применение которых приводит к совпадению результатов, вероятно, выбраны потому, что они обеспечивают простоту физических теорий – и ничего больше. Признать этот немудреный факт мешает только то, что нам трудно выбраться из плена метафизики, в соответствии с которой физические предложения так или иначе должны описывать реальность, существующую саму по себе.

Ignorant: Что же из этого следует?

Курт Хюбнер: Отсюда следует, что ни базисные предложения, ни естественные законы не выражают непосредственные факты в каком бы то ни было смысле; в их установлении участвуют решения, принимаемые субъектом исследования.^[8]

Doctor: Хочу отметить, что если с точки зрения позитивной философии науки мы подвергли пересмотру понятие закона природы, значит, нужно пересмотреть и понятие научного факта.

Эрнст Мах: Полностью согласен с вами, коллега. Ведь мир в своей основе состоит из элементов, которые представляют собой соединение физического и психического. Поэтому в отношении физического мира и человеческого сознания эти элементы нейтральны: они не включаются полностью ни в первый, ни во второе. Эти элементы однородны, равнозначимы, среди них нет более важных, более фундаментальных или существенных, нет деления на «первичные» и «вторичные» качества, res cogito и res extens. На мой взгляд, такого рода представление о нейтральных элементах мира преодолевает крайности материализма и идеализма и разрешает противоречия между этими направлениями в философии.

Андре Лаланд: Согласен с вами, коллега. Материю необходимо рассматривать как функцию, отношение или закон, а не как чувственно ощутимый предмет. Все доступные нашим органам чувств тела представляют собой частные значения этой общей формулы. Они не состоят из этой общей материальной основы (субстрата) физически, подобно тому как вода состоит из водорода и кислорода, но порождаются ею как круг порождается своим определением. Материя есть абстракция.^[9]

Doctor: Какие же выводы можно сделать, исходя из этого представления?

Эрнст Мах: Следствием такого видения мира, при котором в нем усматривают лишь однородные элементы и функциональные связи между ними, является дескриптивизм в теории познания, при котором все функции познания, в том числе и научного, сводятся к описанию. Описания же сводятся к определению численных величин одних признаков на основании численных величин других признаков при помощи привычных численных операций. Это и есть идеал научного знания. Описание есть построение фактов в мыслях. Наша мысль составляет для нас почти полное возмещение факта, и мы можем в ней найти все свойства этого последнего.

Пьер Дюгем: Совершенно верно. Как правило, теоретический факт – это группа математических данных, которыми конкретный факт заменяется в рассуждениях и вычислениях. Теоретический факт – перевод на математический язык практического факта. Еще Лейбниц говорил, что трансформация идеи в понятие возможна только путем замещения содержания формой, т.е. через математизацию.

Doctor: В таком случае, следуя вашей логике, и научные законы оказываются не более чем описаниями.

Эрнст Мах: Так и есть. Великие общие законы физики для любых систем масс, электрических, магнитных систем и т.д. ничем существенным не отличаются от описаний. Точно так же можно истолковать и научную теорию. Быстрота, с которой расширяются наши познания благодаря теории, придает ей некоторое количественное преимущество перед простым наблюдением, тогда как качественно между ними никакой существенной разницы нет ни в отношении происхождения, ни в отношении конечного результата. Причем теория оказывается худшим видом описания, ибо она дальше всего отстоит от объекта. Однако мы вынуждены пользоваться теориями, поскольку они в сокращенном и сжатом виде аккумулируют в себе огромные множества отдельных описаний, которые трудно было бы запомнить и воспроизвести. В использовании теорий проявляется принцип экономии мышления.^[10]

Ignorant: Но ведь теории являются выражением ключевых идей, которые господствуют в той или иной научной области.

Эрнст Мах: Видите ли, мои идеи непосредственно доступны только мне, как идеи моего соседа непосредственно известны только ему. Идеи всецело принадлежат к области психической.^[11]

Андре Лаланд: Вы правы, идея – не объект, взятый сам по себе, а еще и некоторая операция ума, в итоге которой мы приходим к ее открытию. Это акт очень определенный и точный, и в то же время не поддающийся никаким усилиям вообразить его в материализованной форме. Вот в этом в основном и заложен двойственный характер всякой идеи. С идеей возникает не образ вещи как таковой, а воспоминание формы мыслительного акта, составляющего как бы рамки для образа, которые я однажды уже заполнял и могу вновь заполнить. Таким образом, общая идея – не просто символ, а схема действия нашего ума. Всякая наука сопоставляет и комбинирует общие идеи, фиксируемые в символической форме.

Ignorant: Но ведь эти идеи можно передать, усвоить, использовать.

Эрнст Мах: Конечно, но передать их можно лишь в материализованной форме – словами, знаками, жестами и пр. Например, в науке среди всего множества идей значение имеют лишь идеи, служащие руководящим началом при расширении наших познаний посредством экспериментальных исследований.^[12]

Doctor: Но ведь это предполагает выход за пределы личного опыта. Прогресс в исследовании может быть достигнут только при взаимном содействии людей, при социальном объединении их, при взаимном обмене сведениями при помощи языка и письма.

Эрнст Мах: Согласен с вами, поэтому и утверждаю, что дело научного познания не дело индивида, а научного сообщества, по отношению к которому отдельно взятый ученый, хотя и автономен, но не суверенен. Поэтому, хотя идея возникает в голове отдельно взятого ученого, она является его вкладом в исследование, не им начатое и не им, вероятно, предстоящее быть завершенным. В эвристическом отношении такая идея выступает как прообраз будущего опыта, более или менее соответствующий или не соответствующий имеющемуся. Кроме опытности, для исследователя требуется сильно развитая фантазия, которая по необходимости должна заполнять пробелы в опытной основе для понимания мира и удовлетворять потребности в таком понимании.^[13]

Тезис Дюгема-Куайна

Научное положение получает свое значение в контексте всей научной теории и не может быть проверено и опровергнуто изолированной от всего состава теории. Если какой-нибудь эксперимент оказывается в противоречии с какими-нибудь выводами из теории, то это нам показывает, правда, что теория нуждается в исправлении, но это нам не показывает еще, что именно в ней нуждается в исправлении. Дело прозорливости ученого найти недостаток, которым страдает вся система.

Пьер Дюгем: В любой науке, например, в физике, можно установить принципы, обеспечивающие целостность ее системы. Во-первых, это одинаковые ощущения и мнения; это свидетельствует, что теории упорядочивают явления в соответствии с определенной онтологией. Следует верить в некую аналогию между теорией и действительностью, ибо в противном случае пришлось бы признать, что физика – не более чем игра с тенями. Во-вторых, эта конституирующая мир науки вера в онтологический порядок лежит в основе неизменных правил, фундаментальных принципов, формулируемых теорией науки, которые красной нитью проходят сквозь всю историю науки. Эти правила обеспечивают расширение, углубляющееся единство и универсальность физики. Таким образом, далекий и, быть может, недостижимый идеал естествознания заключается в возможности выведения явления из теории, с небольшим количеством как известных, так и еще неизвестных аксиом.^[14]

Моррис Коэн: Согласен с вами. Например, мы можем различить два набора идей, которые использовал Галилей при изучении движения тел. Первый набор (являющийся наибольшим) состоял из его убеждений в области математики, физики и философии, которые определили его выбор предметов и их релевантных свойств. Второй набор состоял из специальных гипотез, которые он разработал для того, чтобы открыть отношения, существующие между релевантными факторами.

Эрнест Нагель: Первый набор представлял относительно стабильную совокупность верований и предубеждений. Вполне вероятно, что Галилей не отказался бы от них, даже если бы ни одна из двух его гипотез не получила бы экспериментального подтверждения. Второй набор, учитывая уровень научного развития времен Галилея, представлял собой неустойчивую совокупность предположений и верований и вполне возможно, что Галилей с легкостью отказался бы от своих крайне простых уравнений относительно скорости, времени, расстояния и ускорения в пользу каких-либо более сложных, если бы того потребовали результаты проведенных им экспериментов.^[15]

Doctor: Свое дальнейшее развитие эти идеи философии науки получили в неопозитивизме.

Ignorant: Что ты имеешь в виду?

Doctor: Возникновение неопозитивизма связанос поворотом философии к языку, к его смыслам и логическим структурам.В частности, представители Венского кружкавыдвинули положение о том, что все высказывания делятся на три основных категории: 1) логико-математические (аналитические); 2) эмпирические (синтетические); 3) метафизические (научно-неосмысленные). Философия должна проанализировать высказывания, имеющие хождение в науке. На основе этого анализа изъять из науки все научно-неосмысленные высказывания, обеспечить построение идеальных логических моделей осмысленного научного рассуждения.

Ignorant: Но как можно определить являются те или иные высказывания научными или ненаучными? Каков критерий научности?

Мориц Шлик: Этим критерием является принцип верификации высказываний. Согласно этому принципу, только те высказывания имеют научный смысл, которые допускают, в конечном счете, сведение их к высказываниям, фиксирующим непосредственный чувственный опыт индивида, к атомарным (протокольным) высказываниям.

Джон Милль: Однако иногда даже очень большого количества верифицирующих примеров оказывается недостаточно для четкого установления некоторого обобщения (например, того, что все вороны являются черными), тогда как в иных случаях даже нескольких примеров достаточно, чтобы мы согласились с обобщением (например, установления того, что определенный вид грибов является ядовитым).

Ignorant: Почему же в одних случаях отдельный пример является достаточным, а в других – бессчетного числа совпадающих примеров без наличия или даже предположения какого-либо исключения недостаточно для установления общего суждения?

Моррис Коэн: Видимо, так уж повелось, что человечество изобрело общие понятия одних классов объектов, но не для других. Так, у нас есть общее понятие для вещей, являющихся золотыми, но не для вещей, являющихся синими. Почему это так? Потому что «золото» представляет постоянную конъюнкцию (совокупность) различимых свойств, но «синяя вещь» такой конъюнкции не представляет.

Ignorant: Следовательно, когда мы обнаруживаем, что некоторый объект подпадает под определение термина «золото», у нас появляется уверенность, что он обладает и некоторыми другими хорошо известными качествами. Но когда мы знаем только то, что объект является синим, мы не можем сказать, какими еще свойствами он обладает.

Эрнест Нагель: Правильно. Хотя мы никогда не можем быть полностью уверенными в том, что рассматриваемый верифицирующий пример является подходящим образцом для всех возможных ситуаций, в некоторых случаях вероятность того, что он является именно таковым, очень велика. К таким случаям относятся те, в которых исследуемая предметная область является однородной в определенных релевантных отношениях. Однако в подобных случаях нет необходимости много раз повторять эксперимент, согласующийся с обобщением, поскольку если верифицирующий пример является репрезентативным для всех возможных примеров, то одного такого примера вполне достаточно. Два примера, не отличающихся друг от друга этим репрезентативным свойством, рассматриваются как один пример.^[16]

Моррис Коэн: Таким образом, обсуждение вероятностного вывода с неизбежностью становится связанным с обсуждением природы научных гипотез. Важность гипотез для науки определяется той степенью, в которой они предполагают возможность организованного выведения из них следствий, применимых в качественно различных областях. Гипотеза, доступная для прямого опровержения или верификации, является в достаточной степени полезной как ориентир для анализа проблемы, изначально породившей исследование. Однако такая гипотеза не способствует организации широкого поля исследований.

Ignorant: Можете привести пример?

Моррис Коэн: Если ты положил не на то место ключи, то ты можешь сформулировать гипотезу, согласно которой они находятся в костюме, который ты надевал накануне. Данная гипотеза может быть верифицирована или опровергнута непосредственным образом при осмотре указанного костюма. Однако она совершенно не продуктивна для последующего поиска. Законы Ньютона, с другой стороны, представляют гипотезы, которые не могут быть проверены непосредственным образом. Однако они в высшей степени релевантны для унификации и направления наших исследований в самых разных областях.

Эрнест Нагель: Несмотря на разрыв, разделяющий законы и наблюдаемые факты, законы Ньютона являются крайне вероятными в силу высокой частоты вероятности, с которой примеры из числа их возможных следствий подтверждаются в наблюдаемых явлениях. При этом различные специальные теоремы системы Ньютона, применяемые в разных областях, поддерживают друг друга. Подобно широко расставленным ножкам треножника ни одна теорема не может устоять сама по себе однако, будучи частями системы, они не только поддерживают саму систему, но и помогают друг другу.^[17]

Программа Венского кружка

1. Всякое знание – это знание о том, что дано человеку в чувственном восприятии. Вне чувственных восприятий нет никакой реальности, во всяком случае, ученые ничего не могут сказать о ней. Таким образом, всякое знание может относиться только к чувственным восприятиям.

2. То, что дано в чувственном восприятии, мы можем знать с абсолютной достоверностью. Структура предложений должна совпадать со структурой факта. Истинное предложение является истинным не только потому, что оно верно описывает некоторое положение дел, но и потому, что в своей структуре «показывает» структуру этого положения дел. Атомарные (протокольные) предложения выражают чувственные восприятия субъекта, истинность которых для субъекта является несомненной.

3. Все функции знания сводятся к описанию чувственных данных. Если мир представляет собой комбинацию чувственных данных и знание может относиться только к чувственным данным, то оно сводится лишь к фиксации этих данных. Следовательно, нужно отказаться от объяснения и предсказания в науке. Остается только описание явлений, поиски ответов на вопрос «как?», а не «почему?».

Ignorant: А нельзя ли объяснить это поподробнее?

Мориц Шлик: Пожалуйста. Допустим, что мы должны осуществить верификацию какого-либо реального утверждения U. Из U можно вывести новое утверждение U₁, обращаясь к помощи иного суждения U’, которое выбрано так, что U и U’ вместе служат посылками силлогизма, выводами из которого является именно U₁. Из U₁ можно, обращаясь в свою очередь к суждению U’’, вывести следующее суждение U₂. Из U₂, а также нового U’’’ мы получаем U₃ и т.д., пока не приходим к суждению U_n, которое обладает формой более или менее такого вида: «в том-то и том-то месте, в то-то и то-то время, в тех-то и тех-то условиях можно наблюдать и пережить то-то и то-то». Идем на указанное место, так чтобы оказаться там в указанное время, реализуем указанные условия и описываем, т.е. обозначаем полученные при этом наблюдения или переживания некоторым суждением W (суждение наблюдения). Если W тождественно U_n, то это означает верификацию U_n, а тем самым и первоначального U. Из сказанного видно, что предпоследнее звено в цепи актов процесса верификации состоит из фиксации в предложении (W) чувственно воспринимаемого результата наблюдения или эксперимента (F). Последнее же звено заключается в сравнении двух предложений (W и U_n) с целью установить, тождественны ли они. В целом верификация состоит из операций четырех родов: дедуктивное выведение (U_n из U), фиксация опыта (F) в предложении (W), сравнение предложений (W и U_n) и установление результата верификации (U объявляется либо истинным, либо ложным).^[18]

Doctor: Лингвистический анализ представляет собой своего рода логическое равенство, в левой части которого стоит анализируемое выражение, а в правой – результат анализа, т.е. то, что позволяет считать анализ состоявшимся. Это своего рода «перевод» с метаязыка на предметный язык. Например, логически некорректно говорить «время одномерно, а пространство трехмерно». Здесь нет равенства, не уравнены логико-синтаксического отношения между словами.

Ignorant: Как же следует говорит?

Doctor: Следует говорить: «обозначение времени состоит из одной координаты, а пространства – из трех».

Мориц Шлик: Прежде всего требуется, в соответствии с логическими и лингвистическими правилами употребления терминов определить тот контекст, в котором он может быть осмыслен. Так, для вашего термина «пространство» существует три контекста – математический, физический и психологический, в которых этот термин может иметь смысл. В математике ему принадлежит смысл термина в аналитическом суждении, в физике – смысл определяется эмпирическими законами движения тел, которые, в свою очередь, верифицированы. Что же касается психологического смысла – верификация здесь весьма затруднительна.^[19]

Doctor: Итак, мы видим, что познание с точки зрения неопозитивизма: во-первых, это обозначение ощущений субъекта при помощи знаков; во-вторых, это упорядочивание знаков и их значений в логических конструкциях; в-третьих, это проверка истинности значений элементов логических конструкций; и в-четвертых, это изменение конструкций в случае обнаружения логических противоречий или их невозможности предсказать будущие ощущения.

Рудольф Карнап: Как уже говорилось, предложения осмысленны тогда, когда их содержание можно проверить эмпирически или можно указать, каким образом это сделать. Значение предложения совпадает с тем, как мы устанавливаем его истинность или ложность; и предложение имеет значение только тогда, когда такое установление возможно. Все дело в том, что многие предложения только имитируют предметную соотнесенность, которой не обладают: они как будто относятся к объектам, а на самом деле – к словам.^[20] Все зависит от вопросов исследователя.

Ignorant: От каких вопросов?

Рудольф Карнап: Например, вопросы бывают «внутренними» и «внешними». Вопросы остаются осмысленными, пока они являются «внутренними», то есть задаются внутри определенного языкового каркаса. Если же мы пытаемся их сформулировать в абсолютном смысле, то есть пытаемся выйти за пределы того языка, который делает возможным обсуждение данных вопросов, то статус таких «внешних» вопросов становится проблематичным.

Ignorant: Вы можете привести пример такого вопроса?

Рудольф Карнап: Пожалуйста: «Я знаю, что слон в шахматах ходит по диагонали, но действительно ли слон ходит таким образом?»

Ignorant: ?!

Рудольф Карнап: Видишь, попытка задать «внешний» вопрос является самопротиворечивой, задавая такой вопрос, мы должны и принимать, и не принимать определенное понятие, т.е. как бы находиться и внутри, и снаружи определенного языкового каркаса. Поэтому, чтобы избежать противоречия «внешние» вопросы должны рассматриваться не как вопросы о том, что реально существует, а как вопросы о прагматических основаниях, позволяющих нам выбрать определенный теоретический язык.^[21]

Бертран Рассел: Таким образом, истина рассматривается как совпадение высказываний с непосредственным опытом человека. Однако в современной науке «непосредственного» очень мало, все обосновывается посредством разветвленных цепей рассуждений. Это то, что можно назвать молекулярными высказываниями. Как молекулы состоят из атомов, так и молекулярные высказывания состоят из атомарных высказываний, которые могут быть напрямую сопоставлены с подтверждающим или опровергающим опытом.^[22]

Doctor: Действительно, в науке различают теоретический язык и язык наблюдений. Язык наблюдений по самому своему определению верифицируем. Сложнее обстоит дело с теоретическим языком науки, на котором формулируются гипотезы, идеальные модели и теории, непосредственно не верифицируемые. В основе этого языка лежит математика (и ее наиболее абстрактное формализированное ядро – математическая логика), которая не только входит в теоретический язык, но и представляет образец, идеальную модель построения любой научной теории.

Ignorant: Однако у меня возникло сомнение: все ли научные высказывания можно свести к данному способу верификации? С одной стороны утверждается, что любое понятие науки, в том числе и теоретическое, должно быть верифицируемо; с другой стороны, возникает проблема того, как верифицировать теоретические построения, если их явно нельзя редуцировать к протокольным предложениям наблюдения.

Doctor: Твои сомнения вполне оправданы, ибо, как выяснилось в дальнейшем, многие научные высказывания невозможно верифицировать подобным образом. Логический позитивизм встал перед дилеммой: либо исключить эти высказывания из науки, либо дать новое истолкование принципа верификации. Но тут возникла новая проблема, связанная с тем, что сам принцип верификации невозможно верифицировать, следовательно, его тоже нужно отнести к метафизическим (научно-неосмысленным) высказываниям. Кроме того, современная наука в своем развитии не может опираться исключительно на опыт, например, конструктивное, творческое мышление может не содержать никаких эмпирических данных.

Ignorant: Что же делать?

Doctor: Преодолевая этот кризис, критический рационализм (или постпозитивизм), сделал предметом изучения не научные высказывания, а науку как целостную, динамичную, развивающуюся систему. Научное знание является целостным по своей природе. Его нельзя разбить на отдельные высказывания или на независимые друг от друга уровни: уровень наблюдения (эмпирический) и уровень теории (теоретический). Любое эмпирическое высказывание обусловлено какой-то теорией. Наука, как целостное явление, требует к себе разносторонних подходов: культурно-исторического, методологического, науковедческого, психологического, логического и т.д. В научной методологии можно выделить «контекст открытия» и «контекст оправдания».

Ignorant: Что это значит?

Doctor: Смотри. Если, например, нас интересуют следующие вопросы: Кто сделал открытие? Когда? Было ли это счастливой догадкой, идеей, украденной у соперника, или вознаграждением за двадцатилетний упорный труд? Кто оплачивал исследование? Какая религиозная или социальная среда способствовала или препятствовала этой разработке? Все эти вопросы возникают в контексте открытия.

Ignorant: Понятно.

Doctor: Теперь рассмотрим конечный интеллектуальный продукт: гипотезу, теорию или мнение. Разумна ли она, подтверждена ли фактами, подкреплена ли экспериментом, прошла ли строгую проверку? Это вопросы о подтверждении или непротиворечивости. Философы заботятся о подтверждении, логике, причине, непротиворечивости, методологии. Это «контекст оправдания». Предметом логико-методологического анализа знания может быть только «контекст оправдания», в то время как «контекст открытия» может выступать только в качестве предмета психологии, истории или социологии науки.

Томас Кун: Как уже говорилось, нужно всегда иметь в виду, что научное познание осуществляется не учеными-одиночками, а сообществом ученых-профессионалов, действующих по неписаным правилам, которые регулируют их взаимоотношения друг с другом и обществом, в целом.

Ignorant: А что это за правила?

Doctor: Например, таким правилом является запрет обращаться к властям или широким массам, чтобы они выступили в качестве арбитров для разрешения научных споров. Таким арбитром может быть только компетентная профессиональная группа.

Томас Кун: Так вот, теория до тех пор остается принятой научным сообществом, пока не подвергается сомнению основная парадигма (т.е. установка, стиль и образ мыслей, которые дают научному сообществу модель постановки проблем и их решения) научного исследования в данной области. Парадигмы имеют как познавательную так и нормативную функцию. Они дают ученым основные принципы их познавательной деятельности, и формы реализации этих принципов.

Ignorant:Как формируются в науке эти парадигмы?

Томас Кун: Например, знаменитые классические труды ученых: «Физика» Аристотеля, «Альмагест» Птолемея, «Начала» и «Оптика» Ньютона, «Электричество» Франклина, «Химия» Лавуазье, «Геология» Лайеля и многие другие, долгое время неявно определяли правомерность проблем и методов исследования каждой области науки для последующих поколений ученых.

Ignorant:Почему так происходило?

Томас Кун: Это было возможно благодаря двум существенным особенностям этих трудов. Их создание было в достаточной мере беспрецедентным, чтобы привлечь на длительное время группу сторонников из конкурирующих направлений научных исследований. В то же время они были достаточно открытыми, чтобы новые поколения ученых могли в их рамках найти для себя нерешенные проблемы любого вида.

Ignorant: То есть это и есть парадигма?

Томас Кун: Да. Достижения, обладающие двумя этими характеристиками, я и называю «парадигмами», термином, тесно связанным с понятием «нормальной науки». Вводя этот термин, я имел в виду, что некоторые общепринятые примеры фактической практики научных исследований – примеры, которые включают закон, теорию, их практическое применение и необходимое оборудование, – все в совокупности дают нам модели, из которых возникают конкретные традиции научного исследования. Ученые, научная деятельность которых строится на основе одинаковых парадигм, опираются на одни и те же правила и стандарты научной практики. Эта общность установок и видимая согласованность, которую они обеспечивают, представляют собой предпосылки для нормальной науки, то есть для генезиса и преемственности в традиции того или иного направления исследования.^[23] Примерами подобных парадигмальных теорий являются физика Аристотеля, геоцентрическая система мира Клавдия Птолемея, механика и оптика Ньютона, кислородная теория Лавуазье, электродинамика Максвелла, теория относительности Эйнштейна, теория строения атома Бора и т.д.

Doctor: Это напоминает складывание пазл. Это занятие характеризуются тем, что для него существует гарантированное решение, которое может быть получено некоторым предписанным путем. Пытаясь сложить картинку, вы знаете, что такая картинка существует. При этом вы не имеете права изобретать собственную картинку или же складывать пазлы как вам захочется, хотя бы в результате и получались более интересные, с вашей точки зрения, изображения. Вам необходимо сложить пазлы вполне определенным образом и в результате получить предписанное изображение.

Томас Кун: Точно такой же характер носят проблемы нормальной науки. Парадигма гарантирует, что их решение существует, и она же задает допустимые методы и средства отыскания этих решений.

Doctor: То есть вы считаете, что парадигма идет впереди научного исследования и полностью определяют его?

Томас Кун: Да.

Doctor:Вы можете это обосновать?

Томас Кун: Смотрите, первая причина этого состоит в чрезвычайной трудности обнаружения правил, которыми руководствуются ученые в рамках отдельных традиций нормального исследования. Вторая причина, в отношении которой первая в действительности является следствием, коренится в природе научного образования. Ученые никогда не заучивают понятия, законы и теории абстрактно и не считают это самоцелью. Вместо этого все эти интеллектуальные средства познания с самого начала сливаются в некотором ранее сложившемся исторически и в процессе обучения единстве, которое позволяет обнаружить их в процессе их применения. Новую теорию всегда объявляют вместе с ее применениями к некоторому конкретному разряду природных явлений. В противном случае она не могла бы даже претендовать на признание. После того как это признание завоевано, данные или другие приложения теории сопровождают ее в учебниках, по которым новое поколение исследователей будет осваивать свою профессию.

Doctor:Действительно. Данный процесс обучения путем теоретических или практических работ сопровождает весь ход приобщения к профессии ученого. По мере того как студент проходит путь от первого курса до докторской диссертации и дальше, проблемы, предлагаемые ему, становятся все более сложными и неповторимыми. Но они по-прежнему в значительной степени моделируются предыдущими достижениями, так же как и проблемы, обычно занимающие его в течение последующей самостоятельной научной деятельности.

Томас Кун: Однако указанные последствия научного образования имеют оборотную сторону, которая служит основанием для третьей причины первенства парадигм. Нормальная наука может развиваться без правил лишь до тех пор, пока соответствующее научное сообщество принимает без сомнения уже достигнутые решения некоторых частных проблем. Правила, следовательно, должны постепенно приобретать принципиальное значение, а характерное равнодушие к ним должно исчезать всякий раз, когда утрачивается уверенность в парадигмах или моделях.

Ignorant: А как это происходило в истории науки?

Томас Кун: Как правило, для допарадигмального периода характерны частые и серьезные споры о правомерности методов, проблем и стандартных решений, хотя они служат скорее размежеванию школ, чем достижению согласия. Кроме того, споры, подобные этим, не утихают навсегда с появлением парадигмы. Почти несущественные в течение периода нормальной науки, они регулярно вспыхивают вновь непосредственно в процессе назревания и развертывания научных революций, то есть в такие периоды, когда парадигмы первыми принимают бой и становятся объектом преобразований.

Doctor: Действительно, переход от ньютоновской к квантовой механике вызвал много споров как вокруг природы, так и вокруг стандартов физики, причем некоторые из этих споров все еще продолжаются. А еще раньше восприятие механики Галилея и Ньютона вызвало особенно знаменитую серию споров с аристотелианцами, картезианцами и последователями Лейбница о стандартах, правомерных в науке.

Томас Кун: Так вот когда ученые спорят о том, были ли решены фундаментальные проблемы в их области, поиски правил приобретают такое значение, которого эти правила обычно не имели. Однако пока парадигмы остаются в силе, они могут функционировать без всякой рационализации.^[24]

Ignorant: А как же тогда будут взаимодействовать между собой научные теории, если у них разные парадигмы?

Томас Кун: Так как научная теория – это образование, подчиненное парадигме, поэтому теории, существующие в рамках различных парадигм, несопоставимы. При смене парадигм невозможно осуществить преемственность теорий. Ведь парадигмы – это дисциплинарные матрицы. Они принуждают (дисциплинируют) ученых и состоят из упорядоченных элементов (понятийный аппарат, общая методология, система ценностей, типичные примеры).

Ignorant: Тем не менее в истории науки парадигмы сменяют друг друга.

Томас Кун: Конечно, однако, это представляет собой целую научную революцию.

Ignorant: И как это происходит?

Томас Кун: Итак, научные теории проходят в своем развитии различные фазы: 1) в допарадигматический период у исследователей нет консенсуса относительно сути их предмета, а потому исследование слабо ориентировано на одну цель; 2) в зрелый («нормальный») период какой-нибудь школе удается решающий прорыв. Образцом оказывается одна парадигма, за которой следуют другие; 3) однако неизбежно появляются аномалии, которые невозможно разрешить с помощью господствующей парадигмы. Постепенно накапливаясь, они приводят к кризису. Этот кризис имеет содержательную (методологическую) и эмоционально-волевую (утрата доверия) стороны. После этого происходит научная революция, и место старой парадигмы занимает новая.

Эксперимент с «неправильными» игральными картами

В большей или меньшей степени (соответственно силе потрясения от непредвиденных результатов) всем открытиям новых видов явлений присущи общие характеристики. Эти характеристики включают: предварительное осознание аномалии, постепенное или мгновенное ее признание – как опытное, так и понятийное, и последующее изменение парадигмальных категорий и процедур, которое часто встречает сопротивление. В психологическом эксперименте Дж. Брунер и Л. Постмен просили испытуемых распознать за короткое и фиксированное время серию игральных карт. Большинство карт были стандартными, но некоторые были изменены, например красная шестерка пик и черная четверка червей. Каждый экспериментальный цикл состоял в том, что испытуемому показывали одну за другой целую серию карт, причем время показа карт постепенно возрастало. После каждого сеанса испытуемый должен был сказать, что он видел, а цикл продолжался до тех пор, пока испытуемый дважды не определял полностью правильно всю серию показываемых карт.

С нормальными картами распознавание обычно протекало гладко, но измененные карты почти всегда без заметного колебания или затруднения отождествлялись с нормальными. Черная четверка червей, например, могла быть опознана как четверка пик либо как четверка червей. Без какого-либо особого затруднения испытуемый мгновенно приспосабливался к одной из концептуальных категорий, подготовленных предшествующим опытом. Нельзя даже с уверенностью сказать, что испытуемые видели нечто отличное от того, что они идентифицировали. При последующем увеличении экспозиции измененных карт испытуемые начинали колебаться и обнаруживали осознание аномалии. Например, видя красную шестерку пик, некоторые говорили: «Это – шестерка пик, но здесь что-то не так – черное имеет красное изображение». Дальнейшее увеличение экспозиции вызывало еще большее сомнение и замешательство до тех пор, пока в конце концов, иногда совершенно внезапно, большинство испытуемых начинало производить идентификацию правильно. Однако оказалось, что некоторое количество испытуемых так и не смогло произвести надлежащую корректировку своих категорий. Даже после увеличения времени показа в сорок раз против средней продолжительности экспозиции, необходимой для распознания нормальной карты, более чем 10 процентов аномальных карт не было опознано ими правильно, причем испытуемые, которым не удавалось выполнить задание, часто испытывали горькую досаду. Один из них воскликнул: «Я не могу определить ни одной масти. Она даже не похожа на карту. Я не знаю, какой масти она сейчас: пиковая или червовая. Я не уверен сейчас, как выглядят пики. Боже мой!».^[25]

Томас Кун: На мой взгляд, эти психологические эксперименты дают удивительно простую и убедительную схему процесса научного открытия. В науке, как и в эксперименте с игральными картами, открытие всегда сопровождается трудностями, встречает сопротивление, утверждается вопреки основным принципам, на которых основано ожидание. Сначала воспринимается только ожидаемое и обычное даже при обстоятельствах, при которых позднее все-таки обнаруживается аномалия. Однако дальнейшее ознакомление приводит к осознанию некоторых погрешностей или к нахождению связи между результатом и тем, что из предшествующего привело к ошибке. Такое осознание аномалии открывает период, когда концептуальные категории подгоняются до тех пор, пока полученная аномалия не становится ожидаемым результатом. В этом пункте процесс открытия заканчивается.

Ignorant:То есть вы хотите сказать, что нормальная наука, не стремясь непосредственно к новым открытиям и намереваясь вначале даже подавить их, может быть тем не менее эффективным инструментом, порождающим эти открытия?

Томас Кун: Совершенно верно. В развитии любой науки первая общепринятая парадигма обычно считается вполне приемлемой для большинства наблюдений и экспериментов, доступных специалистам в данной области. Поэтому дальнейшее развитие обычно требует создания тщательно разработанной техники. Такая профессионализация ведет, с одной стороны, к сильному ограничению поля зрения ученого и к упорному сопротивлению всяким изменениям в парадигме. Наука становится все более строгой. С другой стороны, внутри тех областей, на которые парадигма направляет усилия группы, нормальная наука ведет к накоплению подробной информации и к уточнению соответствия между наблюдением и теорией, которого невозможно было бы достигнуть как-то иначе.

Ignorant: То есть без специальной техники, которая создается главным образом для ожидаемых явлений, открытия новых фактов не происходит.

Томас Кун: Более того, даже когда такая техника существует, первооткрывателем оказывается тот, кто, точно зная, чего он ожидает, способен распознать то, что отклоняется от ожидаемого результата. Аномалия появляется только на фоне парадигмы. Чем более точна и развита парадигма, тем более чувствительным индикатором она выступает для обнаружения аномалии, что тем самым приводит к изменению в парадигме. В нормальной модели открытия даже сопротивление изменению приносит пользу.

Ignorant: Означает ли это, что столкнувшись с аномалией, исследователь, как и поэт, в состоянии придумать множество догадок по этому поводу?

Томас Кун: Отчасти да, но, как правило, его заинтересует лишь та, которую можно выразить на языке математики. Но этого мало. Математический аппарат оформления догадки должен иметь решения. К нему должна быть применима эмпирическая или семантическая интерпретация, прямая или косвенная. Выводимые решения должны быть доступны опытной проверке с помощью тех методик и средств, которые имеются в науке в наличии. Новое знание, таким образом, многими оковами привязано к старому знанию – кроме того единственного отношения, в котором оно является новым. Но именно в обнаружении, что же является в новом знании действительно новым, и состоит открытие. Открытие делает старые и новые парадигмы несоизмеримыми.

Тезис несоизмеримости теорий Куна-Фейерабенда

Каждая новая фундаментальная теория объясняет тот же эмпирический материал, исходя из различных онтологических оснований, следовательно, разрабатывает принципиально иной понятийный аппарат. Несоизмеримы проблемы и темы, т.к. не совпадают области исследования сравниваемых теорий. Несоизмеримы смыслы и значения терминов одних и тех же наблюдаемых объектов. А если несоизмеримы теории, значит – несоизмеримы научные факты, лежащие в основе теорий. Несоизмеримы стили рассуждений ученых разных школ и теорий. Воззрения ученых по фундаментальным проблемам, часто расходятся между собой столь же сильно, как идеологии, лежащие в основе разных культур.^[26]

Хилари Патнем: На мой взгляд, этот тезис несоизмеримости опровергает сам себя.

Ignorant: Почему?

Хилари Патнем: Если бы тезис о несоизмеримости был истинным, то мы вообще были бы не в состоянии переводить с других языков, и было бы бессмысленно, например, сообщать нам, что Галилей имел в совеем распоряжении понятия, несоизмеримые с нашими, и после этого описывать их.

Томас Кун: Тезис о несоизмеримости – это тезис о том, что термины, используемые в другой культуре, скажем термин «температура» в том виде, как он использовался учеными XVII века, не может обладать эквивалентными значениями или эквивалентной референцией с терминами и выражениями, которые имеются в нашем распоряжении. Ученые с различными парадигмами живут в «различных мирах». Например, слово «электрон» в том виде, как оно употреблялось приблизительно в 1900 году, относится к объекту совершенно другого мира, нежели объект, к которому сейчас относится это слово.

Пол Фейерабенд: Более того, тезис несоизмеримости применим не только к терминам (теоретическому языку), но и к «языку наблюдений». Поэтому обычный естественный язык можно тоже рассматривать как своего рода теорию, правда, ложную.

Хилари Патнем: Сразу же возникает возражение: если этот тезис был бы действительно верен, мы совсем не могли бы переводить с других языков, даже с нашего собственного языка в его прошлых модификациях. А если мы совсем не можем интерпретировать шумы организмов, то мы не имеем основания рассматривать их (организмы) как мыслящие, говорящие и даже как личности. Короче, если Фейерабенд (и Кун в его установке на несоизмеримость) были бы правы, то представители других культур, включая ученых XVII века, могли бы входить в наши теоретические контексты только как животные, обнаруживающие в качестве реакций на стимулы шумы, курьезно походящие на английский и итальянские языки.^[27]

Карл Поппер: Я тоже не разделяю тезис о несоизмеримости теорий. Все-таки наряду с научными революциями мы наблюдаем и приращение научного знания.

Ignorant: Как оно происходит?

Карл Поппер: Посредством постановки и решения научных проблем.

Ignorant: А что такое «научная проблема»?

Doctor: Под научной проблемой понимается теоретический или практический вопрос, который требует для своего решения предварительного изучения. Проблему может составить неудовлетворенность какой-либо практической потребности для социума, либо обнаружение чего-то отсутствующего в реестрах известного, либо отсутствие ответа на теоретический вопрос, наличие внутреннего противоречия в теории, зияющий пробел в знаниях и т.д. Иначе говоря, проблема может иметь практический или концептуальный характер, происходить на уровне эмпирии или теории, касаться позитивного знания или его обоснования и т.д. Но при всех вариациях она приобретает значимый характер для науки только тогда, когда происходит в сфере какой-то уже зарекомендовавшей себя темы исследований, или, по крайней мере, для этого требуется специальное обоснование, доказывающее связь проблемы с установившейся темой.^[28]

Карл Поппер: Это можно показать следующей схемой: П₁ – ВТ – УО – П₂. Проблема (П₁) разрешается временной теорией (ВТ). Последняя в ходе дискуссии или экспериментальной проверки подвергается устранению ошибок (УО), во время которой возникает следующая проблема (П₂). Но и эта проблема еще не окончательная. Поиск ее решения изменяет и вытесняет иной и эту проблему.

Doctor: Так, например, в научном поиске, связанном с радиоактивностью, начальная проблема была связана флюоресценцией солей радия, переросла в проблему выявления природы обнаруженного излучения, породила проблему сложной структуры атома и т.д.

Карл Поппер: Вот видите. Развертывание проблемной ситуации при всем разнообразии возникающих частных проблем обладает единством и непрерывностью своего существования при всех претерпеваемых ею метаморфозах. Соответственно всякое знание есть знание гипотетическое, все теории суть гипотезы. Истинная теория недостижима, просто теории становятся все более «истиноподобными».^[29]

Doctor: Получается, что способность производить научное знание является результатом своего рода естественного отбора.

Карл Поппер: Конечно. Эта способность тесно связана с эволюцией человеческого языка. Эволюция же научного языка представляет собой эволюцию в направлении построения все более лучших теорий.

Ignorant: Мне это очень напоминает естественный отбор путем устранения неприспособленных живых организмов.

Doctor: Действительно. С этой точки зрения пробные решения можно рассматривать как мутации, а выбор гипотез для дальнейшего исследования – как результат контроля, подобный естественному отбору.

Карл Поппер: Согласен с вами, коллега. Между живым организмом и мыслящим человеком, например, амебой и Эйнштейном, существует определенное сходство, состоящее в том, что все организмы – «решатели» проблем. Однако главное отличие между ними заключается в том, что амеба не сознает процесс устранения ошибок – и поэтому погибает вместе с их устранением. В противоположность амебе Эйнштейн устраняет свои прежние гипотезы, выраженные с помощью языка и находящиеся вне организма, путем строгой их критики. Поэтому вместо него самого устраняются гипотезы, оказавшиеся ошибочными.

Ignorant: Выходит, что ученому (Эйнштейну) позволяет идти дальше амебы владение специфическим человеческим языком?

Карл Поппер: Конечно, ведь знания о мире возникают не непосредственно через органы чувств, информация не вливается в нас как в бадью из окружающей среды. Мы сами исследуем окружающую среду и активно «высасываем» из нее информацию, как пищу.

Ignorant: Какое следствие можно сделать из этого утверждения применительно к науке?

Карл Поппер: Такое, что было бы неправильно предполагать, что экспериментатор занимается своим делом для того, чтобы внести ясность в задачу теоретика или, может быть, чтобы обеспечить теоретика базой для индуктивных обобщений. Наоборот, теоретик должен задолго до него осуществить свою работу или, по крайней мере, ее важнейшую часть: он должен так четко, как это только возможно, сформулировать свой вопрос. Таким образом, именно он указывает экспериментатору путь. Теория доминирует над экспериментальной работой от начального планирования и до ее полного завершения в лаборатории.^[30]

Марио Бунге: Полностью согласен с вами. Теории не являются фотографиями, они не имеют сходства со своими референтами, а представляют собой символические конструкции, которые в каждую эпоху создаются с помощью имеющихся в наличии понятий. Научные теории – отнюдь не результат индуктивного синтеза. Они суть творения, несомненно, подлежащие эмпирической проверке, но не становящиеся от этого чем-то менее творческим.^[31]

Карл Поппер: Главную беду позитивизма я вижу в его номиналистическом эмпиризме, сводившем любую проблему к вопросу о смыслах терминов и верификации. Главная же проблема в науке – проблема истины, и потому никогда не следует спорить о словах или ввязываться в вопросы терминологии. Надо всегда держаться в стороне от обсуждения понятий. То, что нас на самом деле интересует – это теории и то, как они выдерживают критическое обсуждение, а наше критическое обсуждение направляется нашей заинтересованностью в истине.^[32]

Doctor: Получается, что именно теория является той единицей научного знания, которую мы можем оценить на ее истинность?

Карл Поппер: Только теория. Иные положения науки, в том числе и так называемые «протокольные суждения», могут быть истинны постольку, поскольку они интерпретируются в контексте истинной теории.

Ignorant: Например…

Карл Поппер: Вот пример. Утверждение «Событие А одновременно с событием В», истинное в рамках ньютоновской механики, может оказаться ложным в контексте теории относительности. Следовательно, всякое эмпирическое понятие всегда несет в себе печать определенного теоретического объяснения, и потому верификация не дает методологу науки ничего, любая научная теория должна оцениваться не по одному, а по нескольким критериям, таким, как соответствие теории фактам, внутренняя согласованность, согласованность теории с предшествующими и сопутствующими знаниями, предсказательная мощь теории и ее практическая приложимость. При этом допустимо, чтобы какие-то из этих критериев не выполнялись.

Ignorant: Какой же новый метод верификации научного знания вы можете предложить?

Карл Поппер: Иногда в науке целесообразнее отказаться от верификации в пользу фальсификации. В той степени, в которой научное высказывание говорит о реальности, оно должно быть фальсифицируемо, а в той степени, в которой оно не фальсифицируемо, оно не говорит о реальности.

Doctor: Поясните, пожалуйста, свою мысль.

Карл Поппер: Глядите, традиционное представление о науке таково: сначала наблюдаем, что происходит в мире, потом замечаем регулярные, повторяющиеся события и на основе этого индуктивно выводим закономерности. Однако первая логическая проблема состоит в том, что из того, что в прошлом все подчинялось одному правилу, вовсе не следует, что в будущем это тоже должно быть так.

Ignorant: Но ведь есть новые наблюдения, которые подтверждают (верифицируют) закономерность.

Карл Поппер: Но тут возникает вторая логическая проблема – очередное подтверждение ни в коем случае не делает теорию более вероятной с логической точки зрения, а только с психологической.

Ignorant: В таком случае, теорию принципиально невозможно доказать (верифицировать).

Карл Поппер: В том то и дело, потому что ее можно лишь опровергнуть (фальсифицировать).

Ignorant: Почему?

Карл Поппер: Потому что никогда не станет возможным при помощи наблюдений окончательно доказать какое-то общее утверждение, однако одно-единственое наблюдение может опровергнуть общее утверждение. Например, «все лебеди белые» – невозможно индуктивно доказать, но один единственный факт «черного лебедя» легко опровергает это утверждение. Дело в том, что невозможно выводить закон из какого бы то ни было числа случаев. Индуктивный вывод не принудителен с логической точки зрения. А вот дедуктивный метод отлично работает в случае modus tollens.

Верификация или фальсификация?

Перед нами четыре карточки, на каждой из которых с одной стороны нарисованы буквы или «А», или «Б», а с другой – число или «2», или «5».

Задание: установите самый быстрый способ истинности следующей гипотезы: «Карточки с гласными буквами на одной стороне имеют четное число на другой стороне». Какие карточки нужно перевернуть для того, чтобы установить истинность этой гипотезы?

Рудольф Карнап: Однако критерием хорошей науки в отличие от бессмыслицы являются правильно построенные рассуждения. Необходимо проводить различение в терминах языка. Научный дискурс, в отличие от метафизических рассуждений, должен быть осмыслен, а осмысленные предложения должны быть верифицируемы, иначе они ничего не говорят о мире.

Карл Поппер: Нет, коллега, верификация идет по неправильному пути, поскольку достаточно общие научные теории никогда не могут быть верифицированы. Их границы слишком широки для этого. Однако они могут быть проверены, и, возможно, будет установлена их ложность. Предложение научно, если оно фальсифицируемо.

Рудольф Карнап: Научное обоснование должно быть направлено «снизу – вверх»: делай наблюдения и смотри, как они подтверждают или верифицируют более общее утверждение.

Карл Поппер: Нет же, правильное научное обоснование должно быть направлено «сверху – вниз»: сначала сформируй теоретическое утверждение, а затем выводи следствия и проверяй их на истинность.

Рудольф Карнап: Но ведь наука является индуктивной по своей природе. Исходно это обозначает, что исследователь должен делать точные наблюдения, проводить аккуратные эксперименты, честно записывать результаты, затем делать обобщения и проводить аналогии, постепенно вырабатывая гипотезы и теории, все время разрабатывая новые понятия для того, чтобы осмысливать и организовывать факты. Если теории выдерживают последующие проверки, значит – они содержат некоторые знания о мире. Мы даже можем прийти к основополагающим законам природы.

Карл Поппер: Для меня отвратительна сама идея исходных принципов. Есть только одна логика – дедуктивная. Я полностью согласен с Дэвидом Юмом, который еще в 1739 году выдвинул тезис о том, что наше стремление к обобщению опыта является лишь психологической склонностью. Такая склонность не может служить основанием для индуктивного обобщения, так же как склонность молодого человека не доверять своему отцу не является основанием доверять кому-то больше, а кому-то меньше. Рациональность науки не имеет ничего общего с тем, как хорошо наш опыт поддерживает наши гипотезы. Рациональность – суть метода, а метод заключается в выдвижении гипотез и их опровержении.

Рудольф Карнап: Зачем искать сложности там, где все просто. Образуем далеко идущие предположения о мире, выведем из них некоторые наблюдаемые следствия. Проверим, истинны ли они. Если да, проведем другие проверки. Если нет, пересмотрим предположения или, еще лучше, придумаем новые. Мы можем сказать, что гипотеза, прошедшая множество проверок, является подкрепленной, и это значит, что она хорошо поддерживается эмпирической очевидностью.

Карл Поппер: Вовсе нет, это означает лишь, что эта гипотеза удержалась на плаву в бурном море критических проверок. Ведь сторонникам верификации так и не удалось создать более или менее жизнеспособной теории подтверждения.

Рудольф Карнап: Тем не менее, концепции значения и теория языка важны для философии науки.

Карл Поппер: Эти концепции занимаются безжизненными, схоластическими проблемами.

Рудольф Карнап: Любые знания должны иметь основания.

Карл Поппер: Никаких оснований нет, все наше знание подвержено ошибкам.

Ignorant: Стоп. Хватит спорить. Если вы как ученые и философы заняты исследованием одной области знания, значит по каким-то главным вопросам ваши взгляды должны совпадать!

Ян Хакинг: Так и есть. И совпадений, на самом деле, немало. И Карнап и Поппер думали, что существует довольно четкое различие между наблюдением и теорией. Оба считали, что рост знания в общем кумулятивен (т.е. носит накопительный характер). Поппер придавал большое значение опровержениям, но считал, что наука развивается эволюционно и стремится к истинной теории универсума. Оба философа считали, что у науки довольно строгая дедуктивная структура. Оба считали, что научная терминология является или должна быть достаточно строгой. Оба верили в единство науки. Это означает, что все науки должны применять одни и те же методы, так что гуманитарные науки должны иметь ту же методологию, что и физика.^[33]

Пол Фейерабенд: Вот именно, куда ни посмотришь, какой пример ни возьмешь, видишь только одно: принципы критического рационализма (относиться к фальсификациям серьезно; требовать роста содержания, избегать гипотез ad hoc; «быть честным», что бы это ни означало, и т.п.) и, соответственно, принципы логического эмпиризма (быть точным; основывать наши теории на измерениях; избегать неопределенных и неустойчивых идей и т.п.) дают неадекватное понимание прошлого развития науки и создают препятствия для ее развития в будущем.

Ignorant: Почему вы так считаете?

Пол Фейерабенд: Они дают неадекватное понимание науки потому, что наука является гораздо более «расплывчатой» и «иррациональной», чем ее методологические изображения. И они служат препятствием для ее развития, поскольку попытка сделать науку более «рациональной» и более точной уничтожает ее.

Ignorant: Почему уничтожает?

Пол Фейерабенд: Потому что то, что в сравнении с такими законами представляется как «расплывчатость», «хаотичность» или «оппортунизм», играло очень важную роль в разработке тех самых теорий, которые сегодня считаются существенными частями нашего познания природы. Эти «отклонения» и «ошибки» являются предпосылками прогресса. Они позволяют выжить в сложном и трудном мире, в котором мы обитаем; они позволяют нам оставаться свободными и счастливыми деятелями. Без «хаоса» нет познания. Без частого отказа от разума нет прогресса.

Курт Хюбнер: Согласен с вами. Например, Иоганн Кеплер, постигая закономерности орбитального движения Земли и Марса, поступал «с точностью до наоборот» по теории Поппера, когда использовал результаты ранее фальсифицированных теорий для построения других теорий и затем оценивал последние с помощью первых. Кроме того, в то время отсутствие каких-либо явлений, указывающих на вращение Земли, рассматривалось как фальсификация всякой формы гелиоцентризма. Чтобы обойти эту фальсификацию, Кеплер пытался делать то, что решительно запрещает методология Поппера, а именно: спасти свою теорию с помощью гипотез ad hoc (от случая) – и кроме того, с помощью гипотез, не менее проблематичных, чем его астродинамика. Следуй он предписаниям Поппера, ему пришлось бы отказаться от своей теории «раз и навсегда».^[34]

Ignorant: К какому же выводу мы тогда придем?

Пол Фейерабенд: К самому простому и естественному – что даже в науке разум не может и не должен быть всевластным и должен подчас оттесняться или устраняться в пользу других побуждений. Нет ни одного правила, сохраняющего свое значение при всех обстоятельствах, и ни одного побуждения, к которому можно апеллировать всегда.^[35]

Моррис Коэн: Приведу один любопытный пример. Древние вавилоняне имели множество ложных идей относительно волшебных свойств числа 7. Однако в силу своего убеждения о том, что количество видимых небесных тел, вращающихся вокруг неподвижных звезд, должно было равняться семи, они стали пристально всматриваться в небо и обнаружили редко доступную невооруженному глазу планету Меркурий.

Огастес де Морган: Правильно использованные ложные гипотезы породили в науке больше полезных следствий, чем просто ненаправленное наблюдение.^[36]

Эрнест Нагель: Всегда предпочтительной является более простая из двух гипотез. В качестве примера рассмотрим гелиоцентрическую теорию Коперника, описывающую видимое движение солнца, луны и планет. Геоцентрическая теория Птолемея была сформулирована для тех же целей. Обе теории позволяют нам объяснять движение данных небесных тел, и в XVI веке ни одна из них не давала предсказаний, отличных от предсказаний другой, за исключением объяснения фаз Венеры.

Моррис Коэн: Более того, теория Птолемея имела преимущество, заключавшееся в том, что она не расходилась со свидетельствами чувственных данных: люди «видели», как Солнце вставало на востоке и заходило на западе. С точки зрения «здравого смысла» гелиоцентрическая система явилась крайне изощренным объяснением. Тем не менее, Коперник и многие его современники нашли, что гелиоцентрическая теория является «более простой», чем древняя система Птолемея, и поэтому предпочли именно ее.

Ignorant: В чем же заключается суть этой «простоты»?

Эрнест Нагель: Термин «простой» часто путают с термином «знакомый». Люди, не имеющие соответствующей подготовки по физике и математике, без сомнения, посчитают, что геоцентрическая теория проще гелиоцентрической, поскольку для того чтобы принять последнюю, нам нужно пересмотреть наши привычные истолкования природы того, что мы видим собственными глазами.

Моррис Коэн: В этом смысле теория о том, что земля является плоской, проще, чем теория о том, что она круглая, поскольку неподготовленному человеку сложнее представить себе, что антиподы на противоположной стороне шара ходят вниз головой и не падают. Однако «простота», понимаемая таким образом, не может способствовать правильному выбору гипотезы из двух конкурирующих альтернатив. Что проще для одного, необязательно проще для другого. При таком понимании простоты абсурдно было бы утверждать, что теория относительности Эйнштейна является более простой, чем физика Ньютона.

Ignorant: Так что же все-таки в науке понимается под термином «простота»?

Эрнест Нагель: Хотя каждая из двух гипотез может упорядочивать рассматриваемую область, однако может случиться так, что в одной теории отношения между различными фактами, присутствующими в предметной области, устанавливаются посредством систематического выведения специальных допущений, сформулированных ad hoc и не соединенных систематическим образом. Таким образом, первая теория оказывается проще второй.

Моррис Коэн: Простота, понимаемая в этом смысле, означает простоту системы. Гипотезе, являющейся простой в этом смысле, присущ общий характер. Таким образом, одна теория считается более простой или более общей, чем другая, если первая, в отличие от второй, способна продемонстрировать исследуемые ею связи в виде отдельных примеров отношений, рассматривающихся в ней в качестве основополагающих.

Эрнест Нагель: Гелиоцентрическая теория, особенно в том виде, в котором она была разработана Ньютоном, систематически является более простой, чем теория Птолемея. В терминах основополагающих идей гелиоцентрической системы мы можем объяснять смену дня и ночи, смену времен года, солнечные и лунные затмения, фазы Луны и внутренних планет, поведение гироскопа, приплюснутость земного шара у полюсов, предварение равноденствий, а также много других событий. Астрономия, построенная на теории Птолемея, также объясняет все эти явления, однако для объяснения некоторых из них приходится вводить специальные допущения, которые систематическим образом не связаны с типом отношения, рассматриваемым в качестве основополагающего.^[37]

Doctor: Действительно. В науке имеют хождение и пользуются авторитетом гипотезы, которые очень трудно, а может и невозможно опровергнуть.

Имре Лакатос: А как вы думаете, почему так происходит?

Doctor: Потому что мы не можем безраздельно доверять фактам, ведь сами факты, как мы выяснили ранее, – это во многом результат нашего описания, интерпретации в свете той или иной теории. Мы знаем, что для научного мышления характерно противопоставление «явления», т.е. того, что мы непосредственно наблюдаем в нашем обычном опыте, и «сущности» вещей, т.е. таких процессов, которые очень сложно, а иногда и невозможно прямо наблюдать, но от которых зависит то, что дано в нашем опыте.

Ignorant: Что это значит?

Doctor: Представь себе, что ты сел в поезд. Как только поезд двинулся, все предметы за его окном пришли в движение. Ты однако понимаешь, что в действительности движутся не предметы за окном, а твой поезд. Ибо ты знаешь, что все, что находится за окном, довольно прочно прикреплено к земле и не может двигаться. Значит, видимость движения этих предметов связана с движением поезда.

Ignorant: Между прочим, если бы предметы за окном могли двигаться так же свободно и в таком же ритме, как мой поезд, я не смог бы определить, что именно пришло в движение: то, что за окном, или я вместе с поездом.

Doctor: Совершенно верно. О чем это говорит?

Ignorant: Если я правильно понял, то в данном случае, «явление» для меня – это движение предметов за окном поезда, а реальная «суть» дела – движение самого поезда. Для того, чтобы перейти от «явления» к «сути», достаточно выйти из вагона, встать на платформу и наблюдать за движением состава.

Doctor: Но вот более сложный случай. Каждый из нас ежедневно наблюдает движение Солнца и каждую ночь видит движение звезд по небосклону. В результате индуктивных обобщений ученые-астрономы составили траектории этих движений для разных месяцев года и для разных широт земной поверхности. Эти траектории для многих звезд оказались довольно запутанными. Но вот Коперник высказал мысль о том, что движение небесных светил оказывается гораздо более понятным, простым и предсказуемым в том случае, если мы предположим, что не Солнце движется по небу (как нам кажется в нашем опыте), а Земля вращается вокруг Солнца. Если мы представим себя находящимися на Солнце, то мы увидим, что наша планета Земля движется по небосклону.

Ignorant: Но мы ведь не можем попасть на Солнце и наблюдать оттуда Землю.

Doctor: Конечно, но мысленно, в воображении представить себе это мы можем. В случае с поездом мы видим движение предметов за окном, когда мы находимся в движущемся поезде, и движение поезда, когда мы стоим на платформе. По аналогии мы можем представить себя находящимися на Солнце и наблюдающими движение Земли.

Ignorant: Получается, что движение Солнца и звезд по небу оказывается «явлением» или даже «видимостью», а вращение Земли вокруг Солнца «сутью» дела.

Doctor: Но вот еще более сложный случай. Представим себе физическое тело, на которое не действует никакая внешняя сила и движению которого среда совершенно не оказывает сопротивления.

Ignorant: Но такая ситуация невозможна, потому что всегда существует какая-то среда, и, если она существует, она обязательно будет оказывать сопротивление движению.

Doctor: Ты совершенно прав. Однако попробуем представить себе то, что невозможно в обычном опыте. Ведь в нашем опыте невозможно также и попасть на Солнце и наблюдать оттуда движение Земли. Но как только мы сумели представить себе эту ситуацию, мы смогли разобраться в сложных и запутанных движениях небесных светил, которые невозможно было понять до тех пор, пока мы исходили из того, что движется не Земля, а Солнце. Поэтому попытаемся все же вообразить то, что невозможно в нашем обычном опыте, и выяснить, как будет вести себя тело в этой странной ситуации.

Ignorant: В таком случае, мы очень легко придем к выводу, что в подобных условиях движущееся тело будет двигаться бесконечно, так как ничто не тормозит его движения. Тело будет двигаться также прямолинейно, так как для того, чтобы оно изменило свою траекторию, на него должно подействовать нечто извне – внешняя сила или среда. Тело будет двигаться равномерно, так как если на него ничто не воздействует, у нас нет оснований предполагать, что его скорость вдруг начнет самопроизвольно меняться.

Doctor: Но это и означает действие закона инерции, т.е. первого закона классической механики. Мы можем предполагать, что этот закон формулирует «суть» механического движения, скрытую за «явлениями». Если мы знаем эту «суть», мы сможем понять и разнообразные явления. Рассмотрим этот закон в качестве примера. Мы помним, что согласно этому закону, всякое тело, на которое не действует внешняя ему сила, находится в состоянии покоя или равномерного прямолинейного и бесконечного движения. Но разве можно прийти к формулировке этого закона на основании индуктивного обобщения данных опыта?

Ignorant: Действительно, где это мы видели, чтобы тело само по себе, без всякого внешнего воздействия двигалось, тем более прямолинейно, равномерно и бесконечно? Если уж индуктивно обобщать то, что мы действительно наблюдаем в опыте, мы, скорее, должны прийти к совершенно другому утверждению: всякое тело движется только до тех пор, пока на него воздействует внешняя ему сила. Как только это воздействие прекращается, прекращается и движение. Что касается траектории движения этого тела, то она может быть какой угодно, но только не прямолинейной.

Doctor: Примерно так рассуждал ученый и философ древности Аристотель, когда он формулировал основные законы своей теории механического движения. Законы механики в понимании Аристотеля как раз и являются индуктивными обобщениями данных опыта. Эти законы, как мы видим, противоречат законам классической механики Ньютона.

Ignorant: Но тогда возникает вопрос: а в каком же отношении к опыту находятся законы ньютоновской механики? Откуда мы вообще взяли, что именно придуманная нами необычная ситуация, а не какая-нибудь иная, выражает «суть» механических процессов? Можно ли как-нибудь соотнести эту придуманную нами ситуацию с опытом?

Doctor: Конечно можно. Именно это соотнесение является одним из важных способов обоснования «идеализированных» законов науки. Такое соотнесение происходит в эксперименте.

Ignorant: А что такое эксперимент, и чем он отличается от обычного опыта?

Doctor: В обычном опыте мы наблюдаем то, что происходит вокруг. В эксперименте мы создаем такие ситуации, которые не могут возникнуть помимо нас, нашей деятельности.

Ignorant: Получается, что обычный опыт как бы просто дан нам. Что же касается эксперимента, то это такой вид опыта, в создании которого мы активно участвуем.

Doctor: Правильно. Из сформулированного нами закона инерции, полученного с помощью «идеализированного» представления, следует, что чем меньше внешняя среда будет оказывать сопротивление движению тела, тем в большей степени наблюдаемое движение этого тела будет обнаруживать данный закон непосредственно, зримым образом. Но ведь мы можем создать такие условия!

Ignorant: Как?

Doctor: Для этого нужно, во-первых, уменьшить сопротивление воздуха (или другой среды) движению тела. Мы можем, например, поместить наше тело в такой сосуд, из которого выкачан воздух или придумать что-нибудь другое, например, проводить наш эксперимент в условиях большой разреженности воздуха (скажем, высоко в горах). Во-вторых, нужно обязательно уменьшить действие сил трения между нашим телом и поверхностью, по которой оно движется. Для этого нужно лучше отполировать и поверхность, по которой движется тело, и поверхность самого тела. Для того, чтобы площадь соприкосновения тела с поверхностью движения была как можно меньше (чем меньше эта площадь, тем меньше силы трения), мы в качестве тела можем использовать хорошо отполированный шарик. Если мы в таких условиях воздействуем на наше тело, мы видим, что оно движется прямолинейно, равномерно и довольно долго.

Ignorant: Но рано или поздно оно все-таки остановится, потому что мы никогда не можем добиться в реальном эксперименте такого положения, когда движению тела не оказывалось бы никакого сопротивления (и значит, на него не действовали бы никакие силы, помимо той, которую мы сами прилагаем). Всегда будут существовать силы трения.

Doctor: Однако на основании того, что мы опытно фиксируем в эксперименте, мы можем предположить, что чем меньше будут силы трения, тем больше наблюдаемое нами движение будет соответствовать тому, что утверждается в законе инерции. Если силы трения будут уменьшаться до бесконечно малого размера, путь, пройденный телом, будет увеличиваться до бесконечно большого.

Ignorant: Получается, что в эксперименте мы можем контролировать разные факторы, производящие те или иные изменения.

Doctor: Конечно. В эксперименте мы сами воздействуем на некоторые факторы и наблюдаем, к каким результатам приводит то или иное наше воздействие. Мы можем точно фиксировать с помощью разных приспособлений соотношение между величиной того или иного воздействия и величиной результата и на этом основании формулировать законы. При этом экспериментальное обобщение отличается от простого индуктивного.

Ignorant: В чем это отличие?

Doctor: В случае эксперимента мы не просто наблюдаем, что одно событие происходит после другого, мы не просто фиксируем то, что повторяется и отбрасываем то, что не повторяется. Мы реально, материально выделяем некоторые факторы, создаем такие условия, когда внешнее воздействие на эти факторы практически незначительно и сами воздействуем на некоторые из них. В этом случае результаты нашего воздействия будут выражать существование необходимой, причинной и всеобщей связи. Ясно, что в отличие от индукции, экспериментальное фиксирование закона не требует большого количества повторений опыта.^[38]

Имре Лакатос: Все это ясно, но тогда получается, что нет никакой естественной (психологической) демаркации между предложениями наблюдения и теоретическими предложениями, так как нет и не может быть ощущений, не нагруженных ожиданиями.

Ignorant: Но позвольте, Галилей же все-таки наблюдал горы на Луне и пятна на Солнце, и именно эти наблюдения опровергли прежнюю теорию, согласно которой небесные тела должны быть непорочно чистыми сферами.

Галилео Галилей: Хочу заметить, что для того чтобы отыскать решение какой-либо определенной задачи, требуется гораздо большее усилие гения, чем для того, чтобы решить какую-либо неопределенную задачу.

Ignorant: Это почему же?

Галилео Галилей: Дело в том, что в случае решения неопределенной задачи велика роль случая, тогда как при решении конкретной задачи все зависит от работы разумного и способного сознания. Так, мы достоверно знаем, что датчанин, изобретший телескоп, был простым оптиком, который случайно расположил в некотором порядке линзы, случайно посмотрел сквозь две из них, одна из которых была выпуклой, а другая – впалой, держа их на определенном расстоянии от глаза. Он обратил внимание на неожиданный результат и, тем самым, создал телескоп. Я же, с другой стороны, просто, будучи осведомленным о полученном результате, открыл этот прибор уже не по воле случая, а вследствие чистого размышления.

Ignorant: Как это произошло?

Галилео Галилей: Порядок моего рассуждения был следующим. Производимый прибором эффект вызван стеклом или несколькими стеклами. Одним стеклом этот эффект быть вызван не может, т.к. стекло должно быть выпуклым, или впалым, или плоским. Плоское стекло ни увеличивает, ни уменьшает видимые объекты; впалое их уменьшает, а выпуклое увеличивает, впалое и выпуклое вместе показывают объекты размытыми и нечеткими. Размышляя над возможной комбинацией двух стекол, я заключил, что такой эффект не мог быть вызван сочетанием плоского стекла с выпуклым или впалым; так у меня остались только два последних вида стекол. Проведя ряд экспериментов, я понял, что нужно было сделать для получения искомого эффекта. Таким образом, я пришел к своему открытию, хотя в процессе приближения к нему у меня не было знания о том, что искомое заключение было истинным.^[39]

Имре Лакатос:Однако не будем забывать, что «наблюдения» Галилея не соответствовали критериям, по которым «наблюдаемым» считается только то, что видят невооруженным глазом. Возможности галилеевых наблюдений зависели от возможностей его телескопа, а, следовательно, и от оптической теории, на основании которой этот телескоп был изготовлен, что вызывало сомнения у многих современников Галилея.

Ignorant: Однако, опираясь на эти наблюдения, Галилей убедительно доказал…

Имре Лакатос: Стоп, погодите… Кажется, еще Юм обосновал, что можно только выводить одни предложения из других, но нельзя их вывести из фактов. Попытаться доказывать предложения, ссылаясь на показания чувств, все равно, что доказывать свою правоту, стуча кулаком по столу. Никакое фактуальное предложение не может быть доказательно обосновано экспериментом, следовательно, мы не можем доказательно обосновывать теории.

Ignorant: Но ведь мы можем их доказательно опровергнуть!

Имре Лакатос:К сожалению (а может для кое-кого и к счастью) мы и опровергнуть их не можем, потому что наиболее признанные научные теории характеризуются тем, что не запрещают никаких наблюдаемых состояний, следовательно, опровергающая способность результатов эксперимента становится ничтожно мала.

Ignorant: Что это значит?

Моррис Коэн: Допустим р, верифицируемое суждение, следует из теории Т₁, но не из теории Т₂. Тогда можно осуществить несущественную модификацию в Т₂,не влияющую на ее основные контуры, так чтобы р имплицировалось новой версией Т₂так же, как оно имплицируется и Т₁. В таком случае обе теории будут логически содержать необходимые и достаточные условия для р, хотя при этом они также могут содержать и многое другое. Таким образом, верифицикация р не вынудит нас отказаться от Т₂ если мы, внеся в нее несущественные изменения, сможем использовать ее дальше для научных целей.^[40]

Ignorant: Я не понимаю! Объясните это на каком-нибудь примере.

Имре Лакатос: Например, некий физик до-эйнштейновской эпохи, пользуясь ньютоновской механикой и законом всемирного тяготения (N) при некоторых данных условиях, вычисляет траекторию только что открытой малой планеты Р. Но планета не желает двигаться по вычисленному пути, ее траектория отклоняется. Что делает наш физик?

Ignorant: Может быть, он заключает, что поскольку такое отклонение не предусмотрено теорией Ньютона, а с упрямым фактом ничего поделать нельзя, то, стало быть, теория N опровергнута?

Имре Лакатос: Ничуть не бывало. Вместо этого наш физик выдвигает предположение, что должна существовать пока не известная планета Р₁, тяготение которой возмущает траекторию Р. Он садится за расчеты, вычисляет массу, орбиту и прочие характеристики гипотетической планеты, а затем просит астронома-наблюдателя проверить его гипотезу. Но планета Р₁слишком мала, ее не удается разглядеть даже в самые мощные из существующих телескопов. Тогда астроном-наблюдатель требует построить более мощный телескоп, без которого успешное наблюдение невозможно. Через три года новый телескоп готов. Если бы ранее неизвестная планета Р₁была бы открыта, ученые на весь мир раструбили бы о новом триумфе ньютонианской теории. Но ничего подобного не произошло.

Ignorant: Что же наш физик? Отверг ли он ньютоновскую теорию вместе со своей гипотезой о причине отклонения планеты от вычисленной траектории?

Имре Лакатос: Отнюдь! Вместо этого он уверяет, что планета Р₁ скрыта от нас облаком космической пыли. Он вычисляет координаты и параметры этого облака и просит денег на постройку искусственного спутника земли, наблюдениями с которого можно было бы проверить его вычисления. Предположим, что установленные на спутнике приборы (возможно, самые новейшие, основанные на еще мало проверенной теории) зарегистрировали бы существование гипотетического облака. Разумеется, это было бы величайшим достижением ньютоновской науки. Но облака не найдено.

Ignorant: Отбросил ли хотя бы теперь наш ученый теорию Ньютона вместе со своими гипотезами о планете-возмутительнице и облаке, превращающем ее в планету-невидимку?

Имре Лакатос: Ничего подобного. Теперь он уверяет, что существует некое магнитное поле в этом районе Вселенной, из-за которого приборы спутника не могут обнаружить пылевое облако. И вот построен новый спутник с другими приборами. Если бы теперь магнитное поле было обнаружено, ньютонианцы праздновали бы головокружительную победу. И снова – увы!

Ignorant: Может быть, теперь уже можно считать ньютоновскую теорию опровергнутой?

Имре Лакатос: Как бы не так. Тотчас выдвигается новая, еще более остроумная гипотеза, объясняющая очередную неудачу, либо… Либо вся эта история погребается в пыльных томах периодики и уже больше никем не вспоминается.^[41]

Эрнест Нагель: Разрешите и мне привести характерный пример. Рассмотрим две гипотезы: H₁, согласно которой свет состоит из очень маленьких частиц, двигающихся с огромной скоростью, и H₂, согласно которой свет является формой волнового движения. Обе гипотезы объясняют определенный класс событий Е, например, прямолинейное распространение света, отражение света, преломление света. При этом гипотеза H₁имплицирует суждение p₁ о том, что скорость света в воде больше скорости света в воздухе; гипотеза H₂ имплицирует суждение p₂о том, что скорость света в воде меньше скорости света в воздухе. Суждения p₁ и p₂не могут одновременно быть истинными. Кажется, что данная ситуация представляет идеальный момент для проведения решающего эксперимента. Если p₂будет подтверждено экспериментом, то p₁ будет отброшено, и тогда мы сможем обоснованно утверждать, что гипотеза H₁не может быть истинной.

Моррис Коэн: К 1850 году экспериментальные методы в физической оптике были существенно усовершенствованы, и Жану Фуко удалось показать, что свет движется в воздухе быстрее, чем в воде. Согласно доктрине решающих экспериментов, от корпускулярной гипотезы следовало отказаться раз и навсегда.

Эрнест Нагель: К сожалению, не все так просто: современная физика возродила корпускулярную гипотезу Ньютона, с тем чтобы объяснить определенные оптические эффекты.

Ignorant: Я так и не понял как это возможно? В чем недостаток, казалось бы, непогрешимой логики доктрины решающих экспериментов?

Эрнест Нагель: Ответ прост, однако требует того, чтобы мы еще раз обратили внимание на тесную связь, существующую между наблюдением и теорией. Для того, чтобы вывести суждение p₁из H₁а также для того, чтобы можно было провести эксперимент Фуко, необходимо сделать много других допущений К относительно природы света и тех инструментов, которые мы используем для измерения его скорости. Следовательно, во время эксперимента проверяется не только гипотеза H_1, но и H₁и К вместе. Таким образом, логика в основе теории решающего эксперимента такова: если H₁ и К, то p_1, но p₁ложно, следовательно, либо H₁ложно, либо ложно К (частично или целиком). Если же у нас хорошие основания для того, чтобы считать, что К не является ложным, то тогда в результате эксперимента отбрасывается H₁. Но, несмотря на это, в эксперименте на самом деле проверяются H₁и К вместе. Если обнаружится, что в интересах согласованности нашего знания необходимо пересмотреть допущения, содержащиеся в К, то тогда решающий эксперимент следует переинтерпретировать, и в таком случае он не будет указывать на необходимость отбросить H₁.

Моррис Коэн: Таким образом, каждый эксперимент проверяет не изолированную гипотезу, а весь корпус релевантного знания, имеющего логическое отношение к гипотезе. Если утверждается, что эксперимент опровергает изолированную гипотезу, то это только потому, что все остальные сделанные считаются хорошо обоснованными. Однако данное мнение может оказаться ложным.

Эрнест Нагель: Данное обстоятельство достаточно важно и его следует проиллюстрировать еще на одном примере. Допустим, что мы хотим узнать, является ли наше «пространство» евклидовым, т.е. узнать, равна ли сумма углов физического треугольника двум прямым углам. В качестве вершин такого треугольника мы выбираем три неподвижные звезды, а в качестве сторон треугольника – пути, по которым проходит луч, соединяющий две вершины. Проведя ряд измерений, мы можем высчитать величину углов данного треугольника и получить, таким образом, сумму углов. Допустим, что сумма углов меньше двух прямых.

Ignorant: Должны ли мы заключить, что евклидова геометрия ложна?

Эрнест Нагель: Совсем нет! У нас есть, по крайней мере, три другие альтернативы.

Ignorant: Какие?

Эрнест Нагель: Во-первых, мы можем объяснить расхождение между теоретическими и «наблюдаемыми» значениями суммы углов, предположив ошибку при измерении. Во-вторых, мы можем заключить, что евклидова геометрия не является физически истинной. В-третьих, мы можем заключить, что «линии», соединяющие вершины треугольника друг с другом, а также с нашими измерительными приборами, на самом деле не являются прямыми. Иными словами, мы можем предположить, что евклидова геометрия является физически истинной, однако свет не движется по прямой линии в звездном пространстве.

Моррис Коэн: Если мы примем вторую альтернативу, то сделаем это на основе предположения о том, что свет распространяется прямолинейно. Данное предположение, хоть и подтверждается большим количеством оснований, тем не менее, все равно не является несомненным. Если мы примем третью альтернативу, то сделаем это, поскольку у нас будут независимые основания для отрицания прямолинейного распространения света или же поскольку отрицание прямолинейного распространения света привнесет в корпус нашего физического знания большую согласованность или систематичность.

Эрнест Нагель: Поэтому нам следует заключить, что решающие эксперименты являются таковыми в отношении той или иной гипотезы, если имеется относительно стабильный набор предположений, от которых мы не желаем отказываться. Однако в силу уже описанных причин никогда нельзя дать гарантии, что на определенном этапе от некоторых из этих допущений придется отказаться.^[42]

Пол Фейерабенд: Возможно, я вас удивлю, но, по моему мнению, наука представляет собой по сути анархическое предприятие: теоретический анархизм более гуманен и прогрессивен, чем его альтернативы, опирающиеся на закон и порядок.

Doctor: Что вы хотите этим сказать?

Пол Фейерабенд: Мир, который мы хотим исследовать, представляет собой в значительной степени неизвестную сущность. Поэтому мы должны держать свои глаза открытыми и не ограничивать себя заранее. Стремление увеличить свободу, жить полной, настоящей жизнью и соответствующее стремление раскрыть секреты природы и человеческого бытия приводят, следовательно, к отрицанию всяких универсальных стандартов и косных традиций.^[43]

Doctor: Но в таком случае, это приводит и к отрицанию значительной части современной науки.

Пол Фейерабенд: Не вижу в этом ничего крамольного, скажу больше: единственным принципом, не препятствующим прогрессу, которому должна следовать наука, является принцип «все дозволено»?

Ignorant: Как это «все дозволено»? А как же научные методы?

Пол Фейерабенд: Идея метода, содержащего жесткие, неизменные и абсолютно обязательные принципы научной деятельности, не столь хороша, как кажется на первый взгляд. Кроме того, история науки показывает, что не существует правила, которое в то или иное время не было бы нарушено.

Ignorant: Но может быть, это происходило случайно?

Пол Фейерабенд: Нет, такие нарушения не случайны и не являются результатом недостаточного знания или невнимательности, которых можно было бы избежать. Напротив, я считаю, что они необходимы для прогресса науки.

Doctor: Действительно, история науки показывает, что такие события и достижения, как изобретение атомизма в античности, коперниканская революция, развитие современного атомизма (кинетическая теория, теория дисперсии, стереохимия, квантовая теория), постепенное построение волновой теории света, оказались возможными лишь потому, что некоторые мыслители либо сознательны решили разорвать путы «очевидных» методологический правил, либо непроизвольно нарушали их.

Ignorant: Я все-таки не могу согласиться с вами. Метод в науке или в какой-либо другой деятельности человека очень важен. Сначала у нас всегда должна быть идея или проблема, а затем мы уже действуем.

Пол Фейерабенд:Однако, например, маленькие дети, активно познающие мир, действуют совершенно иначе. Первоначальная игровая активность является существенной предпосылкой заключительного акта понимания. Создание некоторой вещи и полное понимание правильной идеи этой вещи являются, как правило, частями единого процесса и не могут быть отделены одна от другой без остановки этого процесса. Сам же процесс не направляется и не может направляться четко заданной программой, так как содержит в себе условия реализации всех возможных программ. Скорее этот процесс направляется некоторым неопределенным побуждением, некоторой «страстью». Эта страсть дает начало специфическому поведению, которое в свою очередь создает обстоятельства и идеи, необходимые для анализа и объяснения самого процесса, представления его в качестве «рационального».

Ignorant: Я не совсем понимаю, что вы хотите этим сказать.

Пол Фейерабенд: Только то, что идея жесткого метода или жесткой теории рациональности покоится на слишком наивном представлении о человеке и его социальном окружении. Если иметь в виду обширный исторический материал и не стремиться «очистить» его в угоду своей интеллектуальной безопасности, то выясняется, что существует лишь один принцип, который можно защищать при всех обстоятельствах и на всех этапах человеческого развития, – все дозволено.^[44]

Ignorant: Но как же этот принцип можно использовать в науке?

Пол Фейерабенд: Можно развивать науку, действуя контриндуктивно.

Ignorant: Что это значит?

Пол Фейерабенд: Дело в том, что свидетельство, способное опровергнуть некоторую теорию, часто может быть получено только с помощью альтернативы, несовместимой с данной теорией. Некоторые наиболее важные формальные свойства теории также обнаруживаются благодаря контрасту, а не анализу. Поэтому ученый, желающий максимально увеличить эмпирическое содержание своих концепций и как можно более глубоко уяснить их, должен вводить другие концепции, то есть применять плюралистическую методологию.

Ignorant: Все-таки хоть какой-то метод, но должен быть…

Пол Фейерабенд: Познание, понимаемое таким образом, не есть ряд непротиворечивых теорий, приближающихся к некоторой идеальной концепции. Оно не является постепенным приближением к истине, а скорее представляет собой увеличивающийся океан взаимно несовместимых (быть может, даже несоизмеримых) альтернатив, в котором каждая отдельная теория, сказка или миф являются частями одной совокупности, побуждающими друг друга к более тщательной разработке.

Doctor: Вы считаете, что благодаря этому процессу конкуренции все эти альтернативы вносят свой вклад в развитие нашего сознания?

Пол Фейерабенд: Вне всякого сомнения. Научное познание постепенно обрастает различными привычками, в высшей степени сомнительными допущениями, формирующими наше видение мира. Обычно мы даже не осознаем их влияния до тех пор, пока не столкнемся с совершенно иной космологией: предрассудки обнаруживаются благодаря контрасту, а не анализу.

Ignorant: Так как же можно проверить то, что используется постоянно?

Doctor: Как можно проанализировать термины, в которых мы привыкли выражать свои наиболее простые и непосредственные наблюдения, как обнаружить их предпосылки?

Пол Фейерабенд: Ясно только одно: мы не можем открыть мир изнутри. Нам нужен внешний стандарт критики, множество альтернативных допущений, или – поскольку эти допущения будут наиболее общими и фундаментальными – нам нужен совершенно иной мир, например, мир сновидений.

Ignorant: Мир сновидений?!

Пол Фейерабенд: А почему бы нет? Именно с его помощью мы обнаружим характерные особенности реального мира, в котором, как нам кажется, мы живем (и который в действительности может быть лишь другим миром сновидений). Следовательно, первый шаг в нашей критике хорошо известных понятий и процедур, первый шаг в критике «фактов» должен состоять в попытке разорвать этот круг. Мы должны создать новую концептуальную систему, которая устраняет наиболее тщательно обоснованные результаты наблюдения, нарушает наиболее правдоподобные теоретические принципы и вводит восприятия, которые не могут стать частью привычного нам мира. Этот шаг вновь является контриндуктивным. Следовательно, контриндукция всегда разумна и имеет шансы на успех.^[45]

Doctor: Однако необходимо помнить, что в науке важно не только найти правильное объяснение, но и добиться понимания.

Ignorant: А в чем специфика объяснения и понимания в науке? Разве одно не предполагает другое?

Doctor: Видишь ли, долгое время объяснение и понимание рассматривали как своего рода водоразделы между естественными и социально-гуманитарными науками. У истоков этого водораздела находится известная дуалистическая установка немецкого философа Канта, который противопоставил природу как царство необходимых законов человеку как источнику нравственной свободы. Именно это положение лежит в основе системы рассуждений неокантианцев. Природа, с их точки зрения, – это то, что существует до и независимо от человека по своим собственным необходимым, вечным и универсальным законам, а культура – продукт деятельности человека, преследующего всегда определенные цели и ориентирующегося в этой своей деятельности на определенные нормы, идеалы и ценности. Отсюда и принципиальное различие, как в целях, так и в методах гуманитарных наук в их сопоставлении с науками естественными.

Вильгельм Виндельбанд: Делением наук на естественные и гуманитарные мы обязаны позитивизму. Еще Д.С. Милль выдвинул положение, согласно которому, не задаваясь вопросом о том, что такое материя и дух сами по себе, нужно исходить из того факта, что телесные и духовные состояния представляют собой две совершенно различные области опыта.^[46] Соответственно этому Милль выделяет сферу «наук о духе» как противостоящих сфере естественных наук.

Генрих Риккерт: Однако, на мой взгляд, одна простая противоположность природы и духа вообще не в состоянии дать исчерпывающего деления всего многообразия отдельных наук, ибо проблемы, встречающиеся здесь, гораздо сложнее, нежели полагают обычно.

Ignorant: С чем это связано?

Генрих Риккерт: Видите ли, материальная противоположность объектов может быть лишь постольку положена в основу деления наук, поскольку из целого действительности выделяется некоторое количество предметов и явлений, представляющих для нас особенное значение или важность, в которых мы вследствие этого видим еще кое-что иное, кроме простой природы. По отношению к ним естественно-научное исследование является само по себе недостаточным; мы можем относительно них поставить еще целый ряд совсем иных вопросов, причем вопросы эти касаются преимущественно объектов, которые лучше всего обнять термином «культура».

Doctor: И что вы предлагаете?

Генрих Риккерт: Я предлагаю осуществлять деление наук на науки о природе и науки о культуре. Именно это деление лучше всего выражает противоположность интересов, разделяющую ученых на два лагеря, и потому различение это кажется мне пригодным заменить традиционное деление на естественные науки и науки о духе.

Doctor: Однако слова «природа» и «культура» далеко не однозначны.

Генрих Риккерт: Однако эти понятия, в особенности же понятие природы, может быть точнее определено лишь через понятие, которому его в данном случае противополагают. Мы лучше всего избежим кажущейся произвольности в употреблении слова «природа», если будем сразу придерживаться первоначального его значения.

Ignorant: По-моему все просто. Продукты природы, например, – это то, что свободно произрастает из земли. Продукты же культуры производит поле, которое человек ранее вспахал и засеял.

Генрих Риккерт: Согласен. Следовательно, природа есть совокупность всего того, что возникло само собой, само родилось и предоставлено собственному росту. Противоположностью природе в этом смысле является культура как то, что или непосредственно создано человеком, действующим сообразно оцененным им целям, или, если оно уже существовало раньше, по крайней мере, сознательно взлелеяно им ради связанной с ним ценности.^[47]

Ignorant: То есть, по вашему мнению, как бы широко мы ни понимали эту противоположность, сущность ее останется неизменной: во всех явлениях культуры мы всегда найдем воплощение какой-нибудь признанной человеком ценности, ради которой эти явления или созданы, или, если они уже существовали раньше, взлелеяны человеком; и наоборот, все, что возникло и выросло само по себе, может быть рассматриваемо вне всякого отношения к ценностям.

Генрих Риккерт: Все верно. В объектах культуры, следовательно, заложены ценности. Мы назовем их благами, для того чтобы таким образом отличить их как ценные части действительности от самих ценностей, как таковых, которые не представляют собой действительности и от которых мы здесь можем отвлечься. Явления природы мыслятся не как блага, а вне связи с ценностями, и если поэтому от объекта отнять всякую ценность, то он точно так же станет частью простой природы.

Ignorant: Что же собой представляет этот род ценности, превращающей части действительности в объекты культуры и выделяющей их этим самым из природы?

Генрих Риккерт: Видите ли, о ценностях нельзя говорить, что они существуют или не существуют, но только что они значат или не имеют значимости. Культурная ценность или фактически признается общезначимой, или же ее значимость постулируется по крайней мере хотя бы одним культурным человеком. При этом, если иметь в виду культуру в высшем смысле этого слова, речь здесь должна идти не об объектах простого желания, но о благах, к оценке которых или к работе над которыми мы чувствуем себя более или менее нравственно обязанными в интересах того общественного целого, в котором мы живем. Этим самым мы отделяем объекты культуры как от того, что оценивается и желается только инстинктивно, так и от того, что имеет ценность блага, если и не на основании одного только инстинкта, то благодаря прихотям настроения.

Вильгельм Виндельбанд: Еще одним аспектом, принципиально важным для деления наук, является характер используемых методов исследования. Естествознание номотетично; оно исследует всеобщие законы; наука же о духе или о культуре идиографична – она исследует данные частные факты, прежде всего исторические.^[48]

Генрих Риккерт: Противоположность логическому понятию природы как бытию вещей, поскольку оно определяется общими законами, может быть намечена тоже только чисто логическим понятием. Последним же, как я думаю, является понятие истории в самом широком смысле этого слова, т.е. понятие единичного бытия во всей его особенности и индивидуальности, которое и образует противоположность понятию общего закона. Мы должны поэтому говорить о различии между естественно-научным и историческим методом. Все понятия о науках суть понятия задач, и логически понять науки возможно, лишь проникнув в цель, которую они себе ставят, а отсюда – в логическую структуру их метода.

Doctor: В чем специфика этого методологического отличия?

Генрих Риккерт: Тот, кто занимается естественными науками, находит в настоящее время не только общепризнанную терминологию, но в большинстве случаев и определенное место для своей специальной деятельности в связной системе более или менее отделенных друг от друга задач. Науки о культуре, напротив, должны еще искать подобную прочную систему. Мало того, отсутствие прочной основы в этой области еще столь велико, что им даже приходится защищать свою самостоятельность от натурализма, провозглашающего естественно-научный метод единственно правомерным.

Doctor: Однако философия науки должна как-то помочь им в этом споре, тем более что она сама стремится освободиться от одностороннего влияния естественных наук?

Генрих Риккерт: Конечно, не всякий естествоиспытатель обладает ныне ясным разумением философской сущности своей деятельности, чем будто бы выгодно отличается от представителя наук о культуре. Но все же, благодаря исторической ситуации, в которую он, так сказать, врастает, он находится в гораздо более счастливом положении, чем последний.

Ignorant: Почему?

Генрих Риккерт: «Хорошо тебе, что ты имеешь предков», – сможем мы воскликнуть современному естествоиспытателю при взгляде на подобное прошлое. Он живет, если иметь в виду наиболее общие и основные понятия, на проценты с капитала, собранного его предками. Многое из их духовных сокровищ стало с течением времени настолько «само собой понятным», что уже даже не к чему выискивать его происхождение и связь, из которой оно вытекает. Ими можно обладать, даже не приобретая их. Если отвлечься от некоторых областей биологических наук, то мы увидим, что естественные науки пользуются благами прочной традиции, что они имеют прежде всего одну общую цель, в достижение которой каждая отрасль вносит свою долю, и это сообщает им единство и связь.

Ignorant: Да уж, никто не станет утверждать того же относительно наук о культуре.

Генрих Риккерт: И это не удивительно. Последние значительно моложе и потому менее законченны. Лишь в XIX столетии получили они большое развитие. В пределах отдельных областей ученые и здесь подчас работают с большой уверенностью, но этим они обязаны исключительно лишь тому или иному гениальному исследователю, который служит им образцом и которому они имеют возможность следовать. У них почти нет склонности к методологическим исследованиям, принесшей основателям современного естествознания столь обильные плоды. Во всяком случае, более широкого философского обоснования наук о культуре не существует до сих пор даже приблизительно в такой степени, как оно имеется в естествознании.

Вильгельм Дильтей: На мой взгляд, науки о духе отличаются от естественных наук тем, что изучают действительность, порожденную самим человеком, т.е. в них дух занимается творением самого же духа. Потому различны и методы познания: природу мы объясняем, дух – понимаем. Общественные и творческие достижения людей являются выражением внутренних процессов, душевной жизни. Их можно постичь лишь путем вживания в целостность душевной жизни. Поэтому основы теории познания наук о духе – не абстрактный субъект познания, а целостный человек, т.е. волящее, чувствующее, понимающее существо.

Doctor: Какими же методами вы предлагаете изучать человека?

Вильгельм Дильтей: Методы изучения человека должны быть основаны на взаимосвязи переживания, выражения и понимания. Переживания – это структурные единицы, из которых строится душевная жизнь. В них актуализирована взаимосвязь сознания и его содержаний. Выражение есть концентрация переживаний во внешних формах (например, в жестах, языке, искусстве и т.д.). Следовательно, все эти формы суть объективации душевной жизни. Понимание есть постижение внутренней жизни на основе ее внешних проявлений. Понимание объективаций чужой душевной жизни есть повторное переживание на основе опыта собственной душевной жизни.^[49]

Doctor: Хочу отметить, что учение о понимании называется герменевтикой.

Ignorant: А почему такое странное название?

Doctor: По имени греческого бога Гермеса, который выполнял на Олимпе разные посреднические функции. Собственно разработкой методов герменевтики всерьез занялись немецкие философы XIX века.

Фридрих Шлейермахер: Герменевтика – это учение об искусстве, или технике понимания, исследующее условия, при которых возможно взаимное постижение людьми друг друга в их жизненных проявлениях. Поскольку всякий текст в одно и то же время и является индивидуальным проявлением автора, и принадлежит к общей сфере языка, его толкование идет прежде всего по двум путям. Объективный (грамматический) метод понимает текст исходя из языка как целого, субъективный – из индивидуальности автора, привносимой им в процесс творчества. Затем следует второе подразделение – на компаративный метод, выводящий смысл из сравнения высказываний в их языковом и историческом контекстах, и дивинационный (угадывающий), ухватывающий смысл интуитивно, путем вчувствования. Эти методы должны взаимодействовать, постоянно дополняя друг друга в процессе понимания.^[50]

Ханс-Георг Гадамер: Для меня же понимание – это не столько метод, сколько способ бытия самого человека, открывающий ему мир. Процесс понимания идет по герменевтическому кругу, в котором частное должно объясняться, исходя из целого, а целое – исходя из частного. Поэтому необходимы нацеленные на смысловое целое «проективные суждения», которые должны быть, однако, осознанными и поддающимися исправлению. Понимание традиции подобно диалогу, ибо ее свидетельства выдвигают притязания на истинность, которые интерпретатор должен заново актуализировать как возможный ответ на свой вопрос. Так в этой встрече меняется его собственный горизонт, как и произведение, оказывая воздействия, приобретает новый смысл по мере роста отделяющей нас от него дистанции.^[51]

Генрих Риккерт: Возможно, вы и правы, однако как бы в частностях психология ни отличалась от физикалистских наук, все-таки ее последней целью является подведение частных и индивидуальных явлений под общие понятия и по возможности установление законов. И законы психической жизни должны быть в логическом и формальном отношениях естественными законами. Психология, следовательно, с логической точки зрения есть естественная наука, и притом как в смысле различия между природой и культурой, так и в смысле генерализирующего метода. Эти вопросы разрешены уже тем фактом, что до сих пор все приобретения эмпирической психологии достигнуты ею как генерализирующей наукой о природе.

Doctor: Таким образом, кроме естественно-научного метода должен еще существовать другой принципиально отличный от него способ образования понятий, но его нельзя основывать на особенностях духовной или психической жизни.

Генрих Риккерт: Правильно, ибо есть науки, целью которых является не установление естественных законов и даже вообще не образование общих понятий; это исторические науки в самом широком смысле этого слова. Они хотят излагать действительность, которая никогда не бывает общей, но всегда индивидуальной, с точки зрения ее индивидуальности; и поскольку речь идет о последней, естественно-научное понятие оказывается бессильным, так как значение его основывается именно на исключении им всего индивидуального как несущественного. Метод есть путь, ведущий к цели. История не хочет генерализировать так, как это делают естественные науки. И обстоятельство это является для логики решающим.^[52]

Курт Хюбнер: Не могу согласиться с вами в полной мере. В исторических науках немало всеобщего. Во-первых, под этим всеобщим подразумеваются определенные правила. Все попытки «философов понимания» представить всеобщее в виде органической и неопределенной целостности, взаимосвязи смыслов и т.п. я считаю мистификацией. Во-вторых, эти правила являются достоянием прошлого, и действие их исторически ограничено.^[53]

Генрих Риккерт: Разумеется, историк тоже прибегает к всеобщим законам; но тогда он это делает и в той мере, в какой он это делает, он выступает скорее как психолог, биолог, физик и т.д.; и наоборот, историком он является лишь в той мере, в какой занимается историческим всеобщим.

Ignorant: Я, кажется, понял в чем суть этого деления наук. Итак, если я специалист в области естественных наук, меня, как правило, совсем не интересует индивидуальная неповторимость предмета; я во всем будете искать общую закономерность. Если я гуманитарий, то львиная доля моего исследования будет посвящена детальному описанию исследуемого предмета; меня будет интересовать полнота прецедента.

Doctor: Действительно, для гуманитария полное познание закономерности – убийственно. Например, если бы историки добились абсолютного познания в области закономерностей социальных процессов – история бы погибла, события бы лишились своей уникальной неповторимости, а значит непредсказуемости.

Ignorant: Получается, что для ученого-естественника все единичные факты равнозначны в свете научной теории, а для гуманитария любой единичный факт уникален. Естественник систематизирует факты, гуманитарий их переживает и дает другим «вжиться» в них.

Doctor: Однако не советую тебе очень уж увлекаться углублением этого разграничения. Между естественными и гуманитарными науками нет зияющей пропасти, наоборот сейчас наблюдается и приветствуется тенденция к интеграции этих форм познания. Да, верно, что естествознание стремится установить прежде всего законы явлений и подвести под них единичные эмпирические знания, но неверно, что науки об обществе вовсе не отражают объективных законов и не пользуются ими для объяснения социально-исторических явлений и деятельности индивидов. Верно, что понимание взглядов, мнений, убеждений, верований и целей других людей – чрезвычайно сложная задача, тем более что многие люди неправильно или не до конца понимают самих себя, а иногда намеренно стремятся ввести в заблуждение. Однако неверно, что понимание неприменимо к явлениям природы. Каждый, кто изучал естественные или технические науки, не раз убеждался, как трудно и как важно понять то или иное явление, закон или результат эксперимента. Поэтому объяснение и понимание – это два взаимодополняющих познавательных процесса, используемых и в естественно-научном, и в социально-гуманитарном познании.

Карл Гемпель: Уважаемые коллеги! В своей статье «Функция общих законов в истории» я предлагаю дедуктивно-номологическую модель процедуры научного объяснения и привожу аргументы в пользу ее универсальной пригодности для любых наук – и естественных (например, физики), и гуманитарных (например, истории).

Ignorant: Что это за модель? Опишите ее.

Карл Гемпель: Итак, пусть E будет событием, имеющим место и нуждающимся в объяснении. Почему произошло E? Чтобы ответить на этот вопрос, мы указываем на некоторые другие события или положения дел E₁, ... , E_n и на одно или несколько общих суждений или законов L₁, ... , L_n, таких, что из этих законов и того факта, что имеют место (существуют) другие события (положения дел), логически следует E.

Ignorant: Так. Что же дальше?

Карл Гемпель: Во-первых, мы можем рассматривать множество событий как причину данного события только в том случае, если можно указать общие законы, связывающие «причины» и «следствие» указанным выше способом. Во-вторых, эти законы должны носить эмпирический характер, то есть допускать опытную проверку. И, в-третьих, использование именно эмпирических законов в структуре объяснения отличает подлинное объяснение от псевдообъяснения, такого, как, например, «объяснение» достижений определенного человека посредством его «исторической миссии», «предопределенной судьбы» и т.п.

Вильгельм Виндельбанд: Однако в отличие от естествоиспытателей, историки, объясняя исторические события, не ссылаются на какие-либо общие исторические законы, и даже более того, иногда прямо отрицают существование подобных законов в истории.

Карл Гемпель: На мой взгляд, это – недоразумение, которое легко устраняется при внимательном анализе. Дело в том, что историки часто просто не замечают, на какие хорошо всем известные закономерности они опираются в своих объяснениях. Эти закономерности относятся к индивидуальной или социальной психологии, которые знакомы каждому благодаря ежедневному опыту и считаются само собой разумеющимися. Например: люди, имеющие работу, не хотят ее потерять; те, кто обладает определенными властными полномочиями, хотели бы их расширить и т.д.

Генрих Риккерт: Возможно, особенность исторических объяснений заключается в том, что они представляют собой не настоящие объяснения, а лишь наброски таких объяснений, которые не разворачиваются в полные объяснения из-за того, что очень трудно с достаточной точностью сформулировать универсальные утверждения, лежащие в основе схематических объяснений так, чтобы они согласовывались со всеми имеющимися эмпирическими данными.

Карл Гемпель: Тем не менее, уже само наличие в таких объяснениях выражений «поэтому», «следовательно», «таким образом», «естественно», «потому что», «очевидно» и т.п. являются указанием скрытых предположений некоторых общих законов. Так, если конкретная революция объясняется с помощью ссылки на возрастающее недовольство со стороны большей части населения определенными условиями жизни, то в этом объяснении предполагается общая регулярность. Однако с трудом можно сформулировать то, какая степень и какая форма недовольства предполагается, и какими должны быть условия жизни, чтобы произошла революция.

Doctor: В таком случае возникает принципиальный вопрос о правомерности самого противопоставления строгого детерминизма естествознания и вероятностного характера эмпирических закономерностей, обнаруживаемых в истории. Законы естествознания также могут иметь вероятностную природу.

Карл Гемпель: В том то и дело. Схема объяснения, которая была дана выше, легко модифицируется для этого случая. Хотя она перестает быть дедуктивно строгой, это не меняет ее номологического характера.

Вильгельм Виндельбанд: Однако настаивание на включение общих законов в структуру исторического объяснения требует обнаружения специфических законов истории, но именно этого и не удается сделать уже многим поколениям историков. История, прежде всего, описательная дисциплина, и добросовестное собирание исторических фактов, реконструкция последовательности исторических событий показывает, что существование таких законов маловероятно.

Карл Гемпель: Тем не менее, в отсутствие специфических исторических законов историки в своих объяснительных схемах с успехом пользуются законами других наук, и речь идет не только о законах психологии, экономики и социологии. Так, объяснение поражения армии с помощью ссылок на отсутствие пищи, болезни, изменения погоды и т.п. есть объяснение, в котором неявно используются законы физики, химии и биологии. Более того, использование годичных колец деревьев для определения дат в истории, различные методы эмпирической проверки подлинности документов, монет, картин практически напрямую применяют естественнонаучные теории для объяснения получаемых результатов.

Вильгельм Дильтей: А как же метод понимания?

Карл Гемпель: Это, по сути, эвристический метод, который сам по себе не составляет объяснения. Его функция состоит в выдвижении некоторых психологических гипотез, которые могли бы сыграть роль общих законов при объяснении интересующего нас события. Историк как бы ставит себя на место исторического лица, и пытается представить, что он сам бы думал и чувствовал в подобных обстоятельствах.

Ignorant: Вы считаете, что использование такого способа проникновения в суть произошедших событий не гарантирует правильности получаемых объяснений?

Карл Гемпель: Конечно. Более того, историк может быть неспособным почувствовать себя в роли исторической личности, страдающей тем или иным психическим заболеванием, но, тем не менее, это не помешает ему получить объяснение ее поступков с помощью ссылки на принципы психологии девиантного поведения. Таким образом, правильность исторического объяснения не зависит от того, получено оно с помощью «метода понимания» или нет. Критерием его правильности является не то, обращается ли оно к нашему воображению, представлено ли оно в наводящих на мысль аналогиях или каким-то образом сделано правдоподобным – все это может проявляться и в псевдообъяснениях, а исключительно то, основывается ли оно на эмпирически хорошо подтверждаемых допущениях, касающихся исходных условий и общих законов.^[54]

Уильям Дрей: По-моему, коллега, вы чересчур категоричны в своей критике. Исторические объяснения не ссылаются на законы просто потому, что опираются вовсе не на них.

Ignorant: А на что же?

Уильям Дрей: Возьмем, к примеру, следующее утверждение: «Людовик XIV умер непопулярным, так как проводил политику, наносящую ущерб национальным интересам Франции». Какой закон мог бы использоваться в этом объяснении? Очевидно, он должен иметь форму «все правители, которые ..., умерли непопулярными». Однако если мы начнем уточнять этот закон, то мы столкнемся с необходимостью введения такого количества ограничивающих и поясняющих условий, что в итоге наш закон станет эквивалентным утверждению: «все правители, которые проводили точно такую же политику, что и Людовик XIV, при точно таких же условиях, которые существовали во Франции и в других странах, вовлеченных в политику Людовика, становились непопулярными». В итоге перед нами встает следующая дилемма: если точное сходство политических действий и их важнейших условий нельзя выразить в общих терминах, то полученное утверждение вовсе не является законом. Если же это сходство можно выразить, то тогда это будет подлинный закон, но единственным примером проявления его действия в истории будет именно тот случай, для объяснения которого он и был сформулирован. Следовательно, использование этого закона в объяснении будет фактически сводиться лишь к повторению уже известного ранее – того, что причиной непопулярности Людовика XIV была его неудачная политика.

Ignorant: В чем же тогда состоит объяснение исторического действия?

Уильям Дрей: Оно состоит в демонстрации того, что оно при данных условиях было соответствующим или рациональным. Рациональность же понимается здесь как направленность действий на достижение желаемых целей. Такое объяснение имеет собственные логические характеристики, не совпадающие с характеристиками гемпелевской модели.

Ignorant: Какие?

Элизабет Энском: Логической моделью подобных телеологических объяснений может служить так называемый практический силлогизм. Структура практического силлогизма может быть представлена так: большая посылка говорит о некоей желаемой вещи, или цели действия; в меньшей посылке некоторое действие связывается с этим желаемым результатом как средство его достижения; в заключении говорится об использовании средства для достижения цели. Если в теоретическом выводе истинность посылок с необходимостью влечет истинность заключения, то в практическом выводе согласие с посылками влечет за собой соответствующее им действие.

Doctor: Покажите это, пожалуйста, на примере какой-нибудь логической схемы.

Элизабет Энском: Пожалуйста. Одна из простейших схем практического вывода, на примере которой удобно рассмотреть его специфические черты, выглядит так:

A намеревается осуществить p.

A считает, что он не сможет осуществить p, если он не совершит q.

Следовательно, A принимается за совершение q.

Уильям Дрей: Если в дедуктивно-номологическом типе объяснения мы имели дело с общими законами, которые должны быть эмпирически проверяемыми, и связь между основанием и следствием в таких законах является фактической (причинной), то в объяснениях данного типа связь между основаниями и следствиями соответствующих общих утверждений не может иметь причинный характер.

Элизабет Энском: Правильно, потому что это связь не причинного, а логического типа, поскольку ее наличие нельзя обосновать с помощью эмпирических проверок.

Ignorant: Честно говоря, мне не совсем понятно…

Уильям Дрей:Поясню это тебе следующим примером. Пусть я намереваюсь позвонить в дверной звонок. Чтобы это сделать, я очевидно, должен нажать на кнопку звонка. Следовательно, я нажимаю на кнопку, чтобы осуществить свое намерение. Каким образом можно верифицировать утверждения, входящие в это рассуждение?

Ignorant: Все просто. Нужно смотреть на результат. Если состоялось соответствующее физическое действие, т.е. нажатие на кнопку, то ваше заключение истинно, если же нет – то ложно.

Уильям Дрей:Однако на самом деле ситуация оказывается несколько сложнее. Нам требуется убедиться в том, что действие нажатия было именно намеренным, то есть что я не нажал кнопку случайно, не проверял таким образом гладкость ее поверхности, глубину ее хода и т.п. Иначе говоря, описание действия («я нажал на кнопку») уже неявно включает в себя интерпретацию намерения субъекта, производящего действие.

Ignorant: Но как мы можем знать о его намерениях?

Уильям Дрей: Очевидно, только интерпретируя его действия. Следовательно, верификация заключения практического силлогизма не является процедурой, независимой от верификации его посылок. А это и означает, что связь между событиями, выраженными в посылках и событием, утверждаемым в заключении, является связью не причинного, но логического типа. Этот тип связи отличает телеологические объяснения, которые встречаются в исторических исследованиях, от дедуктивно-номологических объяснений естествознания: посылки и заключения объяснений последнего типа могут верифицироваться независимо друг от друга.^[55]

Doctor: Таким образом, вопреки первоначальному мнению К.Г. Гемпеля, в исторических исследованиях можно считать допустимыми как дедуктивно-номологические, так и телеологические объяснения.

Ignorant: С объяснением и пониманием в науке вроде бы разобрались, а как быть с объяснением и предвидением?

Doctor: Об этом наш следующий разговор.