Е. Ф. Розен в пушкинском "Современнике"

Куц Николай Викторович аспирант, кафедра истории русской литературы, Московский государственный университет имени М.В. Ломоносова 119234, Россия, г. Москва, ул. Ленинские Горы, 1 Kuts Nikolai Viktorovich Postgraduate student, Department of the History of Russian Literature, Lomonosov Moscow State University 119234, Russia, Moscow, Leninskie Gory str., 1 nikolaikuts@yandex.ru Другие публикации этого автора

Среди сотрудников журнала А. С. Пушкина «Современник» можно найти не только писателей первой величины, но и «второстепенных» литераторов. Один из них, барон Егор Федорович Розен, исторический драматург и либреттист оперы М. И. Глинки «Жизнь за царя», на протяжении 1830-х гг. был довольно близок к Пушкину и его ближайшему окружению ^{[3, с. 342]}. С Пушкиным он познакомился, вероятно, между 24 и 27 февраля 1829 г., после чего вошел в круг А. А. Дельвига и стал принимать деятельное участие в «Литературной газете» и альманахе «Северные цветы» ^{[4, с. 123–137]}. В борьбе «литературных аристократов» с «торговым направлением в словесности» Розен занимал позицию пушкинского круга.

В этой статье мы попробуем подробнее рассмотреть предысторию и характер сотрудничества Розена в «Современнике», особое внимание уделяя взаимоотношениям Розена с Пушкиным.

В первой половине 1830-х гг., после прекращения «Литературной газеты», пушкинский круг нуждался в собственном печатном органе. Задуманная Пушкиным политическая и литературная газета «Дневник», на которую было получено разрешение в 1832 г., не состоялась ^[13]. В течение 1832–1833 гг. Пушкин, Жуковский и Вяземский представляли правительству проекты журналов, но их попытки не имели успеха ^{[6, с. 3]}.

Когда осенью 1831 г. стало известно о замысле И. В. Киреевского издавать журнал под названием «Европеец», новость была воспринята в пушкинском окружении с воодушевлением. Молодой редактор хотел «сплотить вокруг журнала писателей пушкинского круга, сделать новый печатный орган знаменем пушкинского направления в литературе и журналистике» ^{[23, с. 419]}. На выход «Европейца» отозвались Жуковский, Пушкин, Языков, Баратынский, А. И. Тургенев, В. Ф. Одоевский, О. М. Сомов ^{[2, с. 119]}. В начале 1832 г. вышли первые два номера.

Пушкин писал Киреевскому 4 февраля, отправляя ему отрывок из повести «Домик в Коломне»: «Дай бог многие лета Вашему журналу! Если гадать по двум первым №, то “Европеец” будет долголетен. До сих пор наши журналы были сухи и ничтожны или дельны да сухи; кажется, “Европеец” первый соединит дельность с заманчивостию» ^{[17, с. 9]}.

Близкую мысль высказывал и Розен в письме от 1 февраля. Он горячо приветствовал выход журнала и замечал: «Ваше литературное предприятие обратило на Вас внимание благомыслящих людей, желающих добра нашей бедной словесности; но в особенности мы — пишущая братия — радуемся Вашему “Европейцу”! Дотоле не было ни одного журнала, мнением коего могли мы дорожить: всегда — либо глупая хвала, либо глупая личность! Теперь мы ждем от Вас дельных рецензий, или — если наши творения еще не стоят того, — по крайней мере, доброжелательных замечаний. Нам не надо хвалы, нужна только истина» ^{[19, л. 1]}.

«Дельность» — одно из главных достоинств нового журнала для Пушкина и Розена. Жуковский, благословив Киреевского на издание, также замечал: «В душе уверен, что он может быть дельным писателем и что у него дело будет» ^{[23, с. 418]}.

Розен вместе с письмом послал Киреевскому «Баядеру» — перевод стихотворения Гете «Der Gott und die Bajadere» («Бог и Баядера», 1797). Первоначально барон намеревался опубликовать его в своем альманахе «Альциона» на 1832 г., но стихотворение не пропустила цензура. Санкт-Петербургский цензурный комитет отметил, что в переводе «индийский главный бог “Магаде”, властитель земли, ниже названный всеведцем, нисшедший с неба для испытания людей, проводит ночь с распутною баядеркою, которую воспламеняет чистейшей любовью, что производит страшное смешение понятий божества и разврата» ^{[9, с. 923]}. Розен надеялся, что московская цензура пропустит стихотворение, но на всякий случай писал Киреевскому, что если перевод «не годится», доставит редактору что-нибудь другое. Но напечатанной «Баядеру» Розен так и не увидел — на третьем номере «Европеец» был запрещен за статью Киреевского «Девятнадцатый век».

«Европеец», на который возлагались большие надежды, был закрыт, но в пушкинском кругу продолжали думать о «дельном» издании, способном объединить близких по духу писателей. В декабре того же 1832 г. Розен звал своего приятеля С. П. Шевырева из Москвы в Петербург, сообщая: «Мы бы затеяли какой-нибудь дельный журнал, что есть общее желание» ^{[8, с. 48]}.

Таким журналом спустя три года стал пушкинский «Современник». Поэт задумывал его как ежеквартальное издание, наподобие «английских трехмесячных Reviews» ^{[18, с. 69]}. В первом же номере печатаются ближайшие на тот момент к Пушкину литераторы: Жуковский, Гоголь, Вяземский, Плетнев, А. И. Тургенев. Вместе с ними — Розен.

Розен отправил в «Современник» статью «О рифме», оригинальную как по тону, так и по основной идее. Это остроумная «пылкая инвектива» против рифмы в защиту белого стиха. Пушкин не случайно поместил перед ней «маленькую трагедию» «Скупой рыцарь», написанную безрифменным стихом ^{[6, с. 25]}. Очевидно, великий поэт соглашался с основными положениями статьи, несмотря на некоторую парадоксальность розеновских суждений.

Углубляясь в историко-литературные изыскания, Розен обозревает историю рифмы от древности до современности. Он отмечает, что рифма зародилась у арабов. «Поэзия евреев, индусов, греков, римлян и древних скандинавов не знала рифмы» ^{[22, с. 138]}. Русский народ издавна знал и любил рифму в своих пословицах и поговорках, но в его фольклорных лирических песнях рифму можно встретить редко. Розен задается вопросом: почему русские, знакомые с рифмой, не использовали ее в песнях, — и отвечает: «От того, что считали ее шуткою, а шутить не думали своею песнею, т. е. священною истиною душевных излияний. Как балалайка и бубны ладят только с веселием русским, так и рифма согласуется только с красным словцом русского балагура» ^{[22, с. 139]}. Розен называет рифму «пустозвонной игрушкой», характерной для детства народов, и приходит к выводу, что рано или поздно в русской поэзии будет господствовать белый стих.

Помимо прочего, в статье Розена присутствует сквозная для «Современника» тема Петра I. «Мы говорили о нашей народной поэзии, — пишет Розен, — теперь поговорим о поэзии нашего просвещенного общества в отношении к рифме. Сие общество, могучим гением Петра отторгнутое от народного быта и посвященное в образованность европейскую, по стремительному пути нововведений обронило много русского, в том числе и верную русскую оценку рифмы. Она из Польши вкралась в Москву. Кантемир, родом не русский, привил ее в нашей поэзии. Ломоносов, этот Петр нашей словесности, совершил исполинский подвиг установлением истинной версификации наместо ложной. Мог ли он совершить более при обстоятельствах, в каких находился? Марбург и тогдашняя немецкая литература не могли навести его на то, что он всего скорее мог бы узнать от русского простолюдина» ^{[22, с. 148–149]}. Так, по Розену, появление рифмы в высокой поэзии было вызвано заимствованием европейской литературной традиции, преимущественно польской, а впоследствии немецкой, в то время как при естественном развитии русской литературы в этом роде возобладал бы безрифменный стих, как в народных песнях и былинах.

М. И. Гиллельсон справедливо отмечал: «Вероятно, рифма и белый стих не раз были предметом горячих споров в пушкинском кругу» ^{[6, с. 25]}. Статья Розена, таким образом, была откликом на эти беседы. О том, что размышления Розена перекликались с мыслями великого поэта, свидетельствует статья Пушкина «Путешествие из Москвы в Петербург» (1833–1834), в которой поэт так писал о рифме: «Думаю, что со временем мы обратимся к белому стиху. Рифм в русском языке слишком мало. Одна вызывает другую. Пламень неминуемо тащит за собою камень. Из-за чувства выглядывает непременно искусство. Кому не надоели любовь и кровь, трудной и чудной, верной и лицемерной, и проч.» ^{[15, с. 263]}.

В 1836 г. Розен много и плодотворно общается с Пушкиным, о чем свидетельствуют его письма и воспоминания. Поэты вместе посещают «субботы» Жуковского, где Гоголь читает «Ревизора». В мемуарной статье «Ссылка на мертвых» Розен красноречиво описывает, как он искренне не понимал комизма гоголевской пьесы и не смеялся, когда смеялись все присутствовавшие на чтениях. Творчество Гоголя, в особенности его сатирическая сторона, встречает у Розена стойкое неприятие. Когда Пушкин поместил в третьем томе «Современника» повесть «Нос» с поощрительным издательским примечанием, Розен протестовал: как великому поэту мог понравиться этот «пустейший, непонятнейший фарс» ^{[21, с. 286]}? В одну из суббот, возвращаясь домой Розен откровенно разговаривает с Пушкиным о Гоголе и «Ревизоре»: «Я признался, — пишет он в воспоминаниях, — во всех тяжелых, до ужаса доводивших меня впечатлениях от этой комедии» ^{[21, с. 285]}. Мнения Пушкина, высказанного в ответ, Розен не передает, поскольку поэт просил оставить его в секрете.

В первой половине 1836 г. Розен полон энтузиазма в связи с выходом пушкинского журнала. Два раза, 4 февраля и 19 апреля, он вместе с письмами посылает Пушкину свои стихи, но в строгом к поэзии «Современнике» они не появляются — по-видимому, Пушкин их вежливо отклоняет. Не была напечатана и задуманная Розеном статья с «разбором критики наших современных критик, помещенной в “Сыне отечества”» ^{[18, с. 382]}. Понимая, что Пушкин стремился избежать острополемических статей — сам формат «Современника» не подходил для продолжительной журнальной полемики, тем более в журнале уже была напечатана большая статья с критикой направления современных журналов («О движении журнальной литературы» Гоголя) — Розен в конце февральского письма подчеркивает: «Я слишком уважаю Ваш журнал, чтобы сделать из него отдушину моего негодования»^{[18, с. 382]}.

Другая критическая статья, которую Розен собирается направить в «Современник», — статья о Н. В. Кукольнике. 4 февраля барон сообщает Пушкину, что намеревается написать ее, чтобы «доказать вышеупомянутому автору, что все, им написанное, не многого стоит и что он не овладел даже техникой драматического действия; напасть беспощадным образом на избранный им злополучный жанр, принимая во внимание, что у него есть талант, который, будучи усовершенствован, мог бы, быть может, возвыситься над его бледной посредственностью нынешнего дня» ^{[18, с. 382]}. В том же письме Розен замечает, что они с Пушкиным «придерживаются почти одинаковых мнений» о Кукольнике ^{[18, с. 382]}, и поэтому он не видит преграды к напечатанию статьи. Пушкинская ироническая оценка Кукольника хорошо известна: «А что, ведь у Кукольника есть хорошие стихи? Говорят, что у него есть и мысли» ^{[11, с. 178]}. Розен наверняка знал это мнение. Тем не менее, предложение барона Пушкин также отклоняет.

Стоит отметить, что с течением времени отношение Розена к Кукольнику, своему главному сопернику на драматическом поприще, менялось — оно колебалось от почти восторженного до уничижительного. Кукольник дебютировал в розеновском альманахе: в «Альционе» была опубликована первая его законченная пьеса «Тартини» ^{[12, с. 212–215]}. Еще в июне 1833 г. Розен в письме к Пушкину так писал о Кукольнике, с которым тогда поддерживал знакомство: «Читали ли вы “Тасса” Кукольника? Это не драматическое произведение, но сочинение весьма примечательное богатством и красотой мыслей. На этих днях он прочтет мне другую пьесу своего сочинения! (“Джюлио Мости”)» ^{[17, с. 317]}. В 1850-е гг. Розен в письме к Булгарину называет Кукольника уже не иначе как «золотарем материи низких произведений».

Из всего предложенного Розеном Пушкину, помимо статьи «О рифме», попадает в «Современник» отрывок из его трагедии «Дочь Иоанна III». 19 апреля 1836 г. Розен посылает его Пушкину. В письме он сообщает: «Я замышляю статью столь же странную, как и статья о рифме; я ничего вам о ней не скажу; напишу ее, принесу к вам — и мы вместе над ней посмеемся» ^{[17, с. 388]}.

Спустя месяц, 19 мая, Розен отправляет с письмом к В. Ф. Одоевскому, исполнявшему обязанности редактора, пока Пушкин был в Москве, какую-то статью для второй книжки «Современника» («Если годится, напечатайте! если же нет, так бросьте!» ^{[10, с. 128]}). Комментаторы этого письма в «Литературном наследстве» предположили, что Розен послал Одоевскому отрывок из «Дочери Иоанна III», действительно напечатанный во втором томе «Современника». Нам же представляется, что речь идет о каком-то другом материале (отрывок из трагедии уже был отослан Пушкину), тоже оставшемся неопубликованным — возможно, о той самой «странной статье».

Помещенный во втором номере «Современника» отрывок из «Дочери Иоанна III» — трагедии, которую Розен считал лучшим своим произведением, — представляет собой диалог великого князя Иоанна III c итальянским архитектором Аристотелем Фиораванти. Разговаривают они о политике: Иоанн III интересуется, почему Италия, при расцвете наук и искусств в ней, остается раздробленной на мелкие княжества:

Вы, итальянцы, нечего сказать,

Одарены великим разуменьем

Во всех делах мирских; но отчего

Не можете земли своей устроить

В единый государственный состав? ^{[20, с. 194–195]}

Фиораванти объясняет это тем, что Италия — страна художников и ученых: «Художник — царь // В волшебном царстве чувствия и мысли, // Но в земском деле малый человек» ^{[20, с. 195]}. Он говорит, что Италии уже не стать великой, как было в период Римской империи: «силы государственной ядро» раскололось и в ивернях (осколках) блестит. Иоанн спорит: «Русь была // При Ярославе сильным государством, // И так же как ядро разорвалась // На иверни, на множество уделов» ^{[20, с. 197]}. Он вспоминает нашествие монголов и «раздор междоусобный», после которых только спустя несколько веков удалось «державный образ государства вылить». Фиораванти отвечает:

При Ярославе красовалось только

Младенчество народа твоего.

Суровая судьба остановила

Дальнейшее развитье свежих сил,

И Русь под ней, как озимь под снегами,

Сохранная лежала в долгом сне.

Народная таилась самобытность

В святых дарах креста — и твой народ

Со скаредной Ордою не смешался.

России государственная жизнь

Во чреве смут и зол междоусобных

Невидимо и тайно зачалась ^{[20, с. 197]}.

Упоминает Фиораванти и о «Москве — третьем Риме», и о позднейшей легенде о кровном родстве московских великих князей с римским императором Августом. В ответ Иоанн произносит монолог, отдаленно напоминающий монолог Бориса Годунова из пушкинской трагедии («Достиг я высшей власти…»):

Я заложил на вечных основаньях

Святое зданье царства моего —

И будет мой народ велик и вечен,

Но дорого мне стоит мой народ!..

Я сердцем влекся к людям в дни младые

И с ними братски жизнь делить хотел.

Уразумев властительскую тайну,

Я сердце скиптром царственным пронзил,

Уединился в хладное величье,

В неумолимость душу заковал,

Обожествил особу венценосца,

Небесным громом взор вооружил,

Вокруг себя поставил страх и трепет —

И создал Русь… И с твердостию для

Пожертвовал и братьями родными…

Как тяжело в великих мужах быть! ^{[20, с. 199]}

(Ср. в другом месте у Пушкина: «Тяжела ты, шапка Мономаха!» ^{[14, с. 49]}).

Пушкин, по-видимому, высоко оценивал этот фрагмент с размышлениями об историческом возвышении Руси и природе государственной власти, поэтому и напечатал его в «Современнике». Не последнюю роль в этом сыграли и заметные переклички новой трагедии Розена с «Борисом Годуновым».

Интерес Пушкина к драматургии Розена подтверждается дневниковой записью поэта, сделанной 2 апреля 1834 г.: «Кук<ольник> пишет Ляпунова. Хомяков тоже. Ни тот, ни другой не напишут хорошей трагедии. Барон Розен имеет более таланта» ^{[16, с. 323]}. Хотя существует предположение Г. А. Гуковского, что имя Розена упоминается здесь в сатирическом ключе («даже барон Розен имеет более таланта») ^{[7, с. 74]}, у нас нет оснований считать свидетельство Пушкина двусмысленным. Например, известно, что в пушкинской библиотеке хранился подаренный Розеном экземпляр трагедии «Россия и Баторий», и Пушкин делал в нем пометы. Так, он отчеркнул на полях рассказ Ивана Грозного о предательстве Курбского ^{[5, с. 247–248]}. В трагедии «Петр Басманов», тоже подаренной Пушкину сочинителем, великого поэта живо интересовала «побежденная трудность»: Розен написал трагедию о Смутном времени, обошедшись без фигуры Лжедмитрия в списке действующих лиц ^{[21, с. 279–281]}. Розен, несомненно, интересовал Пушкина как оригинальный исторический драматург, обращавшийся к эпохе собирания единого русского государства («Россия и Баторий», «Дочь Иоанна III») и к истории Смуты («Петр Басманов»). Не исключено, что к драмам Розена, вдохновленным «Борисом Годуновым», Пушкин мог относиться так же, как к некоторым его лирическим опытам: воспринимать их как «отдаленный черновик собственных будущих творений» ^{[1, с. 164]}.

В письме к Пушкину от 13 декабря 1836 г. Розен упоминает два стихотворения, о которых он имел разговор с Пушкиным. Вероятно, они тоже предназначались для «Современника», но так и не были в нем напечатаны. Характер отношений Розена с великим поэтом в этот момент позволяет считать, что активное сотрудничество барона в «Современнике» продолжилось бы и в следующем году, но внезапная дуэль и смерть Пушкина прекратили дружескую связь. Вместе с ней оборвались почти все связи Розена в пушкинском кругу. В «Современнике», издававшемся друзьями Пушкина, материалы Розена не публиковались.