Исторический обзор научных подходов к проблематике сексуализированного насилия над несовершеннолетними

Трифонова Яра Александровна ORCID: 0009-0004-4860-1849 аспирант кафедры общей и прикладной психологии с курсами медико-биологических дисциплин и педагогики, Санкт-Петербургский государственный педиатрический медицинский университет 194100, Россия, Санкт-Петербург, г. Санкт-Петербург, ул. Литовская, 2 Trifonova Yara Alexandrovna Postgraduate student of the Department of General and Applied Psychology, St. Petersburg State Pediatric Medical University 194100, Russia, Saint Petersburg, Saint Petersburg, Litovskaya str., 2 yaratrif@gmail.com

Введение. Сексуализированное насилие общепринято рассматривается как один из сильнейших стрессоров, имеющий последствия как для физического, так и для психического здоровья пострадавших ^{[1; 2]}. При этом отмечают, что дети и подростки являются одной из наиболее уязвимых групп, и многие из лиц, подвергшихся сексуализированному насилию, впервые столкнулись с ним, не достигнув совершеннолетия ^[3]. Поэтому, а также в связи с высоко оцениваемой распространенностью сексуализированного насилия над несовершеннолетними, в настоящий момент решение задач профилактики насилия и оказания помощи пострадавшим является приоритетным как с практической, так и с научной точки зрения. ^{[4; 5; 6]}.

Однако внимание академического сообщества и широкой общественности к сексуализированному насилию над несовершеннолетними уже неоднократно возрастало и ослабевало в течение разных исторических периодов. Так, периоды наибольшей обеспокоенности можно отметить в конце XIX века, в модернистскую эпоху начала XX века и в конце XX-начале XXI века ^{[7; 8; 9; 10]}. При этом в каждую из этих эпох данный феномен как бы «переоткрывался»: менялись убеждения о сексуализированном насилии над детьми как таковом, представления о жертвах и преступниках, предикторах и последствиях насилия. Поэтому для понимания фундаментальных проблем и вызовов современности важно провести обзор эволюции подходов к проблематике сексуализированного насилия над несовершеннолетними.

Зарождение научного взгляда на проблематику сексуализированного насилия над детьми: медицинская перспектива и первые теории психоаналитиков.

В период с середины XIX по начало XX века ведущая роль в изучении насилия принадлежала работам медицинских и судебных экспертов. Превалировала так называемая «медицинская парадигма» сексуализированного насилия над детьми, в рамках которой под ним понимался, как правило, исключительно насильственный пенетративный акт, а основной задачей экспертов считался поиск объективных доказательств совершенного преступления. Так, первая опубликованная работа, посвященная сексуализированному насилию над детьми, появилась во Франции уже в 1857 году – это был труд «Медико-правовые исследования сексуального насилия» (Etude Médico-Légale sur les Attentats aux Mœurs) Огюста Амбруаза Тардье, известного французского патологоанатома и пионера судебной медицины, – однако общественный интерес к данной проблеме значительно колебался вплоть до начала XX-го века ^[11].

Следует отметить, что эффект влияния медицинской парадигмы рассматривается современными аналитиками истории как неоднозначный ^{[12; 13; 14]}. С одной стороны, установление медицинской парадигмы дало возможность усилить доказательную базу по делам о сексуализированном насилии и способствовало привлечению преступников к ответственности. С другой – именно сосредоточенность экспертов на обнаружении физических следов насилия (что не всегда было возможно) часто становилась причиной возникновения сомнений в правдивости показаний или дискредитации жертв как «добровольно» вступивших в сексуальные отношения. Так, например, по данным исторического анализа C. Cage, во французской правовой системе моральный, физический и социальный облик пострадавших играл ведущую роль в вынесении обвинительных или оправдательных приговоров на протяжении всего XIX века ^[12]. Физически развитые дети и дети из социально неблагополучных слоев населения имели больше шансов быть обвиненными как «преждевременно испорченные» или «провоцирующие», и в случае обнаружений физических признаков растления (таких, как зараженность ЗППП, поврежденность гимена или травмы половых органов) они, как правило, истолковывались не в пользу ребенка: как следствие наличия у него раннего сексуального опыта, а не как доказательство совершенного над ним насилия. Кроме того, поскольку в качестве основной задачи экспертов рассматривалась защита подозреваемого от ложных обвинений, а миф о «шантажирующих детях» был крайне силен, психиатрические экспертизы того времени изобиловали предположениями о детской лживости, родительском сговоре, корыстных мотивах в обвинении или даже симуляции ребенком насилия в свой адрес. Таким образом, ни вербальные свидетельства, ни физические признаки не могли считаться надежным доказательством свершившегося насилия, что существенно затрудняло как реальные судебные преследования, так и формирование теоретической осведомленности общества и экспертов о сексуализированном насилии над детьми.

Точкой отсчета серьезного рассмотрения вербальных свидетельств жертв в рамках научного подхода к изучению сексуализированного насилия над несовершеннолетними принято считать возникновение интереса к этой проблеме в психологической науке, которое произошло в конце XIX века благодаря презентации Зигмундом Фрейдом его «теории соблазнения» ^{[15; 16]}.

В основе данной теории лежит представление о том, что именно ранние сексуальные впечатления являются главной причиной невротических симптомов. При этом в своих работах и выступлениях того периода З. Фрейд отмечал удивительную частоту предъявления информации об инцесте между отцом и дочерью, и при столкновении с критикой со стороны коллег всегда отстаивал правдивость этих воспоминаний, приводя в качестве аргументов нежелание клиентов вспоминать травмирующие сцены, их реакцию на внушение, согласованность травматических событий с остальной историей болезни и их независимое подтверждение, а также сходство деталей в историях разных клиентов и терапевтический успех, следующий за раскрытием информации о травме ^[17].

Однако позднее З. Фрейд, отказавшись от теории соблазнения в пользу теории инфантильной сексуальности (в частности, эдипова комплекса), выступал за интрапсихическую, внутреннюю этиологию психического нездоровья, а не за признание травмагенности окружающей среды. Не опровергая полностью предположение о том, что нарушения могут возникнуть под влиянием соблазнения, он, однако, утверждал: «... [в прежних своих работах] я переоценил его частоту или значение. [...] Само собой разумеется, чтобы пробудить сексуальную жизнь ребенка, не требуется соблазнения, и такое пробуждение может происходить спонтанно по внутренним причинам» ^{[18, с. 96-97]}.

Иными словами, в качестве причины развития «истерии» стало рассматриваться не столь соблазнение со стороны взрослого, сколь подавленное желание пациентов вступить в инцестуозные отношения со своими отцами или матерями. Обилие психоаналитического материала, связанного с травматичными воспоминаниями об инцесте, было объяснено влиянием бессознательных фантазий и работой психических защит, трансформирующих воспоминания о том, как ребенок практиковал сексуальные действия самостоятельно (детская мастурбация), в картины инцеста ^{[18, с. 151-155]}.

В дальнейшем теория соблазнения различным образом переосмыслялась в работах других психоаналитиков. Так, один из коллег и приближенных Зигмунда Фрейда, Карл Абрахам, выдвинул гипотезу о существовании «травматического диатеза» – конституциональной предрасположенности некоторых детей провоцировать сексуализированное насилие в свой адрес, что, с его точки зрения, могло бы объяснить как нередко встречающееся повторение сексуальной травмы во взрослом возрасте, так и сопутствующую подобной травме невротическую или психотическую симптоматику ^[19]. Иными словами, патологическая симптоматика рассматривалась К. Абрахамом не как следствие травмы, а как одна из конституциональных черт, присущая детям, имеющим «травматический диатез». В то же время, он отмечал, что сексуализированное насилие может быть осуществлено и в отношении детей, не имеющих «травматического диатеза», однако реакция таких детей на факт насилия будет иной: не имея импульсов стыда и вины, вызванных собственной сексуальной активностью, эти дети будут говорить о происшествии свободно, и их реакции на травму не будут включать в себя вытеснение или скрытность.

Другой известный психоаналитик, Ш. Ференци, также полемизировал с З. Фрейдом по поводу отказа от теории соблазнения. Но, в отличие от К. Абрахама, рассматривал в качестве причины последующих расстройств не присущие ребенку особенности, а работу механизмов психики, погружающих жертву «соблазнения» в травматическую фиксацию на невротических переживаниях. Так, согласно концепции Ш. Ференци, языком выражения любви в детско-родительских отношениях является «язык нежности», в то время как в партнерских отношениях между двумя взрослыми доминирует «язык страсти». И в случае сексуального посягательства на ребенка со стороны взрослого происходит «путаница» этих двух языков, что дает толчок к преждевременному созреванию отдельных частей личности ребенка и, как следствие, некоторому расщеплению его личности ^[20].

Таким образом, период изучения сексуализированного насилия над несовершеннолетними в XIX и начале XX века характеризуется двумя основными научными перспективами: медицинской и психоаналитической. При этом важно отметить, что данные перспективы взаимодополняют друг друга как в их сильных, так и в их слабых сторонах.

С одной стороны, обилие объективных экспертных доказательств насилия приводит к тому, что сексуализированное насилие над несовершеннолетними впервые выходит за рамки «частного случая» в восприятии ученых, и становится «болезнью общества», что и побуждает интерес к нему со стороны психиатров и психологов. С другой – широкое установление медицинской парадигмы, отвергающей устные свидетельства детей в качестве доказательств (и, в силу недостаточной развитости медицины того времени, не всегда способной найти неопровержимые доказательства насилия на физическом уровне), не в полной мере соответствовало интересам защиты детей. Закономерным следствием распространения мифа о лживом, «шантажирующем» ребенке стало переложение вины или её части с преступника на жертву, зачастую – путем поиска реальных или мнимых недостатков. В результате этого рядом специалистов в области психического здоровья также был перенят патологизирующий взгляд на пострадавших: образ ребенка часто представал искаженным, в виде «чрезмерно испорченного», «психически нездорового» и «содействующего преступлению» (или ненамеренно «провоцирующего преступление» благодаря совокупности неких индивидуальных психических черт, как, например, в упомянутой выше теории К. Абрахама) ^{[12; 19]}

Таким образом, активный исследовательский интерес к сексуализированному насилию над несовершеннолетними в XIX-начале XX века привел к возникновению научных дебатов о роли самого ребенка в произошедшем с ним, которые и составили основу научно-общественного дискурса в последующий исторический период.

Социальная интерпретация проблемы сексуализированного насилия над несовершеннолетними: сексуализация пострадавших, обвинение матерей и феминистские теории.

К началу двадцатого века секуализированное насилие над детьми всё чаще признаётся достаточно распространенной проблемой, что приводит к поиску её «социальных» корней.

Заложенное в работах З. Фрейда и других исследователей представление о ребенке как о «сексуальном существе» продолжает развиваться, и специалисты в области психологического и физического здоровья всё чаще соглашаются с тем, что сексуальность является частью нормального развития ребенка ^{[21; 22]}. Исследователи этого периода, как правило, стояли на позициях «сексуального модернизма»: свободы сексуального самовыражения и вреда его подавления (в том числе для детей и подростков) ^{[9; 22; 23]}. В то же время, благодаря их работам представление о ребенке как о невинном существе постепенно утрачивается, и некоторые специалисты выдвигают предположения о безвредности или даже желанности для детей сексуальных контактов со взрослыми.

Так, психоаналитики L. Bender и A. Blau в 1937 году писали: «...зачастую мы рассматривали возможность того, что ребенок мог быть скорее настоящим соблазнителем, чем невинно соблазненным» ^{[24, с. 514]}. При этом их исследовательская позиция состоит в том, что сексуальный опыт со взрослыми имел для детей минимальные негативные последствия.

P. Sloane и E. Karpinski в своем исследовании последствий инцестных отношений, начавшихся в подростковом или детском возрасте, представляют аналогичную точку зрения. По их словам, «травматический аспект теряет часть своего значения, когда осознается, что ребенок сам часто бессознательно желает сексуального акта и становится более или менее добровольным участником действия» ^{[25, с. 666]}. Кроме того, в их рассуждениях о механизмах инцеста большая роль отведена личности пострадавших. Так, анализируя пять приведенных ими случаев растления девочек старшими членами семей, авторы пишут: «...фактором, который, вероятно, сыграл свою роль, была слабость Эго [у девушек] в сочетании с возможной ненормальной тягой к сексуальному возбуждению, которая в первую очередь привела к инцесту» ^{[25, с. 673]}.

А. Кинси, признавая высокую распространенность сексуализированного насилия над несовершеннолетними и не акцентируя внимания на специфических чертах, характерных для «соблазнительного ребенка», тем не менее, также отходит в своём анализе от критики фигуры насильника, противопоставляя ей фигуру общественного мнения. В своей работе «Половое поведение самки человека» он пишет: «Трудно понять, почему ребенок, за исключением культурной обусловленности, должен испытывать беспокойство при прикосновении к его гениталиям, или беспокойство при виде гениталий другого человека, или беспокойство при еще более специфических контактах [...] Некоторые из более опытных исследователей проблем несовершеннолетних считают, что эмоциональная реакция родителей, полицейских и других взрослых, обнаруживших, что у ребенка были такие контакты, может беспокоить ребенка гораздо сильнее, чем сами сексуальные контакты» ^{[26, с. 121]}.

Таким образом, в рамках сексуализирующего жертву подхода основной была тенденция к выделению «провоцирующих» черт ребенка, подвергшегося сексуализированному насилию, а также смягчение или отрицание его негативных последствий для психики ребенка.

Другая тенденция, также позволяющая избежать фокуса на преступнике, заключалась в популяризации «теории сговора», которая широко использовалась для описания роли матери в развитии сексуализированного насилия в семье. При этом под «сговором» понималось как сознательное, так и бессознательное отрицание матерью факта насилия ^[27].

«Инцестуогенные» матери описываются в литературе как имеющие собственные неудовлетворенные желания эдипального характера, которые они реализуют, потворствуя инцесту между супругом и дочерью, и/или отказывающиеся от социальной роли жены и матери (что, в представлении сторонников данной теории, облегчало вступление дочери в инцест путем принятия на себя материнской роли) ^{[28; 29; 30; 31]}.

Однако в 1970-х годах произошли существенные изменения в понимании сексуализированного насилия как обществом в целом, так и отдельными специалистами в области клинической медицины и психологии. Многие авторы отмечают роль феминистского движения второй волны в переосмыслении сексуализированного насилия (в частности, сексуализированного насилия над несовершеннолетними) как преступления и социальной проблемы ^{[32; 33; 34; 35]}.

В качестве одного из наиболее ранних и влиятельных авторов, запустивших волну профеминистского подхода в изучении сексуализированного насилия над детьми, зачастую выделяют Флоренс Раш – социального работника и исследователя, впервые представившую обширный анализ случаев инцеста из своей практики с акцентом на вездесущий характер проблемы и невиновность пострадавших ^{[37; 42]}.

В книге «Самый охраняемый секрет» («The Best Kept Secret») Ф. Раш рассматривает сексуализированное насилие не как изолированное преступление или психопатологию, но как закономерное следствие социальной допустимости посягательств на телесную неприкосновенность женщин и девочек в целом. «Растлитель – пишет она – не является продуктом неблагополучной или дисфункциональной семьи и может быть таким же нормальным или ненормальным, как и остальные так называемые нормальные мужчины» ^{[38, с. 2]}. Ф. Раш проводит взаимосвязь между детской порнографией, детской проституцией, изнасилованиями детей и такими «повседневными» явлениями, как уличные домогательства и преследования, приставания в общественном транспорте, кинотеатрах и т. д., делая акцент на обыденности и распространенности различных форм сексуализированных посягательств на несовершеннолетних ^[38].

В другой своей работе, «Фрейдистское сокрытие» («The Freudian coverup»), Ф. Раш также сосредоточивается на повсеместности сексуализированного насилия над несовершеннолетними (и в частности инцеста). При этом автор делает акцент на том, что высокая распространенность данной проблемы уже была открыта З. Фрейдом несколькими десятилетиями ранее. Однако его отказ от первоначальной убежденности в истинности рассказов своих пациентов и отход от «теории соблазения», по мнению Ф. Раш, способствовал дальнейшему замалчиванию проблемы на многие десятилетия ^[39].

После «переоткрытия» проблемы сексуализированного насилия над детьми количество научно-исследовательских и публицистических трудов по этой теме начало расти. Помимо публикаций и докладов Ф. Раш, в числе наиболее значимых феминистских исследований того периода упоминают «Поцелуй папу на ночь» Луизы Армстронг (1978), «Предательство невинности» Сьюзен Форвард и Крейга Бака (1978), «Заговор молчания» Сандры Батлер (1978), «Инцест отца и дочери» Джудит Херман (1981) и многие другие ^{[35; 40]}.

Таким образом, благодаря её растущему влиянию, феминистская литература 1970-1980 годов составила новую оптику в анализе данной проблемы. Основываясь на различных работах, посвященных рассмотрению этой оптики, можно выделить несколько характерных для неё черт. Так, немаловажной особенностью феминистского дискурса являлась демаргинализация сексуализированного насилия (в особенности инцеста), акцент на широком диапазоне «нормальных» семей, в которых происходит подобное, и ужасающей обыденности самого явления ^{[32; 33]}. Другой отличительной чертой был отказ от традиционного «экспертного» психолого-психиатрического подхода в пользу формирования психотерапевтических групп (в том числе «групп самопомощи») и оказания социальной поддержки: создания телефонов доверия, открытия кризисных центров, добровольческого сопровождения потерпевших при взаимодействии с полицией, разработки программ самообороны для девочек и др. ^{[40; 41]}.

Таким образом, дебаты XX столетия, происходившие в рамках становления социальной парадигмы анализа сексуализированного насилия над несовершеннолетними, можно рассматривать как переход от конструирования «способствующей жертвы» к конструированию «невиновной жертвы» и от взгляда на сексуальную активность как безвредную для ребенка и даже способную принести ему удовольствие – в т. ч. в контексте отношений со взрослыми – к взгляду на любой сексуальный контакт между взрослыми и детьми как на насильственный акт, нарушающий естественные границы ребенка.

Однако следует также отметить, что в рамках феминистского подхода одной из основных была концепция «женщины и дети» – т. е. сексуализированное насилие над детьми рассматривалось лишь как одна из форм изнасилования, являющаяся результатом общих закономерностей патриархального угнетения ^[35].

Такой подход, с одной стороны, позволял организовывать вышеупомянутые комплексные вмешательства, направленные на поддержку разных возрастов, но с другой – лишал сексуализированное насилие над детьми специфических черт, сводя его к одному из многообразных системных проявлений мужского доминирования над женщинами.

Отчасти поэтому, а отчасти вследствие отсутствия всеобщего признания «теории патриархата» (которая не представляла собой научную теорию в полной мере – скорее, политическую или мировоззренческую систему), попытки концептуализировать сексуализированное насилие над детьми и доказать его недопустимость с иных, не только феминистских позиций, были продолжены ^[42].

Сексуализированное насилие над детьми как морально-этическая проблема - основа современного подхода к защите пострадавших.

В качестве примера одной из первых работ, затрагивающей вопросы морального значения сексуальных контактов с несовершеннолетними, можно привести широко известную статью социолога Дэвида Финкельхора «Что не так с сексом между взрослыми и детьми? Этика и проблема сексуального злоупотребления» ^[43]. Приводя контраргументы к таким широко распространенным аргументам против сексуальных отношений с детьми, как их неестественность с биологической точки зрения, асексуальность детей и возможный ущерб, он утверждает: существует много приемлемых для общества видов секса, не приводящих к размножению, дети имеют сексуальность и исследуют сексуальные отношения друг с другом, а эмпирическая основа аргумента «против вреда» может быть нарушена, когда появятся свидетельства позитивного опыта. Тем не менее, автор твердо стоит на позиции запрета сексуальных отношений между взрослыми и детьми, обосновывая её через концепт истинного согласия. «Ключевым аргументом является то, что дети по своей природе не способны дать истинное согласие на секс со взрослыми» – пишет он ^{[43, с. 694]}. По Д. Финкельхору, для того, чтобы согласие считалось истинным, ребенок должен был бы не только иметь полную информацию о том, на что он соглашается (и быть способным её осознать), но и иметь истинную свободу выбора – т. е. совсем не находиться под властью взрослого, что невозможно из-за фундаментальной асимметрии отношений между ними.

В современном взгляде на проблему сексуализированного насилия над детьми концепт «истинного согласия» – т. е. информированного и полученного без использования безусловной власти взрослого над ребенком – получает достаточно широкое распространение. К примеру, в критическом обзоре литературы, посвященной вопросам морального статуса сексуальных отношений между взрослыми и несовершеннолетними, А. Malón приводит три аргумента, наиболее часто используемых специалистами для осуждения: возможное причинение вреда, эксплуатация ребенка взрослым ввиду их неравенства и неспособность ребёнка дать действительное согласие (в силу ограниченности его гражданских прав в целом) ^[44]. Нельзя не отметить, что последние два аргумента очевидным образом перекликаются с идеей «истинного согласия». Похожим образом рассуждают и другие авторы, постулирующие, что в отношении сексуальных контактов с подростками аргумент «когнитивной неспособности дать согласие» может быть не совсем верным, однако аргумент, связанный с злоупотреблением неопытностью или эксплуатацией взрослым партнером очевидной иерархии между ним и подростком сохраняет свою силу ^{[36; 45]}.

Таким образом, именно «истинность» согласия становится доминирующим критерием недопустимости сексуального взаимодействия с несовершеннолетними, из чего следует идея о необходимости их защиты от посягательств.

И, хотя в настоящее время дебаты о сексуальности детей и подростков и способах её реализации нельзя считать полностью завершенными, позиция безусловного отнесения любых (в т. ч. «ненасильственных») сексуальных контактов между ними и взрослыми к злоупотребительным является ведущей в академической среде, а социально-общественная и экспертная работа по улучшению мер профилактики и реагирования на ситуации сексуализированного насилия над несовершеннолетними продолжается ^{[46; 47]}.

Однако, говоря о необходимости защиты несовершеннолетних от посягательств, специалисты современности сталкиваются не только с практическими, но и с фундаментальными вызовами.

Так, сам образ пострадавшего ребенка по мере развития вышеописанных академических дебатов претерпел существенные изменения. Если для периода XIX-начала XX века было характерно представление о «жертве идеальной» (полностью невинной, но пострадавшей) и «жертве провоцирующей» (содействующей преступлению или обладающей привлекательными для преступника чертами), то благодаря феминистским гендерным исследованиям ХХ века сформировалось представление о «жертве беспомощной» – не имеющей возможности защитить себя из-за всеобъемлющей власти насильника над ней. Тем не менее, ни один из этих образов не отвечает в полной мере актуальным запросам пострадавших. К примеру, в своем историческом анализе нарративов о сексуализированном насилии над несовершеннолетними S.V. Hunter отмечает, что, хотя изначально дискурс «жертв» возник именно как результат отстаивания невиновности потерпевших, с термином «жертва» также были сопряжены представления о бессилии, пассивности и уязвимости пострадавших, он предполагал виктимизацию всей личности. Поэтому уже к 1980-м годам появились мнения о стигматизирующей роли этого дискурса, и он был сменен на дискурс «выживших» – т. е. переживших трагедию, прошедших через детские невзгоды и ставших сильнее благодаря опыту преодоления травмы ^[48].

В ряде работ действительно приводятся свидетельства того, что отказ от определения себя как «жертвы» (в пользу «выжившего») может быть терапевтичным для пострадавших ^{[49; 50]}. Однако дискурс «выживших» имеет свои недостатки: сосредоточенный скорее на преодолении, чем на поддержке, он подчеркивает индивидуальную ответственность выживших за исцеление, не делая акцент на сексуализированном насилии как на проблеме, требующей общественного решения ^[51].

В качестве нейтрального термина отдельными авторами предлагается определение «пережившие сексуальное насилие» как говорящее об опыте, но не о личности ^[52], или термин «жертва-выживший» как инклюзивный для разных категорий пострадавших ^[53].

Таким образом, в рамках современного подхода к защите пострадавших кажется важным уделить внимание не столь социальному конструированию образа (соответствующего «идеальной жертве» или «выжившему» победителю), сколь конструированию пострадавшими (в т. ч. с помощью помогающих специалистов) образа для-себя, их субъективному самоопределению и формированию идентичности, которая позволит интегрировать травматический опыт в целостный образ «Я».

Не менее важным для определения дальнейшего вектора развития мер по защите пострадавших является формирование четкой модели последствий сексуализированного насилия над несовершеннолетними. В настоящее время наиболее широко известными комплексами последствий являются «посттравматическое расстройство» (или «посттравматические нарушения») и «посттравматический рост». В соответствии с этими категориями, в современных программах вмешательств также принято выделять два основных подхода: подход, основанный на представлениях о переживании опыта насилия как чего-то, что провоцирует возникновение негативных последствий и приводит к «дефициту» – патогенный подход; и подход, основанный на перспективах возможного роста личности после успешного преодоления ей травматического опыта, обретения «сильных сторон» («strengths») – салютогенный подход ^{[54; 55; 56; 57; 58; 59]}.

При этом важно отметить, что оба подхода, как и вытекающие из них различные стратегии оказания помощи, имеют свои достоинства недостатки ^[60].

Первый подход, к которому относятся в том числе основанные на когнитивно-поведенческой терапии программы, имеет множество документально подтвержденных исследований его эффективности. Основная цель подобных вмешательств – уменьшение симптомов травмы и улучшение функционирования путем изменения когнитивных искажений и дисфункциональных моделей поведения, которые могут наблюдаться как у несовершеннолетних, так и у повзрослевших пострадавших ^{[60; 61; 62]}. Однако отсутствие консенсуса в определении симптоматики и механизмов развития травмы затрудняет использование какой-либо из существующих моделей концептуализации психологических последствий сексуализированного насилия над несовершеннолетними как основы для выработки единого «помогающего подхода». Цель второго подхода – не коррекция, но развитие личности: возможность с помощью интервенций вступить в процесс роста после пережитой травмы. Сторонники этого подхода утверждают, что он содействует не просто «исцелению», но и позитивному преобразованию личности. Однако по своей доказательной базе и разработанности практических методов вмешательства данный подход значительно уступает предыдущему ^{[63; 64]}.

Таким образом, актуальная ситуация в области исследований и разработок, касающихся сексуализированного насилия над несовершеннолетними, остается достаточно проблемной, поскольку отсутствие универсальных представлений о насилии как таковом, его возможных последствиях и образе пострадавших может в значительной степени препятствовать формированию единого подхода в работе помогающих специалистов. При этом «фрагментарный» взгляд на проблему, характерный для используемых в настоящее время подходов, как было описано выше, имеет свои недостатки. Кроме того, многообразие взглядов на алгоритмы оказания помощи пострадавшим может приводить к спорным оценкам этих вмешательств ^{[65; 66]}, а также к невозможности полного охвата специфических последствий травмы в рамках существующих подходов и недостаточной эффективности терапии в отношении отдельных симптомов ^[67], что может приводить к отсроченному возникновению проблем у взрослых ^{[68; 69]}.

Поэтому для определения стратегии практической помощи пострадавшим важно решить фундаментальные задачи, выработать единый профессиональный взгляд на сексуализированное насилие над детьми и его последствия. В связи с этой потребностью возникают следующие проблемные вопросы:

1. Вопрос о концептуализации последствий сексуализированного насилия над несовершеннолетними: каковы основные симптомы и механизмы их развития, и как могут соотноситься «посттравматические нарушения» и «посттравматический рост» в клинической картине травмы?

2. Вопрос о парадигмальных этических основах помогающих вмешательств: каковы возможности разрешения дихотомии «жертва/выживший» («victim/survivor»), какая терминология в отношении пострадавших от сексуализированного насилия будет наиболее корректной и позволит снять стигму, но сохранить акцент на необходимости поддержки?

Основываясь на этих вопросах, можно выделить следующие актуальные направления в области фундаментальных исследований сексуализированного насилия над несовершеннолетними, которые позволят выработать единый вектор дальнейшего развития подхода к защите пострадавших:

1. Разработка единой модели концептуализации последствий сексуализированного насилия над несовершеннолетними (которая, возможно, будет включать в себя как симптомы «посттравматических нарушений», так и проявления «посттравматического роста»).

2. Разработка парадигмальных этических основ помогающих вмешательств, сосредоточенная не только на усилиях по принятию консенсуса о недопустимости насилия, но и на выработке корректного подхода с учетом актуального запроса пострадавших на получение помощи и поддержки, с одной стороны, и отсутствие социальной стигматизации как «жертв» – с другой.

Заключение.

Подводя итоги вышесказанному, на протяжении эволюции научных подходов к проблематике сексуализированного насилия над несовершеннолетними в академических кругах и в общественном мнении в целом произошло много перемен. Так, период с ХIХ по ХХ век охарактеризовался переходом от медицинской парадигмы к социальной и от господства психоаналитических теорий – к научным дебатам между сексуальными модернистами и феминистским движением, а конец ХХ века наметил тенденции к доминирующему и поныне концепту «истинного согласия», что привело к относительному консенсусу в вопросе недопустимости сексуальных отношений с несовершеннолетними.

При этом в рамках каждого из этих периодов отмечается существенная роль социального, культурного и политического контекста при конструировании образа пострадавшего (как «способствующей жертвы», «невиновной жертвы» или «не жертвы, но выжившего») и формировании различных подходов к определению истоков сексуализированного насилия и интерпретации переживаний тех, кто столкнулся с ним.

В настоящее время ведущими тенденциями в подходе к защите несовершеннолетних является фокус на их психологическом благополучии и предоставление им базового права на неприкосновенность. В то же время, сохраняются разные взгляды на травму сексуализированного насилия – как патологическое состояние и как кризис, способный привести к дальнейшему росту – и роль этого опыта в определении личности пострадавшего – как виктимизирующего, героизирующего или относящегося к событию, но не личности в целом.

Таким образом, сохраняется потребность в формировании универсальных представлений о сексуализированном насилии над несовершеннолетними, концептуализации его возможных последствий и разработке этических парадигмальных основ интервенций, направленных на профилактику сексуализированного насилия над несовершеннолетними и помощь пострадавшим.