Образ российской жизни 90-х сквозь завесу детектива Александры Марининой «Иллюзия греха»

Розин Вадим Маркович доктор философских наук главный научный сотрудник, Институт философии, Российская академия наук 109240, Россия, Московская область, г. Москва, ул. Гончарная, 12 стр.1, каб. 310 Rozin Vadim Markovich Doctor of Philosophy Chief Scientific Associate, Institute of Philosophy of the Russian Academy of Sciences  109240, Russia, Moskovskaya oblast', g. Moscow, ul. Goncharnaya, 12 str.1, kab. 310 rozinvm@gmail.com Другие публикации этого автора

Я никогда не читал детективы Мариной, но тут в больнице увидел оставленную кем-то яркую книжечку со странным названием и решил скоротать время. К удивлению, увлекся и не только детективом, но и панорамой времени, яркими мазками, выписанной автором книги. Чтение «Иллюзии греха» доставило не только удовольствие, но и появились вопросы. Прежде всего, действительно ли жанр этого произведения ‒ детектив (в титульном листе написано «…и снова Каменская! Долгожданный роман королевы детектива» ^[4])? Нет, конечно, детектив налицо, причем очень изобретательный и оригинальный. Весь джентльменский набор: несколько совершенно сначала непонятных убийств; не меньше версий, каждая из которых оказывается ложной, но тем не менее, они постепенно выводят Настю Каменскую на правильную картину происходившего; мудрый начальник, не мешающий Каменской, скорее поддерживающий ее, когда Настя заходит в тупик; неожиданное озарение, позволяющее Каменской понять, что убивает не тот человек, которого они ищут (Валерий Васильевич Волохов), а кто-то другой, хотя именно Волохов ‒ причина этих убийств; гибель свидетелей всего на один шаг опережающие решения следователей; блестящее похищение последнего свидетеля (Наташи Терехиной) и ее освобождение уже в другой стране (Украине); практически фантастическая, гениальная расшифровка Каменской посланий похищенной Наташи (это, пожалуй, единственный фрагмент, которому не веришь, все же остальные безукоризненные).

Но я поймал себя на мысли, что за хитросплетениями детектива, вставала совершенно другая реальность ‒ жизнь России девяностых годов и, пожалуй, для меня эта реальность не менее значима, чем детектив Марининой. Детектив и картина российской жизни, вряд ли их вместе можно подвести под понятие детективного жанра.

Второй вопрос, довольно быстро возникший у меня, ‒ почему роман так странно назван («Иллюзия греха»): в чем там грех и почему иллюзия, вроде бы речь у Марининой идет о совсем других вещах? В конце романа, правда, есть небольшое разъяснение, но оно не убеждает. Вот это разъяснение, сделанное на фоне уже раскрытого Каменской преступления Волохова. Будучи известным врачем-радиологом, Волохов, обманывая женщин, вступал с ними в связь, облучал их на стадии беременности с целью получить после рождения совершенных, физически и психически, людей; такова была его идея-фикс. Разговор происходит между следователем (Ташковым) и одной из жертв Волохова, Зоей, в которую Ташков был влюблен.

«Погоди Зоя, не надо так резко, ‒ ласково сказал Ташков. ‒ Доктор Волохов ‒ это одна песня, а твой ребенок ‒совсем другая, не надо валить все в одну кучу. Да, Волохов негодяй, но ребенок-то при чем? Ты должна его родить и воспитывать, одно к другому касательства не имеет.

‒ Я не могу, Саша, я все время буду думать о том, что он не настоящи. Искусственный. Это грех ‒ делать искусственных людей, большой грех.

‒ Ну что ты придумываешь, нет тут никакого греха. Это все иллюзия. Зоя, подумай о том, что одна женщина впала в такое же заблуждение (речь идет о Галине Терехиной, которая когда поняла, что с ней сделал Волохов, кстати, отец ее четырех детей, сошла с ума, выбросила детей из окна и выбросилась сама; дети выжили, но стали инвалидами, а Терехина потеряла память. ‒ В.Р.), поддалась иллюзии греха и искалечила тем самым своих детей и себя саму, а мужа просто убила. Вот это действительно грех. Не повторяй ее ошибку» ^{[4, с. 397]}.

Интересно, что есть четыре романа Дианы Соул (Ирины Дмитриевны Субач), названные точно также ‒ «Иллюзия греха». Читатель, не знакомый с творчеством Дианы, мог бы подумать, что Маринина заимствовала из них определенные сюжетные идеи. Например, в четвертом романе «Иллюзия греха. Последняя иллюзия» есть сюжет, отдаленно напоминающий идею-фикс Волохова (герой романа Герберт Сакс, являющийся инкубом, «существом, которое может одаривать шикарными подарками и исполнять любые прихоти, но никогда не сможет полюбить», чтобы продлить свою жизнь в детях, предлагает за большие деньги героине, Виоле, зачать от него ребенка). Но, во-первых, романы Соул написаны значительно позднее романа Мариной (первый вышел в 2016 году), во-вторых, нужно иметь большое воображение, чтобы отождествить реальности и события романов обоих авторов. Скорее наоборот, Маринина оказала влияние на Диану Соул: в ее четырех романах описывается мир, атмосфера чем-то напоминающие российскую жизнь 90-х: нереальность и мучительность происходящего, холодная логика и эгоизм манипуляторов людьми, безысходность, война всех против всех, попытка разума противостоять злу и смерти, воплощенных в личностях, как будто принадлежащих иному миру ‒ тьмы. У Марининой эта атмосфера, представлена сквозь призму (завесу) занимательного детектива, причем не только самого расследования, но и рассказа о героях, их поступках, высказываниях, событиях того времени, которые легко узнаются теми, кто жил в то время.

Пытаясь понять, какой образ российской жизни, вызывает у меня чтение Марининой, я вспомнил конец своей статьи «Истолковывая пьесу А.П. Чехова “Вишневый сад” (по следам анализа книги Александра Минкина “Нежная душа”)». Кажется, что общего между жизнью России начала ХХ столетия и девяностыми? И тем не менее. «Что собой представляла схема социального порядка, на которую вышел Чехов в этой пьесе ‒ спрашиваю я? ‒ Она содержит два плана: в первом безличный социальный процесс (в «Вишневом саду» это разорение старого дворянства и становление капитализма, превращение сада и природы в множество садовых участков), во втором плане действия и поступки отдельных людей, как правило, не влияющие друг на друга, нередко бессмысленные. Чехов не понимает, как поступки людей определяют, и определяют ли вообще, социальный процесс. Поэтому в «Вишневом саду» и других его пьесах эти два процесса идут независимо друг от друга, порождая дурную социальную реальность и безнадежность. В лучшем случае отдельный человек должен принять происходящие помимо его воли изменения (в том числе, эгоизм других и зло), а самому стараться жить, по возможности, правильно («исполнять свой долг»)…

Почему же интерес к «Вишневому саду» не ослабевает? Думаю, здесь две основные причины. Во-первых, как это ни странно, но жизнь в России мало изменилась в плане той схемы социальности, на которую вышел Чехов. По-прежнему, два несвязанных между собой процесса ‒ безличный, социальный (революция, построение социализма, война, неожиданная гибель СССР, реформы и прочее, вплоть до настоящих событий) и несвязанные между собой и нередко бессмысленные, маргинальные поступки и действия людей. Во-вторых, в силу неоднородности (гибридности) и избыточности художественной формы, созданной Чеховым, его произведения допускают самые разные истолкования, чем и пользуются на все сто процентов постановщики, артисты и зрители» ^{[5, c. 85-87]}.

Попробуем с точки зрения данной схемы социальности взглянуть на «Иллюзию греха» Марининой. Но прежде отведем одно сомнение. Чехов и Маринина пишут свои произведения как раз в период активной социальной трансформации (в первом случае становления и развития капитализма в России, во втором ‒ реформ 90-х, направленных на деконструкцию социализма, построение рыночной экономики, а также правового, демократического общества). Почему же в их произведениях эти социальные процессы не представлены. Ну, во-первых, они отчасти представлены, правда, в качестве фона (например, Лопахин предлагает разбить Вишневый сад на отдельные дачные участки и выгодно продавать их, а один из героев Марининой участвует в выборах и поэтому не успевает во время написать свое выступление на предстоящей защите диссертации).

Настя Каменская разъясняет мужу, почему его подзащитный не написал свое выступление. «А твой аспирант, вместо того, чтобы двигать вперед науку, занялся политической активностью.

‒ Из чего такие выводы?

‒ Да из выборов же, солнышко. Он занимался предвыборной агитацией за своего кандидата, заседал в штабе, делал уйму всякой работы, уж не знаю, за деньги или из идейных соображений. Во всяком случае до утра семнадцатого числа у него не было ни минуты свободной, чтобы сесть, подумать и написать свое выступление на защите» ^{[4, с. 233]}.

Во-вторых, Чехов и Маринина ‒ не ученые, не социологи, а писатели, их, прежде всего, интересуют люди, их поступки, высказывания, взаимоотношения; социальных событий и их осмысления они касаются лишь в той мере, в которой можно лучше понять эти антропологические реалии. В этом отношении Маринина очень даже адекватно, но естественно как художник, представляет для читателя социальную реальность 90-х, которая во многом напоминает «дурную социальность», о которой еще в 20-х годах прошлого столетия писал Василий Зеньковский.

«Взгляните на то, что делается даже теперь во всех уголках России: вы найдете всюду некоторое число активных, одушевленных общественными идеалами деятелей, которые переобременены работой, надрываются от массы дела, на них возложенного. А за ними стоит целая масса “обывателей”, которые умеют только пользоваться результатами чужой работы, пожалуй, не прочь критиковать ее, но палец о палец не ударят, чтобы помочь. Слабое развитие общественной самодеятельности тем более поразительно у нас, что жизнь сейчас стала невыносимо тяжкой. Продовольственный, квартирный, финансовый кризисы давят всех нас, и несмотря на все это все же на арене общественной работы выступают одни и те же лица. Этот факт следует признать грозным, он таит в себе большую опасность для нашего общества, для всего народа. Завоеванная политическая свобода, широкая демократизация жизни не приведут к обновлению России, к расцвету ее, если общественная самодеятельность будет стоять на том же уровне, на каком стоит она ныне. <…>

У нас в России, при прежних условиях общественной жизни, когда сурово преследовалось всякое искреннее и честное служение общественному благу, естественно выдвигался самой жизнью и исторически закреплялся тип социально равнодушного и социально инертного человека. К этим чисто русским условиям, благоприятствовавшим всем нашим Обломовым, надо присоединить и тот фактор, который оказывает свое действие всюду, ‒ именно влияние экономического индивидуализма нашей эпохи. Экономическая структура нашего времени раздвигает людей, заставляет каждого думать о себе, ведет к культу своих интересов. Самый прогресс экономический во многом основывается на эгоистическом служении личному интересу. В силу этого экономического фактора как-то слабеют, отодвигаются вглубь естественные социальные влечения, гаснет интерес к социальному целому. Было бы наивно не учитывать этот фактор в вопросе о причинах распространенности социально инертного типа. <…>

Было бы правильнее говорить, что современная школа воспитывает не антисоциальные навыки, но что она воспитывает дурную социальность. <…>

Не входя здесь в подробное обсуждение вопроса о социальной борьбе, следует сказать, что нет никаких серьезных оснований слишком заострять социальные противоречия различных классов…Люди, принадлежащие к различным социальным классам, никогда не перестанут быть друг для друга, прежде всего, людьми! В социальном воспитании мы должны подготавливать детей именно к такому социальному общению, в котором основное место принадлежало бы чисто человеческим, а не классовым отношениям. <…>

О, как не хватает сейчас России элементарных социальных добродетелей! Как мало людей, умеющих подчинить свои личные, партийные, классовые интересы общему благу! Богатая страна, полная молодых, неиспользованных сил, освобожденная от всех внешних пут, имеющая полную возможность свободного самоопределения, смутно сознающая всю свою бесконечную силу, ‒ Россия со дня на день приближается к катастрофе, раздираемая изнутри социально противоречивыми течениями.» ^{[3, с. 296, 300-301, 303, 329, 343]}.

Что же собой представляла дурная социальность 90-х? Прежде всего, бросается в глаза тянущееся из прошлых веков отношение россиян к праву, традиция неправового сознания и поведения, позволяющая процветать коррупции и обходить законы даже властям. За взятки в России 90-х устраивают на работу; за большие деньги Аякс, организовавший убийство свидетелей, продает в Ливию ядерную технологию и надеется продать технологию выращивания совершенных людей Волохова; опять же за взятки бандиты Аякса приобретают детский дом, куда привозится похищенная Наташа, за еще бо′льшие взятки майор Ташков расторгает договор на покупку этого дома, чтобы освободить Наташу. Не дожидаясь суда, Вера, одна из жертв Волохова, расправляется с ним сама.

«Первая часть операции была проведена блестяще, секретные документы по ядерной технологии были успешно куплены за огромные деньги, и задача Ильяса (один из бандитов Аякса. ‒ В.Р.) была ‒ доставить их в Ливию <…> Гениальный Папа (Волохов. ‒ В.Р.), выпекающий, как пирожки, деток с необыкновенными физическими и интеллектуальными данными, движется к венцу своих опытов и научных разработок, и до этого венца его нужно довести в неприкосновенности, чтобы потом получить большие хорошие деньги за его методику <…> Единственным способом вывернуть руки тем, от кого зависит быстрое оформление бумаг (на расторжение договора на детский дом. ‒ В.Р.), была взятка еще более крупная, чем та, которую они уже получили от лиц, арендовавших усадьбу. Конечно, давать взятку ‒ дело нехорошее, кто ж спорит. Ташков не спорил, он ее просто дал…Чиновники были уверены, что попали в клещи к еще более могущественной мафиозной группировке, которая все про них знает, и всюду достанет, если что не так <…>

Глядя на ее напряженную спину, Волохов подумал, что она, наверное, плачет и пытается найти носовой платок. Когда Вера повернулась к нему, он даже не понял, что происходит. Сначала он ощутил жгучую боль в груди и только потом услышал грохот выстрела.

‒ Сволочь, ‒ с каменным выражением лица произнесла Вера, ‒ подонок, за тебя отсидеть не жалко» ^{[4, с. 293, 200, 419-420, 444]}.

Именно к 90-м относятся высказывания по поводу права академиков РАН В.С.Степина и Т.И. Заславской. «В России, ‒ пишет Степин, ‒ никогда народ не чувствовал себя и не сознавал себя живущим в едином для всех правовом поле, и, конечно же, не верил в правовое государство…Реформы 90-х годов, осуществляемые в постсоветской России, к сожалению, пока не привели к правовому обществу…В обстановке ослабления государства и в расширяющихся масштабах укреплялась практика нарушения законов и нигилистического отношения к праву. И здесь воспроизводились и укреплялись худшие черты российской традиции, когда писанные законы не воспринимаются как норма, призванная регулировать жизнь, потому что все знают, что закон можно обойти, надо искать лазейки и сделать так, чтобы он был выгоден для корпоративных интересов…законы толкуются как угодно, потом издаются подзаконные акты, которые по существу нарушают законы, и можно привлечь человека к судебной ответственности произвольно, вменяя ему нарушение какого-либо из противоречащих друг другу подзаконных актов» ^{[8, с. 28]}.

Наблюдается даже своеобразный парадокс – право в России формируется и действует в контексте неправовых практик. За годы реформ, пишут Т.И.Заславская и М.А.Шабанова этот контекст настолько расширился, что для большинства стал более реальным, чем само право. По данным этих авторов 42% респондентов «указали, что в современных условиях их законные права нарушаются чаще, чем до реформ. Особо неблагоприятно и важно для осмысления сути современного трансформационного процесса России то, что основными субъектами, нарушающими права граждан, являются власти разных уровней (их назвали 89% респондентов)…Многие исследователи выражают тревогу по поводу глубокого разрыва между административно-правовой и социокультурной составляющими российских институтов. Отмечается, что новые законы и нормы нередко остаются на бумаге, реальные же практики развиваются так, как если бы этих норм не было» ^{[2, с. 6-7]}.

А где не действуют законы и право, быстро складывается реальность, осознаваемая как социальная несправедливость. «Асенька. Весь цивилизованный мир, ‒ разъясняет Каменской ее товарищ по работе Юра Коротков, ‒ живет со врожденным понятием того, что у одних людей много денег и даже очень много, а у других их мало или совсем нет… А наши сограждане выросли с мыслью, что денег у всех должно быть одинаково мало. Поэтому когда вдруг привычное течение жизни у нас нарушилось, да еще так резко, психология не успела перестроиться. Виданное ли дело, когда у человека пенсия с размером со стоимость единого проездного билета на городском транспорте. А у соседа три машины и два загородных дома, и за один поход в супермаркет этот сосед тратит на продукты три старушкиных пенсии…

‒ Да, наверное, ты прав, ‒ задумчиво сказала Настя. ‒ Плюс ко всему отсутствие уверенности в том, что завтра все не отберут» ^{[4, с. 62]}.

Исследования показывают, что социальность обусловлена тремя основными факторами: традицией и историей, раз, способами организации жизни людей (разделение труда, власть и управление, самоорганизация граждан и пр.), два, и три, уникальным составом людей, которые составляют субстратную антропологическую основу социальности (причем на особенности этих индивидов, в свою очередь, влияет социальность, т.е. здесь круг, но не герменевтический, а так сказать, средовой ‒ люди среда для социальности, социальность ‒ для людей).

В «Иллюзии греха» нетрудно увидеть три основные особенности россиян 90-х: первая, противостояние двух противоположных типов личности, действующих на стороне своего рода «добра» (культуры, любви и помощи и т.п. ценностей) или «зла» (эгоизма, отношения к Другим как объектам и др.); вторая особенность, отсутствие у подавляющего большинства нравственных и моральных императивов, и третья, следование идеям, полностью определяющих поступки и решения людей. На последний момент указывает Михаил Бахтин: в произведениях Достоевского, показывает он, выставляется «самочинная», «творчески одинокая», «ценностно-инициативная личность», целостность которой задается категорией «идея». ^{[1, c. 157; 7, с. 75]}

Конечно, можно сказать, что оппозиция двух противоположных типов личности (например, Ира Терехина, единственная, старшая дочь Галины, которой удалось спрятаться во время умопомешательства матери, Каменская, Ташков, с одной стороны, Волохов и Аякс, с другой), ‒ это художественный прием, и это будет правдой, но не отражает ли этот прием реальную оппозицию в российской социальности, обусловленную, как показывает, Александр Ахиезер, глубоким историческим расколом в России чуть ли не с Ивана Грозного? Не продолжается ли действие этого раскола и в наше время? Известный шведский ученый и эзотерик начала XVIII века Эмануэл Сведенборг считал, что все люди исходно делятся на два типа ‒ любящие добро и Господа и поэтому они после смерти поднимаются на небо и служат Ему, и склонные к злу, что обусловливает послесмертное пребывание их в аду ^{[6, с. 49-55]}. Если это так, то дело безнадежно и Россия вечно обречена на раскол. Но анализ опыта других типов социальности показывает, что если последние выстраиваются в логике культивирования добра и блокирования зла (например, как в государствах основанных на проектах Локка и Монтескье), то в этом случае большинство граждан постепенно склоняется к добру.

Если внимательно читать Маринину, то получается, что в девяностые годы россияне в основном пребывали вне нравственности, у них как бы не было таких категорий, в плане нравственности и морали ‒ чистое сознание. Причем, как, так сказать, настоящие злодеи типа Волохова, так и вполне обычные россияне, например, оперативник Олег Жестеров, сочувствующий Ирине Терехиной, однако, ради дела переспавший с ней несколько раз. «Валерий Васильевич Волохов всегда считал себя человеком очень здоровым и физически и психически. Основным признаком психического здоровья он видел в себе чрезвычайно мощную способность к вытеснению из сознания неприятных и тревожных мыслей… За двадцать лет постоянных экспериментов над женщинами и рожденными ими детьми он ухитрился ни разу не ужаснуться безнравственности и чудовищности того, что он делал. У него была цель и интересовало его только это. Он слишком хорошо помнил жгучую обиду, которую испытал, когда предложенная им теория вызвала насмешки и была отвергнута коллегами с ходу как неперспективная и антинаучная. <…>

Жизнь Олега Жестерова была достаточно суровой и к сантиментам не располагала. По ходу этой жизни ему чаще приходилось творить зло, нежели добро, хотя зло совершалось во имя добрых целей, но все-таки само по себе было злом, ибо отнимало у людей свободу, имущество, а иногда и жизнь. Мысль о маленьком чуде укоренилось в глубинах сознания и на поверхность вылезала теперь крайне редко, но она никуда не исчезла. А после встречи с Ириной Терехиной, как сказали бы психологи, актуализировалась.

Разумеется, ни о какой любви не могло быть и речи. То, что произошло сегодня ночью, было частью его работы, его задания. Он должен был войти в контакт с хозяйкой квартиры, где живут «казанские»…Но дело ‒ делом, а чудо ‒ чудом» ^{[4, с. 344-345, 87-88]}.

С другой стороны, откуда взяться нравственности после революции семнадцатого года, гражданской войны, уничтожения целого класса (буржуев и кулаков), разрушения церквей или превращение их в склады, сталинского террора, брежневского застоя, распада СССР? Возможно, нравственность могла бы сложиться, если бы удалось построить правовое государство, поставить его под контроль общества, которое еще нужно было сформировать, переосмыслить советский период, выработать адекватные новые цели и картины жизни, к которым можно было стремиться, и многое другое.

Хотя герои Марининой ‒ это персонажи детективного сценария, они не выглядят картонными и одномерными. Во многом потому, что одержимы жизненными идеями (люди-идеи, по Бахтину). Ирина хочет заработать на операцию братика и поддерживать своих сестер-инвалидов, а также потерявшую память мать. Она мечтает, «что в один прекрасный день найдется человек, который пожалеет Павлика и даст денег на операции. Больше ей ничего не нужно, на то, чтобы содержать сестер и себя, она как-нибудь заработает. И на мать хватит. Как ни ненавидела ее Ира, но ведь мать все-таки» ^{[4, с. 32]}. Волохов одержим идей создать технологию, позволяющую выращивать идеальных людей.

Идея-фикс Аякс ‒ красиво жить. «Что ж, ‒ размышляет ‒ он в свой последний час. ‒ Он хорошо пожил, славно, в свое удовольствие, обеспечил и мать, и жену с сыном. И самолюбие потешил всласть, проворачивая дерзкие и дорогостоящие операции…Жизнь казалась ему пресной и скучной, и он вносил в нее то, что делало ее интересной и живой, придавало остроту и пикантное ощущение постоянного риска. Не столько деньги ему были нужны, сколько осознание своего могущества и неуязвимости, ловкости, хитрости, размаха…» ^{[4, с. 440]}.

Даже Каменская похожа на человека, одержимого идеей ‒ любой ценой раскрыть преступление и спасти жизнь жертве преступления. Ее муж, Алексей Чистяков, «слишком давно и хорошо знал свою жену и точно так же знал, что, когда речь идет о чьей-то жизни, Настя не останавливается ни перед чем» ^{[4, с. 368]}. И это при том, что Каменская хорошо осознает, что она делает и в какой реальности работает. «Ну, разнылся, ‒ говорит она своему коллеге Юре. ‒ Давай сойдемся на том, что мы с тобой оба немного свихнулись на этом заколдованном деле, но это не повод подавать в отставку. Если среди руководителей нашей страны попадаются полные идиоты, то и мы с тобой еще поработаем» ^{[4, с. 237]}.

Безусловно, жизнь вне идей неинтересная и в культуре вряд ли возможная, но одержимость идеями чревата разными негативными последствиями. Особенно, если такой одержимый, например, как Гитлер обладает огромной властью.

Нарисовав убедительную картину российской жизни 90-х, Маринина не обходит и вопрос, интересовавший в то время, да и сейчас многих думающих россиян ‒ а что будет дальше, удастся ли изменить жизнь и вырваться, как поет Владимир Высотский, из наезженной колеи?

Сам виноват: и слёзы лью, и охаю ‒ Попал в чужую колею глубокую. Я цели намечал свои на выбор сам ‒ А вот теперь из колеи не выбраться.

Крутые скользкие края Имеет эта колея…

Прошиб меня холодный пот до косточки, И я прошёл чуть-чуть вперёд по досточке. Гляжу — размыли край ручьи весенние, Там выезд есть из колеи ‒ спасение!

Я грязью из-под шин плюю В чужую эту колею.

Эй вы, задние, делай как я! Это значит ‒ не надо за мной. Колея эта ‒ только моя, Выбирайтесь своей колеёй!

К сожалению, прогноз Марининой грустный ‒ вряд ли это получится. В художественной форме он ясно обозначен в самом конце романа. «И снова все вошло в привычную колею. Ира вставала в пять утра и шла убирать улицу. Потом мыла лестницы в шестнадцатиэтажке. Потом шла на вещевой рынок. По вечерам работала в «Глории». Наташа снова была в больнице, в той же самой больнице, и даже в той же палате. Только квартирантов у Иры больше не было. Вернее, был один, красивый черноволосый парень, по паспорту Асланбек, но все почему-то называли его Мироном. Он не платил за квартиру, он очень много работал и приносил деньги Ире. Все до копейки.

‒ Сначала мы соберем на Павлика, ‒ говорил он ей, ‒ потом на памятник твоему отцу. А потом Наташа закончит институт, я найду ей работу, мы заберем ее домой и будем жить гораздо лучше. Ты только потерпи еще немного, ладно? Мы будем жить гораздо лучше, я тебе обещаю.

И Ира верила.

Раз в неделю к ней приходили Зоя с Ташковым, с тем Ташковым, который отдал все свои деньги, чтобы спасти Наташу. Ира не знала, куда их усадить и чем угостить, ей казалось, что она не расплатится с этим серьезным человеком до конца своих дней. Она так радовалась, что Зоя все-таки решилась рожать! У нее будет хоть и не родной, но братик или сестричка, с которым можно будет ходить гулять, играть в прятки или пятнашки, которого можно будет забирать из садика. И может быть, ей, Ире, даже доверят когда-нибудь отвести его в первый раз в школу. Павлика она, наверное, в школу уже не поведет.

У нее будет семья, состоящая не только из одних инвалидов. В этой семье будет Мирон, будет Зоя и ее ребенок и даже, кажется, будет Ташков. У нее все будет хорошо, надо только очень много работать и очень сильно верить.

И Ира верила» ^{[4, с. 444-445]}.