The rule of law vs the archaization of law (on the specificity of legal form of the dependent peripheral capitalism)

Solomko Zarianna PhD in Law Associate professor, Department of Theory of Law, State and Judicial Power, Russian Academy of Justice  117418, Russia, g. Moscow, ul. Novocheremushkinskaya, 69, of. 1005 solzary@gmail.com Other publications by this author

После распада СCCР, исчезновения той общественной формы, которую либеральные правоведы любят именовать «неправовым строем» и «тоталитаризмом», и возвращения России на пути «цивилизованного» правового развития в общей теории права, конституционном праве, других сферах академической юриспруденции особую популярность приобрела проблематика правового государства (правления права): масса книг и статей написана на эту тему, несчетное количество академических часов потрачено на обсуждение способов построения, упрочения и совершенствования развивающегося правового государства, на дискуссии о его трудной, но зримой эволюции.

Однако в последние годы пафос, наполнявший апологетов зарождающегося «правового государства», заметно пошел на убыль, и соответствующие слова все чаще стали звучать формальной данью официально декларируемым «конституционным ценностям» (подобно тому как раньше такой данью были слова о социализме и «общенародном государстве»). Эту тему, как и тесно связанные с ней другие идеи из классической буржуазно-либеральной традиции (свобода, демократия, гражданское общество, конституционализм, естественные права человека и т.п.), мейнстримные теоретики права и официальные идеологи сегодня явно стараются не проблематизировать, то есть, попросту говоря, стараются обходить стороной, – на смену некогда популярным либеральным идеям пришли оживленные дискуссии о «суверенной демократии», «особом пути», национальных «скрепах» и необходимости правового обеспечения «модернизации» не по западным лекалам.

Что же произошло? Объяснение лежит на поверхности, хотя мало кто в академической юриспруденции решается громко и публично обратить на это обстоятельство внимание и всерьез пытается его осмыслить: образ правового государства с каждым шагом по направлению к нему в течение трех десятилетий все дальше отдалялся за горизонт (как тут не вспомнить знаменитый кантовский идеал!) – и, наконец, почти померк, превратился в сущий призрак. Никакого правового государства не возникло, и нет оснований думать, что ситуация в ближайшее время изменится. Тех, кто в него верил, постигло разочарование, и многие поспешили вытеснить из своего сознания это досадное искреннее заблуждение. Те же, которые изначально всего лишь цинично играли в идеологическую игру, усвоили новые правила и благоразумно поспешили сменить риторику. Не то чтобы о правовом государстве сегодня не говорили вовсе — говорят, но не перебарщивая, в формате тех дежурных слов, которые нужны, к примеру, для идеологического оправдания «борьбы с экстремизмом» или противодействия уличным протестам. Говорят в формате, не предполагающем конкретного анализа того поражения, которым закончилось якобы совершавшееся на развалинах СССР «строительство» и «развитие» правового государства. Здесь напрашивается легкое сравнение с судьбой понятия социализма в СССР: использовать слово и прикрываться им как идеологической ширмой было можно, а вот конкретно сопоставлять идею и ее практическое воплощение в одном отдельно взятом государстве — очень нежелательно и чревато последствиями.

История науки, как и история других сфер человеческого духа, свидетельствует о том, что лучшие умы своего времени в первую очередь брались за решение таких задач, которые наиболее остро стояли в самой реальности: они острее всех своих современников ощущали основные противоречия времени и брались за их решение, а не следовали стратегии премудрого пескаря и не прятались от реальности, выбирая безопасные «игры в бисер». В этом смысле отношение современной российской академической юриспруденции, общей теории права в частности, к проблеме явного банкротства идеала правового государства служит точным маркером того формата, в котором она, академическая юриспруденция, существует, и тех задач, которые она решает: будучи не последним игроком идеологического поля, академическая теория права заинтересована в первую очередь не в поиске истины о своем объекте, не в том, чтобы всесторонне и конкретно его осмыслить, а в том, чтобы не выходить за красные флажки.

Так или иначе, очевидное поражение идеи правового государства в отечественной общей теории права и мейнстримной юриспруденции в целом не осмыслено на уровне общих и частных закономерностей: такое осмысление, как правило, подменяется сетованиями и довольно абстрактными отсылками к «особому пути», специфическому национальному менталитету или/и негодной воле тех или иных политических деятелей.

Другое негативное последствие вытеснения этой проблематики из повестки дня состоит в том, что одновременно игнорируются или не находят всестороннего, конкретного осмысления те реальные, во многом «теневые» процессы и феномены, которые в действительности характеризуют современный российский правопорядок, логику его развития. Игнорируется, не исследуется в должной степени и масштабах тот факт, что в последние три десятилетия в российском правопорядке наблюдаются явления масштабного регресса во многих сферах — вплоть до того, что и в темных закоулках правопорядка, и на его освещенных магистралях, практически во всех сферах правовой системы – в позитивном праве, в правовых отношениях, в правовом сознании, в устройстве и практике правовых учреждений – то и дело происходит возрождение разного рода архаики: развитые правовые формы, частично сложившиеся еще в советский период, частично формально введенные в действие уже после 1991 г., замещаются, вытесняются разного рода архаическими правовыми формами.

Нельзя сказать, что об этих процессах представители академической юриспруденции не говорят вовсе^{[1, 2, 3, 4]}, но все же не в пример чаще на них обращают внимание более приближенные к земле и не находящиеся под таким жестким идеологическим присмотром представители других гуманитарных наук. Термин «архаизация», который уже не первое десятилетие весьма активно используется анализирующими постсоветскую действительность российскими социологами, культурологами, этнографами и представителями других общественных дисциплин^{[5, 6, 7, 8, 9, 10]}, вероятно, был бы более востребованным в академическом правоведении, если бы его деятели чаще занимались не отвлеченным формально должным или абстрактно желаемым, а конкретным реально сущим.

Если проанализировать те смыслы, которые вкладывают в понятие архаизации современные российские авторы, то можно прийти к выводу, что они сводятся к двум основным. В узком смысле под архаизацией в той или иной сфере понимается возврат к формам и практикам доклассовых, догосударственных обществ. В более широком смысле термин используется для обозначения любых относительно устойчивых явлений возврата в каких-либо сферах жизни к доиндустриальному (чаще всего – докапиталистическому) прошлому, к формам и практикам «традиционных» обществ. Так или иначе, речь во всех случаях идет о возврате к, казалось бы, навсегда ушедшим в прошлое нормам, социальным практикам, институтам и формам сознания. В большинстве случаев архаизация рассматривается как негативное явление, регресс, как симптом социального неблагополучия или даже кризиса, хотя некоторые авторы предпринимают попытки обосновать нормальность возрождения архаики с позиций «мультикультурализма» и культурного релятивизма.

Полагаю, достаточно продуктивным может быть понимание архаизации в правовой сфере современных стран как явлений регресса, которые характеризуются реставрацией форм права, правовой практики и правосознания, присущих докапиталистическим обществам. Можно спорить о том, достаточно ли конкретны господствующие в гуманитарной науке подходы к пониманию архаизации, в какой степени эти подходы удовлетворяют критериям современного научного знания, но нельзя отрицать, что даже в своем наиболее абстрактном виде понятие архаизации в большей степени годится для описания и анализа многих процессов, происходящих в различных сфера российского правопорядка, чем концепты «формирующегося правового государства» и «правовой модернизации».

Полагаю также, что продуктивное использование понятия архаизации права, правопорядка невозможно без уяснения фундаментальной закономерности, которая так или иначе определяет развитие всех современных обществ, государств и правовых систем: в результате так называемой глобализации, то есть формирования единого мирового капиталистического рынка, в современном мире сформировалось глобальное классовое общество и два совершенно разных с точки зрения правовой определенности и развитости правовой формы, но неразрывно связанных между собой правовых мира – мир «классического» западного капитализма (ортокапитализма) и мир периферийного капитализма (паракапитализма), который в свою очередь состоит из зависимой и независимой капиталистической периферии^{[11; 12, c. 121-125, 285-297, 302-307]}. В мире ортокапитализма правовой определенности и «правления права» несравнимо больше, чем в мире паракапитализма, где неопределенность – и это особенно характерно для стран зависимого периферийного капитализма – оказывается одной из основных характеристик правового бытия. Если применительно к первому миру худо-бедно можно говорить о существовании хотя бы формального «правового государства», то применительно ко второму – о правовом произволе, который возводится в норму, а также о своеобразной архаичности и архаизации права и правопорядка^{[13, 14, 15, 16, 17, 18]}.

По убеждению известного антрополога В. В. Бочарова, «правовой беспредел» характерен «… практически для всех государств Востока. Субъектом заимствованного западного права в лучшем случае становится сама политическая элита государства. В результате право выступает лишь в качестве ширмы, за которой все страты социума живут по “неписаным” законам». Словом, можно констатировать, что повседневные политико-правовые практики в странах Азии, Африки или Латинской Америки являются поистине полным опровержением официально действующего законодательства, выстроенного преимущественно по европейской модели»^{[16, c. 40]}. Далее исследователь специально отмечает, что правовая культура Востока состоит из двух частей – традиционной обычно-правовой культуры (из контекста следует, что автор понимает под этим неформальное право в широком смысле, «неписаный закон») и правовой культуры Запада, представленной официальным законодательством, причем господствует именно обычно-правовая культура^{[16, c. 44]}. «В результате подобного взаимодействия, – резюмирует В. В. Бочаров, – возникает уникальная правовая реальность, в которой целые государства попадают в разряд “криминальных”. По сути, “неписаные законы” становятся нормами всего социума»^{[16, c. 45]}.

Иные представители юридического мейнстрима тоже фиксируют это различие между развитыми западными и прочими менее развитыми правопорядками, но при этом, как правило, они пытаются осмыслить его в абстрактно-идеалистическом ключе, списывают соответствующие правовые «аномалии» на менталитет или те или иные субъективно-волевые факторы, в качестве же научно обоснованных рекомендаций предлагают либо повышать правовую культуру и укреплять законность, либо принять правовую архаику и правовой партикуляризм как данность. Скажем, благопожелания первого рода, касающиеся исправления пороков российской правовой системы, в отечественном правоведении слышны уже несколько десятилетий, а воз и ныне там – или, точнее, неуклонно движется в сторону еще большей неопределенности правопорядка.

Присущая правопорядкам стран периферийного капитализма в целом и стран зависимого периферийного капитализма в особенности фундаментальная правовая неопределенность обусловливается существующим специфическим способом производства, особыми отношениями собственности и специфической социально-классовой структурой. В этих странах нет тех предпосылок, которые обусловливают форму «правового государства» и соответствующую ему гораздо большую правовую определенность в странах классического западного капитализма (ортокапитализма).

Какие именно предпосылки отсутствуют? Прежде всего, периферийный капитализм является не «переходным» этапом в развитии общества, правовую неопределенность которого можно было бы объяснить сложностями этого самого «транзита», и не ранней формой классического капитализма западного типа, опосредуемого в своем нормальном состоянии относительно определенной и устойчивой правовой формой (“the rule of law”), – это вполне устойчивая в своих существенных чертах специфическая общественная форма, для которой – именно по самой ее природе – характерен определенный симбиоз капиталистических и докапиталистических отношений^{[11, c. 66-67]}, а следовательно – и симбиоз классической буржуазной правовой формы и разного рода «архаичных» правовых форм, опосредствующих эти докапиталистические отношения.

Далее, необходимо отчетливо понимать, что «власть права», в том числе относительная связанность государственной власти единой системой позитивного права, постольку присуща самому буржуазному обществу, поскольку оно, по меткому выражению Е. Пашуканиса «представляет собой рынок»^[19]. Связанность государственной власти и участников экономической жизни единой системой позитивного права – гарантия стабильного рыночного товарообмена, условие существования единого конкурентного капиталистического рынка в рамках всей страны. Однако на внутренних рынках стран зависимого периферийного капитализма свободная конкуренция практически отсутствует: все основные экономические ресурсы в этих странах сосредоточены в руках олигархических группировок и рынок здесь не функционирует как регулятор производства^{[12, c. 294]} – его логика «корректируется» действием так называемого «административного ресурса» и прочих внерыночных механизмов. Как следствие – определенная и единая для всего экономического пространства буржуазная правовая форма оказывается не просто невостребованной, а зачастую даже вредной для выгодоприобретателей такой системы: она вступает в конфликт с фактическими правами-привилегиями экономической и политической элиты, в том числе ее «правом на произвол», своего рода «новым кулачным правом».

Давно не является секретом, что при классическом капитализме формальное юридическое равенство опосредует фактическое неравенство, однако есть и другая закономерность: принцип формального юридического равенства все же не выдерживает напряжения, порождаемого глубоким социальным неравенством; если фактическое распределение основных социальных капиталов, прежде всего собственности и власти, характеризуется слишком большими диспропорциям, принцип формального равенства начинает выхолащиваться и в самом позитивном праве, и в правоприменении, то есть наиболее сильные в экономическом и политическом отношении субъекты выводятся из-под действия этого принципа, получают и официальные права-привилегии, и фактические права-привилегии, напоминающие сословные привилегии в докапиталистических обществах.

Поскольку для всех обществ зависимого периферийного капитализма характерен очень высокий уровень социального неравенства, постольку единая правовая форма, даже если она на каком-то этапе и в каких-то сферах формально внедряется, довольно быстро обнаруживает свою негодность, постепенно распадается: с одной стороны, на смену ей приходит фактический и даже формально-юридический правовой партикуляризм, с другой – те общественные отношения, которые не попадают в сферу действия позитивного права или хотя бы фактически санкционированного государством права, начинают регулироваться разного рода «обычным» негосударственным правом, опирающимся на силу принуждения тех или иных социальных сообществ. Таковы наиболее общие предпосылки, которые обусловливают правовую неопределенность и «архаизацию» правовой формы в странах периферийного капитализма в целом и зависимого периферийного капитализма в частности.

Повторяя мантры про негодный менталитет, тяжелое наследие тоталитарного прошлого или уникальные национальные «скрепы» и преимущества «суверенной демократии», отечественные мейнстримные правоведы далеки от конкретного осмыслением того обстоятельства, что современная Россия спустя семь десятилетий после Октябрьской революции вернулась на пути зависимого периферийного капитализма и что поэтому никакого «верховенства права» или «господства закона» в современном российском обществе не может быть в силу той же закономерности, в силу которой оно отсутствует во всех типичных обществах зависимого периферийного капитализма Латинской Америки, Африки и Азии.

Конкретизируя те основания, которые предопределяют регресс современного российского правопорядка, в первую очередь следует обратить внимание на специфику господствующего в России способа производства: как и в других периферийных странах, он является гораздо менее однородным, чем в странах Запада, – в частности, в нем присутствуют довольно значимые вкрапления неополитаризма^[20], который в качестве своей правовой формы всегда предполагает явно выраженный правовой произвол; кроме того, «по краям» этого способа производства то и дело прорастают атавизмы квазифеодальных и даже рабовладельческих отношений^{[8, c. 11-12; 21, 22, 23]}.

Господствующим классом в современном российском обществе является не классическая буржуазия западного типа, а бюрократ-буржуазия, заинтересованная в неформальных и силовых методах перераспределения общественного продукта и собственности на средства производства. Правовая неопределенность – та мутная вода, в которой этот класс ловит свою рыбу. Неслучайно в исполнении Россией решений ЕСПЧ прослеживается такая закономерность: на разного рода частные меры, вроде пересмотра судебных решений по конкретным делам и выплат денежных компенсаций тем, чьи права были нарушены, Россия чаще всего идет, а вот меры общего характера, включая изменение законодательства, трансформацию институтов, отказ от той или иной порочной практики (нарушение свободы мирных собраний и др.), ею, как правило, саботируются^[24].

Наконец, в стране отсутствует буржуазная демократия, которая в значительной степени и позволяет «связывать» государственный аппарат правом: с одной стороны, сама буржуазия во многом не стала классом для себя, способным серьезно конкурировать с бюрократией, с другой – классовое сознание народа находится на крайне низком уровне, народ не стал хоть сколько-нибудь самостоятельным субъектом политики, культура низовой самоорганизации и сознательной классовой борьбы за свои интересы так и не была им выработана. Очутившись в реальности нового классового общества, в тисках двойной – внутренней и внешней – эксплуатации, российский народ на политической сцене выступает разве что в роли объекта идеологических манипуляций и бонапартистской политики.

Именно в силу названных причин и закономерностей вместо «правления права» на разных ступеньках постсоветской правовой системы – в сфере позитивного права, в сфере реально действующего права (фактического правопорядка) и в сфере правового сознания – даже невооруженным глазом можно различить симптомы регресса и архаизации.

Так, в области позитивного (официально санкционированного) права налицо вопиющее противоречие между формальной Конституцией и выхолащивающими ее законами, отказ от элементов буржуазно-демократической конституционной правовой формы в пользу авторитарных конституционных механизмов, замена либерально-буржуазных конституционных принципов и гарантий «патриархальными» и разного рода правыми «ценностями» и идеологемами (поправки к Конституции РФ 2020 г.). На более низком уровне происходит выхолащивание законов подзаконными и правоприменительными актами. В том же позитивном праве давно произошел частичный отказ от принципов светского государства (введение религиозной пропаганды в школах под прикрытием формально светских курсов основ религиозных культур и светской этики; льготные правовые режимы для РПЦ; введение уголовной ответственности за оскорбление чувств верующих; недавняя символическая поправка к Конституции, связывающая историческую преемственность с религиозной верой). В последнее десятилетие заметен правоконсервативный поворот в регламентации семейных отношений (декриминализация бытового семейного насилия^[25], настойчивые попытки законодательно ограничить право на аборт^[26] и дискриминировать ЛГБТ). Отобрав – не без поддержки мейнстримных теоретиков права, обосновывавших порочность государственного патернализма, – у большинства граждан значительную часть тех социальных прав, которые были гарантированы в советский период, власть постепенно расширяет правовые привилегии сословно-классового характера для экономической и политической элиты, различных группировок господствующих классов^[27].

На уровне фактического правопорядка ярким симптомом правового регресса оказывается невостребованность многих развитых форм позитивного права, их «примитивизация» в реальных правоотношениях. «Вряд ли можно отрицать, – констатирует известный цивилист А. А. Иванов, многие годы бывший председателем Высшего арбитражного суда РФ, – что наш гражданский оборот довольно примитивен по сравнению с уровнем гражданского законодательства. Гражданский кодекс, да, пожалуй, и иные законы в сфере гражданского права имеют более или менее приличный уровень даже по европейским меркам, особенно если их сравнивать с многочисленными публично-правовыми актами, не образующими стройной системы. Практика же применения гражданского законодательства носит принципиально иной характер. Не востребованы многие, в основном сложные, институты гражданского права. Если же они используются, то их сущность часто извращается, а служат они иным целям, чем в развитых правопорядках»^[28].

Произошла своего рода институционализация кулачного права, в том числе силовых переделов лакомых кусков собственности с помощью пресловутого «административного ресурса»^[29]. По сравнению с советским периодом расширилась сфера действия двойных и тройных стандартов в правоприменении, наблюдается рост покрываемого патриархальной властью бытового и разнообразного «государственно-институционального» насилия (в отношении лиц, задержанных полицией; пытки подозреваемых в совершении преступлений; насилие в системе исполнения наказаний; дедовщина в армии; насилие в детских домах-интернатах и др.).

Новой нормальностью стало возрождение религиозного права на окраинах страны (Северный Кавказ)^{[30, 31]}. «Возрождение исламской религиозности, традиционализма, – пишет С. М. Гозгешева, – все больше наблюдается в последнее десятилетие в Северо-Кавказском регионе. Так, бывший президент Ингушетии генерал Р. С. Аушев ставил вопрос об учете в федеральном законодательстве местной специфики вплоть до ее крайних проявлений – кровной мести. На западе и в центре Северного Кавказа возрождается ограниченное многоженство, браки с несовершеннолетними девушками. Брачный выкуп действует и по сей день. Все это не легализовано по российскому законодательству, но и без того слабая правоохранительная система в регионе не может справиться, и в некоторых случаях воспринимает такой массовый рецидив старинных обычаев народов Северного Кавказа как нечто неотъемлемое и привычное для жизни региона»^{[30, c. 296-297]}.

Единство государственного правопорядка подрывается правовым партикуляризмом, некоторые проявления которого напоминают о правопорядке восточных деспотий, где глава государства обладал безусловным правом на жизнь и смерть своих подвластных^{[1, c. 264-272]}. В целом заметно расширилась сфера общественных отношений, которые не опосредуются позитивным правом, а опосредуются теневым правом, в том числе обычным правом^{[16, c. 38-40]}. Так, именно теневым правом опосредуются формы эксплуатации, не отличимые или с трудом отличимые от рабства и феодальной зависимости^{[8, 21, 22, 23, 32]}.

Разумеется, это не исчерпывающий перечень тех феноменов, в которых проявляет себя правовой регресс и архаизация права, и которые в той или иной степени являются повседневностью для рядового обывателя и любого юриста-практика. Однако мейнстримная теория права если и заговаривает о каких-то из этих проблем, то в максимально абстрактной форме, не называя многих одиозных и наиболее вопиющих и социально опасных проявлений правового регресса и произвола. Так повелось, что на эти конкретные проблемы чаще обращают внимание не академические теоретики права, а писатели, журналисты, правозащитники, а также сами граждане, которым иной раз удается поведать о какой-нибудь вопиющей истории в социальных сетях.

Вопреки тому, в чем пытается убедить общество официальная идеология, динамика российского правопорядка не оставляет обычным гражданам и юристам-практикам иллюзий: спустя три десятилетия после исчезновения советского общества в общественном сознании, особенно в сознании тех, кто имел опыт жизни в СССР, крепнет убежденность в том, что за этот период не произошло никакой качественной эволюции правопорядка с точки зрения общественных интересов, что, напротив, произошла его деградация по многим ключевым параметрам. По удачному выражению Ю. Е. Пермякова, относящемуся не в последнюю очередь к нашим реалиям, «деградация правовой жизни… интуитивно ощущается безошибочно»^{[2, c. 4]}.

В недавнем интервью К. И. Скловский, один из крупнейших российских цивилистов, высказался без обиняков: «… такого кризиса правосудия, как сегодня, в истории России, по-моему, не было. (…) Если не считать эпоху больших терроров и пр. – да, нынешний кризис действительно можно назвать беспрецедентным, такого не было в гражданском судопроизводстве никогда. В советское время, конечно, гражданская юстиция касалась гораздо более узкой сферы дел, чем сейчас, но степень объективности и обоснованности, предсказуемости судебных решений была не в пример выше»^[33]. Сходные оценки специалисты дают и уголовному правосудию. Член Совета при Президенте РФ по развитию гражданского общества и правам человека Е. Мысловский неоднократно, в том числе выступая на заседаниях Совета с участием В. Путина^[34], констатировал деградацию уголовного правосудия и падение его рейтинга: по убеждению юриста, «суды превратились в жалкий придаток предварительного следствия, а прокуратура словно прислуга при барине – “чего изволите?”»^[35].

Директор Юридического института «М-Логос» доктор юридических наук А. Г. Карапетов, который входит в число авторитетнейших российских цивилистов, комментируя нашумевшее выступление главы «Росгвардии» В. Золотова против А. Навального, на своей странице в социальной сети «Фейсбук» 11 сентября 2018 г. написал так: «Архаика нарастает. Вот теперь ордалии как способ очиститься от обвинений в коррупции, поток и разграбление для врагов государя уже в ряде регионов практикуются, пытки давно стали нормой, феодальный подход к собственности укоренился, кормление и местничество налицо, парламентаризм и разделение властей спущены в утиль и уступили место хорошо знакомой абсолютной монархии, в думу разве что коня не заводят, наследный принцип передачи власти или что-то в духе римского принципата постепенно намечается, казаки те же с нагайками... Что дальше? Порки и шпицрутены для холопов, воскрешение домостроя, застенки для поборников “ереси жидовствующих”, проскрипции...»^[36].

Следствием деградации правопорядка оказывается неизменно низкий уровень доверия к правоохранительной системе, высокий уровень недовольства ее деятельностью: один из недавних опросов (август 2020 г.) Левада-центра показал, что российская прокуратура, суды и полиция имеют отрицательный баланс доверия, находясь «в зоне преимущественно негативного отношения»^[37]. Ссылаясь на данные ВЦИОМ, известный криминолог В. В. Лунеев констатирует, что в России почти половина пострадавших от преступлений (49 %) избегает обращаться за помощью в правоохранительные органы, поскольку люди полагают, что полиция им не поможет^[38]. Неудовлетворенность действиями правоприменительных органов коррелирует с числом обращений россиян в Европейский суд по правам человека: с 2018 г. Россия лидирует по количеству жалоб, поданных в эту структуру. В 2019 г. больше четверти (15 050) всех обращений приходилось на долю России, и это рекорд за последние семь лет^[39].

Фрустрированное правосознание российского обывателя уже три десятилетия мечется между крайностями правового идеализма и правового нигилизма, изредка находя утешение в тех – тоже, в сущности, архаических – идеологемах и ложных правовых идеалах, которые ему услужливо подсовывает юридическая идеология. Если в 90-е гг. и в первое десятилетие XXI века постсоветского обывателя успешно потчевали правовыми иллюзиями раннего Нового времени и идеологемами рафинированного, очищенного от революционного содержания буржуазного либерализма, то в последнее десятилетие и власть, и – с ее подачи – ряд авторитетных носителей систематизированного правового сознания предпринимают немалые усилия, чтобы под видом разного рода «национальных правовых скреп» и ценностей «суверенной демократии» реанимировать в сознании россиян старую добрую уваровскую триаду, – к сожалению, не безуспешно. Если всего за несколько десятилетий общество почти вытеснило из своего политического и правового сознания те идеалы, которые высечены на камнях братских могил Марсова поля и к которым всерьез относился герой фильма «Застава Ильича», если это общество сначала позволило увлечь себя правовым идеалом пошлого филистера Невзорова из повести А. Н. Толстого, а затем, оказавшись в дураках, смирилось с собственной бессубъектностью и молчаливо терпит, когда его лишают очередных социальных, гражданских и политических прав, то это не просто симптомы регресса и архаизации – это симптомы национальной катастрофы.

Правопорядок стран зависимого периферийного капитализма не лечится ни проповедью правомерного поведения, ни полицейской дубинкой – завинчиванием разного рода гаек и усилением разного рода «скреп» и властной вертикали, ни формально-юридическими рецептами, в том числе благими пожеланиями конкретизировать и максимально согласовывать позитивное право на национальном и международном уровне. Как тоже уже показала практика, не лечится он и вливанием денег в проекты «правления права»^[40]. История XX века, прежде всего история Октябрьской революции, других успешных антипаракапиталистических революций (термин Ю. И. Семенова), подсказывает, что такого рода регресс и архаизация преодолеваются исключительно неким довольно радикальным перераспределением основных социальных капиталов – собственности на средства производства, политической власти и знания. Как минимум необходимо сглаживание социально-экономического неравенства, необходим курс на социализацию частной собственности и радикальную демократизацию политической и общественной жизни – это единственный эффективный рецепт преодоления той правовой неопределенности, которая служит интересам привилегированного меньшинства.

Учитывая реальность глобального классового общества, в котором правовой и социальный регресс одних стран является условием относительного правового и социального благополучия других, есть все основания настаивать на том, что идея новой мировой социалистической революции сегодня не менее актуальна, чем столетие назад, и что неслучайно в общественном сознании западного общества социализм больше не является тем пугалом, каким он был на протяжении большей части 20 века.