Понимание правоотношений: марксистская перспектива

Соломко Зарианна Владимировна кандидат юридических наук доцент кафедры теории права, государства и судебной власти, Российский государственный университет правосудия 117418, Россия, г. Москва, ул. Новочеремушкинская, 69, оф. 1005 Solomko Zarianna PhD in Law Associate professor, Department of Theory of Law, State and Judicial Power, Russian Academy of Justice  117418, Russia, g. Moscow, ul. Novocheremushkinskaya, 69, of. 1005 solzary@gmail.com Другие публикации этого автора

Значимость правоотношений в правовом бытии сегодня, пожалуй, не решается отрицать ни одна из мейнстримных теорий права. В постсоветский период сторонники различных новых подходов к пониманию права много говорили о том, что юридический позитивизм, включая его «советские» версии, уделял недостаточно внимания анализу реального правопорядка, правовых отношений и что этот пробел в теоретико-правовых исследованиях надлежит заполнить, опираясь на новую методологию непозитивистского и постклассического толка.

Одновременно с этим сторонники практически всех новых концепций, возникших на постсоветском пространстве, так или иначе заявляли о необходимости как минимум критической ревизии историко-материалистического понимания права, в рамках которого якобы переоценивалась роль экономики и недооценивалась роль других социальных факторов, влияющих на формирование права и правоотношений, равно как якобы и недооценивалась роль самого права^{[1, c. 113-249]}. Иные адепты так называемых новых типов правопонимания даже объявляли марксистский подход абсолютно дискредитированным и достойным забвения. Так или иначе, сегодня можно констатировать, что марксистское понимание правоотношений если и присутствует в какой-то форме в мейнстримной отечественной теории права и отраслевых юридических науках, то, как правило, в виде каких-то чудом сохранившихся оскопленных понятий, фрагментарных идей и цитат, а не реально используемого инструментария анализа правоотношений в научных исследованиях, правотворческой и правоприменительной практике.

К примеру, Г. В. Мальцев, автор одной из наиболее известных и авторитетных в постсоветской общей теории права работ, посвященных социальному анализу права, в этом своем исследовании без всяких пояснений обходит стороной марксистскую концепцию правоотношений, вовсе о ней не упоминает^[2]. Г. А. Гаджиев, начавший статью о договоре с пересказа марксистских по своей сути идей, бытовавших в советской юриспруденции, и с цитирования Маркса, далее пошел по пути эклектической компиляции самых разных по своим методологическим основаниям тезисов. Упрекнув сторонников «традиции марксистско-ленинского детерминизма права» в том, что они якобы «пытаются объяснить любые изменения в договорном праве исключительно экономическими факторами»^{[3, c. 13]}, Г. А. Гаджиев попытался доказать, что «основы договорного права производны от метафизики Аристотеля, этических концепций Фомы Аквинского и в почти неизменном виде … созданы представителями испанской и северной школ естественного права»^{[3, c. 5]}.

Удалось ли за три десятилетия на платформах новых теорий права совершить прорыв в понимании правоотношений? Полагаю, что нет. Если анализировать положение в чисто идейном поле, то проблематика правоотношений все это время была достаточно маргинальной в общей теории права, а многочисленные рассуждения о «коммуникативной», «интегративной» природе права были и остаются весьма абстрактными: и вновь открытые «правовые коммуникации», и правовые отношения в их традиционном позитивистском понимании витают в некой туманной субстанции «широко понимаемого права» и не менее туманной и нерасчлененной субстанции общества. Если же судить по результатам правотворческой и правореализационной практики, по сфере реальных правоотношений, на которые потенциально имела возможность влиять общая теория права, то в этой области также не усматривается никаких качественных прорывов, зато налицо немало разного рода неоправдавшихся ожиданий и надежд: о регрессе правопорядка по сравнению с позднесоветским временем говорят уже не только левые или приверженцы так называемого «реального социализма»^[4].

Проблема, с которой, как мне представляется, не справляются постсоветские мейнстримные теории права, на первый взгляд довольно банальна: есть массив позитивно-правовых конструкций правоотношений (модели правоотношений, закрепленные законодательными актами разного уровня), а есть массив реальных правовых отношений и, скажем так, ускользающих от правового опосредствования, хотя и объективно – с точки зрения интересов прогрессивного развития общества – в нем нуждающихся общественных отношений, и между ними сохраняется, а зачастую и заметно расширяется то ли внушительный зазор, то ли порой и пропасть. Этот сюжет с расхождением «правоотношений в книгах» и реальных общественных отношений сам по себе не нов – он так или иначе воспроизводится в любой национальной правовой системе и на уровне международного правопорядка, однако трудно отрицать, что в постсоветском правопорядке проблема стоит гораздо острее, чем в странах современного Запада. И в современной России, и во многих других государствах, возникших после распада СССР, сформировались достаточно крупные сегменты правопорядка, где этот «разрыв» или вовсе стал нормой, или воспроизводится с завидной частотой и регулярностью – как некая устойчивая закономерность, которая нуждается в теоретико-правовом объяснении.

И эту проблему мейнстримная теория права либо просто игнорирует, как это зачастую делает традиционный позитивизм, либо, по сути, останавливается перед ней в растерянности, предлагая в очередной раз испробовать те методы, которые уже неоднократно обнаруживали в истории свою негодность или недостаточность. К числу подобных предложений относятся традиционные заклинания о том, что необходимо повышать уровень законодательной техники, правотворческой культуры, качество правоприменения и уровень правового сознания общества в целом. Можно заметить, что в основе таких предложений, как правило, лежит некая абстрактно-идеалистическая методология – независимо от того, осознается ли она самими правоведами. Проявляется это в том, что и корень, и решение проблемы ищут, абстрагируясь от социальной материи, – в сфере так называемой «надстройки», в частности в области политики, морали, политического, правового и морального сознания.

А воз, как говорится, и ныне там. Вот что пишет А. А. Иванов, один из самых авторитетных российских цивилистов, не понаслышке знающий российское гражданское право, как оно есть в позитивно-правовых конструкциях и в реальных отношениях: «Вряд ли можно отрицать, что наш гражданский оборот довольно примитивен по сравнению с уровнем гражданского законодательства. Гражданский кодекс, да, пожалуй, и иные законы в сфере гражданского права имеют более или менее приличный уровень даже по европейским меркам, особенно если их сравнивать с многочисленными публично-правовыми актами, не образующими стройной системы. Практика же применения гражданского законодательства носит принципиально иной характер. Не востребованы многие, в основном сложные, институты гражданского права. Если же они используются, то их сущность часто извращается, а служат они иным целям, чем в развитых правопорядках»^{[5, c. 58]}.

Полагаю, загадка расхождения современных позитивно-правовых конструкций правоотношений и реального правопорядка не может быть решена без тех инструментов анализа, которые были предложены марксизмом и от которых под идеологическим давлением практически отказалась постсоветская теория. Сторонники западной критической правовой теории во второй половине XX в. пришли к пониманию того, что не может быть вызывающей доверия юридической теории без вызывающей доверия социальной теории, переоткрыв тем самым диалектику. Следовательно, не может быть вызывающей доверия теории правоотношений без вызывающей доверия теории общественных отношений. Хочется того представителям постсоветского мейнстримного правопонимания или нет, но им рано или поздно придется серьезно отнестись к тому факту, что наибольший интерес у западных правоведов, обращающихся к проблеме анализа правоотношений в их взаимосвязи с общественными отношениями, и во второй половине XX в., и уже в XXI в. вызывает не советский позитивизм, и не какая-либо из постсоветских концепций, а раннесоветская теория права – прежде всего в лице Евгения Пашуканиса, которого западные теоретики ценят за его опыт реконструкции аутентичного марксистского правопонимания.

Какие идеи из методологического инструментария марксисткой теории должны быть восстановлены в правах, чтобы проблема понимания правоотношений вырвалась из того порочного позитивистско-неокантианского круга, в рамках которого правоотношение понимается как производное от нормы позитивного права или мышление увязает в беспомощной дихотомии должного и сущего? Не претендуя на исчерпывающий анализ, попытаюсь обозначить некоторые опорные точки этого подхода.

Согласно аутентичному марксизму, все существующие общественные отношения подразделяются на два основных вида – отношения материальные и отношения идеологические, или волевые. Материальные отношения, основу которых составляют отношения собственности в экономическом смысле, не зависят от сознания и воли людей, образуют базис общества и в конечном итоге определяют отношения идеологические. Идеологические, или волевые отношения, напротив, формируются, проходя через сознание и волю людей. К числу такого рода отношений относятся и отношения правовые^{[6, c. 94-95; 7, c. 26; 8, c. 136-137, 149; 9, c. 172, 241-243]}.

При этом правовые отношения мыслятся в марксизме не как самостоятельный вид общественных отношений, а как форма, в которую облекаются экономические и прочие общественные отношения. В качестве формы они определяются своим содержанием и могут отражать это содержание как более или менее адекватно, так и превратно – вплоть до того, что могут быть превращенной формой^[10]. Разные по своей сущности материальные отношения – рабовладельческие, феодальные, буржуазные – предопределяют разные типы правовых отношений и правового сознания: «… строй материальных отношений предопределяет каждый раз и идеологическую конструкцию правовой формы, и характер критерия “справедливости”, в соответствии с которым мыслится построенной правовая форма имущественного неравенства и классовой эксплуатации. В товарно-капиталистическом обществе общей является товарная форма: все индивиды рассматриваются “под одним углом зрения” только как равные и свободные товаровладельцы, отчуждающие принадлежащую им частную собственность на основе эквивалентности. Отсюда “равное право”, “равенство”, эквивалентность как общее мерило правовой “справедливости”. Феодальная форма производства, где материальные отношения слиты с отношениями господства и подчинения, создает иной правовой критерий – преимущественное право, привилегию: члены общества рассматриваются односторонне, под одним углом зрения, как обладающие в той или иной мере привилегиями в зависимости от занимаемой иерархической ступени и поступающиеся по отношению друг к другу своими преимуществами»^{[11, c. 58-59]}.

Правопорядок как система правовых отношений создается не нормами позитивного права, которое само является лишь одной из возможных форм выражения права, – он формируется, проходя через господствующую классовую волю, которая в свою очередь обусловливается господствующими материальными (производственными) отношениями, господствующим способом производства. В этом смысле позитивное право, создаваемое усилиями законодателя, можно рассматривать как абстрактную форму выражения права (наряду с правовой идеологией), а правоотношение – как конкретную форму его бытия^{[12, c. 185-186, 189, 215]}.

Именно наличный правопорядок как реальная система отношений, которая поддерживается и обеспечивается силой государства, позволяет судить о сущности и содержании действующего в том или ином государстве права с гораздо большей степенью точности, чем система позитивно-правовых предписаний сама по себе. «Юридическое отношение, – писал Е. Пашуканис, – это первичная клеточка правовой ткани, и только в ней право совершает свое реальное движение. Право как совокупность норм наряду с этим есть не более как безжизненная абстракция»^{[13, c. 45]}. Далее теоретик поясняет свою мысль: «Если бы ни один должник не возвращал долга, то соответствующее правило пришлось бы признать реально не существующим, и если бы мы захотели все-таки утверждать его существование, нам пришлось бы тем или иным способом фетишизировать эту норму. (…) Норма как таковая, т. е. логическое содержание, или прямо выводится из существующих уже отношений, или, если она издана как государственный закон, – представляет собой только симптом, по которому можно судить с некоторой долей вероятности о возникновении в ближайшем будущем соответствующих отношений. Но для того, чтобы утверждать объективное существование права, нам недостаточно знать его нормативное содержание, но нужно знать, осуществляется ли это нормативное содержание в жизни, т. е. в социальных отношениях»^{[13, c. 46-47]}.

Что из марксистского понимания правоотношений, используя терминологию И. Лакатоса, входит в «ядро», а что – в «защитный пояс» марксистской исследовательской программы – это предмет для отдельного обсуждения, которое в западной теории права, к примеру, несколько десятилетий не затухает в связи с анализом концепции Е. Пашуканиса^{[14, 15, 16, 17]}. Полагаю, однако, что марксистский подход на протяжении столь долгого времени остается валидным в мировой юридической теории, поскольку он как никакой другой позволяет помыслить правоотношение, правопорядок и право с позиций наиболее конкретной и тотальной целостности и позволяет, опираясь на социальный анализ, объяснять и прогнозировать развитие правопорядка^[14,15], а не только лишь его идеологически оправдывать или сокрушаться о его несовершенстве.

Мейнстримная теория правоотношений, отраженная и в большинстве учебников по теории права, нередко по инерции повторяет тезисы о том, что правовые отношения суть отношения волевые и что правоотношения являются формой других общественных отношений, однако этой констатацией дело, как правило, и заканчивается. Когда объективно возникает необходимость применить положения о волевом характере правоотношений и о том, что они являются формой других общественных отношений, для конкретного анализа правовых отношений и для их конструирования законодателем, то в этот момент то и дело обнаруживается, что в действительности эти положения или вовсе не принимаются в расчет, или не принимаются в расчет в той мере, в которой должны приниматься. Не ставятся и не исследуются должным образом вопросы о том, какова конкретно-историческая сущность и специфика тех общественных отношений, прежде всего материальных, которые на данном историческом этапе облекаются в форму правоотношений и детерминируют характер правоотношений, воля каких социальных групп и классов доминирует в тех волевых общественных отношениях, которые принимают форму правовых.

Автору этого текста пока не удалось обнаружить ни одной работы постсоветского периода на русском языке, специально посвященной теоретико-правовому анализу правоотношений, в которой проблема анализа современных правоотношений хотя бы формулировалась в таком ключе. В этом отношении постсоветская теория, по моему убеждению, деградировала не только по сравнению с аутентичным марксизмом, но и по сравнению с идеологизированной позднесоветской юриспруденцией, которая в рамках дозволенного оперировала такими понятиями, как способ производства, господствующие формы собственности на средства производства, классы, материальные и волевые общественные отношения. Два десятилетия назад П. Айленд писал о том, что из работ современных представителей школы критических правовых исследований таинственным образом исчезло понятие капитализма^[18]. Вот таким же «таинственным» образом из постсоветской теории правоотношений исчезла установка на конкретный историко-материалистический анализ правоотношений современного капиталистического общества (см., к примеру, недавние монографии П. П. Серкова, посвященные проблематике правоотношений^{[19, 20]}, и их довольно широкое обсуждение в юридической литературе).

Не в последнюю очередь из-за отсутствия конкретного анализа сущности господствующих материальных и волевых отношений юридическая конструкция правоотношения – будь то предлагаемая учеными-юристами или утвержденная законодателем – то и дело конфликтует с тем реальным общественным отношением, которое правоотношение должно опосредовать, и с теми прочими общественными отношениями, в систему которых непосредственно включено опосредуемое правом общественное отношение. Законодатель зачастую самонадеянно ожидает, что содержание как-нибудь подстроится под свою форму, что юридический кафтан, сшитый без тщательно снятых мерок и без понимания того, кто, где и когда будет его носить, придется впору, не разойдется по швам и будет уместен. Многие энтузиасты конституционно-правовой реформы, реформы гражданского права и других отраслей законодательства три десятилетия назад искренне полагали, что для построения правовой основы «демократического правового государства» достаточно реципировать наиболее прогрессивные институты западного права. Когда сторонники отвергаемого ими марксизма пытались говорить о том, что логика событий и принимаемых властью решений ведет страну не в направлении капитализма западного типа, эти предостережения начисто игнорировались.

Другой пример: российский законодатель с завидным упорством несколько десятилетий сохраняет такой порядок миграционного учета иностранных граждан, в частности их учета по месту пребывания, который делает миллионы иностранных граждан правонарушителями, поскольку является для них заведомо нереализуемым. То же самое можно сказать и о действующем механизме регулирования собственно трудовых отношений с участием иностранной рабочей силы, благодаря которому миллионы мигрантов вытесняются в серую зону «полулегальности» или становятся вынужденными правонарушителями^[21], а государство собирает меньше налогов. Отчасти такое положение дел объясняется прямой заинтересованностью выгодоприобретателей, но отсутствие адекватного понимания специфики отношений в этой сфере тоже играет определенную роль, поскольку законодатель все же время от времени предпринимает неуклюжие попытки как-то «оптимизировать» ситуацию.

Исследователь правопорядка из числа представителей мейнстримного правопонимания, обнаружив, что кафтан – позитивно-правовая конструкция правоотношений – чаще всего пылится в шкафу или то и дело расходится по швам, как правило, не станет утруждать себя конкретным анализом того содержания, которое отвергает предложенную позитивно-правовую форму, – ведь, кроме прочих трудностей, такой анализ неизбежно должен вывести за красные флажки, намеченные идеологической цензурой. Если в позднесоветский период теоретики права не ставили вопроса о том, почему позитивно-правовые декларации о существовании развитого социалистического общества так и не обрели подлинного прототипа, то спустя три десятилетия после исчезновения «советского» строя большинство теоретиков права предпочитает обходить стороной проблему нереализуемости ряда ключевых положений Конституции или проблему так и не сформировавшегося правового государства, той же Конституцией декларированного.

Стихийные эксперименты по абстрактному конструированию правоотношений в истории происходили регулярно в разных масштабах. Один из впечатляющих примеров такого рода обнаруживается в нашем недавнем прошлом, когда после распада СССР страна вошла в состав глобального классового общества на правах государства зависимого периферийного капитализма^{[9, c. 273-275]}, а позитивно-правовая форма (законодательство, или, используя терминологию П. Стучки, абстрактная форма права) в силу той же идеологической логики функционирования юридического поля во многом была скопирована с ортокапиталистических образцов.

Материальные отношения, способ производства и обусловленные ими волевые общественные отношения при ортокапитализме (классическом капитализме западного образца) и при паракапитализме имеют существенные отличия. В частности, при зависимом периферийном капитализме сохраняются элементы других – некапиталистических – способов производства, для эффективного опосредствования которых ортокапиталистическая правовая форма не пригодна. Поскольку это обстоятельство не принималось в расчет при заимствовании многих устоявшихся форм западного частного и публичного права, постольку произошло закономерное отчуждение элементов развитой ортокапиталистической правовой формы от не соответствующего ей паракапиталистического содержания и многие реально существующие паракапиталистические отношения остались без работающего позитивно-правового опосредствования (зачастую они регулируются другими формами права, которые формально могут не признаваться государственной властью и позитивистской юриспруденцией, в том числе правовыми прецедентами). Именно в этом кроется причина того, что А. Иванов называет «примитивизацией» гражданского права в реальных общественных отношениях. Или, обращаясь к сфере конституционного права, можно сказать, что в этом причина того, что постсоветские теоретики-неокантианцы три десятилетия грезили о «правовом государстве» западного образца и сокрушались, что скопированные с западных образцов прогрессивные нормы «основного закона» не действуют или действуют не так, как на Западе, а некий «мировой дух» в конце концов преподнес поправки к Конституции, которые не очень вписываются в традиционную картину классического буржуазного конституционализма.

Чтобы понять, почему в современной России существует тот самый зазор между позитивно-правовыми моделями правоотношений и действительным правопорядком, почему существует «серая зона» волевых отношений, которые с точки зрения закона должны подпадать под правовое регулирование, но фактически оказываются за его рамками, нужно заниматься прежде всего детальным анализом специфики материальных и волевых отношений зависимого периферийного капитализма, изучением их содержания, их отличий от ортокапиталистических отношений. При таком подходе в процессе анализа существующих правоотношений необходимо ставить и решать вопросы о господствующих формах собственности на средства производства, обусловленных ими механизмах эксплуатации и классового господства, поскольку все это неизбежно сказывается на характере существующих правоотношений.

К примеру, важно учитывать, что в обществах с зависимой паракапиталистической экономикой, как уже говорилось выше, капиталистический способ производства существует в симбиозе с элементами других способов производства и что поэтому сохраняются такие сферы отношений, где эксплуатация рабочей силы в немалой степени строится на внеэкономическом принуждении к труду, – ведь из этого следует, что позитивно-правовые конструкции ортокапиталистического трудового и гражданского права, рассчитанные исключительно на экономическое принуждение к труду, в таких обществах не будут работать эффективно. Также необходимо учитывать, что существенные коррективы в реализацию классических ортокапиталистических моделей правоотношений, закрепленных в позитивном праве, будет вносить особая диспозиция классовых сил в зависимых периферийно-капиталистических обществах, характеризующаяся специфической ролью класса бюрократ-буржуазии, который во многом противостоит классической буржуазии западного типа и, в отличие от последней, не заинтересован в поддержании режима «правления права»^[22].

Помимо собственно российских реалий, для исследователя крайне интересен в этом отношении правопорядок и общественный строй тех государств бывшего «третьего мира», в которых отношения зависимого периферийного капитализма сформировались гораздо раньше, – прежде всего стран Латинской Америки и ряда азиатских и африканских государств, а также правопорядок и социальный строй Китая, где способ производства тоже является периферийно-капиталистическим, но характеризуется гораздо меньшей зависимостью от западной ортокапиталистической экономики.

Если опыт ряда латиноамериканских, азиатских и африканских государств прежде всего позволяет осмыслить системный «разрыв» между «правоотношением в законе» и «правоотношением в жизни», или, иначе говоря, отсутствие того самого режима «the rule of law», в качестве нормы зависимого периферийно-капиталистического общества^{[23, 24]}, то опыт современного Китая и, по моему убеждению, в еще большей мере опыт раннесоветского государства, которое в 1917 г. смогло разорвать путы зависимого периферийного капитализма, может быть полезен с точки зрения перспектив рецепции таких позитивно-правовых моделей правоотношений, которые благоприятствуют развитию независимой национальной экономики и деконструкции глобального классового общества. Полагаю, это задача гораздо более значимая для науки, чем разного рода «неклассические» и «постклассические» неокантианские опыты, которыми так увлечена постсоветская теория права.