Реальность «ничто» как основание художественного мышления М.Ю. Лермонтова (отклик на новеллу С.С. Неретиной «Лермонтов: семантика повторов»)

Розин Вадим Маркович доктор философских наук главный научный сотрудник, Институт философии, Российская академия наук 109240, Россия, Московская область, г. Москва, ул. Гончарная, 12 стр.1, каб. 310 Rozin Vadim Markovich Doctor of Philosophy Chief Scientific Associate, Institute of Philosophy of the Russian Academy of Sciences  109240, Russia, Moskovskaya oblast', g. Moscow, ul. Goncharnaya, 12 str.1, kab. 310 rozinvm@gmail.com Другие публикации этого автора

Я всегда с интересом читаю исследования Светланы Сергеевны Неретиной, медиевиста и культуролога, одного из российских философов, которые, по моему убеждению, составляют национальное состояние нашей страны. В новой книге «“Земля гудит метафорой”. Философия и литература» Неретина анализирует раннюю драму Лермонтова «Странный человек». При этом она утверждает, что смысловым основанием этого произведения, проливающим свет на его понимание, выступает «ничто». Одновременно подчеркивает, что ничто – не онтология, а парадоксальная смысловая конструкция, статус которой нелегко понять.

«Внимание направлено именно на ничто. Все духи изгнанья – своего рода «последние духи» перед ничто, перед полной аннигиляцией или первые свидетели ничто, выныривающие из него и вручающие перо, чтобы что-то можно было сказать о нем.

Первый признак сотворенного – духота, связанность. Первый признак ничто – свобода. Ничто – негатив, мир – позитив. Как негатив, оно первее мира… <…>

Ведь легко понять ничто через идею зла («зло – недостаток добра»)… лермонтовское ничто не понять с помощью этических нормативов, оно само есть свобода и является источником свободы, под которой понимается раз-вязанность, развязка, отсутствие всякой связи с кем и с чем бы то ни было. «Теперь я свободен! — дико смеется (это лермонтовская ремарка. – С.Н.) Арбенин» ^{[4, c. 362]}. «Никто... никто... ровно, положительно никто не дорожит мною на земле» (мать умерла, отец проклял, друг предал, возлюбленная забыла). <…>

По Лермонтову, ничто возникает там, где нет отстраненности от жизни, “люди, которые слишком близко взглянули на жизнь, ничего более не могут в ней разобрать” ^{[4, с. 366]}. Здесь рождается сумасшествие и странность. Результат такой близости с ничто – чисто этического характера: она возбуждает угрызения совести, поскольку в силу своей полной свободы ничто (хаос, неведомая сила) обесценивает все человеческие ценности: любовь, преданность, верность, милосердие и пр., поскольку эти ценности, став достоянием света, т.е. оказавшись видимыми на свету, превратились в видимость ценностей при активной способности их носителей уничтожить их внутреннее достоинство…Можно сказать так: то, что описал Лермонтов, – это впадение в ничто, а не выпадение из него… Причем в тотальное ничто, здесь если и можно вспоминать о Боге, то скорее о Таком, Который напрочь отказался от своего творения. <…>

Однако его ничто, как мы успели заметить, странное. Это, с одной стороны, полнота ничто («мы никогда не увидимся... нет рая – нет ада»), с другой, ничто — инобытие («ты ангелом будешь, я демоном стану...»). Эта странность выразила исходную трудность философско-религиозного мышления, которая заключается в том, что, опять же с одной стороны, ничто относится не к онтологическим категориям, а к дискурсу воли, энергии («стремление к уничтожению»), а с другой – оно вводится в сферу суждения, но не формально-логического, а поэтического. Это кажущееся противоречие если не снимается, то двуосмысливается, поскольку речь идет о разных ничто. Если в одном случае мы имеем дело с ничто как энергией-волей (следующей из христианской идеи творения мира из ничего), то в другом – с энергией чувственного мира (следующей из аристотелевского представления о чувственном мире, который собственно и есть «действительность», энергия). Поэту трудно отказаться от этой энергийности мира, как философически трудно человеку, воспитанному в христианской вере, даже если он ставит ее под сомнение («Верю ли я? верю ли я?» – смотря в небо, спрашивает себя Владимир Арбенин, ^{[4, с. 330]}), отказаться от возможности энергической воли к ничто или осознания силы ничто, о чем когда-то, размышляя о свободе воли, писал Августин….Может быть, не стоило бы и вспоминать Августина, потому что нет-нет и возникает у него промельк того самого манихейства, с которым он воевал. «Есть, – говорит, – Бог и ничто». То есть ничто словно бы субстантивируется, словно бы оно бездна, пустота, зияющая высота или сияющая дыра, куда, разумеется, может влечь воля. Онословно бы балансирует на грани бытия и небытия». ^{[2, c. 107, 109-110, 112, 113-115]}

Прочитав эти высказывания, я понял, что меня смущают два обстоятельства. Во-первых, почему ничто сближается со свободой, вот пустота или отрицание всего, в том числе и отрицание отрицания всего – это вроде бы понятно, это коррелирует с ничто, но свобода, даже понимаемая как «раз-вязность» (разве это не произвол, вседозволенность?), с ничто у меня не связывается. Во-вторых, я поймал себя на том, что ничто в объяснении Неретиной для меня пусто, не заполнено содержанием, не объясняет смысла драм Лермонтова. Однако, спросил себя, когда я читал эту драму и читал ли вообще, я стихами Лермонтова упивался в далекой юности, поэтому естественно ничего не помню. Пришлось взять книгу и перечитать, точнее, прочесть впервые. Получил не только, к удивлению, сильное впечатление (все же «Странный человек» был написан Лермонтовым в 17 лет), но и первые характеристики, вроде бы никак не соотносящиеся с интуитивным пониманием мною ничто. Пришлось еще раз перечитать и продумать Светлану Сергеевну, чтобы понять, что она имеет в виду под «ничто» и что под свободой.

Из новеллы Неретиной мне удалось выявить пять основных характеристики ничто. Первая, указанная выше: «ничто – свобода», а свобода понимается Неретиной как «как покой, тишина, молчанье, любовь и – как “я”, участвующий в этой жизни мысли, глядящий, видящий именно потому, что мыслит. Так определяли свободу все философы, тем более первые любомудры, видевшие исток философии в поэзии» ^{[2, c. 100]}. Если согласиться в такой трактовкой свободы (здесь очень разные и нестрогие характеристики), то, спрашивается, что такое ничто? Возможность мыслить все, что угодно, или как у Пушкина: «Пора, мой друг, пора! Покоя сердце просит – / Летят за днями дни, и каждый час уносит / Частичку бытия, а мы с тобой вдвоем / Предполагаем жить…И глядь – как раз – умрем. / На свете счастья нет, но есть покой и воля…»? ^[6]

Вторая характеристика – это «балансирование на грани бытия и небытия». Здесь ничто немного похоже на реальность, которую обсуждает Будда: с одной стороны, подвизающийся в спасении и преодолении страданий (круга сансары) идет к нирване, где невозможны никакие различения и поэтому нет форм, «все формы проходят», говорил Будда (нельзя ли понять нирвану как эквивалент августинского ничто?), с другой – подвизающийся все еще здесь в этом мире страданий. «Михаил же Юрьевич, – пишет Светлана Сергеевна, – однако, совершил, казалось бы, невозможное: он поставил себя не в позицию мира, не в позицию сотворенного существа, а в самое ничто и понял, что “нет другого света”, ни о какой субстантивации нет и не может быть речи, “нет рая – нет ада”, это не “место”, здесь нет никакой причинности и целеустремленности, это некий первоначальный акт, где нет никакого бытия, есть изоляция от бытия, исходное молчание (“и юноша смотрел не на нее... не смел пошевелиться, чтобы этим не прекратить молчанья”). В этой точке сам человек оказывается вне досягаемости, здесь он оказывается свободен от добра и зла, от всяких инструментов, образующих человеческую реальность, здесь нет и не может быть никакого воскресения. В точке ничто все нейтрализовано, в ней нет ни тени, ни страсти, ни тени страсти (“я везде одинаков…” ^{[4, с. 312]}). ^{[2, c. 115]}

Третья характеристика ничто – возможность выразить эту реальность в поэзии при том, что философия блокирует возможность помыслить ничто. «Лермонтов, – отмечает Неретина, – фиксирует это состояние нерешительности, которое может быть разрешено – в поэзии. Если философия обладает возможностью направить волю к ничто, то поэзии трудно отказаться от энергийности мира. Поэт, если не делом, то словом проигрываетвозможности бытия и создает возможное бытие (это становится особенно ясно при совместном чтении «Маскарада» и «Арбенина»), а что, как говорится, написано пером, не вырубить. Поэзия (и в целом искусство) воплощает, обязана воплотить даже личностное стремление к ничто в тело произведения. И если философия выходит за пределы любого воображения в запредельный мир, освобождаясь от малейшего намека на воображение, аннигилируя его, то поэзия, наоборот, выводит его из ничто в звуковую плоть. Поэзия словно бы пытается удержать философию на плаву, если она хочет удержаться. Очевидно, что Лермонтов хочет удержаться, поскольку он – поэт и видит мир поэтически, но его поэзия подточена зовущей к ничто философией» ^{[2, c. 117-118]}.

Четвертая характеристика относится к повседневности обычной жизни: Арбенин все, абсолютно все, отрицает (и тем самым разрушает жизнь); в этом отношении его взгляды можно считать нигилистическими. «Наличие многочисленных отрицаний – свидетель того, что отсутствуют возможности, которые должны отклонить опасность уничтожения. Непрерывная фиксация отсутствия таких возможностей – свидетель отсутствия у самого себя источников существования («верю ли я!» и,помолчав,Владимир переменил разговор: «Пойдем на булевар?»). <…>

Сама нигилистическая тяга здесь имеет двойственное выражение. Одно — чистое желание материального уничтожения, чем в первую голову стал известен русский нигилизм. “– Господа! когда-то русские будут русскими?... – А разве мы не доказали в двенадцатом году, что мы русские? Такого примера не было от начала мира! Мы современники и вполне не понимаем великого пожара Москвы; мы не можем удивляться этому поступку; эта мысль, это чувство родилось вместе с русскими; мы должны гордиться, а оставить удивление потомкам и чужестранцам! Ура! господа! здоровье пожара московского!” ^{[4, с. 324]}… второе, этот материальный нигилизм, без которого, кажется, Россию XIX в. представить трудно, является грубым проявлением идеального нигилизма, ставящего под сомнение самое бытие» ^{[2, c. 116, 117]} .

Пятая характеристика, так сказать, культурологическая: ничто задается как реальность, противопоставленная культуре. «Когда Лермонтов, – разъясняет Неретина, – пишет о крахе гуманитарных оснований и при этом говорит об этом как об одной из возможных форм бытия (даже – на примере абсолютизированного сознания Арбенина – возводя эту форму во всеобщность), он не имеет в виду бытия культурой. Он обращает внимание на такие стороны бытия, которые возможны без нее, помимо и несмотря на нее, которые противостоят ей, особенно если речь идет о бытии попранных прав или без прав, без этики, без ответственности, а там, где ответственность возникает, если так сложатся обстоятельства, то я могу держать ответ только перед моим чужим. <…>

Этот уход в никуда, заявленный Лермонтовым, есть выход из любых форм тотальности. И пафос здесь не в идее культуры, с которой мы уже привычно подходим к анализу любого произведения, а в предельном самоустраняющемся одиночестве. Лермонтов, разумеется, не знал, что он аннигилирует именно культуру» ^{[2, c. 130, 139]}.

Что же такое ничто, если следовать этим характеристикам? Прежде всего, концепция Неретиной, позволяющая осмыслить драмы Лермонтова. Можно ли ее соотнести с какой-нибудь известной философской реальностью? На первый взгляд, нет, это оригинальное построение самой Светланы Сергеевны. Ничто в такой трактовке является довольно сложным смысловым образованием, но, подумав, я решил, что вообще-то понятное, если иметь в виду задачу, которую Неретина решает – с одной стороны, она выясняет отношение между литературой и философией, с другой – продумывает драмы Лермонтова. Однако ведь Лермонтов нигде в своих драмах не употребляет выражение «ничто», и, как известно, был поэтом, а не философом. Не приписала ли Светлана Сергеевна Лермонтову несвойственные ему философские представления и работу? Попробуем разобраться.

Неретина утверждает, что Лермонтов как и Гете был особым поэтом – поэтом-философом, он как думающая личность вслед за Чаадаевым и Пушкиным пытался понять, почему честному, образованному человеку в России «горе от ума», почему он часто плохо кончает жизнь. Но размышляет об этом Лермонтов как поэт – на примере отдельного человека (героя драмы), заставляя его в рамках художественной реальности пройти все круги и до конца, чтобы посмотреть, что из этого выходит, к чему ведет. У Лермонтова получилось, что выходит отрицание всего (в этом смысле он предтеча нигилизма) и настигает, по сути, смерть (герой сходит с ума). Как следствие приходится усомниться и в Творце: или Бог допустил Зло, тогда он не всеблаг и не всемогущ, или Его нет вообще («нет ни рая, ни ада», – говорит Арбенин). «Мы не случайно, – замечает Неретина, – выше говорили о том, что Лермонтов был заражен Гёте. И хотя здесь ни слова о философии, очевидно, что незримыми путями она пробралась в душу юного поэта. Кстати, и Гёте в “Записках” говорит, что «мы не имели ни желания, ни стремления заниматься предметами богословия или философией» ^{[2, c. 137]}. «Философский переворот должен был, по духу немецкого народа, предшествовать всякому дальнейшему развитию общественной жизни в Германии – и в самую эту эпоху “бури и стремления”, в отдаленном городе на севере, профессор Кант тихо и неутомимо создавал критическую философию, ту самую философию, которая мало-помалу проникла всю нашу действительность и которая скажет свое последнее слово даже не нашему поколению» ^[9]. Так сказал Тургенев о переводе «Фауста». <…>

Разумеется, он философствовал. Чего стоит словарь с его, мы писали, «холодной существенностью» или «естественным порядком»! <…>

Демонизируя поэзию в предчувствии нигилизма, он конципировал одну из линий Пушкина (линию “Анчара”, стихотворения “Дар напрасный, дар случайный, / Жизнь, зачем ты мне дана”). Поэзию Лермонтова можно рассматривать как ответ на поэзию Пушкина, смерть которого для него была смертью Поэта, персонифицировавшего собственно Поэзию <…>

Погодин, автор «Марфы Посадницы» как раз полностью выполнил то, как Пушкин определял драму. Сделав центром драматического произведение противостояние Новгорода единодержавным устремлениям Ивана Грозного, он при создании произведения был “беспристрастным как судьба”, описывая “отпор погибающей вольности, как глубоко обдуманный удар” и “воскресив минувший век во всей его истине”» ^{[7, c. 365]}. В этом – прерогатива поэта как “человека, стремящегося мыслить изначально”, как “человека, мысленно общающегося с философами”, “разум которого – индивидуальный (уникальный, неповторимый)” предпочитает “быть свободным”, лично позволяющий свершаться уже неличному событию.» ^{[2, c. 87-88, 110, 138]}

Надо сказать, что Лермонтов не исключение, многие настоящие писатели являются и латентными философами в том смысле, что пытаются понять сущность явлений. Но делают они это как писатели, создавая художественную реальность, в которой можно на конкретных примерах, на «индивидах» (т.е. уникальных единичных явлениях), посмотреть и прожить эти явления. Например, известный израильский писатель Меир Шалев в одном из последних своих романах «Вышли из леса две медведицы» создал реальность, позволяющую посмотреть и пережить феномен мести и одновременно поставить вопрос об этической природе Творца ^{[8, c. 58-69]}.

«Анна Соловей. В вашем романе, – спрашивает интервьюер Шалева, – есть еще один сюжет, который остается за кадром, но незримо присутствует все время. Он обозначен в названии: “Вышли из леса две медведицы”. Это прямая цитата из библейской истории о пророке Элише, проклявшем детей, которые над ним насмехались. После его проклятия “вышли из леса две медведицы и растерзали из них сорок два ребенка”. В этом, как я понимаю, ключ ко всей книге.

Меир Шалев. В истории об Элише и медведицах Б‑г ведет Себя так же, как жители этой деревни. Он сидит в сторонке, наблюдает и даже поддерживает убийство. Если вы, скажем, кого‑то проклянете, то никакие медведи из леса не выйдут. Когда проклинает пророк Элиша, то выходят медведи и разрывают детей. Б‑г при этом стоит в стороне. Можно даже сказать, поддерживает убийство детей, выпускает медведей из леса. В обоих случаях речь идет о совершенно произвольной жестокости, которую можно было предотвратить, но этого не случилось…

Да. Я не религиозный человек. Я не верю в самый важный религиозный принцип, который называют “ашгаха”, провидение, обозначающий, что Б‑г наблюдает за тобой и Ему небезразлично, что ты делаешь. Когда меня спрашивают: есть Б‑г или нет, я отвечаю: “О каком Б‑ге вы спрашиваете: о том, кто сотворил мир и создал цветы, травы и животных, или о том, которого волнует, что я ем. Если о том, которого беспокоит, что я ем, — на мой взгляд, Его выдумали сами люди. А если о том, кто сотворил мир, не знаю… У меня нет ответа”…

Мне, ‒ объясняет Шалев, ‒ очень интересна месть как литературная идея. Это заводит. Желание отомстить, в моих глазах, намного сильнее, чем ревность или какие‑то религиозные чувства. Последствия его трагичны. В романе три убийства… это рассердило некоторых моих израильских читателей, они говорили: аморально писать о том, что убийство оказывает терапевтическое действие, убийство не может лечить! Хорошо, вы говорите: “невозможно”. Но факт, что это возможно для определенных людей, как и произошло в моем романе». ^[10] Но как разделить «месть как литературную идею» и выяснение сущности мести (месть как философскую идею), ничто как отрицание всего и невозможность существования для думающей личности и ничто как инобытие Бога и мир российской культуры? Вспомним, «по Лермонтову, ничто возникает там, где нет отстраненности от жизни, “люди, которые слишком близко взглянули на жизнь, ничего более не могут в ней разобрать”. Здесь рождается сумасшествие и странность».

Итак, Лермонтов философствует как поэт, а Неретина? Естественно, как философ, следуя философской традиции, обсуждая возможность существования ничто и личности Арбенина, аргументируя, ссылаясь на методологию, которая, отчасти, тут же и устанавливается. В результате она задает характеристики ничто (мы указали пять, но возможно их больше). При этом, что уже проблематично, Светлана Сергеевна все время говорит о ничто, как будто это что-то единое, что-то одно. А ведь сама указывает, что св. Августин иногда соскальзывает («промельк») в манихейство, в ничто как единую реальность, наравне с Богом. Вряд ли пять выявленных нами характеристики ничто образуют одну реальность, а если образуют, то, спрашивается, какую?

Другая проблема для меня в том, что хотя иногда мы чувствуем, что характеристики ничто выявлены и заданы именно Неретиной, значительно чаще они сформулированы таким образом, что кажутся принадлежащими Лермонтову. А как иначе можно понять выражения: «внимание направлено именно на ничто», «лермонтовское ничто», «по Лермонтову, ничто возникает там…», «то, что описал Лермонтов, – это впадение в ничто», «все силы лермонтовского таланта брошены на то, чтобы создать реальность ничто, чтобы свернуть в ничто разные логосы»? Конечно, если Лермонтов не только гениальный поэт, но и латентный философ, он может обсуждать «предельную реальность», и почему не ничто. В то же время для того чтобы увидеть у Лермонтова это ничто, вероятно, нужна историческая дистанция и философский дискурс Неретиной. Однако, если мы выстраиваем такой ряд становления и развития – «Фауст» Гете, драмы Лермонтова, нигилизм, экзистенциализм и постмодернизм, то в этом случае можем сказать, что Лермонтов предтеча нигилизма и один из первых мыслителей экзистенциальной реальности ничто. Последнее например, можно усмотреть в таком тексте: «“Послушай, быть может, когда мы покинем / Навек этот мир, где душою так стынем, / Быть может, в стране, где не знают обману, / Ты ангелом станешь, я демоном стану! / Клянися тогда позабыть, дорогая, / Для прежнего друга все счастия рая! / Пусть мрачный изгнанник, судьбой осужденный, / Тебе будет раем, а ты мне — вселенной”, – так писал Лермонтов Вареньке Лопухиной» ^[5].

Попробую сделать еще один шаг в осмыслении ничто в работе Неретиной, а именно понять, как она вышла на саму идею ничто. При этом я понимаю, что ступаю на тонкий лед, поскольку пытаюсь реконструировать интимную логику индивидуального творчества. Думаю, изучая творчество Лермонтова, Неретина задействовала два представления о творении Августина: одно, касающееся творения как «тропического процесса» создания мира по слову, другое, тоже творения, но как порождения нечто из ничего.

«Идея тропологики, – пишет Светлана Сергеевна, – как осознанная идея возникла в Средневековье…читая о творении в Библии, мы обнаруживаем чистый Божественный акт. Бог сказал и сделал, где “сказал” значит то же, что и сделал. Произнесенное Слово, однако, – это не вполне то Слово, которое было в Бога и было самим Богом: выброшенное из молчания вовне, оно стало тропом, поворотом, оно имело другую субстанцию, чем Бог…». ^{[3, c. 27]} Творение, ставшее тропом, точнее может быть, «в форме тропа», характерно не только для Творца и появления основной реальности, но и для творчества человека и создаваемого им мира. «Это легко сравнить с тем фактом христианского творения мира по Слову, о котором мы вели речь в начале статьи, с той разницей, что здесь слово и дело принадлежат не единственному Творцу, а – повторю слова Вирно – любому говорящему…». ^{[3, c. 50]} Теперь второе представление.

«Каким же именем, – спрашивает Августин в «Исповеди», – назвать это "ничто", чтобы о нем получили какое-то представление умы даже не очень острые? Каким-нибудь обычным словом, конечно…Ты создал нечто из "ничего", началом, которое от Тебя, Мудростью Твоей, рожденной от субстанции Твоей…. Ты же, Господи, создал мир из материи бесформенной, которую, почти "ничто", создал из "ничего", чтобы из этого создать великое, чему изумляемся мы, сыны человеческие». ^[1]

Ясно, что то ничто («из ничего»), о котором рассказывает Августин, из которого Бог по Слову создал мир, представляет собой источник жизни и блага, и следовательно не может быть причиной нежизненности, отрицания и смерти, о которых пишет Лермонтов в своих драмах. Не случайно Августин преодолевает манихейское учение, в соответствие с которым есть Бог – источник света и Князь тьмы как два равноценные начала. От Бога утверждает Августин только благо, а зло – это не самостоятельное начало, а всего лишь недостаток блага. Отсюда я могу заключить, что Светлана Сергеевна, говоря о ничто, не имела в виду ничто, о котором пишет Августин в «Исповеди».

«Друг мой! – говорит один из героев трагедии Лермонтова “Люди и страсти” (Menschen und Leidenschaften). – Нет другого света... есть хаос... он поглощает племена... и мы в нем исчезнем... все к ничтожеству... мы никогда не увидимся... нет рая – нет ада... люди брошенные бесприютные созданья» (с. 296). Здесь не столько эстетика романтизма, сколько экзистенциализма. Речь идет не о богоотступничестве, а об отсутствии Бога, потому что только в этом случае можно говорить о полном ничтожестве. Здесь нет и тени от того желания, которым иногда награждают романтиков, настойчиво сохранить в неприкосновенности свои идеалы, поскольку идеалы утрачены, нет религиозности, более того — показана активная сила сопротивления религиозности (все слова, которые могут быть приняты за религиозность, лишь метафоры, поскольку человек не может не выразить чувств своих) и неприятие ни добра, ни зла. Внимание направлено именно на ничто. Все духи изгнанья – своего рода «последние духи» перед ничто, перед полной аннигиляцией или первые свидетели ничто, выныривающие из него и вручающие перо, чтобы что-то можно было сказать о нем». ^{[2, с. 107]}

Ниретина под ничто подразумевает те пять (или больше) характеристик, на которые было указано выше. По мнению Неретиной, Лермонтов полагает и мыслит реальность ничто как начало, обусловливающее отрицание всего, нежизненность, противоположность культуре, свободу как противоположность стесненности и духоте при одновременной потере любых ориентиров и ценностей. Это конечно другое ничто, не в схеме Августина «Бог и Ничто», а в схеме Неретиной. Это ничто, с одной стороны, предъявляется в драмах Лермонтова, поскольку он поэт, средствами художественного языка, и в этом своем существовании оно скорее переживается, чем мыслится, с другой стороны, это ничто¸ поскольку Лермонтов к тому же латентный философ, мыслится читателем тоже латентно, интуитивно, однако, после данного исследования Неретиной будет мыслиться и открыто, получив права нормального знания. Но явно встанет вопрос, каким образом категориально или как-то иначе можно помыслить ничто, о котором пишет Неретина. Ведь это ничто не только задается указанными пяти характеристиками, но и полагается в речи (письме) как единая реальность. Спрашивается, полагается в каком категориальном пространстве или, если мыслится как самостоятельное начало, тогда это начало чего. Но возможно, Светлана Сергеевна мыслит как-то иначе, и для нее эти вопросы не встают. Нужно иметь в виду и такой вариант.