«Достоевский и Евангелие от Иоанна»: перевод с французского статьи Н.А. Струве (1983) с комментариями

Потёмкина Екатерина Владимировна ORCID: 0000-0001-5905-6891 кандидат педагогических наук Преподаватель, Кафедра русского языка для иностранных учащихся филологического факультета, МГУ имени М.В.Ломоносова 119331, Россия, Москва область, г. Москва, ул. Крупской, 11, кв. 117 Potemkina Ekaterina Vladimirovna PhD in Pedagogy Teaching Fellow, Department of the Russian language for foreign students of the Faculty of Philology, Faculty of Philology, Lomonosov Moscow State University 119331, Russia, Moscow region, Moscow, Krupskaya str., 11, sq. 117 kpisareva@yandex.ru

Стремоухова Анастасия Дмитриевна Преподаватель, Кафедра естественнонаучных и гуманитарных дисциплин, Институт русского языка и культуры МГУ имени М.В. Ломоносова 108849, Россия, Москва область, г. Москва, ул. Самуила Маршака, 23 Stremoukhova Anastasiya Dmitrievna Teaching Fellow, Institute of Russian Language and Culture MSU 108849, Russia, Moscow region, Moscow, Samuil Marshak str., 23 nastya1272@mail.ru

А стиль Достоевского? Эти плеоназмы, эти гиперболы, эта захлебывающаяся речь…Но вдумайтесь только в эту странную форму, и вы откроете в ней значительность: таков и должен быть язык взбудораженной совести, который сгущает, мозжит, твердит, захлебывается и при этом всё еще боится доверять густоте своих красок, силе своего изображения. (И.Ф. Анненский)

В достоевистике накопилось множество работ, посвященных влиянию Св. Писания на жизнь, творчество и духовный путь Ф.М. Достоевского (Балашов Н.В., Башкиров Д.Л., Волгин И.Л., Гачева А.Г., Дудкин В.В., Есаулов И.А., Касаткина Т.А., Степанян К.А., Тарасов Ф.Б., Тихомиров Б.Н., прот. Хондзинский П.В. и др.), однако среди них не так много исследований, в которых ставится вопрос о влиянии текста Св. Писания на идиостиль писателя ^[14]. Для нас же особый интерес представляет синтаксис Достоевского, а именно сопоставление сочинительных связей слов в его произведениях и тексте Евангелия от Иоанна. Вслед за М.М. Бахтиным мы полагаем, что формальные средства выражения категории «автор-творец» обнаруживаются, в том числе, в связях слов (метафорах, метонимии, повторах, вопросах, параллелизмах и т. д.) ^[1]. Синтаксис таким образом мы вслед за В.В. Виноградовым рассматриваем как набор приёмов организации художественной действительности.

Как отмечает И.В. Ружицкий, помимо гипотаксиса, не меньший интерес для изучения языка Достоевского представляет его паратаксис, т. е. сочинительные связи слов. Исследователи давно обратили внимание на такую черту стиля Достоевского, как своеобразное «нагнетание» смысла, «нанизывание» друг на друга близких по значению слов: дурное и неприятное; дурной, бесполезный исполнитель и нерадивый музыкант; такой злой, такой дурной ребёнок; дурной и пустой; какая, однако ж, я дурная, мнительная и какая тщеславная; простите глупую, дурную, избалованную девушку <…>. Анализ паратаксиса позволяет выйти в парадигматику Достоевского, а также обратить внимание на такие фигуры речи, как уточнение, градация, амплификация, художественное противопоставление, зевгма» ^[13]. Приведем также пример использования повтора и обыгрывания многозначности слов, благодаря которому можно более четко «увидеть» авторский идиостиль:

Ныне суд миру сему; ныне князь мира сего изгнан будет вон (Ин. 12, 31; ср. 16, 11) <…> Если мир вас ненавидит, знайте, что Меня прежде вас возненавидел. Если бы вы были от мира, то мир любил бы свое; а как вы не от мира, но Я избрал вас от мира, потому ненавидит вас мир (Ин. 15, 18-19; ср. 17, 14-16).

Да ведь весь мир познания не стоит тогда этих слезок ребеночка к «боженьке». (Братья Карамазовы)

В черновиках читаем:

Если б ты создавал мир, создал ли бы ты на слезинке ребенка с целью в финале осчастливить людей, дать им мир и покой? и для этого необходимо непременно замучить лишь всего-то одно только крохотное существо, вот то самое, било себя кулачонками в грудь и плакало богу. Слезы ребенка (я только про ребенка говорю). Нет, если ты честен, стоит ли мир кулачонка?

NB. Все вещи и всё в мире для человека не окончены, а между тем значение всех вещей мира в человеке же заключаются.

В одном из черновых набросков:

…если есть другие миры и если правда, что человек бессмертен, то есть и сам из других миров, то, стало быть, есть и всё, и связь с другими мирами. Есть и чудо.

По замечанию И. Бродского, великим Достоевского сделал именно русский язык, и через язык прежде всего читатель знакомится с писателем. Именно поэтому особую ценность для нас представляют работы, в которых рассматриваются стилистические особенности библейских текстов в их последующем сопоставлении с текстами Достоевского. Предметом настоящего исследования стала одна до сих пор не известная на русском языке статья французского русиста, публициста и переводчика Н.А. Струве (1931−2016) под названием «Dostoїevski et l'Evangile selon Saint Jean» («Достоевский и Евангелие от Иоанна»). Она была опубликована в 1983 году в издательском доме «Verdier» в сборнике «Dostoevski. Les Cahiers de la nuit surveillée» (№ 220) и является доказательством интереса к евангельской теме у Достоевского не только в отечественном литературоведении, но и за рубежом. При этом точек соприкосновения франко- и русскоязычных авторов не так много, во многом по причине отсутствия переводов, о чем свидетельствует косвенное упоминание работы Н. Струве в статье К.А. Степаняна «Евангелие от Иоанна и роман “Идиот”»:

Тема «Достоевский и Евангелие» огромна, она, конечно, не исчерпывается изучением помет писателя на его личном, «сибирском» экземпляре Евангелия (да и эта работа только начата). Каждое из четырех Евангелий, Деяния, Послания, Откровение — всё заслуживает отдельного изучения в свете своего влияния на творчество Достоевского. Отдельного изучения, бесспорно, заслуживает и Четвертое Евангелие. Исследователи (Г.Ф. Коган, Г. Хьетсо и др.) отмечали особую приверженность Достоевского к Евангелию от Иоанна. Это же Евангелие часто называют «русским Евангелием», а Православие − «иоанновым христианством». Всё это делает тему «Достоевский и Евангелие от Иоанна» чрезвычайно важной. Помимо работ упомянутых выше ученых, следует отметить одноименную весьма содержательную статью В.В. Дудкина; в свою очередь Дудкин ссылается на работу Никиты Струве начала 80-х годов, с которой мне пока не удалось познакомиться. Но всё это, конечно, только начало разработки темы. Достоевский неисчерпаем, и несмотря на тысячи книг и исследований, огромная неизученная целина еще простирается перед нами. Данная статья практически не пересекается с работой Дудкина, думаю, что и Никита Струве пишет о другом ^[17].

Чтобы избежать в будущем подобных выводов, основанных на догадках, предлагаем познакомиться с переводом вышеназванной статьи Н.А. Струве. Работа включает в себя следующие композиционные части. Во введении автор представляет Достоевского как писателя новатора и перечисляет предпосылки формирования его мировоззрения и творческого метода, которые тесно связаны с чтением и изучением текстов Св. Писания. Особое место среди них, безусловно, занимает Евангелие от Иоанна, что, по словам автора, проявляется не только на уровне идей, но также на уровне поэтики и текста. Данное положение конкретизируется далее на примерах приемов Иоанна и находит параллели в работах ^{[11, 16]}, что отражено в комментарии к переводу. Особое внимание Н.А. Струве уделяет проблеме интерпретации тайны Боговоплощения в произведениях Достоевского, его восприятию ключевой для христианства формулы Слово плоть бысть, которая является одной из центральных в достоевистике. Стоит также отметить упоминание автором в связи с исследуемой проблемой французского писателя Леона Блуа, практически не известного для русскоязычного читателя, которого Н.А. Бердяев ставил рядом с фамилией Достоевского ^[2], а прот. А. Ткачев называет «рыцарем Христа-бедняка» ^[19]. Наконец, указывая на тот факт, что Евангелие от Иоанна оказало исключительное влияние на роман «Идиот», Н.А. Струве также пишет о более синкретичном с точки зрения поэтики романе «Братья Карамазовы», в котором в большей степени находят отражения другие евангелические тексты.

Итак, обратимся к работе Н.А. Струве¹.

Достоевский и Евангелие от Иоанна

Достоевский первым в истории литературы вписал в светский роман евангельскую фигуру Христа, одновременно божественную и человеческую. Это был беспрецедентно смелый писательский ход: Достоевскому удалось сделать одним из героев романа Христа², не превратив тем самым роман в религиозный. Напротив, он перестает следовать классическим канонам наполеоновского, героического романа и переходит в детективный жанр. Кроме того, Достоевский совершает и не менее смелый шаг в религиозной трактовке: он отрывает Христа от церковных догматов и обрядов, чтобы снова приблизить Его к нашему миру, людям, грешникам и блудницам, не умаляя и тем более не унижая идеала Евангелия.

Это двойное литературное и религиозное новшество стало возможным благодаря тому, что Достоевский полностью проникся тайной Откровения Иоанна Богослова. Достоевский открывал для себя Христа по-разному: через свои собственные страдания и страдания своих близких, через каторгу, через состояния перед эпилептическими припадкам, но главным образом через Библию. Достоевский обращался к Библии с самого раннего детства и до самой смерти. Три раздела великой Книги Жизни особенно вдохновляли Достоевского и оформили его мировоззрение: книга Иова в Ветхом Завете – с одной стороны, Апокалипсис – с другой, и Евангелие от Иоанна между ними.

Достоевский знал Евангелие наизусть. Он никогда не расставался с экземпляром Нового Завета на русском языке, который ему подарила Наталья Фонвизина, когда он был отправлен в каторжную тюрьму. Для Достоевского незнание евангельских текстов было отличительной чертой новой прозападной элиты, утратившей связь со своим народом³. В черновиках «Братьев Карамазовых» он отмечает: «Очень важно: помещик (Федор Карамазов) цитирует Евангелие с грубыми ошибками. Даже ученый (его сын Иван) ошибается! Никто не знает Евангелия...» [Достоевский 1976b. С. 206]. В «Преступлении и наказании» Раскольников небрежно листает Евангелие в поисках повествования о воскресении Лазаря, не зная, что его нет у Св. Иоанна. В «Братьях Карамазовых» Иван глубоко ошибается, искажая литургический стих, который, по его мнению, был взят из Евангелия, тогда как на самом деле он взят из Псалтири, тем самым он показывает свое поверхностное знание как священных текстов, так и богослужения. Великие романы Достоевского изобилуют цитатами из Евангелия. Но если старец Зосима рекомендует начинающим христианам читать притчи из Евангелия от Луки⁴, то сами романы и даже их структура неразрывно связаны именно с Евангелием от Иоанна.

Влияние Иоанна проявляется на трех уровнях: на уровне идей (явное заимствование его великих мыслей); на уровне поэтики (подача этих идей в форме романа)⁵ и, наконец, на уровне текста (непосредственное включение двух длинных отрывков из Евангелия от Иоанна).

Из начала Евангелия от Иоанна, красивейшего из христианских текстов, где красота, согласно формуле Луи Буйе, есть не что иное, как «великолепие истины» [Буйе 1955. C. 38], Достоевский извлек (в церковнославянском переводе) три слова, в которых сконцентрирована вся загадка и весь источник споров в христианстве: Слово плоть бысть (Ин 1:14).

Безусловно, все четыре Евангелия признают божественную природу Иисуса Христа. Более того, они были написаны именно для того, чтобы подтвердить эту божественность. Однако у каждого евангелиста есть своя доминирующая точка зрения, свой особый взгляд на Иисуса и его миссию. Для Св. Иоанна Иисус – это Слово, ставшее плотью, пришедшее дать жизнь миру. Тайна Боговоплощения проходит красной нитью через всё его свидетельство. В черновиках «Бесов» Достоевский несколько раз возвращается к этой ключевой формуле, в которой, по его словам, «источник жизни, и спасение от отчаяния всех людей, и условие, sine qua non, и залог для бытия всего мира⁶». Далее Достоевский добавляет: «Многие думают, что достаточно веровать в мораль Христову, чтобы быть христианином. Не мораль Христова, не учение Христа спасет мир, а именно вера в то, что слово плоть бысть. Вера эта не одно умственное признание превосходства его учения, а непосредственное влечение. Надо именно верить, что это окончательный идеал человека, всё воплощенное слово, бог воплотившийся» ^[6].

Трудно быть более точным. Пьер Паскаль, несомненно, не знал об этом произведении, когда писал в своей работе «Достоевский перед Богом», что восхищение, даже преклонение Достоевского перед Христом не привело к признанию писателем его божественности ^[12].

Напротив, согласно Достоевскому, Христу можно по-настоящему поклоняться, только если он есть Бог. И в некотором роде метафизический замысел Достоевского направлен на борьбу с преуменьшением гуманизма христианства. На Западе я обнаружил такой интерес к факту Боговоплощения только у Леона Блуа. В замечательной и по несправедливости малоизвестной книге «Душа Наполеона» он пишет: «Это Воплощение не только тайна, какой ее считают, но и центр всех тайн вообще». Любопытно, что Блуа, который, несомненно, не читал Достоевского (если бы он его и прочитал, то не смог бы понять), проливает новый свет на мистическое значение земли, которую мы находим у автора «Братьев Карамазовых»: «Сказано, что Сын Божий − Его Слово − “стало плотию”, а это равнозначно тому, что Он стал землею, так как человек во плоти создан из праха земного. Но Бог, вочеловечившись, неизбежно действовал согласно своей божественной природе, то есть оставался абсолютной истиной, и тем самым стал Человеком более всех остальных людей, созданных из праха, Он сам стал Землею в наиболее мистическом и глубоком смысле этого слова» ^[3]. Таким образом, получается, что почитание Земли Достоевским представляет собой не уступку языческому или натуралистическому романтизму, а, скорее, материальное, космическое расширение веры в Боговоплощение⁷.

Св. Иоанн раскрывает нам и другой важный момент, а именно источник противоречий, порожденный Боговоплощением. Слово, через которое «всё начало быть» (Ин 1:3), смиренно превратилось в плоть, стало одновременно предметом славы и бесчестья (ведь иудеи не желали иметь мессию, не наделенного силой), одновременно ограниченным рамками видимого образа и способным восторжествовать над ним, что может увидеть, однако, только уверовавший. Вот почему «свет во тьме светит, и тьма не объяла его» (Ин 1:5).

«Рембрандтовский»свет в романах Достоевского напрямую вдохновлен прологом Евангелия от Иоанна: в «Преступлении и наказании» он сведен к одной точке (падшая женщина, читающая Евангелие преступнику); в «Идиоте» свет сияет, но тем не менее окружен тьмой; в «Бесах» он постепенно затухает до тех пор, пока не исчезает вовсе, оставаясь заметным лишь условно; наконец, в итоговом произведении «Братья Карамазовы» свет распределен наиболее равномерно⁸.

Фактически, это всё поэтика напряжения (на которую указывает Ефим Эткинд), восходящая к Евангелию от Иоанна: напряжение в процессе борьбы света и тьмы, напряжение между двумя категориями творения, человеческой и божественной, в которых перемещаются все персонажи, временное напряжение, наконец. У Св. Иоанна время никогда не бывает линейным, никогда не бывает чисто событийным. Оно, как и у Достоевского, чрезвычайно сконцентрировано и символически выражено, потому что оно, с одной стороны, проникнуто вечностью, а с другой − идет к катастрофическому концу, предопределенному и всё же добровольному, неизбежному, но неоднократно откладывающемуся. Таким образом, после пролога, происходящего вне времени, первая глава (и начало второй) Евангелия от Иоанна (в котором всего двадцать глав) охватывает одну неделю, которая описывается почти день за днем. Точно так же, с шестой главы и до конца в Евангелии от Иоанна представлена последняя неделя жизни Иисуса, которую евангелист описывает так же тщательно, как и первую.

Конфликт в Евангелии от Иоанна возникает с самого начала: Иисус изгоняет из Храма торговцев животными, предназначенными для жертвоприношений, и объявляет, говоря о разрушении Храма, о своих будущих страданиях. Этот скандал нависает над Христом угрозой смерти, которая будет усиливаться (глава V, глава VII, глава X: попытка побить камнями), но которая будет отложена, поскольку для того, чтобы полностью выполнить свою миссию, Христос выбирает свой момент, свой кайрос⁹: «Мое время еще не настало...».

Эту временную структуру, эту предсказанную, но отсроченную катастрофу мы находим почти в чистом виде в «Идиоте», потому что этот роман представляет собой как бы долгое непрерывное чтение Евангелия, своего рода «романные страсти» по Иоанну¹⁰). Та же концентрация времени, что и в Евангелии (только один день для первой части), те же повторяющиеся объявления о надвигающейся, но отсроченной катастрофе. Эта катастрофа сначала коснется Настасьи Филипповны Барашковой, «бессмертной овечки» согласно ее имени и фамилии, затем князя Мышкина, которого один из главных героев называет «овцой»¹¹. Князь Мышкин – символическая, романтическая и, конечно же, отдаленная копия Христа, и он действительно придерживается подхода Иоанна: он посланник, пришедший извне, объект негодования для людей, которые, восхищаясь им, одновременно ропщут на него. В своих первых монологах князь перенимает стилистические особенности писания Иоанна, включая антитетический и прогрессивный параллелизм¹². Вот несколько примеров: «Теперь я к людям иду; я, может быть, ничего не знаю, но наступила новая жизнь». «Я очень хорошо знаю, что про свои чувства говорить всем стыдно, а вот вам я говорю, и с вами мне не стыдно...»¹³.

Помимо стиля написания сама структура романа отражает структуру Евангелия. Мышкин относится не только к истории событий (то есть к сюжету романа), но и к вневременному символу. Он легко перемещается в обеих категориях творения, в реальных местах и в метафизическом пространстве. Пример: встреча князя и Настасьи Филипповны происходит как в квартире Гани, в ноябре того года, так и вне пространственных и временных границ. Это настоящая встреча, но также миф о безвременье любви и, кроме того, символ Спасителя, который приходит, чтобы признать и вернуть падшее Творение в его первоначальное состояние. Подобно Евангелию от Иоанна, роман Достоевского представляет нам «факты и истины, которые не противопоставляются, но неразрывно соединены, соединены настолько идеально, что пренебрегать фактами и смотреть только на истины − значит размывать их, а отбрасывать истины для того, чтобы придерживаться только фактов, − означает обрекать себя на то, чтобы никогда не достичь этих истин, только если в корне обедненных, обезображенных и неузнаваемых» ^[4].

Два эпизода чтения Евангелия от Иоанна в «Преступлении и наказании» и в «Братьях Карамазовых» написаны с использованием приема Иоанна: приводится реальный факт, неразрывно связанный с истиной. Читая повествование о воскресении Лазаря, невозможно отделить факт от его истины. Факт − это возвращение к жизни человека, который был мертв четыре дня и уже смердел. Истина − это свидетельство, которое Христос дает самому себе: «Я есмь воскресение...» (Ин 11:25), и это исповедание веры Марфой еще до того, как ее брат воскрес: «Я верую, что Ты Христос, Сын Божий» (Ин 11:27). Для Раскольникова душевное и физическое воскресение должно произойти через акт исповедания веры во Христа-Бога, исповедание, которое отвергается в самом конце романа и за пределами эпилога.

Чтение отрывка о Кане Галилейской является частью ритуального чтения, которое проводится для умерших священнослужителей. В романе «Братья Карамазовы» это происходит около тела умершего Зосимы (как и у Лазаря). Его центральное значение подчеркивается символикой цифр: оно появляется в седьмой книге третьей части...

В отрывке о Лазаре была победа жизни над смертью, символ и ожидание преображения всего созданного. Превращение воды в вино в отрывке о Кане представляет собой символ онтологического перехода от земной жизни к вышней. Раскольников беспорядочно жаждал обетования о Спасителе, но не мог уверовать. Алеша уже обрел Бога, но вера его пошатнулась, потому что тело старца, умершего на вершине святости, издавало тлетворный дух к огорчению его учеников. Однако смысл и результат появления в тексте Достоевского двух отрывков един: переход от смерти к жизни уготовлен для Раскольникова в будущем, а Алешей переживается в настоящем.

Приведенных примеров, на мой взгляд, достаточно, чтобы показать особую роль Евангелия от Иоанна в христологическом творчестве Достоевского, однако его значимость не исключительна. В своей проповеди отрокам старец Зосима, как мы знаем, наказывает читать притчи из Евангелия от Луки. Одна из них − притча о свиньях, в которых вселились бесы, является эпиграфом и центральной идеей «Бесов». Книгоноша, открывшая евангельскую истину заблудшей душе, имеет символическое имя Софьи (Мудрость) и не менее символическое отчество Матвеевна (дочь Матфея)¹⁴.

В «Братьях Карамазовых» и особенно в «Легенде о Великом инквизиторе» Достоевский прибегает к Св. Матфею и Св. Марку, чтобы сделать последний шаг. До этого в его романах Христос появлялся опосредованно: через чтение Евангелия, через символических персонажей, через инверсию. Все эти приемы сохранились и в «Братьях Карамазовых» (чтение отрывка о Брачном пире в Кане, диалоги Зосимы и Алеши, «Бунт» Ивана»), но здесь впервые Достоевский осмелился изобразить живого Христа, вновь присутствующего среди людей, исцеляющего больных, воскрешающего мертвых. Это описание Христа, погруженного в толпу, явно навеяно «народными» Евангелиями от Матфея и Марка.

Таким образом, если «Идиот» представляет собой роман по Св. Иоанну, если «Бесы» раскрывают притчу по Св. Луке, то роман «Братья Карамазовы» является произведением синтеза: полное притч, как у Св. Луки, наглядное, живописное и живое, как у Св. Матфея, и таинственное и мистическое, как у Св. Иоанна.