«Евгений Онегин»: три способа прочтения и осмысления ‒ от науки, психологии личности, философии искусства

Розин Вадим Маркович доктор философских наук главный научный сотрудник, Институт философии, Российская академия наук 109240, Россия, Московская область, г. Москва, ул. Гончарная, 12 стр.1, каб. 310 Rozin Vadim Markovich Doctor of Philosophy Chief Scientific Associate, Institute of Philosophy of the Russian Academy of Sciences  109240, Russia, Moskovskaya oblast', g. Moscow, ul. Goncharnaya, 12 str.1, kab. 310 rozinvm@gmail.com Другие публикации этого автора

Заочно, по Интернету, познакомился с Александром Минкиным статья которого «Нежная душа» с разбором «Вишневого сада» Чехова, мне показалась интересной ^[4]. Чуть позже прочел самую известную его книгу «Немой Онегин» ^[5]. Отзывы на нее неоднозначные: прекрасные Дмитрия Быкова, Михаила Веллера, Людмилы Улицкой и менее благожелательные но, возможно, более объективные, обычных читателей. Приведу два последних.

Xellina. «Занятное исследование, особенно поначалу. Я начинала читать кусками в МК, потом уже в книжном варианте. Читать частями, мне кажется, лучше, не так заметны повторения и длинноты. Есть несколько интересных иронических моментов, тот же “кросс” Татьяны (Минкин начинает свое исследование с доказательства, что Татьяна, услышав приезд Онегина, не просто прошла в сад, а совершила настоящий «кросс по пересечённой местности. В платье до пят, в корсете, в туфельках (не в кроссовках). Три версты! И «мигом»? Иллюзию мгновенности Пушкин создал тем, что всю трассу засунул в две строчки» ‒В.Р.). Плюс, благодаря этой книге я посмотрела неоднозначный, но производящий сильное впечатление спектакль театра Вахтангова. Однако, мне показалось, что автор слишком занят самолюбованием. То, что он все время выставляет Набокова с его комментариями Онегина несколько недалеким, меня не задело, я его и сама не особо люблю. Но бесконечное “приосанивание”, в стиле “вот, Пушкин был гений, а никто-то, кроме меня, не понимает его гениального замысла”, все больше и больше меня раздражало по мере прочтения. А последние главы вообще ни о чем, такое ощущение, что авторские листы добирались любой водой» ^[7].

Black Margo. «Жизнь никогда не станет прежней... Увидела в книжном и сразу купила. И неважно, что роман мы с детьми уже закончили читать. До этого читала эссе Натальи Долининой “Прочитаем Онегина вместе”. И всё же женская точка зрения мне ближе. Нет у Долининой пошлости Минкина, и текст она препарирует внимательно. Минкин полагает, что муж Татьяны был старше нее в два раза, хотя у Пушкина об этом ни слова. А Минкин... Фразочка из середины книги: “А жаль, что Таня не дала Жене?” просто убила. Да, Пушкин показан во всем бесстыдстве правды ‒ он святым не был. Но, пожалуй, самое болезненное для меня чувство ‒ разочарование в “великих”. Для меня великий ‒ должен быть великим во всём, нельзя его слабостями оправдывать. А важность верности для Пушкина сверкнула лишь к концу “Онегина”. Как же он, “великий же”, об этом не знал?! В целом книга хорошая - написана с юмором, легко, диалог с читателем получился. И много о тексте “открытий чудных” почерпнула, несмотря на лирические отступления...

P.S. Роман Пушкина после этого анализа стала ненавидеть. Перечитывать никогда не буду» ^[7].

Вопрос, рассчитывал ли Минкин, публикуя свое исследование, на такой эффект («Роман Пушкина после этого анализа стала ненавидеть»)? Но особенно мне показалась интересной полемика Минкина не с его читателями, а с критиком Владимиром Козаровецким («Как Пушкин подшутил над Минкиным» ^{[1; 2]}), который относит «литературные мистификации» к жанру искусства. Вот и «Евгений Онегин», по глубокому убеждению Козаровецкого, ‒ литературная мистификация Пушкина.

Минкин, замечает Козаровецкий, считает Пушкина – «“бабником”, “развратником”, “аморальным типом”. Как и большинство пишущих о Пушкине в таком роде (а их нынче расплодилось несчитанно), Минкин обманут Пушкиным, который сознательно создавал такой образ, мистифицируя читателей, и усиливал интерес к себе, увеличивая свою популярность. Его “донжуанский список” на девять десятых состоит из имен женщин, с которыми у него не было ничего, кроме его влюбленности, чаще всего безответной. По верному замечанию М.Н. Волконской о Пушкине, “как поэт, он считал своим долгом быть влюбленным во всех хорошеньких женщин и девушек, с которыми он встречался”» ^[1].

C Минкиным Козаровецкий разошелся буквально во всем: главный «повествователь» в поэме ‒ не Пушкин, а Онегин, поэма Пушкина и не «энциклопедия русской жизни» (Белинский) и не художественная рефлексия жизненного пути и личности Пушкина (так получается у Минкина), а сознательный розыгрыш читающей публики. Сравним:

Минкин. «Онегин ‒ фантом: ни слова (Минкин, подсчитывая количество слов произнесенных в поэме Онегиным, делает вывод, что Евгений, образно говоря, почти немой. ‒ В.Р.), ни дела, а Пушкин гуляет, ест устриц, пьёт с друзьями, вспоминает любовное приключение.

Путешествует Пушкин, а называется “Путешествия Онегина”. Так и весь “Евгений Онегин” не про Евгения Онегина, а про Пушкина. Местами автобиография, местами дневник, куда (ради шутки и во избежание катастрофических скандалов и обид) вставлен двойник ‒ кукла, лишённая ума, поэтического дара, светский щёголь, жуир, маска <…>

Какое-то время Онегин был любимой маской Автора. Потом маска начала тяготить. Потом Пушкин сбросил маску навсегда. Так сказочный принц сбрасывает лягушачью кожу. А если хотите реализма — так бабочка навсегда покидает старый потрескавшийся кокон. Жаль только, что в случае Пушкина этот реализм нуждается в уточнении: навсегда, но, увы, совсем ненадолго. До Чёрной речки.

Блажен, кто праздник жизни рано

Оставил, не допив до дна

Бокала полного вина,

Кто не дочёл её романа

И вдруг умел расстаться с ним,

Как я с Онегиным немым» ^[6].

Козаровецкий. «Отсюда следовало, что в обоих случаях повествователем был не автор; Шкловскому оставалось только назвать этот стилистический прием, использованный и в “Онегине”: передача роли повествователя действующему персонажу. Он этого не сделал, назвал его через 75 лет А.Н. Барков в своей книге “Прогулки с Евгением Онегиным” <…> Таким образом, по напрашивающейся аналогии, «Евгений Онегин» – пародия на поэта-архаиста, задумавшего написать роман в стихах, в котором он вознамерился выдать себя за Пушкина, – роман, направленный против Пушкина и его окружения. Он мстителен по отношению к Пушкину и его друзьям, к женщине, которая его отвергла и которой он мстит, публикуя ее письмо, на что, с точки зрения элементарной порядочности, не имеет права…

Главная его черта – мстительность – Пушкиным доведена до абсолютного воплощения. Он хладнокровно убивает друга – и, как бы он ни пытался оправдать поведение своего героя правилами дуэли и отношением к ним света, он убийца, это навсегда останется на его совести, и Пушкин предсказывает ему эти будущие терзания. И этой дуэлью главная мысль романа, такая простая и такая важная, доведена Пушкиным до абсолютного воплощения: посредственность – убийца таланта» ^[2].

При этом оба автора-истолкователя Онегина уверены, что их интерпретация единственно правильная. Минкин потому, что он ведет объективное исследование: привлекает научные знания (психологические, скажем, оценивая любовные переживания Татьяны как пограничное, девиантное состояние ее сознания), знания о культуре, показывая, что речь у Пушкина идет не о крепостных, а о малообразованных дворянах, знания о личности Пушкина; ставит своего рода эксперименты (например, прикидывает какой путь, встречая Онегина, могла пробежать Татьяна). А Козаровецкий, поскольку просто верит в свою версию.

«Когда Пушкин, ‒ поясняет свою позицию Козаровецкий, ‒ затеял свою гениальную игру, о том, кто в романе повествователь, знали единицы. Так жили, читали, не понимая, как устроен роман, и так и ушли введенными в заблуждение десятки поколений, сотни миллионов читателей, а о романе были написаны тысячи статей и книг, сотни диссертаций. И вот наступил момент разгадки – и все это происходит на наших глазах. У читателей (покупателей) есть выбор… А у кого нет выбора? – Выбора нет у пушкинистов и литературоведов. Именно их разгадка пушкинской мистификации поставила в тяжелейшее положение. Надо либо признаваться в многолетних ошибках, либо продолжать жить с ощущением, что ты живешь в обмане. Это очень тяжелый выбор. Мне иногда говорят: ты разрушитель. Причем говорят мне это даже друзья. Да, я понимаю, я разрушитель – но разрушитель чего? Эпиграф у моей книги “Тайна Пушкина”: “Единственное созидание – разрушение иллюзий”. Но ведь и у меня тоже нет выбора, потому что Пушкин завещал разгадки своих мистификаций будущим поколениям, то есть нам. И если я не буду настаивать на пушкинской “точке”, я буду поступать против воли Пушкина и против собственной совести. Так что пока я жив, на том стою и не могу иначе» ^[2].

Кажется, копья ломаются по поводу понимания литературы, но как это напоминает современную политическую ситуацию в России: сторонники и противники специальной военной операции в Украине тоже каждый абсолютно уверены в своем видении и реальности. Разумные аргументы и факты у каждого свои, по сути, противоположные, исключающие друг друга.

К сожалению, трудно принять обе версии прочтения Онегина. Если верить Козаровецкому, перед нами мистификация, но в этом случае, очень неудачная, поскольку только через двести лет о ней кто-то догадался, причем этот кто-то в своей разгадке тайны Пушкина никак не может убедить других. А реконструкция фактов под данную почти коспирологическую идею ‒ это не доказательство, а всего лишь «искусство интерпретации»; как известно, мастер, владеющий такой компетенцией, может доказать все, что угодно. Владеет искусством интерпретации Козаровецкий прекрасно. Читаем:

«Минкин берется судить о романе, будучи сам в общем русле его непонимания. В результате он с легкостью воспринимает в прямом прочтении – как изрекаемый Пушкиным – абсолютный цинизм Онегина, а потом пририсовывает к такому облику и все, превратно им понятое в тексте романа – в полном соответствии со своими представлениями о том, как понимал мораль, честь и достоинство Пушкин. «Минкин цитирует из романа:

Нас пыл сердечный рано мучит.

И говорит Шатобриан:

Любви нас не природа учит,

А первый пакостный роман

– И резюмирует: Это признание не Онегин делает, а Пушкин. Да нет, в том-то все и дело, что это признание делает Онегин, а не Пушкин: это речь повествователя. (Читай пушкинские стихи; именно они учат любви, а не признания Онегина.)

Так люди (первый каюсь я)

От делать нечего друзья.

Но дружбы нет и той меж нами.

Все предрассудки истребя,

Мы почитаем всех нулями,

А единицами – себя.

Минкин: «Пушкин кается, ага». И Онегин не кается – ага, и Пушкин здесь не кается, это монолог Онегина.

Мы все глядим в Наполеоны;

Двуногих тварей миллионы

Для нас орудие одно;

Нам чувство дико и смешно.

Минкин: «Заметьте: это всё не Онегин говорит. Это Пушкин в “Онегине” о себе говорит». Ну да: значит, и слова «Кто жил и мыслил, тот не может / В душе не презирать людей» тоже «Пушкин… о себе говорит»?! С каким же презрением надо относиться к Пушкину, чтобы на полном серьезе выдавать такие умозаключения!» ^[2].

Не могу удержаться, чтобы не возразить Козаровецкому. В своей статье о Пушкине я прихожу к выводам близким к тем, которые сделал Минкин. «Еще Александр Сергеевич заметил бы, что среди подавляющей глупости и плутовства, что было для тогдашней России общим местом, умный человек не может не быть циничным и, отчасти, даже двуличным, но что подобное поведение ‒ не безнравственность, а скорее жизненная тактика. В этом смысле интересен отзыв Пушкина о Чацком. “В комедии ′Горе от ума′, ‒ спрашивает Пушкин, ‒ кто умное действующее лицо? Ответ: Грибоедов. А знаешь ли, что такое Чацкий? Пылкий, благородный и добрый малый, проведший несколько времени с умным человеком (именно с Грибоедовым) и напитавшийся его мыслями, остротами и сатирическими замечаниями. Все, что говорит он, очень умно. Но кому говорит он все это? Фамусову? Скалозубу? На балу московским бабушкам? Молчалину? ‒ Это непростительно. ‒ Первый признак умного человека, ‒ с первого взгляда знать, с кем имеешь дело и не метать бисер перед Репетиловыми”. Именно так и поступал Александр Сергеевич: человеку нужному или близкому он старался не говорить в глаза неприятную правду. В январе 1825 года он пишет П.А.Вяземскому: “Савелов большой подлец. Посылаю при сем к нему дружеское письмо... Охотно извиняю и понимаю его.

Но умный человек

не может быть не плутом!”

Или вот другое письмо к брату (написанное в 1822 году) относительно поэзии своего близкого друга, П.А.Плетнева: “... Мнение мое, что Плетневу приличнее проза, нежели стихи, ‒ он не имеет никакого чувства, никакой живости ‒ слог его бледен, как мертвец. Кланяйся ему от меня (то есть Плетневу ‒ а не его слогу) и уверь его, что он наш Гете”.

К этим соображениям Пушкин присовокупил бы недоумения. А что собственно такого уж необычного в его поведении. Разве не все так живут: в молодости человек его круга не задумывается, берет от жизни все, что возможно, а дальше, начиная с тридцати, он остепеняется, заводит семью. В письме к Н.Кривцову от 10 февраля 1831 года Пушкин пишет: “Мне за 30 лет. В тридцать лет люди обыкновенно женятся ‒ я поступаю как люди, и вероятно не буду в том раскаиваться”. Да и отношение к женщинам обычное, добавил бы Александр Сергееевич: и мы не прочь и прекрасные дамы сами так и летят на огонь» ^{[9, c. 114]}.

Впрочем, можно понять и Козаровецкого: история и культурная реальность в настоящее время многими учеными и политиками прочитываются как заговоры и превращенные формы сознания (мифы, симулякры, фейки). Тайны и заговоры ‒ нормальный дискурс нашего времени.

Но и объяснение Минкина, на мой взгляд, хромает. Ведь Пушкин ‒ не ученый, а поэт. Это в науке важно наличие объекта изучения и получение о нем знаний, претендующих или на истину или на модель. А что у Пушкина? Возьмем пример, с которого Минкин начинает.

Вот ближе! скачут… и на двор

Евгений! «Ах!» ‒ и легче тени

Татьяна прыг в другие сени,

С крыльца на двор, и прямо в сад,

Летит, летит; взглянуть назад

Не смеет; мигом обежала

Куртины, мостики, лужок,

Аллею к озеру, лесок,

Кусты сирен переломала,

По цветникам летя к ручью

И задыхаясь, на скамью

Упала…

По Минкину ‒ это физический процесс длиной в три версты. Но Пушкин как поэт рассказывает не о кроссе в три версты, а о состоянии Татьяны, охваченной ожиданием и страхом встречи со своим возлюбленным, сюда входит и физическое действие, но тоже как момент состояния. Физический процесс и состояние души! «Летит», «взглянуть не смеет», «задыхается», «не видит, что бежит по цветам», «падает на скамью» ‒ все это не измеряется метрами и временем, а пере-живанием, как бы уточнил зачинатель гуманитарного дискурса В. Дильтей «целостностью жизни»! И так по всему тексту. Пушкин рассказывает нам что-то, про себя, Онегина, Татьяну, погружает в «художественную реальность» ‒ в мир событий, заставляя прожить их, а Минкин истолковывает эти события научно, как объективные факты. Кстати, и мир Пушкина и перипетии его жизни он мыслит научно.

За исключением, пожалуй, только последнего периода, когда Пушкин, как я показываю в статье «Две жизни Александра Сергеевича Пушкина», под влиянием Чаадаева, близких друзей и собственного осознания пережил настоящий духовный переворот. Он кардинально пересматривает свою прежнюю жизнь, оценивая ее негативно. Решает ее изменить, отказавшись от цинизма, карт и соблазнения прекрасных дам. Принимает на себя задачи, на которые ему указывал Чаадаев.

«Основные пункты его тактической программы, ‒ пишет Я. Гордин о последних годах Пушкина, ‒ были ясны ему еще в 1831 году. Воздействовать на государя, с тем чтоб он ограничил аристократию бюрократическую и выдвинул аристократию истинную, просвещенное родовое дворянство с неотменяемыми наследственными привилегиями, дворянство, которое представляло бы у трона весь народ и которое ограничило бы самодержавие. Государь под давлением общественного мнения должен пойти на ограничение собственной власти. Для мобилизации общественного мнения следует соответствующим образом направить умственное движение русского дворянства, объяснить ему его долг» ^{[3, c. 43]}.

Именно для этой цели были написаны “Борис Годунов”, “Медный всадник”, “Капитанская дочка”, “История Пугачева”, шла работа над “Историей Петра”» ^{[9, с. 124]}.

Как я предполагаю, в осознании, подготовившим переворот, важную роль сыграло одно письмо Чаадаева. В марте-апреле 1829 года Чаадаев пишет Пушкину:

«Нет в мире духовном зрелища более прискорбного, чем гений, не понявший своего века и своего призвания. Когда видишь, что человек, который должен господствовать над умами, склоняется перед мнением толпы, чувствуешь, что сам останавливаешься в пути. Спрашиваешь себя: почему человек, который должен указывать мне путь, мешает идти вперед? Право, это случается со мной всякий раз, когда я думаю о вас, а думаю я о вас так часто, что устал от этого. Дайте же мне возможность идти вперед, прошу вас. Если у вас не хватает терпения следить за всем, что творится на свете, углубитесь в самого себя и своем внутреннем мире найдите свет, который безусловно кроется во всех душах, подобных вашей. Я убежден, что вы можете принести бесконечную пользу несчастной, сбившейся с пути России. Не изменяйте своему предназначению, друг мой» ^{[8, с. 44, 394]}.

Последний период жизни Пушкина Минкин характеризует уже не научно, скорее как художник.

«Он менялся, ‒ пишет Минкин, ‒ со страшной скоростью. Из распутника, хулигана, бретёра ‒ вышел проповедник нравственности.

О, много событий и лиц (например, Мицкевич) влияли и меняли его. Взгляды меняются и не только политические. Взгляды на веру, царя и отечество. И на себя

Я вижу в праздности, в неистовых пирах,

В безумстве гибельной свободы,

В неволе, бедности, изгнании, в степях

Мои утраченные годы.

Воспоминание. 1828

Он отстал уже окончательно от всех излишеств… Я помню, как один болтун, думая, конечно, ему угодить, напомнил ему об одной его библейской поэме («Гавриилиаде». ‒ А. М.) и стал было читать из неё отрывок; Пушкин вспыхнул, на лице его отразилась такая боль, что тот понял и замолчал. После Пушкин говорил, как он дорого бы дал, чтоб взять назад некоторые стихотворения, написанные им в первой легкомысленной молодости. И ежели в нём ещё иногда прорывались наружу неумеренные страсти, то мировоззрение его изменилось уже вполне и бесповоротно. Он был уже глубоко верующим человеком.

М. В. Юзефович. Воспоминания о Пушкине.

Святость и жесточайший моральный императив для Пушкина — реальность. Он их признаёт безусловно, хотя и нарушает; слаб человек. <…>

Пушкин ‒ П. А. Плетнёву

24 февраля 1831. Москва

Я женат — и счастлив. Это состояние для меня так ново, что, кажется, я переродился.

…Вот настоящий сюжет «Онегина»: от весёлого беззаботного разврата Первой главы до полной самоотверженности в финале» ^[2].

Здесь я бы с Минкиным согласился: если говорить о художественной реальности «Евгения Онегина», то да, одна из сюжетных линий поэмы именно такая. Но только одна, есть и другие. Собственно Пушкин в художественной форме размышляет над всеми основными темами, которые его волновали на протяжении 8-10 лет, пока он писал свое гениальное произведение. Эти темы раскрываются не прямо, как бы их описывал в знании ученый, а через события, жизнь и поступки героев.

Стоит вернуться к вопросу о том, кто эти герои, точнее, кто повествователь в поэме, ведь через него Пушкин раскрывает (задает) события художественной реальности «Евгения Онегина». Таких основных повествователей, на мой взгляд, четыре ‒ сам Пушкин (здесь Минкин близок к истине), Онегин, Татьяна и целая толпа остальных героев (Ленский, няня Татьяны и др.). Распределение ролей вроде бы такое. Пушкин как герой-повествователь рассказывает о том, что его волнует как личность в жизни. Онегин дает возможность понять, как могла бы (должна бы) пойти жизнь Пушкина, если бы с ним не произошел духовный переворот. На примере судьбы Татьяны Пушкин обсуждает проблемы русской духовной любви, а также дилемму любви и брака («я вас люблю, к чему лукавить? / Но я другому отдана / И буду век ему верна»). Остальным повествователям розданы другие проблемы и темы, волновавшие Пушкина.

При этом, на мой взгляд, важно понимать три вещи. Первое. Повествователи в поэме Пушкина берут на себя и другие «нагрузки», помимо основной, указанной здесь. Второе. Часто они обмениваются своими картинами и представлениями. Например, Пушкин таким образом построил художественную реальность поэмы, что, будучи повествователем, свои переживания, различения и образы передает Онегину, а иногда (особенно в начале поэмы) происходит и наоборот. Достигается это за счет ряда приемов построения поэтической формы. Например, поэтический текст начинается с Онегина и затем плавно переходит на впечатления Пушкина; Онегин и Пушкин помещаются в одно пространство общения и другие. При этом, проблемы и темы, волнующие Пушкина, в художественной реальности «Евгения Онегина» представлены не в форме знаний (и в этом плане объективно), а как события искусства, т.е. допускающие идеализацию, преувеличение, гармонизацию, искажение, иронию, насмешку и пр.

XXXV

Что ж мой Онегин? Полусонный

В постелю с бала едет он:

А Петербург неугомонный

Уж барабаном пробужден.

Встает купец, идет разносчик,

На биржу тянется извозчик,

С кувшином охтенка спешит,

Под ней снег утренний хрустит.

Проснулся утра шум приятный.

Открыты ставни; трубный дым

Столбом восходит голубым,

И хлебник, немец аккуратный,

В бумажном колпаке, не раз

Уж отворял свой васисдас…

XLV

Условий света, свергнув бремя,

Как он, отстав от суеты,

С ним подружился я в то время.

Мне нравились его черты,

Мечтам невольная преданность,

Неподражательная странность

И резкий, охлажденный ум.

Я был озлоблен, он угрюм;

Страстей игру мы знали оба;

Томила жизнь обоих нас;

В обоих сердца жар угас;

Обоих ожидала злоба

Слепой Фортуны и людей

На самом утре наших дней.

Третье. Важно, что хотя повествователи разные, но поскольку они обмениваются своими содержаниями, выстраиваются события, наполненные жизнью. Хотя формально Онегин говорит очень мало, за него много и умно говорит Пушкин. Хотя Пушкин ‒ это не Онегин, но судьба Онегина угрожает и Пушкину. Хотя Татьяна любит Онегина, ее решение остаться верным мужу, касается и Пушкина, ведь Онегин и Пушкин повествователи, обменивающиеся мыслями и переживаниями.

Присмотримся внимательно к понятию «повествователь» у Пушкина. Оно явно не простое, с двойным дном. Вот, например, в седьмой главе читаем, как Татьяна после дуэли и отъезда Онегина пришла в его дом, просматривает книги, которые он читал, и понемногу начинает понимать, кто был ее возлюбленный.

XXIV

И начинает понемногу

Моя Татьяна понимать

Теперь яснее ‒ слава богу —

Того, по ком она вздыхать

Осуждена судьбою властной:

Чудак печальный и опасный,

Созданье ада иль небес,

Сей ангел, сей надменный бес,

Что ж он? Ужели подражанье,

Ничтожный призрак, иль еще

Москвич в Гарольдовом плаще,

Чужих причуд истолкованье,

Слов модных полный лексикон?..

Уж не пародия ли он?

XXV

Ужель загадку разрешила?

Ужели слово найдено?

Часы бегут; она забыла,

Что дома ждут ее давно…

Думаю, Пушкин понимал, только наивный читатель (он, конечно, рассчитывал и на таких, но главным образом на «читателей просвещенных») примет за чистую монету, что разгадка Онегина (он всего лишь подражание, пародия на западную культуру, симулякр) ‒ заслуга Татьяны (хотя она умна, но все же не привыкла к серьезной интеллектуальной работе и по своему воспитанию вряд ли имеет склонность думать на такие темы). Просвещенный читатель легко поймет, что расшифровала Онегина не Татьяна, а Пушкин. Подобно тому, как читатель уже давно, читая поэму, понял, что Пушкин втянул его в серьезную работу, предполагающую разведение в разные стороны героев и автора, уяснение того, что автор хотел сказать устами своих героев. Повествователь у Пушкина в «Евгении Онегине» напоминает Протея: то говорит от себя, следуя своему характеру и натуре, то от лица других повествователей, прикрываясь их обликами и речами. Требуется еще разобраться в этом поэтическом маскараде: отделить автора от героев, понять, где автор ‒ автор, а где он герой и повествователь, где герои говорят от себя, а где от Пушкина и какого? Выстроив такую художественную реальность, заставляющую читателя трудиться, разгадывая построения автора, размышляя и над своей жизнью, Пушкин выступил как настоящий новатор искусства.

При этом, с одной стороны, Александр Сергеевич, поглядывал на свою жизнь, пытаясь ее осмыслить, понять, что с ним происходило (здесь Минкин прав), с другой ‒ как художник, домысливая и довоображая, творил и себя и Татьяну, и Онегина. Спрашивается, творил в каком направлении, что, пытаясь сказать и понять? Минкин думает, что в направлении «от весёлого беззаботного разврата Первой главы до полной самоотверженности в финале», а ваш покорный слуга ‒ в направлении продумывания эволюции и смысла жизни (и своей, Пушкина, и других людей).

Стоит подчеркнуть: просвещенный читатель ‒ это только один тип читателей, значительно больше «читателей своего времени», понимающие Пушкина, исходя из своей культуры и образования, следуя своей личности. Есть также читатели, запутавшиеся в этом маскараде, устроенном нашим великим поэтом и его интерпретаторами (вспомним конец второго отклика ‒ «Роман Пушкина после этого анализа стала ненавидеть. Перечитывать никогда не буду»). И, конечно, очень многие просто читают и наслаждаются Пушкиным, не включая при этом голову.

С точки зрения подобного истолкования «Евгения Онегина», версия Минкина, конечно, предпочтительнее своего рода конспирологии Козаровецкого. Последний заменил Александра Сергеевича своей версией, ничего общего не имеющей с работой, на которую ориентировал читателя Пушкин. Минкин уловил, что ориентироваться надо именно на Пушкина, но его подвела научная методология понимания произведений искусства (что видно и по другим его работам, например, интерпретации «Вишневого сада» Чехова). Минкин правильно понял, что Пушкин в Евгении Онегине представил свой жизненный путь, но вряд ли истолкование Онегина как маски Пушкина было верным. Онегин ‒ это жизнь Пушкина в заданных условиях ‒ как если бы победила гедонистическая и циническая натура Пушкина, и духовный переворот не произошел. В реальной жизни нашего поэта события, правда, развивались противоположно, однако, в искусстве художник волен воссоздать и пережить любое их течение. Это позволяет лучше (иногда впервые) уяснить природу жизни и выработать к ней правильное отношение. Ну и конечно прожить эту художественную реальность, без чего искусство просто не существует.