Вотчинное право башкир конца XVI века – 30-х годов XVIII века: развитие института, специфика правового регулирования

Хамидуллин Усман Салаватович аспирант, кафедра Теории государства и права, ФГБОУ ВО "Башкирский государственный университет" 450005, Россия, республика Башкортостан, г. Уфа, ул. Достоевского, 131 Khamidullin Usman Postgraduate student, Department of Theory of State and Law, Bashkir State University 450005, Russia, respublika Bashkortostan, g. Ufa, ul. Dostoevskogo, 131 rifeyskiy@mail.ru

В силу добровольного характера вхождения Башкирии в состав Русского государства, длившегося с середины XVI в. до начала XVII в., башкиры сохранили широкую автономию в регулировании различных аспектов общественной жизни. Одним из проявлений особого статуса башкир в политико-правовом пространстве Московского государства являлся институт вотчинного права. Н. Ф. Демидова писала: «В XVI–XVII вв. Башкирия сохраняла особую систему управления и ряд привилегий для местного населения. Эта специфика была вызвана стремлением правительства переложить охрану границ края на башкирское племенное ополчение. Таким образом, в основу управления Башкирией в XVI–XVII вв. был положен принцип сохранения самостоятельности внутрифеодального управления башкирских общин и признание правительством вотчинного права башкир на землю» ^[9]. Следует отметить, что после присоединения края московские власти не изменили порядка землевладения, сложившегосяся у башкир еще в золотоордынский период истории. Российское правительство закрепило за башкирскими кланами их исконные владения, сохранив старый порядок родового землевладения.

Башкиры воспринимали русское подданство как простую смену сюзеренитета, перешедшего от ордынских ханов к русскому царю. Следовательно, правитель Московского государства в правосознании башкир был законным преемником ханов-чингизидов. Недаром, в башкирских шежере Иван IV фигурирует под титулатурой «белый падишах» ^{[13, с. 41]}. Подобная интерпретация башкирами политических событий на Южном Урале XVI – XVII вв., отраженная в башкирских преданиях и хрониках, не лишена логики. Дело в том, что московское правительство во взаимоотношениях с башкирами применяло некоторые принципы, заимствованные из политико-правовой традиции Золотой Орды. Преемственность власти Ивана IV, идущую от ордынских ханов, находило свое выражение в определенных процедурных и технологических аспектах управления населением края. К таким проявлениям правопреемства золотоордынских принципов в отношении башкир можно отнести процедуру принятия подданства (поездка глав родоплеменной структуры в столицу верховного правителя с целью установления добровольного подданства, дарообмен между господином и подданным), право сюзерена даровать тарханный статус и право осуществлять земельные пожалования с указанием границ, закрепленных в ярлыке или жалованной грамоте ^{[3, с. 50-51]}, установление ясачного налогообложения ^{[19, с. 81]}.

Таким образом, московское правительство объективно наследовало административные полномочия своих предшественников ^{[19, с. 83]}. Подобная ситуация создавала условия для применения обычного права. Так, после присоединения Башкирии к Русскому государству фактически был сохранен старый порядок землевладения (вотчинное право), который функционировал еще в золотоордынский период истории в рамках чингизидского права. Вместе с тем необходимо отметить, что хоть Москва и использовала ордынские управленческие приемы к присоединенным народам с целью максимально безболезненной адаптации к новым политико-правовым условиям, Российское государство, которое по своей природе являлось православной монархией с унаследованной византийской культурной парадигмой, нельзя относить к числу правопреемников Золотой орды. Впрочем, этой коллизии дал объяснение Н. С. Борисов: московские власти взяли на вооружение у ордынских ханств не идеологию, а прежде всего технологию власти ^{[7, с. 11]}. Подобные «технологические» заимствования были направлены в первую очередь на нужды восточной политики правительства ^{[11, с. 274]}.

Рассматривая вопрос влияния золотоордынских правовых традиций на русское законодательство XVI–XVII вв., Р. Ю. Почекаев отмечает, что оно носило более формальный (например, использование схожих с ордынскими ярлыками формуляров в княжеских грамотах), а не содержательный характер, поскольку содержание норм восточной, кочевой, а с сер. XIV в. и мусульманской державы не могло быть в значительной степени воспринято на Руси, которая была оседлой и православной страной ^{[16, с. 204-205]}. Тем самым, институт вотчинного права башкир, начиная с середины XVI века, был встроен в инородную правовую систему. В силу этого законодательные меры Русского государства по регулированию вотчинных обычно-правовых отношений объективно не могли сохранить башкирское вотчинное право в его старом состоянии ордынского периода.

Таким образом, вышеизложенное порождает необходимость рассмотрения комплекса вопросов: во-первых, вопрос развития института вотчинного права башкир в рамках правовой системы Российского государства, а, во-вторых, вопрос его правового регулирования с учетом генетической специфики (становление института в рамках правовой традиции Золотой Орды).

В целях проведения реконструкции правового регулирования вотчинного землевладения башкир в период с конца XVI в. по 30-е годы XVIII в. необходимо очертить и проанализировать круг источников, содержащих нормы, которые в той или иной степени оказывали регулирующее воздействие на вотчинные правоотношения башкир.

Исследователи отмечают, что во второй половине XVI – первой половине XVIII вв. башкирское население Уфимского уезда в силу слабой интегрированности в административно-правовую систему Российского государства не попадало в сферу действия общероссийского законодательства ^{[4, 5]}. Башкиры наряду с другими народами Поволжья были подведомственны Приказу Казанского дворца. Как писал И. П. Ермолаев, данное ведомство приобрело черты учреждения со специальным профилем, связанным с определением общей национальной политики правительства в государстве ^{[10, с. 76]}. Отношения между московскими властями и башкирами регулировались нормами, закрепленными в жалованных грамотах. Так, в инструкции 1728 г. уфимскому воеводе П. И. Бутурлину указано, что в отношении с башкирами «поступать по данным от предков наших Великих Государей жалованным грамотам» ^[20]. Однако, следует отметить, что на сегодняшний день не сохранилось ни одного оригинала жалованной грамоты. Оренбургский губернатор А. А. Путятин еще в 1766 объяснял Сенату причины, по которым башкиры утратили жалованные грамоты, полученные от Ивана IV: «…башкиры по разным причинам жалованных грамот на свои земли не имеют, а сохранившиеся копии жалованных грамот в Уфимской провинциальной канцелярии уничтожены пожаром 1759 году» ^{[22, с. 192]}. Отсутствие ценнейших первоисточников не позволяет реконструировать содержание норм жалованных грамот, регулирующих отношения вотчинного землевладения, но ставит задачу реконструкции характера их предписаний и регулирующего воздействия.

Согласно периодизации истории русского права, предложенной М. Ф. Владимирским-Будановым, в московский период (XIV—XVI вв.) в равной силе господствовал закон и обычай ^{[8, с. 17]}. В связи с протекавшим в это время процессом централизации Московского государства, великий князь, а в последующем царь, являлся единственным источником правовых норм. Именно в эту эпоху жалованные грамоты получили широкое распространение. По своей правовой природе жалованные грамоты являлись привилегиями или частными законами (privalex) ^{[8, с. 256]}. Вместе с тем с точки зрения теории права такую конструкцию, как «частные законы», нельзя отождествлять с актами применения права в современном смысле, поскольку последние регулируют индивидуальные отношения лица, тогда как частный закон регламентировал отношения лица с неопределенным кругом лиц ^{[16, с. 84]}.

Р. Г. Кузеев установил, что некоторые башкирские шежере включают в себя часть текста из жалованных грамот, которые башкиры получили в Москве и в Казани ^{[13, с. 9]}. Так, в общем шежере башкирских кланов Усерган, Кыпсак, Бурзян, Тамьян и Тангаур указано: «Составили указную (договорную) грамоту, в которой особо написали о наших землях и религии, дали слово и поклялись башкир, исповедующих ислам, никогда не насиловать в другую религию и чтобы мы башкиры стали нести искреннюю службу, согласившись на эти договорные между собой условия, взяв друг у друга подписи, нашу грамоту в Казани записали в книгу» ^{[13, с. 79]}. В данном фрагменте фигурирует ссылка на указную грамоту. Указные грамоты, как разновидность жалованных, являлись охранительными по своей сути. Общие нормы не устанавливаются этими грамотами, а лишь подтверждаются и санкционируются угрозой наказания за их нарушение; самые же нормы предполагаются уже существующими – либо в силу обычного права, либо в силу пожалования ^{[8, с. 258]}. Именно общие положения и нормы, касающиеся вотчинного землевладения, были оговорены московскими властями и башкирами при принятии последними подданства. Привилегии, дарованные башкирам посредством выдачи указных грамот, в юридическом смысле заключались в том, что русский царь, будучи новым сюзереном, декларативно подтверждал незыблемость старых порядков и традиционных институтов, в том числе и вотчинного права, тем самым санкционировал их действие на территории Башкирии. Следует отметить, что подобную логику правового регулирования, направленную на сохранение старого порядка башкирского землевладения, можно обнаружить в отношении других присоединенных к Московскому государству в XV–XVI вв. земель. Так, В. Б. Кобрин отмечает, что присоединение любой крупной территории сопровождалось выдачей документов о соблюдении «старины». В эти документы могло включаться и запрещение покупки сел в новой земле пришельцами из великого княжества ^{[12, с. 76]}.

Правовая политика Российского государства по санкционированию владения по «старине» находит свое подтверждение в судебной практике XVII в. по земельным спорам с участием башкир-вотчинников. По подсчетам Б. А. Азнабаева из более чем 430 документов судебного производства, сохранившихся в архивных фондах РГАДА, в 353 (74%) случаях башкиры в отстаивание своей позиции приводили следующий довод: «…исстари-де владели-де прадеды и деды и отцы той вотчинной землей» ^{[1, с. 243]}. В качестве примера, свидетельствующего об успешности аргумента владения «исстари», можно привести судебное разбирательство XVII в. между башкирами Минской волости, выступившими истцами в деле, и помещиками по поводу земель по оз. Ольховое, Лебяжье, Березовое и Духовое. Ответчики имели официально утвержденные Приказом Казанского дворца отказные и ввозные грамоты на спорные земли, к моменту тяжбы владели ими на протяжение 60 лет (срок давности владения по русскому праву того времени составлял 40 лет), а у истцов в свою очередь отсутствовали документы, подтверждающие выплату ясака с вышеуказанных угодий. Однако эти доводы не повлияли на решение судебной администрации. В итоге в качестве единственного аргумента, повлиявшего на исход дела в пользу башкир, являлась ссылка давность владения: «теми озерами и рыбными ловлями отцы и деды их владели» ^{[1, с. 245]}.

Вместе с тем с развитием российского законодательства ссылка на «старину» перестает носит приоритетный характер в качестве доказательства прав на землю. Это связано с началом все большей формализации права вообще и владельческих прав на землю в частности. Фактическое владение уступает владению документально подтвержденному, юридически обеспеченному. Так, начиная с эпохи судебников XVI в., проявляются тенденции развития принципов, где главным доказательством на поземельную собственность считались вотчинные и поместные крепости. Согласно Указу 1624 г. сыск по спорным землям должен был производится по книгам вотчинным, записным, дозорным, писцовым. В случае утраты владельцем подтверждающих документов на землю, Указом предписывалось проводить сыск на предмет принадлежности лицу спорного участка исключительно писцами по книгам и актам. Следовательно, свидетельские показания в качестве доказательства в судебном разбирательстве допускались лишь в крайних случаях ^{[23, с. 58, 59, 62]}. Свое развитие данное положение нашло и в Соборном уложении 1649 г. (ст. 51, 52 главы XVI). Таким образом, документальное закрепление прав на вотчины к середине XVII в. становится непреложной нормой ^{[15, с. 84]}. Однако в практике уфимских воевод данное правило начинает применяться лишь с 1697 года. В соответствии с грамотой от 1697 г. предписывается: «О землях и всяких угодьях, в которых были суды и очные ставки отставить, а быть вместо судов и очных ставок розыску в крепостных делах по крепостям». Вместе с тем, представляется, что указанная новация не одномоментно внедрялась в устоявшуюся правоприменительную практику. Даже в 1701 г. для разрешения земельных споров применялись процессуальные нормы, требующие проведения «повального обыска», т.е. опроса жителей окрестности. Например, дело об отстаивании вотчинных прав башкир Гирейской волости в 1701 г., в котором производился сбор показаний свидетелей, а не «сыск по книгам и актам» ^{[1, с. 251]}.

Следствием тенденции замещения фактического владения владением формальным, которое являлось объективным процессом развития земельных отношений, стало обращение башкир к местным представителям судебной администрации с целью документального оформления своих вотчинных прав. Башкиры нуждались в защите земельных прав с помощью действующих правовых механизмов и способов. Так, челобитные башкир удовлетворялись посредством выдачи оберегательных грамот, представляющих собой документы приказного делопроизводства. Эти грамоты выдавались на основании челобитных от имени царя судьями Приказа Казанского дворца. Они содержали предписание оберегать вотчины челобитчиков от «насильства». Так, в оберегательной памяти от 18 января 1672 г., выданной башкирам Гайнинской волости указано следующее: «И по указу великого государя царя и великого князя Алексея Михайловича столыник и воевода Иван Тимофеевич Кондырев тою вотчинною землею и реками, и всякими угодьи, и звериными и рыбными ловлями и бобровыми гоны велел им, башкирцам, владеть и с той вотчинной земли и угодей великаго государя в казну ясак платить, а разным людям в той вотчинной земле с угодьи насильства и налог не чинить» ^{[14, с. 37]}.

Помимо наличия охранительной клаузулы о запрете «чинить насильства» в вотчине, оберегательная грамота содержала санкцию на самозащиту вотчинного права путем задержания правонарушителя и привода к компетентным органам с целью его последующего осуждения. Например, в челобитной башкир Курпес-Табынской волости, содержится просьба выдать грамоту для того, чтобы «буде кто насильством учнет в тое их вотчину въезжать и раззоренье чинить, и их имать и приходить на Уфу в Приказную избу» ^{[2, с. 11]}.

Другим механизмом защиты башкирских вотчин являлись владенные грамоты. Их выдавали в результате судебного разбирательства победившей стороне и доказавшей свое право на владение землей. Владенная грамота представляла собой свидетельство владельческого права на вотчину. Данный вид документа аналогично оберегательной грамоте содержал санкцию на самозащиту прав: «…кто в те их вотчины приедет и станет какое насильство чинить, и, их имая, велено привозить в город на Уфу» ^{[2, с. 11]}.

Ярким проявлением правовой политики Московского государства по консервации вотчинных поземельных отношений башкир являлся запрет на отчуждение земель в любой форме. Данная норма была закреплена в Указе 1637 г. со следующей формулировкой: «…в указной блаженной памяти государя Михаила Федоровича, за приписью Федора Панова 1637 г., написано велено на Уфе городе, на посаде, и по слободам, в да в уездах да по дворцовым селам, учинить заказ крепкой и по торгам кликать бирючем по многие дни, чтоб приказные всякие и никакие русские служилые или жилецкие и всяких чинов люди и новокрещены и князья и мурзы и татаровья и вотяки и башкирцов и черемисов и мордвы и их жен и детей и поместных и вотчинных и ясачных и оброчных земель и бортных ухожьев никаких угодий в никакие долгов в закладные записи и в кабалы и в никакие крепости не писали и в заклад себе не имали ни которыми делами, а будет кто учнет каких всяких чинов людей в какие закладные записи или в кабалы и в иные какие крепости себе писать или их жен и детей и всякие земли и угодья в заклад имать и тем людям за то быть в великого государя наказании в смертной казни» ^{[1, с. 224]}. Эта норма вошла в Соборное уложение 1649 г. в виде статьи 43 XVI главы. При сопоставлении указной памяти 1637 г. и Соборного уложения 1649 г. обращает на себя внимание санкция за нарушение запрета по отчуждению земли. Так, согласно ст. 43 XVI главы уложения предусматривалась конфискация приобретенных незаконным путем вотчинных угодий в пользу государства: «земли имати на государя» ^[18]. В свою очередь память 1637 г. все подобные сделки признает недействительными, а в случае продажи вотчинной земли содержит требование их возврата обратно башкирам-вотчинникам, но не в казну: «те крепости – не в крепости, а деньги пропадут, и те вотчины, которые были вотчины преж сего и покупаны, и те вотчины велено опять поворотить опять» ^{[1, с. 249]}. Таким образом, перед нами предстает классическая ситуация конкуренции общего и специального правового регулирования (Lex specialis derogat generali). В случае с башкирами, для регулирования вотчинных отношений применялась специальная норма Указа 1637 г.

В дополнение к вышесказанному, следует рассмотреть судебную тяжбу 1652 г. между башкирами Иланской и Елдяцкой волостей. Суть спора заключалась в том, что башкиры-ельдякцы платили ясак с вотчины, которой незаконно владели башкиры-иланцы. Ответчики в обоснование своей позиции представили купчую от 1588 г., где указано, что «башкирец Елдяцкой волости Чикил Епанчин сын продал вотчину свою Сармаш езы с бортными ухожи и звериными и с рыбными ловли и со всякими угодьи и Бозаку да Сеитгалею, а взял тритцет куниц да две епанчи» ^{[1, с. 225]}. Истцы же выиграли тяжбу, аргументировав свою позицию со ссылкой на норму Указа 1637 г., которая запрещает отчуждать вотчины в любой форме. Однако уфимский воевода Ф. Я. Милославский в ходе рассмотрения дела по-своему истолковал положение Указа. Дело в том, что рассматриваемая норма, закрепленная в указе, а также в ст. 43 XVI главы Соборного уложения 1649 г. не содержит запрета приобретать вотчины инородцам, в том числе башкирам, у других башкир-вотчинников: «В городех у князей, и у мурз, и у татар, и у мордвы, и у чюваши, и у черемисы, и у вотяков, и у башкирцов, бояром, и окольничим, и думным людем, и стольником, и стряпчим, и дворяном московским, и из городов дворяном, и детем боярским, и всяких чинов русским людем, поместных и всяких земель не покупати и не меняти и в заклад и здачею и в наем на многия годы не имати» ^[18]. Таким образом, Ф. Я. Милославский в силу судейского усмотрения применил норму Указа 1637 г. в целях разрешения спора сквозь призму принципа «запрещено все, что прямо не разрешено законом».

Представляется, что вышеуказанный прецедент действовал в пользу консервации земельных отношений башкир, которая позволяла сохранить институт родовой вотчины и не допустить его разрушения, поскольку подразумевала запрет на совершение сделок по отчуждению угодий между башкирами разных волостей. Примечательно то, что параллельно с этим в соответствии с общероссийским законодательством (ст. 85 Судебника 1550 г., гл. XVI Соборного уложения 1649 г.) функционировало право родового выкупа имущества. Несмотря на то, что данный институт предполагал отчуждение вотчины у нового приобретателя, которого принуждали уступить требованиям родичей, родовой выкуп являлся правом, а не обязанностью родственников. Безусловно, происхождение института родового выкупа было обусловлено необходимостью возврата ушедшего имущества обратно в семью с целью правовой защиты от разрушения целостности родовой вотчины. Однако достигать этой цели в соответствии с российским вотчинным законодательством приходилось при помощи диспозитивного метода регулирования отношений, в то время как в отношении башкирских вотчин для достижения аналогичной цели избирался императивный метод.

Кардинальную смену парадигмы правового регулирования вотчинных отношений башкир заложил Указ от 11 февраля 1736 г., «Именной, данный генерал-лейтенанту Румянцеву и статскому советнику Кирилову. О недержании беглецов и о наказаниях башкирцев, пойманных в воровстве; о беглых из русских и иноверцев, оказавшихся между башкирцами; …о разрешении дворянам, офицерам и мещерякам покупать земли и угодья у башкирцев…» ^[21]. Данный документ содержал комплекс мер и задач, составленных начальником Оренбургской экспедиции И. К. Кирилловым, по усмирению башкирского восстания, разразившегося в 30-е годы XVIII в. Мероприятия, проводимые властями в соответствии с Указом 1736 г., затронули важные аспекты вотчинного землевладения башкир. Основным нововведением стало снятие запрета на покупку башкирских вотчин: «Хотя по прежним указам и воеводским наказам в Уфимском уезде у башкирцев земли и угодья покупать и крепить не велено, однакож ныне усмотрено, что то запрещение им башкирцам весьма не полезно: того ради, для лучшей их впредь пользы, указали мы то запрещение отменить и впредь с сего указа, земли и угодья тамошним жителям дворянам и офицерам и мещерякам у башкирцев покупать и за себя крепить позволить…» ^[21]. Формально с позиции цивилистики эта норма, безусловно, носила прогрессивный характер, поскольку снимала наложенные предшествующими правовыми актами и судебными практиками ограничения по распоряжению собственностью в виде ее продажи. Вместе с тем очевидно, что введение подобной правовой новеллы в отношении башкир отнюдь не преследовало цели «лучшей их впредь пользы», а, наоборот, закладывало юридическую базу для легальной заводской, помещичьей и крестьянской колонизации башкирских земель. В то же время Указ от 11 февраля 1736 г. не отменял вотчинные права башкир. Данное право сохранялось за теми башкирами, которые не принимали участия в восстании.

Узкий цивилистический угол зрения не позволяет нам в полной мере оценить характер влияния, которая оказала на институт вотчинного права норма Указа 1736 г. о снятии запрета на покупку земель. Дело в том, что существуют значительные различия между гражданско-правовой и традиционной концепцией земельного права.

В традиционном праве земля находится во владении и под контролем рода, клана, племени, а ее распоряжение осуществляется старейшинами и иными представителями родоплеменной верхушки. Однако отдельные представители клана могут пользоваться ею в различном порядке, обусловленном их социальным положением внутри этой группы. Например, башкирские тарханы, занимавшие высокую ступень в социальной стратификации башкирского общества, имели право выбора лучших угодий для пользования в пределах родовой вотчины, в отличие от рядовых общинников-вотчинников. Причем данная привилегия существовала в силу обычного права, а не позитивного. В этом смысле в традиционном праве нет «коллективной» собственности в современном цивилистическом понимании, поскольку она предполагает наличие индивидуальных прав на землю без учета социального положения ее носителей внутри группы ^{[17, с. 118]}.

Земля в традиционной системе ценностей имеет сакральное значение, являясь основой коллективной (родовой, этнической) идентичности. Как подчеркивал Р. Г. Кузеев, башкирские племена и рода еще задолго до присоединения к Русскому государству уже не были кровнородственными объединениями, а являлись прежде всего территориальными организациями. Наличие у башкир традиции сакрализации земли, ее мифологизации отмечали ученые-путешественники XVIII–XIX вв. По наблюдениям П. С. Палласа, башкиры имели сложную систему локальных мифов, микротопонимов со своей историей: «Множество прилагательных речей, коими башкирцы большие и малые горы, все ручьи и малейшие протоки, долины, частые рощицы и все прочие урочища отмечают» ^{[1, с. 151]}. Подобное восприятие башкирами земли отразилось на характере землевладения и землепользования. Как отмечает Б. А. Азнабаев: «…если в традиции российского освоения новых земель широко была распространена практика заимочного землепользования, то в башкирском обществе принадлежность территории тому или иному роду определялась не приоритетом хозяйственного освоения, а мифологическими представлениями о сакральном статусе родового пространства» ^{[1, с. 150]}. Традиционная концепция земельных отношений рассматривает землю, как источник существования ныне живущих членов группы, который достался им по праву рождения, и как место, в котором покоятся их предки. Эта двойственная природа земли красноречива выражена в башкирской поговорке: «Продавший землю – продал могилу» ^{[6, с. 60]}. В этом смысле, на коллектив возложена священная обязанность обеспечить передачу земли в целости грядущим поколениям, от мертвых живым. В силу этого в традиционной системе действовал принцип непередаваемости земли вне группы, коллектива, земля выступала в качестве неотчуждаемой собственности рода.

Также с точки зрения традиционной концепции, землю нельзя рассматривать, как имущество. Дело в том, что цивилистика квалифицирует ее в качестве объекта, который обладает денежной стоимостью и, соответственно, может быть присвоена. Традиционная система не игнорирует экономическую ценность земли, но эта ценность не носит определяющий характер, как это имеет место в гражданско-правовой системе, основанной на капиталистическом способе производства, при котором меновая (обменная) стоимость земли высчитывается и вводится в общий рынок, где доминирует индивидуалистическая организация обменов ^{[17, с. 120]}. Напротив, в силу принципа непередаваемости вне коллектива прав на землю традиционное право ставит на первое место некоммерческие свойства земли и абстрагируется от ее экономической ценности.

Таким образом, представляется, что с введением в соответствии с Указом от 11 февраля 1736 отдельных элементов режима гражданской собственности в отношении вотчинного права башкир (правомочие распоряжения вотчиной путем ее продажи) было положено начало трансформации этого института и ускорению его интеграции в российское вещное право. Вовлечение башкир-вотчинников в рыночные отношения с представителями других этнических и сословных групп неотвратимо интегрировало первых в правовое поле российского государства. Так, родовая вотчина становилась объектом имущественно-стоимостных отношений, что колебало устоявшийся традиционный принцип о непередаваемости земли вне общины. Включение башкирской вотчины в гражданский оборот, безусловно, запускало механизм изменения правосознания башкир. Земля, фигурируя в качестве предмета различных частных сделок, стала подлежать денежной оценке и рассматриваться в качестве имущества в гражданско-правовом понимании. Указ от 11 февраля 1736 г. также лишал родоплеменную верхушку привилегии, существовавшую в силу обычаев, на распоряжение всей вотчиной рода. На данном праве основывался институт местного самоуправления башкир, в том числе племенного ополчения. Согласно Указу 1736 г. глава рода и рядовой башкир-вотчинник формально имели равные права по распоряжению вотчиной. Так, возникали условия для трансформации вотчинного права из комплексного обычно-правового института, включавшего в себя помимо норм регулирования землевладения и землепользования нормы общинного устройства (самоуправление, военная организация), в институт коллективной собственности, в котором индивидуальные права на землю обуславливались не общественно-политическим статусом субъекта, а формальным выделением «долей» в общем имуществе.

Резюмируя вышеизложенное, можно сделать вывод о том, институт вотчинного права башкир, начиная с конца XVI – середины XVII вв., развивался в условиях полиюридизма. Московское правительство на начальном этапе использовало в отношении присоединенного башкирского края средства и способы с целью наиболее эффективной адаптации местного правопорядка, в том числе и порядка землевладения, сложившегося еще в золотоордынский период истории в рамках чингизидского права, в новых политико-правовых условиях. Жалованные (указные) грамоты конца XVI – середины XVII вв., посредством которых русские цари подтверждали незыблемость прежнего режима землепользования, заложили общий вектор правовой политики Москвы, направленной на консервацию вотчинных отношений. В дальнейшем в течение всего XVII в. общие декларативные нормы жалованных грамот, касающиеся башкирского землевладения, уточнялись, получали толкование в ходе разбирательств по земельным спорам. Именно во исполнение политики адаптации Приказ Казанского дворца в лице Уфимской приказной избы осуществлял подбор наиболее оптимальных механизмов правового регулирования вотчинных прав башкир. Применение уфимскими воеводам в рамках своих дискреционных полномочий при рассмотрении земельных тяжб норм Соборного уложения 1649 г., а также норм Указа от 1637 г., которые предписывали запрет на отчуждение башкирских вотчин определенному кругу лиц, сформировало судебную практику, ставшей основой для специального правового регулирования вотчинных отношений башкир, направленного на сохранение целостности родовых вотчин, предотвращая их дробление. В целом становление вотчинного права в качестве института обычного права происходило посредством судебного (правоприменительного) санкционирования. В большинстве случаев российская судебная администрация в качестве юридического основания для признания за башкирами владельческих прав на вотчины считала давность владения («владение по старине»). Уфимские воеводы по челобитным башкир, а также в случаях положительного решения по земельным спорам выдавали оберегательные и владенные грамоты, которые представляли собой свидетельство собственности и содержали санкцию на самозащиту вотчинных прав. Вместе с тем по мере вовлечения башкир в экономические отношения с представителями других этнических и сословных групп развивались объективные условия для включения башкирских вотчин в гражданский оборот. Кардинальную смену парадигмы правового регулирования вотчинных отношений башкир заложил Указ от 11 февраля 1736 г., который легализовал возможность продажи башкирами своих вотчин. Отказ правительства от прежних правовых практик, направленных на консервацию вотчинных отношений, заложил основу для начала трансформации обычно-правового института родового землевладения башкир. Так, снятие запрета на покупку земельных участков фактически нивелировало традиционные принципы, на которых зиждилось вотчинное право башкир: непередаваемость земли вне общины, некоммерческий характер земли, зависимость содержания индивидуальных земельных прав субъекта от его социально-политического статуса внутри клана. В недрах гражданского оборота, в котором вотчина стала разновидностью имущества, происходила трансформация традиционного родового землевладения в институт коллективной собственности в гражданско-правовом понимании, что ускоряла процесс ее интеграции в российское вещное право. Таким образом, представляется, что на смену прежней правовой политики по подбору наиболее оптимального механизма адаптации вотчинного права приходит политика отбора (селекции) обычаев на предмет возможности их применения в рамках единого позитивного российского права.