Уголовная ответственность за самоубийство в праве допетровской Руси

Велиев Артем Эрнестович ORCID: 0000-0003-3548-6461 аспирант, кафедра уголовного права, Волгоградский государственный университет 400062, Россия, Волгоградская область, г. Волгоград, пр. Университетский, 100 Veliev Artem Ernestovich PhD student, Department of Criminal Law, Volgograd State University 400062, Russia, Volgograd region, Volgograd, Universitetskiy ave., 100 aeveliev@ya.ru

Несмотря на предпринимаемые усилия, Россия всё ещё остаётся одним из мировых лидеров по числу самоубийств на душу населения, что обуславливает активизацию уголовно-правовой политики в области противодействия суицидальному поведению. Между тем, несмотря на всплеск интереса к данной темы, её исторические аспекты остаются недостаточно изученным, что в особенности касается допетровского периода.

Об отношении славян к самоубийству до принятия христианства известно немногое. Фактически, единственным достоверным свидетельством о суициде является описываемый рядом современников т. н. обычай соумирания жён во время похорон своих супругов.

Так, в Стратегиконе Маврикия, написанном в конце VI-начале VII века среди прочих сведений о древнеславянских племенах находится такое: «Скромность их женщин превышает всякую человеческую природу, так что большинство их считает смерть своего мужа своей смертью и добровольно удушает себя, не считая пребывание во вдовстве за жизнь»^{[1, с. 243]}.

В более позднем сочинении персидского географа Ибн Русты похоронные обычаи славян конца IX века описываются сходным образом: «Когда умирает у них кто-либо, труп его сжигают. Женщины же, когда случится у них покойник, царапают себе ножом руки и лица ... И если у покойника было три жены и одна из них утверждает, что она особенно любила его, то она приносит к его трупу два столба, их вбивают стоймя в землю, потом кладут третий столб поперёк, привязывают посреди этой перекладины верёвку, она становится на скамейку и конец (верёвки) завязывает вокруг своей шеи. После того как она так сделает, скамью убирают из-под неё и она остаётся повисшей, пока не задохнётся и не умрёт, после чего её бросают в огонь, где она и сгорает»^{[1, с. 293]}.

Хотя из указанных свидетельств не следует того, что суицид был приемлем и в иных ситуациях, во всяком случае, можно заключить, что безусловным табу он не являлся.

Восприятие суицида начало меняться с приходом на Русь христианства, в соответствии с нормами  которого самоубийц, находившихся в момент лишения себя жизни во вменяемом состоянии, предписывалось лишать заупокойной службы. Каноническое право русской церкви восприняло отрицательное отношение к самоубийству из византийских источников, что подтверждается циркулированием на Руси множества списков Номоканона, где авторитетные мнения о самоубийстве можно найти уже в самых ранних рукописных сборниках ещё домонгольского периода^{[2, с. 67]}.

Негативная оценка суицида со стороны духовенства накладывалась и на народную веру в то, что умершие неествественной смертью навлекли на себя наказание божье, поэтому их нельзя хоронить, не погрешив перед Богом, который в противном случае может наслать бедствие на всю общину. И если с точки зрения церковных канонов следствием такого поступка должен быть только отказ в отпевании, обычаи того времени не допускали и простого предания тела земле.

Свидетельство об этом можно найти, например, в поучении Серапиона Владимирского, написанном около 1274 года: «И в наша лета чего не видехом зла: многи беды и скорби, рати, голод, от поганых насилья. Но никакож не переменимся от злых обычаи наших; ныне же гнев Божий видящи и заповедаете: хто буде удавленика или утопленика погребл, не погубите люди сих, выгребите. О, безумье злое! О, маловерье! Полни есми зла исполнени, о том не каем. Потоп был при Нои не про удавленаго, ни про утопленика, но за людския неправды, и иныя казни бещисленыя ... О человеци, се ли ваше покаянье? сим ли Бога умолите, что утопла или удавленика выгрести? сим ли Божию казнь хощете утишити? Лучши, братия, перестанем от зла» ^{[3, прибавление, с. 14]}.

Из приведённого отрывка видно не только то, что на Руси существовала практика выгребания заложных покойников из могил, но и что, духовенство таких суеверий не разделяло и пыталось с ними бороться.

Компромиссом между описанными представлениями о погребении Д. К. Зеленин считал захоронение покойников в убогих домах (также известных как божедомки или скудельницы)^{[4, с. 95]}. В соответствии с данным обычаем умерших нечистой смертью не отпевали и не закапывали в землю, а вместо этого клали в большие ямы, над которыми сооружали деревянное строение, а засыпали только в Семик — седьмой четверг после Пасхи. Свидетельствует о такой практике, в частности, жалованная грамота, данная в 1629 году арзамасскому Спасо-Преображенскому монастырю Патриархом Филаретом, а впоследствии также подтверждённая патриархами Иоасафом и Иосифом, в которой, помимо прочего, при упоминании о сборе похоронных пошлин с крестьян делается специальная оговорка: «а похороняти им тех людей, над которыми учинится скорая смерть, кусом подавится или кто кого ножем зарежет, или с древа убьется, или утонет не купаючися, или отравною смертию умрет, а не сам себя отравит, тех у церкви Божией похороняти и над ними отпевати как и над прочими Христианы; а который человек вина опьется, или удавится, или зарежется, или с качелей убьется, или купаючись утонет, или сам себя отравит, или иное какое дурно сам над собою учинит, и тех церкви Божией не похороняти и над ними не отпевати, велеши их класти в убогих домах, а похороннаго имати по гривне» (здесь и далее выделено мною)^{[5, с. 269]}.

Учитывая огромную важность норм обычаев и канонического права в обществе того времени, а также определённое их сходство с некоторыми правительственными предписаниями в Западной Европе, историю ответственности за суицид в России можно вести начиная уже с описанных выше практик.

Также следует обратить внимание на то, что вплоть до XVIII века санкции за суицид оставались предметом канонического права и правовых последствий со стороны княжеской и, позже, царской власти не влекли. Так, первым нормативно-правовым актом, изданным светской властью, в котором затрагивается проблематика суицида, является, по-видимому, Церковный устав князя Ярослава, датируемый различными исследователями в диапазоне от XI до XIII века. Данный памятник  права предусматривал, однако, ответственность не в отношении самоубийцы, а в отношении его или её родителей в тех случаях, когда их действия стали поводом для суицида. Несмотря на то, что Устав был издан светской властью, фактически он санкционировал передачу права решения вопроса о наказании родителей за самоубийство их детей в исключительную компетенцию церкви. Так, касательно случаев принуждения детей со стороны родителей ко вступлению в брак статья 29 Пространной редакции Устава гласит: «Аще девка не въсхощеть замуж, то отец и мати силою дадять. А что девка учинить над собою, то отец и мати митрополиту в вине»^{[6, с. 191]}. Аналогичная норма в немного изменённом виде имеет место в статье 24 Краткой редакции Устава: «Аже девка не восхочеть замуж, а отець и мати силою дадут, а что створить над собою — отець и мати епископу в вине, а истор [расходы на приготовление к свадьбе] има платити. Тако же и отрок»^{[6, с. 169]}. Сходное положение закреплено в статье 33 Краткой редакции, однако здесь ответственность за самоубийство отпрыска устанавливалась для тех случаев, когда самоубийство совершалось, напротив, по причине принуждения ко вступлению в брак: «Аже девка восхощеть замуж, а отець и мати не дадят, а что створить, епископу в вине отець и мати. Тако же и отрок»^{[6, с. 170]}. Интересно, что в Ярославском списке Устава положение «епископу в вине» в этой, как и в большинстве других статей, имеется добавление «а князь казнит», что связывают с тенденцией к расширению княжеской юрисдикции по делам, традиционно принадлежавшим церковному суду^{[7, с. 244-245][7, с. 256]}. Тем не менее, в данном случае неясным остаётся то, каким образом князь мог исполнить наказание, налагаемое епископом, учитывая, что имущественного наказания данной статьёй, в отличие от большинства других, не предусматривалось.

В отечественной науке широкое распространение получило утверждение о том, что термин «душегубство», употребляемый в памятниках законодательства Московской Руси, устанавливающих ответственность за убийство, относится и к самоубийству (см., например, ^{[8, с. 18],[9, с. 74]}). Однако при более критичном изучении данного тезиса приходится констатировать его ошибочность. Очевидно, что в случае полной тождественности убийства и самоубийства в правовом сознании людей той эпохи, самоубийство должно было бы влечь те же правовые последствия, что и умышленное лишение жизни другого человека. Тем не менее, не существует никаких сведений о наличии в русской истории аналогичных западноевропейским светских судебных процессов над телами умерших от собственной руки или над лицами, предпринимавшими попытку суицида. Кроме того, учитывая, что наказанием за неразбойное убийство в рассматриваемый период была вира, т. е. денежный штраф, наказание за суицид по правилам об ответственности за убийство было бы попросту невозможно ввиду отсутствия в живых самого субъекта преступления.

Датируемая же серединой XV века «Запись о душегубстве», несмотря на частое упоминание в работах по истории уголовно-правового противодействия суицидальному поведению в качестве документа, приравнивающего самоубийство к убийству (см., например, ^{[10, с. 105],[11, с. 30]}), и вовсе является памятником процессуального права, посвящённым, по большей части, вопросам установления подсудности отдельных категорий дел, и сама по себе какого-либо материально-правового регулирования вопросов суицида не содержит (равно как и упоминаний о нём в принципе).

Ошибочное отнесение Записи о душегубстве к числу источников, содержащих нормы, направленные на предупреждение суицида, по всей видимости, берёт начало в комментарии к ст. 1 «Записи», опубликованном в 1985 году во втором томе сборника российского законодательства X-XX веков под редакцией А. Д. Горского: «Под душегубством в рассматриваемое время понималось не только убийство, но и самоубийство (от своих рук утеряется), а также внезапная (без покаяния в грехах) смерть в результате несчастного случая»^{[12, с. 189]}. Нужно заметить, что даже здесь речи о юридической тождественности «Записью» самоубийства к убийству не идёт, однако это не помешало возникнуть путанице, нашедшей заметное место в различных публикациях по соответствующей теме.

Таким образом, утверждения отдельных авторов о том, что «Запись» якобы содержала некие нормы, приравнивающие суицид к убийству, не соответствуют действительности. Не удалось найти таких норм и в других актах рассматриваемой эпохи. Напротив, существует немалое количество памятников права, где проводится чёткая грань между убийством и смертью от иных причин, в число которых входит и самоубийство.

Так, в Уставной земской грамоте волостей Малой Пенежки, Выйской и Суры Двинского уезда от 1552 года прямо установлены различные правовые последствия между душегубством и «нехитросным делом», т. е. смертью от причин, не порождающих уголовно-правовых отношений: «А не доищетца в котором убийстве душегубства, а будет нехитросным делом сталосе которое душегубство, хто утеряется от своих рук, или озябет, или утонет, или згорит, или кто водою припловет, или кто в дереве убьетца, или ково возом сотрет, или громом убьет, или кого зверь съест, или кто поткинет мертвым незнаемым человеком, а обыщет того бесхитростно, и они то являют излюбленным своим головам да того мертвого хоронят, а им продажи нет в том ни от кого»^{[6, с. 230-231]}.

Приведённой нормой вводится исключение из правила о дикой вире —  выплачиваемого всей общиной штрафа в случае невыдачи властям лица, виновного в совершении убийства. При условии доказанности того, что  умерший погиб ненасильственной смертью община не несла наказания за нахождение мёртвого тела в пределах её земель.

Приведённый пример не является единственным — аналогичные предписания находят место во множестве уставных грамот, издававшихся с середины XV по начало XVII века и регулировавших местное управление на соответствующих территориях. Так, Н. П. Загоскин, изучивший и сведший воедино содержание пятнадцати уставных грамот, обнаружил параллельные места, посвящённые освобождению общины от уплаты дикой виры за тела умерших от причин, не влекущих уголовной ответственности (в том числе самоубийц), в двенадцати из них, а именно: в Белозерской 1488 года, Переяславским рыболовам 1506 года, Артемоновского стана крестьянам 1506 года, Каменского стана бобровникам 1509 года, села Высоцкого 1536 года, Онежской 1536 года, Ильмехотского стана боровникам 1537 года, Пермской 1553 года, Афанасьевского и Васильевского сёл 1554 года, Борисоглебской слободы 1584 года, Устюжно-Железопольской 1614 года, и Двинской эпохи Ивана IV^{[13, с. 51-53][13, с. 144]}.

Помимо грамот, исследованных в работе Н. П. Загоскина, аналогичную клаузулу можно обнаружить и в других источниках подобного рода. Например, в жалованной грамоте игумену Вяжищского монастыря 1510 года^{[14, с. 16]}, на владения Спасо-Евфимиева монастыря 1551 года^{[15, с. 547]}, упомянутой выше уставной грамоте крестьянам трёх волостей Двинского уезда 1552 года^{[6, с. 230-231]}, изданном не ранее 1621 года по указу Михаила Фёдоровича уложении о ямской гоньбе и ямских слободах^{[16, с. 105-107]} и др.

Наконец, имеет смысл сказать и ещё об одном памятнике права допетровской эпохи, в котором, хотя и вскользь, также упоминается самоубийство.

В годы Смуты, при Лжедмитрии I либо Василии Шуйском (а возможно, что при участии обоих), был составлен единый свод законов, в котором были кодифицированы нормативные акты, изданные после выхода Судебников 1550 и 1589 годов. Впоследствии за ним закрепилось название «Сводный судебник» (см. ^[17]).

В главах 141-146 грани 22 данного документа был установлен запрет на дачу присяги с целованием креста, причём как ложной (накриве), так и истинной (направе). Наказание за данный проступок предусматривалось в виде епитимьи, налагаемой на согрешившего священником, с запретом последнему пускать провинившихся в храм, поминать на литургии, ходить к ним домой и брать приношения. Дабы мотивировать священство налагать столь серьёзное взыскание, глава 146 Судебника сулит священникам, не выполнившим этой обязанности, ту же участь, что и самим клятвенно поцеловавшим крест, тяжесть греха которых ставится в один ряд с еретиками и самоубийцами, которых ждёт вечная мука: «…аще станете вы, Попове, к ротником в домы приходити, или велите им к церкви приходити: сами общую муку приимете, геену огненую, и тму кромешную, занеже ротником и еретиком, или хто сам на собя осил положит, да удавитца от своих рук, те все едину муку приимуть на втором пришествии Христове, не каятися без ответа, то в муку вечную пошли, — и вы, попове, тех унимайте, наказывайте их и учите, занеже вам велено вязати и решати, не стыдите лица своего от них»^{[18, с. 358-359]}.

Аналогичное положение содержится в Указе о крестном целовании 1558 года, который, судя по всему, и лежит в основе соответствующей грани Сводного Судебника: «Аще станете вы, попове, к ротником в домы приходити или им  велите в церковь ходити, то вы с ними злую муку приимете и геону огненую и тму кромешную, занеже ротником и еретиком или удавитца от своих рук, и на свои рукы падают насмерть; то те все триедину муку приимут, а на втором пришествии не каятися им будет, без ответа в муку вечную пойдут»(цит. по: ^{[19, с. 511]}; см. также: ^[20]).

Сводный Судебник, по всей видимости, так и не был официально утверждён, однако он интересен в двух аспектах. С одной стороны, он показывает, что самоубийство рассматривалось не просто как поступок, достойный осуждения, но и ставилось в один ряд с тягчайшими грехами, причём в санкционированном верховной властью источнике права. С другой, тот факт, что в столь масштабном сборнике правительственных узаконений единственное упоминание суицида не связано с какими-либо светскими санкциями, подтверждает, что самоубийство, хотя и было социально порицаемым, гражданской властью не преследовалось.

В дальнейшем содержание Указа было также учтено при составлении Соборного Уложения 1649 года — близкие по содержанию нормы нашли место в главе XIV, — однако в этой редакции упоминание о самоубийцах уже отсутствует: законодатель ограничился посулами вечных мук непосредственно нарушившим присягу, без проведения параллелей с участью иных грешников.

Суммируя изложенное, можно прийти к заключению, что в допетровской Руси никогда не существовало светских правовых норм, которые бы устанавливали ответственность непосредственно за самоубийство. Тем не менее, со времён крещения Руси суицид являлся социально порицаемым явлением, что, помимо прочего, находило отражение и в нормативных актах, издававшихся правительством. Самостоятельная же светская ответственность за самоубийство будет установлена лишь в результате рецепции Петром Первым западноевропейских правовых институтов, что ознаменует начало нового этапа в развитии правовых средств противодействия суицидальному поведению.