«Преступление и наказание»: сахалинская каторга в восприятии уголовных преступников (середина XIX–начало XX В.)

Левандовский Андрей Никитич аспирант, кафедры источниковедения, Московского Государственного Университета им. М.В. Ломоносова 119192, Россия, г. Москва, ул. Ломоносовский Проспект, 27 корп 4 Levandovskii Andrei Nikitich Postgraduate student, the department of Source Studies, M. V. Lomonosov Moscow State University 119192, Russia, g. Moscow, ul. Lomonosovskii Prospekt, 27 korp 4 andre-levandowski@rambler.ru Другие публикации этого автора

Рассмотрение какого-либо исторического явления через призму персонального восприятия представителей той или иной социальной группы давно уже не ново в отечественной историографии, каждый год выходит множество работ, посвященных данной проблематике. Популярен этот подходи к изучению Сахалина и его пенитенциарных учреждений середины XIX – начала ХХ в.

В советской историографии в подобных работах основной упор делался на такие источники, в которых обличалось царское правительство и показывались все пороки сахалинской каторги. В первую очередь, уделялось особое внимание сочинениям А.П. Чехова и В.М. Дорошевича, ^{[22, 24, 25]}. В постсоветский период разработка этой проблематики продолжилась ^{[1, 2, 9, 21]}. В качестве примера приведем исследование профессора М.С. Высокова, выпущенное к 150-летнему юбилею А.П. Чехова. Автор во введении отметил, что его основной задачей было «сделать текст чеховского "Сахалина" более доступным для современного читателя. В связи с этим были подготовлены краткие статьи практически обо всех упомянутых на страницах книги А.П. Чехова реальных людях и литературных героях, атласах и картах, газетах и журналах, научных трудах и литературных произведениях, океанах и морях, проливах и заливах, реках и озерах, островах и полуостровах, горах и долинах, мысах и скалах, народах и странах, губерниях и областях, округах и военных постах, селениях и городах, растениях и животных, законах и учреждениях, обществах и компаниях, религиозных конфессиях и учебных заведениях, азартных играх и деньгах, чинах и титулах, казнях и телесных наказаниях, одежде и инструментах, строениях и мебели, горных породах и кораблях, продуктах и напитках, болезнях и лекарствах ^{[2, с. 11]}. Образы Сахалина, запечатленные А.П. Чеховым и В.М. Дорошевичем, до определенного времени были, пожалуй, основным источником для формирования образа сахалинской действительности современными исследователями.

В новейшей историографии стали появляться работы, в которых освещаются уже известные сюжеты с новых сторон, с опорой на источники, авторами которых были иностранные путешественники Ч.Г. Хоуз, Б. Ховард, Г. де Виндт, П. Лаббе и др. ^{[12, 13, 14]}. Зачастую данные публикации сопровождали издания соответствующих источников, что расширяло исследовательские возможности последних. Так, в 2003 г. в Южно-Сахалинском издательстве увидели свет путевые очерки известного английского антрополога, этнографа Ч.Г. Хоуза, озаглавленные автором «На восточной окраине». Которые во многом дополняют те сведения, которые мы можем найти у А.П. Чехова и В. Дорошевича.

Хорошо известно, что в конце XIX в. на Сахалине с проверкой побывали многие известные чиновники, среди которых можно вспомнить начальников Главного тюремного управления М.Н. Галкин-Враского и А.П. Саломона, юрисконсульта Д.А. Дриля, сотрудника министерства внутренних дел А.А. Панова и др., воспоминания и заметки которых современные исследователи привлекают для расширения представления об «острове изгнания» ^{[3, 5, 11]}.

Изучение историографии, посвященной сахалинской каторге, позволяет говорить о том, что в арсенале исследователей практически нет работ, опирающихся на восприятие острова и жизни на нем очевидцев, отбывающих там наказание. Исключение составляют лишь привлекаемые в работах источники о жизни политических заключенных ^{[10, 13, 20]}. Судьбы «уголовников», лиц, совершивших тяжкие преступления, на наш взгляд, заслуживают не меньше внимания. Именно они составляли тот «хребет» каторги, на основе которого администрация планировала превратить Сахалин в процветающую колонию, от их позиции во многом зависло осуществление этих планов. Это обстоятельство определяет значимость обращения в статье к источникам, раскрывающим отношения уголовных преступников к своему новому положению, к своим трудовым обязанностям и возможности искупить свои грехи перед обществом.

Работа с источниками позволяет выделить две категории: те, что содержат «первичную» информацию, сообщаемую непосредственно самими заключенными, являющимися авторами текстов о каторге, и те, которые содержат материалы интервью с заключенными, которые можно отнести к области «устной истории», транслируемые сторонними наблюдателями сахалинской каторги. К ним относятся писатели и чиновники, имевшие больше возможностей опубликовать и донести до читателя свои наблюдения и впечатления, чем у уголовных преступников. Почти каждый из тех, кто побывал на Сахалине и оставил какие-то заметки, так или иначе общался с местными арестантами и составил о них какое-то мнение. Причем у разных авторов оно может быть диаметрально противоположным. Если у А.П. Чехова ^[28], В.М. Дорошевича ^[8] и некоторых чиновников ^[19] обитатели сахалинской каторги, по большой своей части представлены как жертвы жестокой системы, которая ломает человеческие жизни и судьбы, то у другой части чиновничества ^[15] и у иностранных путешественников ^{[7, 26, 27]} отношение к уголовным преступникам гораздо более скептическое, они уверены, что многие из заключенных полностью заслужили подобную участь, а по некоторым из них так и вообще плачет «веревка».

Отдельно в этой группе хочется выделить работы сахалинского врача Н.С. Лобаса. По своему содержанию они сильно отличаются от других трудов по данной теме, поскольку автор пытался с научной точки зрения подойти к анализу поведения уголовников и ставил своей задачей разобраться в том, что толкает их на путь преступления. Н.С. Лобас был сторонником теории Чезаре Ломброзо, которой утверждал, что социальные условия и наследственные признаки имеют огромное влияние на формирование человеческой личности. Он решил проверить это утверждение на примере биографий 80 наиболее отъявленных сахалинских преступников, причем многие сведения он записывал со слов самих уголовников или пользовался их заметками ^{[16, с. 112]}. Н.С. Лобас дополнял свои мысли прямым цитированием каторжан, по которым мы можем понять их характер и мировосприятие ^{[16, с. 116-118]}. Подобный подход, а также сам факт непосредственной работы и пребыванием на Сахалине Н.С. Лобаса, делает этот источник важнейшим для предпринятого исследования.

Из работ, написанных непосредственно уголовными преступниками, следует упомянуть воспоминания Федора Широколобова, созданные им по просьбе работника министерства внутренних дел Н. Новомбергского ^[17]. Чтобы лучше познакомиться с автором этих воспоминаний, приведем карточку, которую составил уже упомянутый выше врач Н.С. Лобас: «Федор Широколобов, 35 лет, крестьянин. Ничем не занимался. Несколько убийств с целью ограбления. Семья жила богато. Телосложение атлетическое. Правильная очень большая голова. Широкий утиный нос, сильно развитые скуловые отростки. Толстые губы. Тоны сердца ясные. Пульс 80 весьма слабого наполнения. Кожная чувствительность резко понижена. Рефлексы нормальные. Отец был здоров. Мать умерла от паралича. Отец сильно пил водку. Дед тоже. Половую жизнь начал с 14 лет» ^{[16, с. 179]}. Эта характеристика в полной мере объясняет выводы Н. Новомбергского, считавшего, что все попытки организовать на Сахалине колонии, опираясь на таких людей, как Федор, чья жизнь состояла из череды самых кровавых преступлений и которые не хотели существовать честным трудом, являлись тщетными ^{[17, с. 176]}.

Однако, нужно заметить, что к информации, которую оставляли заключенные своим интервьюерам, надо относиться с определенной осторожностью. По мнению исследователей, каторжанам была свойственна «бравада», они зачастую «рисовались» с целью повышения их авторитета в тюрьме ^{[8, с. 225; 16, с. 126; 17, с. 177]}. Однако общие настроения эти рассказы передают, так как воспроизводят атмосферу, которой жила каторга. Поэтому мы считаем возможным использовать эти материалы в качестве источника информации о восприятии каторжанами Сахалина как историко-культурного пространства. Не менее значимым вопросом, ответ на который могут дать источники, является проблема достоверности в высказанных суждениях творцов источников в отношении преступников, осужденных по уголовным статьям.

Как же воспринимали каторжане свою изоляцию на острове? Принимали они свое заключение как возможность искупить свои грехи и начать жизнь с чистого листа и понимали ли они колонизацию как государственную задачу, а также идею своего вынужденного, но общественно значимого служения? Однозначного ответа быть не может. Но известно, что первый заключенный Сахалина, отцеубийца Иван Лапшин, сам попросил его отправить на остров, чтобы своим трудом «очиститься от совершенного им преступления» ^{[17, с. 13]}. Подобный пример был скорее исключением из правил, чем закономерностью. Бывалые преступники относились к своему заключению стоически. Их позицию продемонстрировал в своих воспоминаниях убийца-рецидивист Федор Широколобов. Он писал о том, что осознает, за что попал на каторгу, понимает, что не просто так и что его жизненный путь привел к тому, что он оказался за решеткой ^{[17, с. 250]}. Ф. Широколобов не искал искупления своей вины или грехов, а просто существовал на Сахалине, хотя в воспоминаниях им отмечалось, что он сожалел о тех удовольствиях, которые он мог получить на свободе, не попади на «остров изгнания». Тем не менее, Ф. Широколобов осознавал, что в случае успешного побега он вряд ли бы изменил своим привычкам и продолжил бы грабить и убивать. Это, в свою очередь, привело бы его обратно на каторгу или в могилу. Он категорически не желал этого. Желание жить, пусть даже и на каторге, было сильнее мечты о свободе и даруемых ей удовольствиях. В тюремной иерархии ему удалось занят довольно высокие позиции. Звание «Ивана», то есть авторитетного преступника обеспечивало ему сносную жизнь, которой он не собирался рисковать ради туманных перспектив. Доктор Н.С. Лобас приводил доводы другого преступника, которого он опрашивал: «Чего нам? Пить есть дают, одевают, обувают ^{[16, с. 119]}». Эта позиция была характерна для многих заключенных, поскольку, в силу своего физического состояния, многие из них не могли вести преступный образ жизни, а обеспечить свое существование на воле иными, законными способами, он уже не могли. Были и исключения среди заключенных, некоторые из них ненавидели жизнь на острове и пытались бежать при любой возможности. Но это не было связано с сахалинской каторгой, а касалось всей пенитенциарной системы, которая ограничивала столь желанную ими свободу. В.М. Дорошевич свидетельствовал, что после опроса заключенных, можно сделать вывод, что почти каждый на каторге стремится переменить свою участь и выбраться на волю. Средства достижения цели имели вторичный характер, преступников не заботило, как эта цель будет достигнута, как они обретут волю ^{[8, с. 232]}. Наибольшие страдания от своего заключения, как правило, испытывали «случайные» преступники, которые находились в самом низу тюремной иерархии ^{[8, с. 233]}. У них не было такого опыта каторжной жизни, как у бывалых «Иванов», побег из-за своей сложности и незаконности для них был невозможен, им ничего не оставалось, кроме отбывать положенное им наказание, что было очень не просто. Любое неудачное стечение обстоятельств все глубже и глубже засасывало их «трясину». Так, В.М. Дорошевич передал рассказ некоего мещанина Николая Гловацкого, который, как полагало следствие, в состоянии аффекта убил свою жену. За слабость в работе был бит розгами, а также обвинен в убийстве другого заключенного, который, как оказалось позднее, просто сбежал из-под стражи. Это окончательно подорвало его слабое здоровье, и в свои 47 лет Н. Гловацкий стал искалеченным стариком, доживающим свои дни в тюремном лазарете ^{[8, с. 165]}. При таком отношении каторжан к своему заключению, когда лишь единицы из уголовных и политических преступников рассматривали Сахалин, как место для искупления своей вины, а не как удерживающую их клетку, сложно представить, что они могли быть опорой в сложном деле колонизации острова, на которую так рассчитывали власти.

Второй важный аспект информации, которую можно получить из источников, касается вопроса о том, как уголовные каторжане относились к своим трудовым обязанностям, возложенным на них государством. В этом вопросе также не было единообразия. Среди заключенных были настоящие труженики, которые относились к работе, как к способу искупления своих грехов или как к возможности улучшить свое положение. К таким людям относился уже упомянутый выше Иван Лапшин, чей пример укрепил администрацию в возможности реализации идеи создания колонии на острове ^{[17, с. 13]} или Егор из «Острова Сахалин» А.П. Чехова, который просто не мог находиться без работы ^{[28, с. 97-98]}. Но это лишь единичные примеры. Многие из тех, кто попадал на каторгу, не были приучены к труду. Отчасти именно поэтому они и оказались на «каторжном острове», будучи не в состоянии честным путем добыть деньги на удовлетворение своих потребностей. Один из пациентов доктора Н.С. Лобаса писал: «Я, как и прочие, искал счастья, т.е. денег, которые, как я полагал, составляют счастье. Да я искал денег. Вся жизнь моя потрачена на поиск их, все приносил ради них в жертву; я готов был мучать всех, готов был на самый отчаянный подвиг, чтобы только достать денег. Отец оставил мне наследство, но оно все ушло на прожигание жизни, а без удовольствий, как без воздуха, я существовать не мог. Без денег нужно было умирать, а я решил жить, что было равносильно преступлению, без которого в этой жизни ничего не оставалось делать» ^{[16, с. 115]}. Понятно, что такую почти физическую непереносимость работы имели не все арестанты, но почти все «Иваны», авторитеты каторги, ею обладали. Они презирали «людей, взятых от сохи» и это презрение передавалось остальным каторжанам, которые еще колебались в выборе собственной стратегии поведения в тюрьме.

Добавим, что в силу многонационального состава Российской империи, на Сахалин попадали жители Средней Азии и Кавказа ^{[4, с. 222]}, то есть представители тех народов, образ жизни которых в принципе отличался от великорусского населения. Представители «инородцев» были не способны к тому труду, который от них требовался на каторге, что не могло не сказаться на развитии инфраструктуры острова. Все это наносило непоправимый вред планам колонизации, которые требовали самоотверженного труда для их реализации.

Как видно из всего вышеизложенного, значительная часть из уголовных преступников не имело ни склонности, ни желания трудиться и воспринимало каторгу, как клетку, которая мешает их «привольной» жизни. Были ли у сахалинской пенитенциарной системы возможности исправить человека и заставить изменить траекторию своей жизни? К сожалению, анализ источников позволяет констатировать утопичность этого предположения. Каторга скорее развращала ссыльных и превращала «взятых от сохи на время» в настоящих «Иванов». Ярким примером является история Сахалинского заключенного, грузина Башинашвили, который, после того как попал на каторгу, сделался настоящим бандитом, в течение 8 месяцев грабившим и убивавшим местных жителей ^{[16, с. 122]}. Справедливости ради нужно отметить, что бывали случаи, когда каторга способствовала исправлению, преступник сходил со своего криминального пути, но происходило это обычно не из-за трансформации взглядов, а из-за объективных факторов, например, физической неспособности человека вести преступную жизнь. Федор Широколобов после неудачного побега, во время которого ему прострелили ноги, отказался от дальнейших попыток покинуть остров, так как в его состоянии это было почти невозможно ^{[17, с. 250]}. Но даже если убийца искренне хотел исправиться и раскаивался в своих злодеяниях, то на каторге он не мог встретить сочувствия своим порывам. Чтобы сохранить авторитет он вынужден был изображать из себя холоднокровного преступника. В.М. Дорошевич приводил слова некоего осужденного преступника Негеля. Убийца поделился с публицистом надеждой обрести прощение и искупить вину. Тем не менее, в завершении беседы он просил не передавать никому содержание разговора: «Вы только никому не говорите об «этом»! – просил он меня на прощанье, - а то в каторге узнают, смеяться будут…!» ^{[8, с. 224]}.

Во все времена в уголовной среде встречаются разные люди. Кто-то ищет искупление, кому-то чуждо раскаяние. Сахалинская каторга не являлась исключением. Но так было заведено в преступной среде, что авторитетом пользовались «Иваны», бывалые каторжане, которые легче адаптировались к подобным обстоятельствам и в целом гораздо лучше устраивались в тюрьме, чем люди, попавшие на Сахалин в силу ошибок или неудачных обстоятельств. И для многих из них единственным способом выживания было копировать поведение «Иванов», что только глубже и глубже затягивало их в каторжную жизнь. Вероятнее всего, что именно по этой причине оценка положения и нравственных качеств уголовных преступников так разнится в источниках. А.П. Чехов, В.М. Дорошевич, Л.В. Поддубский, несмотря на разные цели, которые они ставили перед поездкой на остров, пытались указать на гнилостность самой системы, которая не только не исправляла преступников, но и развращала невиновных, включая администрацию каторги. А.П. Чехов писал, что «от телесных наказаний грубеют и ожесточаются не одни только арестанты, но и те, которые наказывают и присутствуют при наказании» ^{[20, с. 262]}. Поэтому они скорее жалели преступников, чем осуждали. Так, В. Дорошевич об одном из заключенных писал: «Это был человек, в котором было все уничтожено… ему истерзали тело и наплевали в душу» ^{[8, с. 336]}. В вышеупомянутых источниках просматривается более мягкое отношение к ссыльным. Но есть и такие, кто рассматривал жизнь на каторге и высказывал свое отношение к ней, опираясь на факты, не желая снисходительно относиться к преступникам. Так, например, французский этнолог Поль Лаббе был обворован своим же охранником ^{[29, с. 36-37]}, а исследователь Генри Хоуз подвергся разбойному нападению со стороны одного из них ^{[27, с. 120]}.

Сами же арестанты в своих воспоминаниях и интервью, скорее ближе к точке зрения А.П. Чехова, обвиняя нездоровую социальную атмосферу в том, что они встали на путь преступления. Вот как об этом в стихах пишет один из преступников:

Надо правду сказать:

В горькой доле моей

Грешна пьяница-мать

Бог судья будет ей ^{[16, с. 129]}.

Очевидно желание преступников переложить ответственность за свои поступки на непреодолимые обстоятельства. Но так поступали далеко не все. Например, Федора Широколобов был более честен и признава свою вину в совершенных им преступлениях ^{[17, с. 250]}. Но в любом случае, уголовные преступники в большинстве своем не видели возможности или не хотели исправить положение, например, своей упорной работой на благо колонизации острова. Прав был А.П. Чехов, написав: «…каторга убивает нравственную силу человека, растлевает и губит душу» ^{[20, с. 303]}.

Во многом это объясняет, почему освоение Сахалина каторжанами шло медленными темпами. Известно, что высказывались предложения по удалению «Иванов» и бродяг с каторги ввиду того негативного эффекта, который они оказывают на остальных ссыльных ^{[18, с. 239]}. Это предложение кажется весьма справедливым, так как вне зависимости от того, считаем мы уголовных преступников жертвами системы или опасными бандитами, надо признать, что как в интервью ^{[16, с. 134]}, так и в воспоминаниях ^{[17, с. 249]}, большая часть из них была неспособна к честному труду, а предположение одного из авторов проектов по развитию острова, что колонизация даст простор деятельности каждого из ссыльнокаторжан, решивших начать новую трудовую жизнь» ^{[23, с. 220]}, не подтвердилось. Имея в своей основе столь заметный изъян в лице уголовного контингента, сахалинский проект не мог быть реализован и не достиг тех результатов, на которые рассчитывали его создатели.