"Азиатский вопрос" в Кении: история и новые тренды

Карпов Григорий Алексеевич доктор исторических наук старший научный сотрудник, Институт Африки, Российская академия наук 123001, Россия, г. Москва, ул. Спиридоновка, 30/1 Karpov Grigory Doctor of History Senior Researcher, Institute of Africa, Russian Academy of Sciences 123001, Russia, Moskovskaya oblast', g. Moscow, ul. Spiridonovka, 30/1 gkarpov86@mail.ru Другие публикации этого автора

«Азиатский вопрос» в Кении – это частный случай проблематики возникновения, развития и современного состояния индийской диаспоры в странах Восточной Африки. В ходе миграционных процессов колониальной и постколониальной эпохи сформировалось целое сообщество, – «кенийские азиаты», представители Британской Индии и их потомки, проживающие в Кении и западных странах (прежде всего, Великобритании).

Западная наука посвятила приезжим из Южной Азии в восточноафриканском регионе колоссальный объем историографического материала. Насчитывается не менее 600 научных статей и монографий по данной тематике. Широко представлено изучение влияния индийского капитала на развитие кенийской экономики^[1]. Не остались без внимания и судьбы индийцев, вынужденных покинуть страну в первые годы ее независимости^[2]. Среди наиболее интересных трудов, затрагивающих, в том числе, нетривиальные аспекты истории индийских мигрантов в Кении, можно отметить работы, анализирующие, например, роль индийцев-врачей в колониальной медицине^[3], участие выходцев из Индии в становлении системы правоохранительных органов^[4], локальную прессу, ориентированную на данную диаспору^[5].

Индийцы кенийского происхождения в наши дни находятся на стыке трех цивилизационных центров, - южноазиатского, восточноафриканского и западноевропейского. Это любопытный пример нестандартной судьбы относительно малой этнической группы, изучение которой, на наш взгляд, чрезвычайно обогащает деталями и неожиданными открытиями уже имеющиеся в отечественной науке наработки, посвященные африканской миграции^[6], политике западных^[7] и восточных государств^[8] в отношении Африки, деколонизации и интеграции мигрантов^[9].

Рассматривая «азиатский вопрос» в Кении, было бы непростительно игнорировать фактор демографического, экономического и социального влияния, иногда даже давления, на западноевропейские страны со стороны африканских и азиатских стран, в том числе, посредством своих диаспор, прочно обосновавшихся в бывших метрополиях. Нехватка рабочих ресурсов вынуждает ЕС искать людские резервы извне. За счет высокого уровня рождаемости^[10], Африка в перспективе может предложить на мировой рынок сотни миллионов трудовых мигрантов, в том числе, индийского происхождения.

Предыстория

Сколь бы экзотично это не звучало, но индийцев в Восточной Африке можно считать едва ли не представителями местного населения. Следы их присутствия в этом регионе обнаруживаются еще в I в. н. э. Относительно стабильные торговые контакты известны со II в. н. э., а к XIII в. можно говорить о существовании регулярных торговых путей индийцев (и арабов) через восточноафриканское побережье.

Основным местом присутствия индийцев в XV–XVIII вв. в Восточной Африке был Занзибар, главный центр работорговли между Индией, Африкой и Оманом. Южноазиатские мигранты играли в этом бизнесе ключевую роль. Португальские власти такого рода деловую активность не запрещали. Не стали этого делать и власти Султаната Омана, контролировавшие эту территорию с конца XVII в. до прихода британских колонизаторов в середине XIX в.

Уже в те времена отмечались коммуникабельность и уживчивость индийцев с португальцами-христианами и арабами-мусульманами. Среди выходцев из Южной Азии была распространена идея «семейной собственности» («joint family») на имущество. Данный подход позволял индийцам консолидировать огромные финансовые и административные ресурсы. В этом отношении своим авторитетом были известны семьи Севджи (Sewji), Дхамджи (Dhamji), Пароо (Paroo), Топан (Topan). Примером предпринимательского и управленческого успеха можно считать Тарию Топан (1823–1891), который сумел одновременно завоевать доверие и расположение оманского султана, став почетным премьер-министром Занзибара, и британцев, получив рыцарское звание от королевы Виктории^{[3, p. 19–20]}.

Распространение британского влияния в Кении резко активизировало приток мигрантов из Южной Азии на материковую часть страны, их численность выросла с 2 тыс. в 1895 г. до примерно 50 тыс. к 1940 г., а к 1948 г. приблизилась к 100 тыс. Исторические связи с этим регионом и относительная близость к Индии позволяла приезжим поддерживать собственную идентичность, сохранять традиции и культурные практики страны исхода. Восточная Африка в этом плане выгодно отличалась от других отдаленных мест расселения индийцев (Маврикий, Фиджи, Ямайка, Тринидад, Панама, Австралия и др.). Всего к 1920 г. около 1,5 млн индийцев проживали за пределами Британской Индии^{[3, p. 24–25]}.

Власти колониальной Кении привлекали индийцев для строительства Угандийской железной дороги в 1896–1901 гг., на государственную службу в органах правопорядка, медицинских учреждениях, таможне^[11].Расширялась традиционная купеческая миграция, значительно дополненная крестьянским переселением из бедных регионов Индии, где часто свирепствовали засухи, неурожаи и голод. Не последнюю роль играл религиозный фактор, побудивший мусульман-исмаилитов из Южной Азии искать себе новое пристанище в Африке^{[12, p. 442–444]}. Индийцы занимались ростовщичеством, работали в банках, вели бизнес там, где европейцы в силу совершенно непереносимых климатических условий продуктивно действовать на постоянной основе не могли. Искреннее восхищение британцев своим профессионализмом вызывала немногочисленная привилегированная прослойка индийских советников и чиновников, служивших при султанах Занзибара^{[3, p. 20–21]}.

Индийские врачи внесли огромный вклад в становление западной медицины в Восточной Африке, беря на себя работу с контрактной трудовой силой из Южной Азии и местным населением. К концу Первой мировой войны численность врачей индийского происхождения в Колониальной медицинской службе Кении почти в два раза превышала численность врачей-европейцев.

В колониальную эпоху, с 1880-х по 1963 г., южноазиатские мигранты в Кении играли привычную для себя роль посреднического меньшинства («middleman minority») между европейцами и собственно африканским населением^{[2, p. 741]}. Однако в отличие от прежних времен индийские общины в конце XIX — первой половине XX в. значительно нарастили экономическое могущество. Британские власти не ограничивали предпринимательскую активность на местах. Выходцы из Южной Азии создавали торговые точки и предприятия, занимаясь производством и продажей самого широкого спектра продовольственных и промышленных товаров, включая сахарный тростник, чай, каучук, хлопок, фрукты, соду, мыло, мебель, джин, пиво и пр.^[13] Проникал индийский бизнес и в сферу строительства, недвижимости, транспорта^{[14, p. 8]}.

С ростом численности и экономического влияния у индийской диаспоры Кении стали неизбежно возникать амбиции в общественно-политической области, претензии на равное с европейцами участие в управлении колонией. Метрополия и европейские поселенцы на такой шаг, разумеется, пойти не могли. Постепенно нарастая с начала XX в., к 1920-м гг. данный дискурс привел к возникновению так называемого «индийского вопроса» в колонии, предваряющего «азиатского вопрос» уже в независимой Кении.

Суть проблемы

С формальной точки зрения в Британской империи существовало равенство всех ее «подданных». Предполагалось, что если представители колоний придерживаются своих ценностей и норм поведения, не противоречащих общим имперским принципам, то они могут поступать на государственную и военную службу, иметь право на представительство в органах власти. В теории утверждался принцип «раздельного развития» («separate development»), известного также как «философский апартеид» («philosophical apartheid»), где каждый из участников строительства империи рос и развивался в общей с британцами цивилизационной канве, но с разной скоростью и культурным бэкграундом. На практике доминировал «бааскап» («baasskap») или «практический апартеид» («practical apartheid»), выливавшийся в обыкновенную сегрегацию на основе расовых и этнических признаков^{[4, p. 402–403]}. Южноафриканская терминология не должна здесь нас смущать, в Кении действовали аналогичные принципы, с разницей лишь в деталях и без официального объявления режима апартеида.

В 1926 г. в Кении проживало около 15 тыс. европейцев, 30 тыс. индийцев и 2,6 млн коренных жителей, в 1950 г.– 30 тыс., 135 тыс. и 5,2 млн, соответственно^{[4, p. 401]}. Отношения между данными сообществами нельзя было назвать гармоничными, у каждой группы были свои интересы, зоны влияния, претензии к метрополии и другим группам. Европейские мигранты, выходцы из Индии и африканцы селились, как правило, раздельно, поддерживая свою культуру и формируя закрытую социальную инфраструктуру (школы, больницы, клубы и др.). Установив фактическую монополию в торговой сфере, южноазиатские купцы, имеющие большой опыт в бизнесе, по мнению ряда современников, превратились для африканцев в настоящее бедствие. Ничем, что было свойственно дикому капитализму, торговцы из Южной Азии в Кении не пренебрегали, в том числе, демпингом, картельными сговорами, получением сверхприбылей, ценовыми войнами, спекуляциями, мошенничеством, громадными ссудными процентами^{[1, p. 327–329]}.

В глазах коренных жителей индийские мигранты нередко выглядели колониальными коллаборационистами, бывшими работорговцами, удобно устроившимися при новых хозяевах-британцах. Они вызывали неприязнь откровенно пренебрежительным отношением к африканцам. Последних, согласно древнейшей и прочнейшей индийской традиции пиетета перед светлым цветом (глаз, кожи, волос) и даже его оттенками, индийцы часто именовали «черные люди» («kala lok»)^{[3, p. 30–31]}.

И вот именно на этом фоне индийская диаспора Кении начала предъявлять местным властям и метрополии претензии на равные с европейцами избирательные права, а также на получение земель в Белом Нагорье, плодородном районе страны с умеренным климатом, зарезервированном исключительно за европейскими поселенцами на уровне Министерства по делам колоний в 1908 г.^{[15, p. 259-270]}. Данное решение было подтверждено еще дважды – в 1920 г. и в 1922 г.

Южноазиатские мигранты, разумеется, пытались отстаивать свои интересы. Самое раннее их выступление (митинг в Момбасе) датируется 1906 г. Главным было требование прекратить дискриминацию в части политических прав и возможностей расселения. В 1912 г. было опубликовано соответствующее коллективное обращение. Впрочем, все это совершенно не повлияло на политику колониальных властей, ограничительные меры в отношении индийцев продолжали вводиться. Постановление о земле 1915 г. («1915 Land Ordinance»), Закон о расовой сегрегации 1918 г. («Segregation of Races Act»), Постановление о муниципальном представительстве 1919 г. («Municipal Corporation Ordinance»), Избирательный закон 1919 г. («Electoral Representation Ordinance») фактически исключили для индийцев возможность претендовать на избирательные права^{[3, p. 67]}.

Параллельно, смешав проблему антисанитарии в публичных местах с расовой риторикой и культурно-бытовыми вопросами, колониальные власти ввели ограничения на расселение индийцев и африканцев. Вообще вопросам здравоохранения в Кении уделялось повышенное внимание. Особенные, вполне обоснованные, опасения вызывала угроза распространения чумы. С 1900 г. по 1913 г. была принята серия решений в этой области, где ключевыми мерами профилактики были локальные запреты на перемещения индийцев и африканцев, но не европейцев, за которыми априори признавался более высокий уровень личной и общественной гигиены. Нарушители правил расселения могли быть приговорены к заключению в тюрьме на срок до одного месяца^{[3, p. 82]}.

Для приезжих из Индии, привыкших у себя на исторической родине к многовековой парадигме кастовой сегрегации, такой подход был очень болезненным, он приближал их к африканцам, что вызывало культурный диссонанс. Индийцы настаивали на том, что, если они сами придерживаются европейских норм быта, то их нельзя принудительно расселять только в соответствующих кварталах и районах. Европейские власти оставались по этому вопросу непреклонны. Раздельное проживание сохранялось, доходя до абсолютного характера, если речь шла о небогатых и невлиятельных представителях южноазиатской диаспоры^{[16, p. 261–262]}.

Серьезные трения имели место быть и вокруг вопроса о миграции индийцев в Кению. Две «Имперские конференции», 1918 г. и 1921 г., закрепили за членами Британского Содружества право контролировать состав собственного населения через ограничение приезда выходцев из любого сообщества. Индийцы же полагали, что горстка выходцев из Европы, буквально несколько тысяч человек, никак не может представлять интересы всей Кении и решать, кто может приезжать в колонию. Европейские колонисты утверждали, что пока не готовы разделись с индийцами ответственность за судьбы Кении даже несмотря на аномальное место Индии в системе доминионов как территории, где присутствовала однозначно высокая, но при этом не западная цивилизация^{[16, p. 263–264]}.

Примем во внимание, что в конце XIX — начале XX вв. шла медленная, но неотвратимая «индианизация» («indianization») офицерского корпуса вооруженных сил в Индии, что также настораживало военнослужащих британского происхождения и вынуждало их рассматривать Восточную Африку как место, где можно после отставки найти пристанище с безоблачным будущим для себя и своих потомков. Рост индийской диаспоры и ее влияния в Кении никак не сочетался с этими планами. Европейцы были готовы отстаивать свои интересы и привилегии силовыми методами, вплоть до полноценного вооруженного восстания^{[17, p. 349–353]}.

Завершение Первой мировой войны и впоследствии постоянные диспуты британских властей о праве наций на самоопределение подогревали рост индийского национализма везде, где были южноазиатские диаспоры. Индийцы засомневались в том, что раньше выглядело незыблемым, - безусловном превосходстве белого человека и его праве на повсеместное господство. Разгар политических дискуссий и общественного противостояния по данной проблематике пришелся на начало 1920-х гг. К общему знаменателю стороны прийти не смогли. В 1923 г. в Лондон из Кении прибыли три делегации: европейская, индийская (азиатская) и миссионерская, представляющая интересы африканцев. Результатом серии встреч, консультаций и переговоров стала «Девонширская декларация» 1923 г. («Devonshire White Paper»), документ, который в истинно английском духе содержал попытку компромисса между различными силами. В Законодательном совете при губернаторе колонии индийцам было выделено пять мест, ограничения на миграцию из Южной Азии, которые наложили европейцы, были сняты, хотя право вводить такие меры метрополия оставила за местным колониальным правительством. В 1927 г. в Законодательный совет впервые были избраны представители мигрантов индийского и арабского происхождения. По факту реальная власть в колонии все равно принадлежала губернатору, который проводил политику метрополии. По остальным вопросам (сегрегация и распределение земель) мигранты из Индии существенных результатов не добились.

Современники тех событий никаких иллюзий относительно эффективности данного решения не испытывали. Именно с 1923 г. получил распространение термин «индийский вопрос» («indian question») применительно к положению выходцев из Южной Азии в Кении. Проблема не была решена, она была загнана вглубь, где продолжала медленно тлеть, ожидая своего часа для того, чтобы вспыхнуть новыми болезненными трениями и конфликтами. Пока у метрополии хватало ресурсов контролировать ситуацию в колонии местные общественно-политические силы наращивали влияние, не ввязываясь в открытое противостояние.

Европейские колонизаторы поддерживали предвзятое отношение к индийцам. Свою роль здесь сыграли очень популярные в 1910-1940-х гг. квазинаучные расовые исследования, подчеркивающие на «земле», на «рабочем», так сказать, материале, физическую и умственную неполноценность индийцев. Для пропаганды идей евгеники в 1933 г. даже было создано «Кенийское общество по изучению расового улучшения» («Kenyan Society for the Study of Race Improvement»), на базе которого проходили тематические публичные лекции, в ходе которых выходцы из Южной Азии представлялись как разносчики опасных заболеваний, приверженцы тотальной антисанитарии и полного невежества в вопросах гигиены^{[3, p. 68-70]}.

Индийцы копили политический капитал, в том числе, в части развития и поддержки идей антиколониализма. В начале XX в. под руководством индийской диаспоры возникла серия газет различной степени радикальности. Например, старейшая еженедельная газета Кении, «Африкан Стандарт» («African Standard»), была основана в 1902 г. одним из лидеров южноазиатской общины Алибхаем Дживанджи, в 1905 г. ее преобразовали в «Ист Африкан Стандарт» («East African Standard»). С 1911 г. по 1914 г. выходила «Индиан Войс» («Indian Voice»), в 1921–1922 гг. - «Ист Африкан Кроникл» («East African Chronicle»), где редактором был известный индийский журналист Манилал Десаи. С 1923 г. по 1930 г. выпускалась газета «Демократ» («Democrat»). В общей сложности, к началу 1950-х гг. в Кении существовало не менее 50 изданий, прямо или косвенно критиковавших колониальное правление и поддерживавших идеи местного национализма^{[5, p. 158–161]}.

Накопленные в колониальную эпоху противоречия во взаимоотношениях между общественно-политическими силами мгновенно проявились с получением Кенией независимости в 1963 г. Молодая кенийская государственность попыталась быстро и радикально закрыть «индийский вопрос».

Попытка решения в 1960-1970-х гг.

Начало постколониальной эпохи кардинальным образом изменило положение кенийских индийцев. Буквально с первых месяцев независимости Кении южноазитские мигранты подверглись жесткой дискриминации со стороны новоявленных африканских властей. В 1963 г. индийцам было предложено в течение двух лет получить кенийское гражданство взамен британского подданства. Большая часть из них, разумеется, выбрала британские паспорта и по мере введения ограничительных мер для неграждан (при устройстве на работу, выборе места жительства и пр.) была вынуждена покинуть страну. По Закону о миграции 1967 г. («The Kenyan Immigration Act, I967») для всех неграждан вводилось правило обязательного получения разрешения на работу. Закон о торговле («Trade Licensing Act»), принятый в том же году, ограничил территорию страны, где они могли заниматься этой деятельностью. Выходцев из Южной Азии начали активно увольнять с государственной службы, заменяя местными кадрами. В суахили даже получил распространение уничижительный термин, обозначающий кенийцев индийского происхождения, - «вахинди» («wahindi»)^{[2, p. 747–748]}.

Одним из основных пунктов эмиграции индийских кенийцев стала Великобритания. Подданство, английский язык, исторические и культурные связи с бывшей метрополией всячески способствовали этому процессу. К началу 1967 г. в Великобританию ежемесячно прибывало около 1 тыс. мигрантов из Кении. Во второй половине 1960-начале 1970-х гг. на Туманный Альбион переселялось в среднем 6–7 тыс. индийских кенийцев ежегодно. Пик миграции кенийцев пришелся на рубеж 1960-1970-х гг., когда из этой страны было вынуждено выехать несколько десятков тысяч человек, имеющих неафриканские корни^{[18, p. 17]}. До принятия британскими властями Закона о миграции 1968 г. («Commonwealth Immigrants Act 1968») приезжие из Кении не сталкивались с официальными ограничениями на въезд в Соединенное Королевство, позднее могли претендовать на приезд по квоте на востребованных специалистов^{[19, p. 815]}.

В общей сложности численность жителей, имеющих индийское происхождение, в пяти африканских странах (Кения, Уганда, Танзания, Замбия, Малави) снизилась с 345 тыс. в 1968 г. до примерно 85 тыс. к 1984 г. (в Кении – не более 40 тыс.). В 2009 г. южноазиатская диаспора страны самими кенийскими властями оценивалась примерно в 46 тыс. человек^{[2, p. 737]}.

В Великобритании индийцы из Кении добились больших успехов. Они составили основу кенийской общины в этой стране. На 1991 г. в Соединенном Королевстве проживало 112 тыс. кенийцев и их потомков. К 2001 г. эта цифра увеличилась до 129 тыс.^[20] Согласно переписи 2011 г. численность выходцев из Кении составляла примерно 140 тыс. человек^[21]. По данным кенийских властей в Великобритании сейчас проживает не менее 200 тыс. граждан Кении (на легальном и нелегальном положении)^[22].

Пока кенийцы южноазиатского происхождения пытались адаптироваться к изменившейся во всех смыслах обстановке, а их родственники и друзья – обустроиться на новом месте в бывшей метрополии, африканизация кенийского государства шла полным ходом. В 1972 г., например, в официальной рекомендации («Kenya's Ndegwa Commission 1972») однозначно указывалось, что государственные служащие могут принимать участие в бизнесе или владении корпоративным имуществом для повышения их благосостояния. В 1970-1980-х гг. произошла стремительная бюрократизация частного сектора. Последствия этой политики особенно ощутимо ударили по экономике страны в 1990-х гг., когда, в частности, развитие обрабатывающей промышленности испытало стагнацию (вклад этого сектора в ВВП не превышал 12%)^{[14, p. 14–15]}.

Путем элементарного исключения индийцев из жизни кенийского общества, власти страны попытались решить давно назревший «индийский вопрос». Для реалий первых десятилетий независимости Кении, особенно 1970-1980-х гг., казалось бы, вопрос о статусе и правах кенийцев индийского происхождения был снят с повестки дня, в связи эмиграцией из страны актива, который мог бы на претендовать на какое-то экономическое и политическое влияние в новых условиях. Однако, в 1990-2000-х гг. интерес к этой проблематике возродился.

Современные реалии

Перманентные межэтнические и межплеменные конфликты, политическая нестабильность, ухудшение социально-экономической обстановки, рост безработицы, взрывная инфляция, падение туристического потока в 1970-2000-х гг. сделали Кению малопривлекательной не только для иммиграции, но и для проживания коренных жителей. В 1990-2000-х гг. начался процесс активной эмиграции собственно кенийцев в соседние африканские государства и западные страны ^{[18, p. 17]}. По ситуации на 2010 г.в списке причин приезда, например, в Соединенное Королевство выходцы из Кении, как правило, указывают поиск работы (31,1%) и обучение (25,2%), заметно воссоединение семей (16,8%) ^{[23, p. 13]}. Численность африканцев кенийского происхождения к 2020 г. в этой стране составила около 15 тыс. человек^[24]. По сведениям британского правительства на 2015 г. Кения находилась на 145 (из 175) месте по уровню коррупции и на 136 (из 189) месте по легкости ведения бизнеса^[25].

Если по данным кенийских властей в 2006 г. официально за рубежом проживало около 430 тыс. кенийцев, то к 2010-м гг. общая численность кенийцев, покинувших родину, уже превышала 1 млн человек. 90% из них уехали из страны из-за экономических проблем в поисках лучшей доли («greener pastures» - более зеленых пастбищ)^[26]. В этом отношении ситуация в Кении не становится существенно лучше. Среди наиболее популярных маршрутов кенийской эмиграции, кроме Соединенного Королевства, можно найти США, Канаду, Германию и Танзанию. Из страны крайне высок отток образованных специалистов. По данным на 2006 г. до 26% кенийцев, получивших высшее образование, покинули страну (врачей – до 50%, медсестер – около 8%)^{[23, p. 1]}. Кстати, власти США совершенно не возражали против данного миграционного потока и даже стимулировали его. Например, согласно Миграционному закону 1990 г. («United States’ Immigration Act of 1990») выходцы из Кении могли получить разрешение на работу в США по упрощенному сценарию^{[2, p. 741]}. Длительный массовый отток медицинских кадров вместе с ухудшением экономического положения и миграцией населения из сельских районов в городские трущобы не прошел даром для ситуации в области здравоохранения Кении. В частности, уровень детской смертности (в возрасте от 0 до 14 лет), постоянно снижающийся с 1970-х гг., вновь вырос в 2000-х гг.^{[27, p. 793–794]}

На рубеже 1980-1990-х гг. среди истеблишмента страны произошел сдвиг в сторону более позитивной оценки роли и места индийцев в кенийском обществе. Явление это было вынужденным, в условиях экономического спада правящие круги начали проявлять готовность рассмотреть возможность сотрудничества с любой силой, способной улучшить положение дел в стране прямыми инвестициями, денежными переводами родственникам, поддержанием имеющегося реального сектора или созданием новых предприятий. В 1990-х гг. начал формироваться новый, актуальный по настоящее время, дискурс, посвященный пересмотру оценки вклада южноазиатского капитала в экономику Кении и перспективах его присутствия в стране в ближайшем будущем. В отличие от прежнего «индийского вопроса», где инициирующим изменения элементом были сами индийцы, в этот раз зачинателями выступили кенийские власти, а прежняя проблематика предстала в новом свете и с более обобщенным названием - «азиатский вопрос» («asian question»). Проблематика данного дискурса вращается вокруг вопроса о том, на сколько важным и необходимым для развития страны было, есть и будет присутствие в ней специалистов и предпринимателей индийского происхождения. Быстро заменить их на местные кадры и создать сугубо африканский предпринимательский класс после обретения Кенией независимости власти не смогли, осознали это и были вынуждены привлекать иностранных специалистов, что далеко не всегда было оправдано с экономической точки зрения^{[14, p. 5–6]}.

С другой стороны, конкуренцию за высокооплачиваемую работу и место под солнцем в предпринимательской среде с выходцами из Южной Азии представители местного населения выдержать, конечно, могут далеко не всегда. В итоге возникает дилемма постоянной дискриминации, либо естественной, складывающейся благодаря доминированию индийцев в бизнесе и управленческой сфере, либо искусственной, создаваемой властями по отношению к южноазиатским мигрантам в интересах местного населения. И на чаше весов здесь – экономическое и финансовое развитие Кении. Может ли оно быть осуществлено только с опорой на собственные человеческие ресурсы или без лиц неафриканского происхождения уже совершенно не обойтись? Точного ответа нет, и только практика и время могут расставить здесь точки над «i».

В 2000-2010-х гг. «азиатский вопрос» заиграл свежими красками в связи с притоком из Индии в Кению мигрантов нового типа, приезжающих по рабочим визам, но без планов остаться в стране навсегда или создать собственный бизнес, что было свойственно приезжим в колониальную эпоху. Кения в этом случае выступает как перевалочный пункт в современном транснациональном миграционном потоке между афро-азиатскими странами и Западом. Индийцы не всегда могут сразу эмигрировать в США или Великобританию, приезд в Кению служит для них промежуточным шагом на этом сложном пути. Например, по данным Кенийского статистического бюро, в 2012 г. мигрантам южноазиатского происхождения было выдано около 10 тыс. однолетних разрешений на работу, а всего в стране проживало на тот момент около 35 тыс. индийцев и их потомков (в реальности – до 50 тыс.)^{[2, p. 736]}.

Массовая эмиграция кенийцев индийского происхождения в 1960-1970-х гг. ослабила позиции индийского капитала, но не обрушила их, а лишь скорректировала модель реализации влияния на положение дел в стране. Несмотря на очевидное финансовое могущество и авторитет в области реальной политики современная индийская диаспора Кении старается быть относительно нейтральной, поддерживая «незаметную политическую идентичность» («imperceptible ‘political’ identity»). Такая позиция во многом основывается на постколониальном опыте жизни в независимой Кении, где политические тренды и конъюнктура задаются кенийцами. Свой отпечаток, конечно, наложили и события в Уганде, где при Амине индийская диаспора была изгнана из страны, а ее активы – национализированы^{[28, p. 88–90]}.

Лояльное отношение к диаспорам в современной Кении зафиксировано и в Конституции 2010 г., где предусмотрено двойное гражданство, равенство и запрет дискриминации по полу, расе, религии, этнической принадлежности. Благодаря этому индийское сообщество может поддерживать и развивать связи с исторической родиной, в том числе, в области культуры и СМИ (например, приглашать к себе актеров Боливуда), осуществлять финансовые переводы, привлекать инвестиции. Для самих индийцев, как уже отмечалось выше, Кения может служить трамплином для дальнейшей миграции в США и Великобританию.

Индийский бизнес к 2000-2010-м гг. сумел существенно поправить положение, пошатнувшее во второй половине XX в. Южноазиатский капитал мощно представлен в частном секторе, торговле, финансах, банковском деле, транспорте, городском планировании, промышленном и жилищном строительстве. Не только в Кении, в Восточной Африки в целом, активно работают индийские корпорации («Tata International», «Mahindra», «Essar energy overseas», «Reliance», «Mohan Meakin» and «Kirloskar»). Индийцы Кении не оторваны от исторической родины и диаспор в других странах. Они идентифицируют себя, и что очень важно идентифицируются внешним окружением, именно как «лица индийского происхождения» («person of Indian origin»), со всеми своими особенностями, навыками, склонностями. Таким образом через социокультурные и экономические контакты развивается «паниндианизм» («Pan-Indianism»), не встречая резкого отторжения в странах присутствия индийских мигрантов, хотя практика выделенных районов для их проживания имеет место быть^{[28, p. 94]}.

Современные кенийские власти такое положение дел вполне устраивает, потому что индийцы регулярными денежными переводами на историческую родину существенно помогают экономике страны. К началу 2010-х гг. не менее 8% всех кенийцев проживали в различных диаспорах за рубежом (США, ЕС, Китай). Изначально в 1960-1970-х гг. отъезд интеллектуальных кадров, «утечка мозгов» («brain drain»), и эмиграция трудовых ресурсов, «утечка мускулов» («brawn drain»), воспринимались скорее негативно, поскольку лишали страну перспективных молодых людей, снижали потенциал внутреннего развития. С 1980-х гг. данное явление стало восприниматься скорее позитивно несмотря на то, что валютные ресурсы в этом случае фактически, например, в производственную сферу страны, не вливались, оставаясь точкой роста уровня потребления и повышения цен (как следствие, и инфляции), прежде всего, на недвижимость^{[18, p. 16–20]}.

Денежные переводы родственников из-за рубежа были и останутся на ближайшие десятилетия одним из основных способов поддержки небогатых кенийских семей в стране исхода. Например, в 2008–2009 гг. в Кению по этому каналу ежегодно поступало из-за рубежа 1,6 млрд долларов, что составляло 4,9% ВВП страны. По сравнению с объемом таких поступлений в 1999 г. рост составил 400% (в тот год в страну пришло всего 432 млн долларов). Можно предположить, что реальные цифры гораздо выше, потому что эти данные не включают непрозрачные схемы, в том числе, хавалу и обычную перевозку наличных денежных средств. По данным на 2006 г., половина (51%) всех транзакций была из Великобритании, пятая часть (19%) – из США (хотя там проживало примерно в три раза меньше кенийцев, чем на Туманном Альбионе), 7% - из Канады, 6% - из Танзании (где на тот момент проживала вторая по численности кенийская диаспора – более 100 тыс. человек), совсем незначительные поступления наблюдались из Германии, Уганды и других стран^{[23, p. 1-5]}.

За 2010-е гг. объем переводов, как минимум, удвоился. В частности, только за январь 2021 г. (по данным Центрального банка Кении) в страну поступило 278,4 млн долларов, что на 7,3% больше, чем в январе 2020 г. Декабрь 2020 г. в этом отношении был рекордным за всю историю страны (пришло 299 млн долларов). Всего же за 12 месяцев 2020 г. кенийские диаспоры отправили на историческую родину 3,1 млрд долларов (на 10,8% больше, чем годом ранее)^[29]. Изменилась структура денежных переводов по странам. На первом месте по объему пересылаемых денег теперь находятся кенийские общины США (около половины переводов), на втором месте – ЕС (до четверти объема)^[30]. Кения занимает, по данным на 2018 г., занимает третье место среди всех стран Субсахарской Африки по объему финансовой помощи от иностранных диаспор, уступая только Гане и Нигерии^[31]. О том, на сколько это значимый источник финансирования для страны, можно судить по планам кенийских властей провести в январе-феврале 2021 г. полноценное исследование данного явления, проанализировать всю структуру этих транзакций^[32]. Совершенно не случайно в стратегической программе, принятой до 2030 г. («Kenya Vision 2030»), диаспора обозначена как один из важнейших компонентов внутренней и внешней политики. С 2010 г. кенийцы с двойным гражданством получили право голоса на исторической родине^{[18, p. 19]}.

Таким образом, можно отметить, что многовековое присутствие выходцев из Индии в Кении и Восточной Африке в целом оставило огромный след в истории региона. Индийская диаспора с конца XIX в. по начало XXI в. продемонстрировала удивительную активность и упорство, существенным образом влияя на местную экономику и политику. Выходцы из Южной Азии прошли трудный путь от «индийского вопроса», который подразумевал претензии индийцев на равные с европейскими колонистами права, до «азиатского вопроса», включающего признание уже африканскими властями желательности дальнейшего присутствия индийцев в Кении. Вынужденная миграция в Великобританию сплотила их сообщество и закрепила осознание собственной уникальности. Успехи на пути интеграции в британское общество при не потерянных культурных и финансовых связях с Индией и страной исхода дают индийцам кенийского происхождения основу для дальнейшего развития. Южноазиатская диаспора в постколониальную эпоху претерпела заметные изменения, относящиеся к восприятию ее роли и места во взаимоотношениях между бывшими колониями, Индией и Кенией, а теперь – самостоятельными государствами со своими внутренними и внешними интересами.