Воплощение диалога-полемики А. Жида с Ф.М. Достоевским и Ф. Ницше в художественном пространстве повести «Имморалист»

Изучение этико-философской проблематики и ее художественного воплощения в творчестве А. Жида сосредоточило внимание на актуальных вопросах, общих для современного мира, которые остаются востребованными и сегодня: проблемы понимания человека, его морального выбора, пределы возможностей человека в достижении своей личной свободы в мире, где «Бог умер».

Оригинальная, своеобразная картина мира, созданная А. Жидом, сложилась, благодаря талантливому сочетанию таких «несовместимых», противоположных философских систем, как у Ницше и Достоевского. С одной стороны, Ницше с его «Антихристианином», ролью сверхчеловека, занимающего место Бога в мире, где «Бог умер». С другой стороны, Достоевский с его известной сентенцией «если Бога нет, все позволено», который доказывает, что «совесть без Бога есть ужас, она может заблудиться до самого безнравственного» ^[1], для которого евангельские истины остаются неоспоримыми.

Повесть А. Жида «Имморалист», опубликованная в 1902 году, ассоциировалась непосредственно с Ф. Ницше. Именно Ницше принадлежит термин «Имморалист», который прочно войдет в лексикон на рубеже ХIХ - ХХ веков.

Социально-исторические изменения существенно повлияли на формирование новой духовной атмосферы, нового понимания человека. Основные постулаты «смерть Бога», «переоценка всех ценностей», «сверхчеловек», сформулированые Ницше, внесли существенные коррективы в художественный мир эпохи рубежа веков. Во Франции философия немецкого мыслителя входит в «интеллектуальную моду».

В период с 1890 по 1910 Ницше становится одним из самых обсуждаемых и влиятельных философов, «который царит на французской интеллектуальной арене». Французские исследователи его называют «самым французским из немецких мыслителей» ^[2]. Как отмечает Т. Г. Румянцева в своей монографии «Фридрих Ницше», «Мир стал чувствовать по Ницше, и не только с точки зрения содержания: стилистика мышления, методология, и языковые парадигмы – все это тоже на протяжении последних десятилетий выстраивалось в соответствии с заданными им образцами и нормами ментальности»^{[3, с. 8]}.

Существующая христианская мораль, согласно Ницше, привела к «обесцениванию высших ценностей». В книге «Веселая наука» (1881-1882) впервые прозвучит афоризм, который войдет в сознание последующих поколений: «Бог умер! Бог не воскреснет. И мы его убили! » ^{[4, с. 593]}. Ницше говорит о потере веры в существующие моральные императивы: «Величайшее из новых событий – что «Бог умер» и что вера в христианского Бога стала чем-то не заслуживающим доверия – начинает бросать на Европу свои первые тени» ^{[4, с. 662]} . Ницше объявляет о «переоценке всех ценностей», о необходимости создавать «новые скрижали», которые будут обращены к инстинктивному миру человека: традиционную мораль, зиждущуюся на религиозных постулатах, он называет противоестественной, направленной против жизненных инстинктов, поскольку «… она является то тайным, то явным и дерзким осуждением этих инстинктов. Говоря, что «Бог читает в сердце», она говорит Нет низшим и высшим вожделениям жизни и считает Бога врагом жизни ... » ^{[5, с. 575]}. Для этого необходим «новый идеал» человека, который снимет с себя «груз» устаревших христианских ценностей, станет «по ту сторону добра и зла», то есть – «Имморалист».

В интерпретации немецкого философа понятие «Имморалист» содержит два возражения: «Я отрицаю, во-первых, тот тип человека, который до сих пор считался самым высоким, – добрых, доброжелательных, благотворительных; я отрицаю; во-вторых, тот род морали, который, как мораль сама по себе, достиг значения и господства, – мораль decadence, говоря осязательнее, христианскую мораль »^{[5, с. 764]}.

Философская система Ницше не только формировала круг сторонников, но и провоцировала оппозиционную реакцию. В начале ХХ века формируется новое литературное «католическое возрождение». Французские писатели Бернанос, Поль Бурже, Поль Клодель, Франсуа Мориак в своем творчестве проповедуют необходимость возвращения к религиозным истокам, осознавая «трагические последствия ухода от христианской традиции и потери сознания человеческой греховности» ^{[6, с. 80-87]}. Как писал Франсуа Мориак, «Две Франции» сталкивались лицом к лицу повсюду» ^[6]. С одной стороны, – растущий интерес к философии Ницше, с его «переоценкой ценностей», с другой стороны - обращение к христианским истокам как незыблемым истинам человеческого существования.

В творческой системе А. Жида происходит осмысление философии Ф. Ницше. Художественный мир французского писателя включает и его неповторимость, и его «современное воплощение» в свое время, свою эпоху, в «свою» Францию.

Повесть «Имморалист» А. Жида представляет собой исповедь главного героя, что обладает потенциально романтической семантикой («Рене, или Следствия страстей» Франсуа Рене де Шатобриана, «Адольф» Бенжамена Констана, «Исповедь сына века» Альфреда де Мюссе).

Исповедь Мишеля имеет вид стройной, симметричной картины. Он рассказывает свою историю жизни за последние три года своим трем друзьям. Композиционная структура составляет своеобразную конструкцию, в которой четко прослеживается символическая направленность: повесть разделена на три части, первая часть содержит 9 глав, вторая часть – 3 главы, третья часть – 1 главу. Число «три» намеренно повторяется в произведении много раз. Символика тройки остается одной из самых мощных в христианском мире. О важном значении символа А. Жид отмечал в своем дневнике: «Хорошо построенное произведение, несомненно, символично» ^{[7, с. 258]}. Первая часть наиболее «растянута», состоит из девяти глав и аллюзийно отсылает к девяти кругам ада «Божественной комедии» Данте. Мишель проходит испытания в кругах своего персонального ада: от болезни до выздоровления.

Новые идеи о сломе традиционной морали выражены в поэтике произведения, в котором особое значение приобретают детали. Глубинная проблематика начинается уже с заглавия и эпиграфа повести. Семантика заглавия «Имморалиста» объясняет проявление заложенных в произведении конфликтных столкновений. Французское слово «Immoraliste» содержит -im – составной элемент, что объясняет отрицание того, что выражено основой лат. «moralis» – «нравственный», суффикс -iste образует существительное. «Имморалист» выступает носителем идеи отрицания существующей морали, которая противоположна человеческому естеству и занимает позицию «по ту сторону добра и зла», в отличие от аморализма, характеризующегося противоположностью морали. Выбирая в качестве заглавия понятие «Имморалист», А. Жид входит в диалог с философской концепцией Ницше, который выражает протест против той господствующей морали, что «обесценила» себя, стала «антиморальною»: «Мораль не является уже более выражением условий, необходимых для жизни и роста народа, его глубочайшего инстинкта жизни, но, сделавшись абстрактною, становится противоположностью жизни, – мораль как коренное извращение фантазии, «дурной глаз» по отношению к миру» ^{[5, с. 26]}.

Провокационное начало прослеживается уже в самом названии «Имморалист». К тому же, в качестве эпиграфа писатель использует стих псалма из Ветхого Завета: «Прославляю Тебя, Господи, ибо я дивно сотворен» [Пс. 139: 14]. Поэт и романист Роберт Шеффер, современник А. Жида, в 1902 г., после выхода произведения сделал замечание относительно выбора названия и эпиграфа, указав на пугающую парадоксальность названия и контрастирующий с ним эпиграф, призванный «успокоить трусливые души» ^[8]. Действительно, заявленная в названии ницшеанская тема входит в конфликт с эпиграфом, заимствованным из Ветхого Завета. Эпиграф имеет двойной смысл: служит утверждением человеческое богоподобия, конечного триумфа нравственности и в то же время является символом внутреннего слома устоявшейся морали. Если соединить в одно целое название и эпиграф, в результате возможно проследить контраст зримого и скрытого смысла высказывания, что создает иронический (полярный) эффект: имморалист – такое чудесное создание!

А. Жид изображает не отношения героев между собой, не бунт героя против общества, он показывает героя применительно к самому себе, демонстрирует противоречия внутри себя. В эпиграфе прослеживается связь с теорией и философией Раскольникова Ф.М. Достоевского: «Тварь я дрожащая или право имею?». Французский перевод этой цитаты в романе «Преступление и наказание» перекликается с эпиграфом к «Имморалисту». Для Раскольникова «перейти черту», то есть совершить преступление, значит доказать самому себе в каком-то смысле, что он не «тварь дрожащая», а «право имеет». «Я захотел осмелиться и убил ...»^{[9, с. 52]}, - говорит Раскольников. Но своего героя Достоевский приводит к наказанию – как к реальному (каторга), так и к духовному (психологические пытки героя): «... ведь уж ясно чувствовал, что я не Наполеон» ^{[9, с. 53]}, - подведет итог Раскольников. А. Жид четко осознавал, что евангельские истины для Достоевского остаются непоколебимыми. В своей работе «Достоевский» он констатирует: «Как утвердить свою независимость? Тут начинается тревога. Все дозволено. Но что же? Все! Что может человек? Каждый раз, когда кто-нибудь из героев Достоевского задает себе этот вопрос, мы можем быть уверены, что вскоре будем свидетелями его банкротства» ^{[10, с. 330]}.

Французский писатель создает другого героя, который, преодолев тяжелую болезнь, начинает воспринимать мир, где главная ценность – своя собственная жизнь. Жизнь, по Ницше, – это «инстинкт роста, устойчивости, накопления сил, власти: где недостает воли к власти, там упадок» ^{[5, с. 635]}. Поэтому он и призывает стать «по ту сторону добра и зла», иными словами, по мнению немецкого философа, «оставить под собой иллюзию морального суждения» ^{[5, с. 585]}. Главный герой «Имморалиста» Мишель проводит своеобразный эксперимент: может ли он стать таким созданием, которое не имеет никаких моральных ограничений, или нет.

Во французской критике появление «Имморалиста» в 1902 году поначалу не вызвало особых откликов. Повесть, по мнению А. Жида, не была удостоена должного внимания, что подтолкнуло его написать предисловие ко второму изданию, чтобы «надлежащим образом изобразить и растолковать свою мысль» ^{[11, с. 8]}. В предисловии А. Жид заявляет о том, что не надо отождествлять главного героя Мишеля с автором, поскольку основной целью его работы было поставить «проблему», «которая существовала ранее его книги» ^{[11, c. 8]}. Андре Жид как один из первых западных мыслителей стал рассматривать имморализм в качестве важнейшей моральной проблемы человечества, хотя сам писатель говорил о том, что он вовсе не новатор в обозначении столь важной проблемы эпохи, ибо его герой есть порождение эпохи, ее зеркало, тип, а значит, вне зависимости от того, как решится судьба Мишеля в произведении, проблема продолжит существовать. А. Жид в целях поиска решения проблемы предлагает углубиться в контекст произведения: «По правде сказать, в искусстве нет проблем, достаточным разрешением которых не было бы само произведение искусства» ^{[11, с. 8]}. Писатель говорит о проблеме всего общества, которому необходимо на основе анализа отдельного случая понять себя, что, возможно, приведет к значительным позитивным изменениям.

Повесть начинается письмом друга Мишеля, которое является «рамкой» его исповеди, формирует своеобразный «эмоциональный тон» произведения. Нравственная проблематика выявляется с самого начала произведения: «Просто ли мы осудим его, отрицая, что можно направить к добру свойства, которые проявляются в зле?.. Но я боюсь, что в наши дни найдется немало людей, способных узнать себя в этом рассказе» ^{[11, с. 9]}. Так, А. Жид еще раз подчеркивает актуальность заявленной проблемы.

Внешнее описание переходит к описанию «изнутри». Высказывания выстраиваются таким образом, чтобы передать «предельную напряженность» и безграничное сомнение в правильности выбора главного героя. Исповедь Мишеля открывается его признанием достижения такого предела его жизни, когда у героя возникла острая необходимость освобождения, очищения души. В самом начале через исповедь Мишеля передается основная идея повести: «Уметь освободиться, это – ничто, трудно уметь быть свободным» ^{[11, с. 12]} А. Жид создает героя, который приближается к героям экзистенциального романа в своем стремлении к свободе выбора.

Имена друзей, к которым обращается главный герой, – Даниэль, Дени, а также первая буква имени брата – начинаются на «D», по-французски Бог – Dieu. Выбор имен играет важную роль в произведении, А. Жид сочетает человеческие имена с христианским мировоззрением.

В первой части повести автор излагает факты и предпосылки, которые косвенно или непосредственно повлекли трагическую развязку. Введение коротких биографически значимых событий для главного героя (детство, родители, учеба, женитьба) дает возможность воссоздать жизнь Мишеля «до» болезни и «после». В этом кратком изложении раскрывается религиозное воспитание, исходящее от матери-протестантки: «Я еще не подозревал, насколько овладевает нами эта детская мораль и какие борозды она оставляет в душе» ^{[11, С. 13]}. Свою мать он потерял в раннем возрасте. Отец-атеист занимался интеллектуальным развитием Мишеля. Отмечается знание мальчиком языков: греческого, латыни, древнееврейского, санскритта, персидского, арабского. Высокий интеллектуальный уровень Мишеля подтверждает его успешную защиту работы «Опыт о фригийских культах», которая способствовала тому, что профессора с большим интересом общались с ним на равных. Выбор героя с филологическим образованием обусловлен подтекстовым обращением к Ницше, который указывал на особую роль филологии. Отношение к материальным ценностям становится наименее важным в жизни Мишеля: отец и сын довольствовались очень простой жизнью, были непритязательны в быту. Лишь в 25 лет молодой человек узнал о том, что их семья очень богата. Подчеркивается значительная роль отца на этом этапе жизни Мишеля.

Исполняя желание своего умирающего отца, Мишель женится на католичке Марселине. Сама помолвка происходит как формальная данность, которую необходимо принять и выполнить: «Наша помолвка у изголовья умирающего была не весела, но не лишена торжественной радости – до того велик был мир, обретенный благодаря этой помолвке моим отцом» ^{[11, с. 13]}. Оксюморонное сочетание в одном предложении «fiançailles» (обручение) и «chevet du mourant» (изголовья умирающего), «sans rires» (не веселые) и «grave joie» (торжественная радость) подчеркивает искажение отношения к понятиям радость/горе: помолвка – невеселые, умирающий – торжественная радость. Смерть отца в подтексте отсылает к ницшеанской сентенции о «смерти Бога». Краткий экскурс в прошлое Мишеля помогает проследить как психологические, так и социальные предпосылки возникновения «духовной болезни» главного героя.

А. Жид использует многозначные образы. Символический пласт реализуется на христианских мифологемах. Путешествие, как один из основных конструирующих элементов произведения, является не только отправным пунктом пути испытаний главного героя, но и ярким символическим образом. Поездка в Африку, в страну, где цивилизация не оставила своего отпечатка, где еще сохранена нетронутая природная красота, оборачивается трагическими последствиями как для Мишеля, так и для Марселины.

В начале повести Путешествие реализуется по вертикальной оси, происходит движение «вниз»: Франция (Париж, Марсель) – Африка (Эль-Джем, Бискра). Разрыв с прошлым миром символически представлен через пересечение Мишеля со своей женой Марселиной морской границы, разделяющей Францию и Африку: герой посмотрел на удаляющийся Марсель и тут же подумал о Марселине. Имя Marceline (Марселина) на семантическом уровне связано с водной стихией (от франц. Mar, сокращенно от marée – приток и отток, marin – морской), на символическом – с жизненной силой воды. На корабле, в море, Мишель открывает для себя не только внешнюю красоту Марселины, но и внутреннюю: «Я наконец понял тогда, что здесь прекращается монолог». (…) В этот вечер, возле нее я сам показался себе неловким и глупым» ^{[11, с. 16-17]}. Подчеркивается интеллектуальное равенство, которое сыграет важную роль в дальнейшем.

А. Жид, используя художественные детали, устойчивые символы, расширяющие содержательные рамки произведения, придает повествованию внутренную «многомерность». Она вписывается в дихотомический ряд Вода-пустыня. Средиземное море в Библии – великое море, или Адриатическое (часть Средиземного). «Вода является источником любой жизни» ^{[12, с. 152]}. То, что Мишель со своей женой направляется в пустыню, содержит и библейскую аллюзию, и другой, аллегорический смысл. Пустыня – многогранный образ, это и «символ бесплодия, но в христианской культуре пустыня имеет большое значение как место Откровения (беседы с Богом)» ^[13]. Для Мишеля пустыня приобретает новые смыслы. Она становится местом, обозначающим отделенность от мира, местом прохождения испытаний и, как результат, – утрату «связи с Богом».

По дороге в Бискру Мишель подвергается первым приступам болезни туберкулеза. События замедляются. Внимание сконцентрировано на африканских городах: Эль–Джем – начало болезни, Бискра – выздоровление. Происходит смещение акцентов: море-жизнь, пустыня-смерть, но затем пустыня трансформируется в новую, «настоящую» жизнь для Мишеля: «Я должен был выздороветь в Бискре» ^{[11, с. 21]}. Мишель сознательно на этом акцентирует внимание: «К концу третьего дня я добрался до Бискры полумертвый» ^{[11, с. 21]}. Реальная болезнь (туберкулез), которая служит одновременно и действительным атрибутом начала века, широко распространенным в это время, со смертельным исходом, трансформируется в мощный символ.

Образ пустыни приобретает также дополнительные коннотации. В христианстве он связан непосредственно с тремя искушениями Христа, проверкой его человеческой природы, «воздействуя на которую Дьявол надеялся совратить Христа на ложный путь». В ницшеанской философии пустыня – это проявление подлинной сущности человека, ее инстинктов: «В пустыне жили исконно правдивые, свободные умы, как господа пустыни; но в городах живут хорошо откормленные, прославленные мудрецы – вьючные животные» ^{[5, с. 74]}.

Болезнь Мишеля стала причиной, формирующей у героя экзистенциальное мироощущение. Переживая созданную ситуацией психологическую трудность, герой А. Жида меняет шкалу аксиологических ценностей, возведя в приоритет человеческую жизнь как физическое существование. Автор, ставя героя перед лицом смерти, анализирует его природные инстинкты. Основной целью Мишеля становится его стремление выжить, причем герой готов использовать в этой борьбе любые средства без учета моральных и религиозных критериев. Вид здоровой крови арабского мальчика, порезавшего палец, подтверждает это безудержное стремление Мишеля к жизни. Глядя на здоровое, полное энергии и жизним тело, он испытывает восторг, чувство любви к «здоровью» мальчика. Собственная же кровь Мишеля, черная, «что-то скользкое, отвратительное…» ^{[11, с. 25]}, ассоциируется у него со смертью. Вытекающая из него больная, отмеченная печатью смерти кровь – символ перевоплощения Мишеля, появления в нем «нового человека». А. Жид передает это внутреннее напряжение, эту страсть в процессе перерождения обычного человека в «новое существо». Не случайно кровь традиционно рассматривается как «ритуальный символ жизненной силы», что содержит в себе «дух личности» ^{[13, с. 83]}. Мишель погружается в иную реальность, когда приходит другое понимание мира и жизни, связанное с яростным желанием жить, с «отчаянным порывом к жизни» ^{[11, с. 25]}.

Герой возвращается к реальной жизни с осознанием того, что он уже не прежний слабый человек, живущий в рамках строгой ограничительной морали, а иной, выздоровевший, ощутивший «рост жизни, приток более щедрой и горячей крови...» ^{[11, С. 42]}. Вместе с выздоровлением Мишеля постепенно происходят кардинальные изменения его внутреннего мира. Его мировоззренческая система приближается к философии Ницше. «Болезнь как оценивание здоровья, моменты здоровья как оценивание болезни – вот тот «переворот», то «перемещение перспектив», в которых Ницше усматривает сущность своего метода и свое призвание к переоценке ценностей» ^[14].

Понятие «болезнь» приобретает дополнительные коннотации: речь идет не только о физическом недомогании, обусловленном неизлечимым недугом, но и о моральных изменениях главного героя. История с кражей ножниц арабским мальчиком Моктиром знаменует новый этап в эволюции Мишеля, связанный с тем мироощущением, когда в его понимании становится очень зыбкой грань между добром и злом. Символична и роль зеркала. В старых богословских трактатах говорилось, что в зеркале «находили отражение те или иные человеческие грехи, а также содержались похвалы истинно христианскому образу жизни .... Зеркало – символ Девы Марии, так как Бог отразился в ней через точное свое подобие – Иисуса Христа»» ^{[12, с. 199]}. В мире имморалиста – «Бог умер», это подтверждает и отражение в зеркале, где преступление, пока еще незначительное, остается безнаказанным ^{[12, с. 199]}. Если обратиться к символике ножниц, значение этого слова также является значимым и в контексте этого эпизода, и в контексте произведения. В мифологии ножницы связаны с мойрой судьбы Атропос, которая перерезает нить человеческой жизни ^{[15, С. 169]}. В христианстве – с отречением от мирской жизни. Моктир похищает ножницы, принадлежащие Марселине, для которой христианские истины остаются незыблемыми. В метафорическом плане он похищает жизнь Марселины, определяя ее трагическую судьбу. Мишель покидает свою жену, когда она находится в смертельной агонии, уходя именно с Моктиром.

Изменение мировоззрения Мишеля проявляется в его новом понимании ценностей своего физического здоровья. Приоритетное значение приобретает забота не о душе, а о теле: «..о духе и тому подобном, …, подумаю потом, когда мне станет лучше» ^{[11, с. 28]}. Это высказывание подтекстово отсылает к Ницше, ибо совпадает со словами Заратустры: «Лучше слушайте, братья мои, голоса здорового тела: это – более правдивый и чистый голос. Более правдиво и чище говорит здоровое тело, совершенное и прямоугольное; и оно говорит о смысле земли» ^{[5, с. 24]}. В отличие от христианства, в котором понятие «душа» неразрывно связано со спасением, с вечной жизнью, тогда как тело – бренно. Прочерчивается столкновение ницшеанской мировоззренческой концепции и христианской.

В христианском понимании смерть есть окончание жизни и в то же время начало новой – загробной жизни. В мире, где «Бог – умер», концепт «жизнь» приобретает высшую ценности, ибо жизнь может кончиться в любой момент.

Мишель разрабатывает программу выздоровления, способную сохранить ему жизнь и сделать тело здоровым. Основным «лекарством» он определяет еду: «Как образ бессмертия и преодоления смерти, трапеза присутствует именно в гробовых изображениях, и тем сулит, выражаясь словами Анриха, гарантию Воскресения» ^{[16, с. 63]}. Мишель, который был на грани жизни и смерти, четко осознал, что за смертью – нет вечности, и стал воспринимать жизнь как единственную ценность: надо жить ради жизни. А. Жид показывает героя, воспринимающего мир «без Бога» и стремящегося изменить действительность по велению инстинктов.

География передвижений главного героя значительно расширяется, презентуется как результат важнейших событий, которые уже случились. Если в Бискре Мишель подробно описывает свои ощущения, связанные с его медленным выздоровлением (автор подчеркивает, все этапы изменения его мировоззрения), то после преодоления болезни молодой человек просто фиксирует страны и города, которые он посетил: Мальта – Сиракузы – Неаполь – Равелло – Сорренто – Рим – Флоренция. Происходит движение «вверх», вместе с тем в Мишеле возрастает ощущение невыносимого бремени накопленных знаний, вследствие чего у него возникает желание освобождения от ненавистного «груза». Любование греческой и римской культурами сменивается страхом смерти при виде греческих развалин.

А. Жид концентрирует внимание не столько на событийности, сколько показывает эволюцию внутреннего мира Мишеля: «После того как человека коснулось крыло смерти, то, что казалось важным, перестает им быть; другие вещи становятся важными, которые ими не казались и о существовании которых он даже не знал» ^{[11, с. 41-42]}. Пройдя свой рубикон, Мишель отдаляется от людей, носителей традиционного сознания. «Скопление всяких приобретенных знаний стирается с души, как краска, и местами обнажается самая кожа, настоящее, прежде скрытое существо» ^{[11, с. 42]}. Путь к этому животной сути становится целью жизни Мишеля: «Тогда я стал искать познания «его», настоящего существа, «древнего человека», которого отвергло Евангелие; того, которого все вокруг меня – книги, учителя, родители и я сам – старались раньше упразднить. (...) С этого времени я стал презирать существо, усвоенное мною, наложенное на меня образованием. Надо было стряхнуть с себя этот груз» ^{[11, с. 42]}.

Первым этапом познания «новой сущности» для Мишеля становится отказ от накопленных знаний, которые становятся своеобразным «грузом» для достижения свободы: «Я открыл, что стал другим и существую – о, радость! – вне науки. … Я едва еще рождался и не мог еще знать, что рождаюсь. Вот что мне надо было узнать» ^{[11, с. 41]}.

История Мишеля на заре становления его нового мировоззрения в подтексте содержит в себе притчу Ницше «Три превращения», в которой верблюд с грузом устаревших моральных ценностей становится львом и потом превращается в ребенка, способного творить новую жизнь: «Быть свободным от счастья рабов, избавленных от богов и поклонения им, бесстрашным, и наводящим страх, великим и одиноким, – такова воля правдивого» ^{[5, с. 74]}. Мишель от ницшеанского «верблюда» переходит к новому этапу «льва»: «Создавать новые ценности – этого не может еще лев; но создать себе свободу для нового созидания – это может сила льва» ^{[5, с. 19]}.

Важным является эпизод последней ночи в Бискре, перед отъездом Мишеля и Марселины в Париж. Мишель подробно описывает свои новые ощущения, которые перекликаются с природными силами, что подчеркивает его сближение с природой в осознании своего естества. Все, что напоминает смерть, пугает его: «... бесцветные и безжизненные, казались навсегда неподвижными» ^{[11, с. 39]}. Мишель находится на этапе завершения своего духовного перерождения, где приоритетным становится жажда жизни без моральных ограничений: «Придет день, думал я, когда у меня не хватит даже сил, чтобы поднести к губам воду, которую я буду желать больше всего на свете ... я взял книгу со стола Библию и, открыв ее наугад; я прочел слова Христа Петру, слова, которые, увы, мне не суждено было забыть: «Теперь ты сам перепоясываешься и идешь туда, куда хочешь идти, но когда ты будешь стар, ты протянешь руки…» ^{[11, с. 39-40]}. В сознании Мишеля переплетаются слова Христа, обращенные к Петру, интерпретируемые героем согласно его новому мировоззрению, и его страх перед смертью и физической немощностью, но самая главная истина, высшая ценность – это человеческая жизнь.

Подтверждением этого становится своеобразная инициация Мишеля: погружение в воду в ущелье пещеры. Мотив превращения Мишеля в «новое существо «реализован в какой-то степени по «инициационной схеме». Символическая смерть и возрождение в новом качестве. Мишель выделяется из общества, он тот, как он сам отмечает, «кого коснулось крыло смерти». Согласно ритуалу обращения, Мишель проходит инициацию водой. После погружения в воду Мишель, по его собственному признанию, находил себя «если еще не сильным, то на пути к силе, гармоничным, чувственным, почти прекрасным» ^{[11, с. 46]}. Сам факт, что Мишель делает ритуал инициации способом погружения в воду, с другой стороны, отсылает и к христианским традициям. Ритуал инициации, через который проходит герой, приобретает смысл, обратный ожидаемому. Новое мировоззрение Мишеля вытесняет моральные принципы, расширяет рамки «дозволенного». Это ярко проявляется в момент, когда Мишель спасает свою жену от пьяного кучера: «Поистине, я считал себя вправе задушить его, и, быть может, я бы это сделал … только мысль о полиции меня удержала» ^{[11, с. 49]}.

Первая часть произведения заканчивается для героя полным разрывом с его прошлым. Как замечает сам автор, «Чем был бы рассказ о счастье? Лишь то, что подготовляет его, потом то, что его разрушает, подлежит рассказу. И теперь я рассказал вам все, что его подготовило» ^{[11, с. 53]}.

Для Мишеля начинается пора новой «здоровой» жизни, о которой говорится во второй части повести, посвященной интимным переживаниям героя, его перевоплощению в «новое существо». Рассматривая историю Мишеля, которая небогата событиями, А. Жид очень метко воссоздает атмосферу, в которой дышал его герой, круг его прихотей, характерные черты внутреннего мировоззрения, быта. Увлечение Мишеля древней этикой готов в период после выздоровления олицетворяет центральную основу проявления имморализма. Готские племена рассматривались гуманистами как носители варварского начала, «виновные в разрушении античной цивилизации». Особенно Мишеля интересовал юный король готов Аталарих. Его герой представлял строптивым юнцом, разнузданным и развращенным, которому тесно в рамках семейной, общественной и религиозной морали. Из этих источников рождается новая мировоззренческая концепция Мишеля, лишенная нравственной зависимости и социальных условностей. В нем пробуждается новое мироощущение, где проявляется философский смысл притчи «Три превращения» – Мишель становится «львом».

Возвращение в родовое поместье Ла-Мориньер позволяет Мишелю окунуться в мир природы и полностью отдаться своим новым чувствам к жизни. На ферме сначала проявляется его стремление править и властвовать, но со временем его заменяет увлечение сыном управителя Шарлем (притягивает молодость, энергия, пыл). Шарль, представитель молодого поколения, сторонник реформ и существенных преобразований в сельском хозяйстве, делится своими идеями с Мишелем. Но, встретившись через год с Мишелем, Шарль видит серьезные изменения в нем и делает выводы, которые совпадают с его новым мироощущением: «Надо относиться серьезно к своим обязанностям и отказаться от игры с ними… или тогда не надо ничем владеть» ^{[11, с. 102]}. Мишель принимает решение продать поместье.

По возвращении в Париж (глава 2) основные тезисы своей новой мировоззренческой позиции Мишель излагает в курсе лекций. Сомнение, тревога, подсознательно выражены в словах Мишеля: «Все же я не мог бы сказать, что я подразумевал под словом «жить», и не был ли причиной моего стеснения просто-напросто мой новый вкус к более просторной и свободной жизни, менее принужденной и связанной с другими людьми; причина эта казалась мне гораздо таинственнее; я думал, что это – тайна воскресшего, так как я оставался чужим среди людей, как выходец с того света» ^{[11, с. 70]}. Доказательства безошибочности своих новых теорий Мишель ищет в беседах с Меналком.

Первая встреча с Меналком происходит после окончания курса лекций Мишеля в Париже. Возвращение Меналком Мишелю украденных ножниц связано с тем фактом, что мальчик видел, что за ним следят: «... вы пытались перехитрить друг друга; но в этой игре дети нас всегда обыгрывают» ^{[11, с. 74]}. То, что Мишель позволил Моктиру украсть ножницы, свидетельствует о его подсознательном отказе от признанных правил морали. Позволяя совершать преступление в малом, можно закрыть глаза и на убийство. Впоследствии это подтверждается тем, что Моктир все-таки попадает в тюрьму.

А. Жид изображает различные события под определенным углом зрения: его интересует, как происходящее отражается на психологическом состоянии главного героя.

Вторая встреча с Меналком случается примерно через три недели в доме Мишеля. Светские условности становятся своим бременем как для Мишеля, так и для Марселины. Беременная, но уже больная Марселина, подчиняясь светским устоям, вынуждена устраивать приемы в своем парижском доме. Именно в этой части рассказа Мишеля звучит мысль, которая найдет свое отражение и в его отношении к больной Марселине: «И пыль, вдыхаемая нами, возникала из отвратительной порчи вещей ... Мебель, ткани, гравюры, все теряло для меня ценность после первого пятна; запятнанные вещи – это вещи, пораженные болезнью, как бы обреченные смертью» ^{[11, с. 77]}. Та же мысль будет звучать, когда Марселина тяжело заболеет. В теории Мишеля вещи и близкие люди отождествляются. Мишель подсознательно обрекает свою жену на смерть.

А. Жид наделяет Меналка внешними чертами, которые имеют близкое сходство с портретом Ф. Ницше, особенностью которого были пышные усы: «Меналк был элегантен, почти красив; громадные, свисающие, уже седые усы перерезали его пиратское лицо; холодное пламя его взгляда выражало скорее мужество и решимость, чем доброту. Как только он очутился перед Марселиной, я понял, что он ей не понравился» ^{[11, с. 78]}. На реальном уровне – это встреча двух людей: Марселины и Меналка, на подтекстном – это столкновение двух концепций: христианской и ницшеанской.

Меналк выступает в роли соблазнителя, подобно лорду Генри в произведении О. Уайльда «Портрет Дориана Грея» (1891). Каждая встреча с Меналком становится значимой для семьи Мишеля и несет негативные последствия.

Последняя, третья встреча происходит через две недели у Меналка. В душе Мишеля рождается смутное предположение – мысль о рождении нового чувства: «… мало-помалу дошел до состояния чрезмерного напряжения, до странной восторженности, очень непохожей и все же близкой к мучительному беспокойству, породившему ее, но еще более близкой к счастью» ^{[11, с. 82]}. Разворачивается своеобразная игра неосознанных побуждений, движения туманных впечатлений и желаний. Мысли о предстоящей встрече с Меналком завладевают вниманием Мишеля, он забывает о своей больной жене. А. Жид точно передает внутреннее состояние героя: «Было поздно, я шел большими шагами; падал густой снег; я был счастлив, что дышу более свежим воздухом, что борюсь против холода, счаслив в борьбе с ветром, ночью, снегом; я наслаждался своей энергией» ^{[11, с. 82]}. Мотив радостного противоборства человеческого духа с природой усилен описанием целой гаммы ощущений, когда Мишель, выйдя из дома, с наслаждением вдыхает в себя свежий воздух. Мишель с точностью передает каждую деталь встречи с Меналком, как будто она произошла не три года, а несколько минут назад.

Беседа с Меналком дает представление о том, как изменился характер Мишеля. Центральной становится проблема выбора, на которой акцентирует внимание Меналк: «Нужно сделать выбор. Самое важное – знать, чего хочешь» ^{[11, с. 82]}. Тема самореализации, самоосуществления становится центральной в беседе Меналка с Мишелем, ибо каждому дана лишь одна жизнь: «Из тысячи форм жизни каждый человек может изведать только одну» ^{[11, с. 83]}, – говорит Меналк. Разговор с Меналком способствует осознанию Мишелем его правоты относительно морали. Вопрос Меналка: «Вы скоро ждете ребенка?» ^{[11, с. 82]},– становится роковым. Ответом на него Мишель как бы сам уничтожает свою семью: «Я тоже по своему росту кроил свое счастье! – воскликнул я. – Но я вырос; теперь мое счастье давит меня; иногда я почти задыхаюсь в нем! …» ^{[11, С. 83]}. Данное утверждение перекликается со словами Заратустры: «Ты молод и желаешь ребенка и брака. Но я спрашиваю тебя: настолько ли ты человек, чтобы иметь право желать ребенка?» ^{[5, с. 49]}.

Эта встреча имеет символическое значение. Мишель и Меналк пьют вино и вкушают пряники: встреча трансформируется в акт причастия. Верующие христиане во время церковного обряда причастия принимают вино и хлеб, символизирующие кровь и тело Иисуса Христа, таким образом, по учению церкви, они становятся «телесниками Иисуса Христа», «участниками Божьего существа» ^[17]. Символически выбрано и время встречи – рождественские каникулы. Вернувшись домой, Мишель узнает, что Марселина родила мертвого ребенка. Смерть ребенка во время Рождества ассоциируется на уровне подтекста со смертью божественного начала, со смертью Бога.

Не происходит следующего этапа перехода к ницшеанскому понятию «ребенок». В сознании Мишеля еще остается сострадание, характерное для героев Достоевского: «Решительно, все вокруг меня разваливается; все, за что берется моя рука, не удерживается в ней… Я бросаюсь к Марселине и покрываю поцелуями ее бледный лоб …» ^{[11, с. 103]}.

В художественной системе А. Жида подтекст является особым способом построения текста, который через систему определенных средств (образ, мотив, символ, имя) позволяет выявить скрыто выраженную проблематику произведения.

В произведении имена играют также существенную роль и вписываются в общую картину проблемы. Героям даются только имена, фамилии отсутствуют. Персонажи образуют своеобразную, созвучную по именам, пару. Мишель – Меналк (Michel – Menalque) – согласные «м, л» придают мягкость звучанию и контрастируют с характерами этих персонажей. Марселина – Моктир (Marceline – Moktиr) – звук «р» создает энергию имени, жесткость, что не соответствует характеру Марселины, но выделяет основную черту Моктира. Имя Moktir состоит из двух французских глаголов «moquer» – высмеивать и «tirer» – стрелять, воровать, что олицетворяет поведение и определяет дальнейшую судьбу этого подростка. Имя Марселина содержит два имени – Мария и Селина. Имя Мария аллюзийно связано с Девой Марией, Матерью Иисуса Христа. На уровне подтекста это соотносится с тем моментом, когда Марселина именно во время Рождества рожает мертвого ребенка. Таким образом, подтекстово подчеркивается мысль о смерти Бога. Вторая часть имени Марселина связана с католической святой Селиной, известной своей благотворительностью, что соответствует христианским нормам поведения героини.

Имя Меналк (фр. – «Ménalque») – это интересная многозначительная анаграмма: «que le mena» – «что его привело?». Для А. Жида, выросшего в протестантской семье, хорошо знакомы сакральные тексты. Фраза «que le mena», то есть «что его привело» эта фраза отсылает к Новому Завету, «к трем соблазнам Иисуса Христа в пустыне». В переносном смысле Меналк действительно «соблазняет» Мишеля абсолютной свободой. В свою очередь, Мишель принимает теорию Меналка, пытается реализовать свою жизнь вне границ морали.

Все имена начинаются на букву «М», что уже не кажется случайным. «М» связана с лексемами «moral» (мораль), «maladie» (болезнь), «mort» (смерть); перевернутая «m» - «w» - это удвоенная «v» - vie (жизнь), vouloir (воля), которые становятся весьма значимыми в контексте произведения.

Перевернутая «m» похожа также на цифру «3». Символика числа «3» имеет глубинный смысл и в повести встречается очень часто. События в произведении разворачиваются за последние три года. Три дня Мишель находится в кризисной ситуации, на грани жизни и смерти. Трое друзей приезжают к Мишелю, чтобы ему помочь. Символика тройки многозначная, она состоит из следующих дефиниций: прошлое, настоящее и будущее (Мишель рассказывает о прошлых событиях, когда его друзья слушают в настоящем и думают о его будущем), начало, середина, конец (начало трагедии, момент выздоровления, смерть Марселин); запад (левая сторона), центр и восток (правая сторона), (путешествие Париж, Марсель, Тунис, Италия, Швейцария).

Художественные детали, подтекст, символы, имена, скрытые или явные сопоставления создают дополнительную глубину содержания, подчиненного основной идее.

Именно в третьей главе Мишель предстает совсем другим, «обновленным». Показан переход на новую ступень – теперь Мишеля ничего не связывает. В своем поместье Ля-Мориньер, куда вновь возвращается молодая семья, Мишель ощущает новый прилив жизненных сил. Ярко проявляется его животная сущность, без покрова морали. Мишеля манит общение с бродягами, с теми, кого называют «отбросы общества», для которых Бог умер уже давно. Таким предстает сезонный работник Бют, фамилия которого несет в себе яркую смысловую нагрузку (франц. Бют – воплощение безудержной жизни без ограничений, которую ищет Мишель): «Я так же искал ответы у Бюта, как раньше искал его в диких готских хрониках. От его рассказов подымалось смутное дыхание бездны; оно уже кружило мне голову, и я тревожно вдыхал его» ^{[11, с. 94]}.

Встреча с младшим сыном управителя Альсидом, который предстает полной противоположностью своего брата Шарля, еще ярче обнаруживает «новое естество» Мишеля. Примечателен эпизод охоты молодых людей, когда Альсид расправляется с едва живой косулей: «Я не могу вспомнить без ужаса радость, с которой убивал ее Альсид» ^{[11, с. 97]}. «Ибо человек – самое жестокое из всех животных», – говорит Заратустра ^{[5, с. 158]}. На уровне семантики имен происходит столкновение двух различных мировоззренческих позиций. Имя старшего брата – Шарль – отсылает и к династии французских королей, и к католическим святым. Альсид – второе имя Геракла, третий подвиг которого состоял в том, чтобы поймать керинейскую лань. Эпизод в повести коррелирует с греческой мифологией, Геракл также убивает лань, принося ее в жертву Артемиде.

Знакомство с семейством Эртевани, история которого влечет Мишеля, раскрывает его склонность к губительному и грубому, исключающему мораль: «Мало-помалу я узнал многое другое, что превращало дом Эртевана в пламенное логово с сильным запахом, вокруг которого невольно кружилось мое воображение, как муха вокруг мяса» ^{[11, с. 95]}. Фамилия Эртеван (Heurtevent) несет также семантическую нагрузку: heurter – грубо нарушать, оскорблять, портить, vent – воздух. В этом семействе степень безнравственности достигает своего апогея, становится своего рода доказательством «смерти Бога»: «Что касается насилия, я охотно верю, что его было не очень трудно сделать, так как Бют еще рассказывал, что через некоторое время служанка, войдя во вкус, попробовала соблазнить молоденького священника» ^{[11, с. 95]}.

Третья часть трансформируется в зеркальное отражение первой части, с некоторыми искажениями. Болезнь поражает Марселину – программа путешествия первой части повторяется, но в обратном порядке (Швейцария – Италия – Греция – Тунис). Символика природных образов и чистый горный воздух Швейцарии органично соединяются, и Марселине становится лучше. «Этот спуск в Италию был для меня головокружительным, как падение» ^{[11, с. 109]}. Осуществляется, движение «вниз»: в то же время ухудшение состояния здоровья Марселины, и вместо ожидаемого Мишелем выздоровления женщину настигает смерть.

В произведении есть много точек соприкосновения с философией Ницше, именно с философией как теоретической наукой, которая не проходит апробацию жизненными ситуациями. Красноречиво это выражено в диалоге Мишеля и уже больной Марселины: «Я отлично вижу, – однажды сказала она мне, – я хорошо понимаю вашу теорию, потому что теперь это стало теорией. Она, может быть, прекрасна, – потом прибавила тихо и грустно: – но она унижает слабых. … – Это то, что нужно, – ответил я сразу же невольно.

Тогда я почувствовал, как от ужаса перед моими жестокими словами это нежное существо сжалось и вздрогнуло…» ^{[11, с. 110]}. В этом диалоге четко очерчиваются столкновения христианской морали сострадания и самопожертвования с ницшеанской философией, где выживает сильнейший. Но остается вопрос: Может ли быть применена эта теория в реальной жизни?

В зеркальном отражении повторяется эпизод перед первым отъездом Мишеля из Африки в Париж, но с противоположными ощущениями: «Давно взошедшая луна заливает теперь всю террасу. Это почти страшный свет. От него нельзя спрятаться» ^{[11, с. 118]}. Два года назад лунный свет ассоциировался с ощущением новой, счастливой жизни, теперь это – «страшный мир». Мишель продолжает: «Какие слова прочел я в тот вечер?.. Ах, да! Слова Христа к Петру: "Теперь ты сам препояшешься и пойдешь, куда захочешь… «Куда я иду? Куда я хочу идти? ...» ^{[11, с. 118]}. Безнадежное отчаяние заменяет состояние радости, счастья. Свобода, которую пропагандирует Ницше, превращается в бремя для Мишеля, который начинает понимать и чувствовать ее несовершенство: «Я вам не сказал, что из Неаполя, когда я в последний раз был там, я проехал в Пестум, на один-единственный день… Ах, я рыдал бы теперь перед этими камнями! Древняя красота казалась простой, совершенной, радостной — покинутой. Я чувствую, что от меня уходит искусство. Чтоб дать место — чему? Теперь это уже не радостная гармония, как прежде… Я больше не знаю темного Бога, которому служу. О, новый Бог! Дай мне узнать неведомые племена, неожиданные образы красоты!» ^{[11, с. 118-1193]}. После смерти Марселины не приходит долгожданная свобода, а приходит сомнение, тревога. Ницшеанское понимание свободы сталкивается с христианскими законами, еще живыми в душе Мишеля: «… свободный ум, освободившийся ум, который снова овладел самим собою» ^{[5, с. 736]}. Но в этой повести А. Жид еще показывает, что «не все дозволено», Мишель сомневается, и сомневаются его друзья, познавая себя в его исповеди.

Конкретных знаков исторического времени в «Имморалисте» нет. В центре не время, а «герой нашего времени». Романтики говорят о потере веры, но изображают героя, который «бесконечно нуждается в ней», способного к самопожертвованию: «Даже утверждая, что небеса пусты, герой не опускает головы – продолжает смотреть вверх» ^{[18, c. 10]}. Романтический герой, переживающий внутренний конфликт, что отражается в отрицательных моральных явлениях века, не отрекается окончательно от нравственных ценностей. Герой А. Жида отказывается от поиска нравственной основы, потому что приходит время, когда человек начинает четко осознавать свою «смертность». Его «новый герой» – имморальный, отступающий от нравственных абсолютов, находится в контексте другого драматического понимания человека, в мире, где происходит экзистенциальное осознание неизменности человеческого бытия.

Воплощая основные идеи Ницше в произведении, обращаясь к творческому наследию Достоевского, А. Жид создает свой уникальный художественный мир, со своим новым представлением героя. Этот новый «герой начала ХХ века лишен» героичности в традиционном понимании этого слова. Он не поддается общеустановленным критериям оценивания: отрицательный – положительный, плохой – хороший. С позиции христианской морали Мишель, который оставил смертельно больную жену ради удовольствий, несомненно, достоен сурового наказания. Об этом говорит автор в предисловии: «Если бы я вздумал выдать своего героя за образец, надо было бы признать, что это мне плохо удалось; и немногие, которые заинтересовались историей Мишеля, возненавидели его всей силой своей доброты» ^{[11, с. 7]}. С позиции ницшеанской философии, где ключевая ценность – это человеческая жизнь, в мире, где «Бог умер» и нет места «слабым», поведение Мишеля становится в какой-то мере оправданным. Но ницшеанское представление о «новых скрижалях» сверхчеловека в повести не доведено до своего логического завершения. Достигнув «абсолютной свободы», Мишель, испытывая чувство вины в отношении своей жены, обращается за помощью к своим друзьям: «Вырвите меня теперь отсюда и дайте смысл моему существованию. Я сам не знаю больше, где найти его. Я освободился, это возможно; но что из того? Я страдаю от этой свободы, которая не имеет применения» ^{[11, с. 123]}. С одной стороны, автор показывает несовершенство философской концепции Ницше, с другой стороны, – Марселина, носитель христианского начала, образ, отсылающий к Достоевскому, погибает.

Финал произведения остается открытым: «Мишель долго молчал. Мы тоже все молчали, охваченные странным смущением. Нам казалось, увы, что, рассказав нам о своем поступке, Мишель узаконил его» ^{[11, с. 122]}. Молчание обуславливается размышлением, поиском истины.

В дальнейших своих произведениях А. Жид продолжает поиски ответов на поставленные Достоевским и Ницше вопросы о человеке.

А. Жид раскрывает на примере своих героев опасность философии Ницше, параллельно подталкивает к обратному, к необходимости ответственности. Для него одинаково важны и свобода, которую проповедует Ницше, и христианская мораль героев Достоевского. А. Жид сочетает эти две колоссальные фигуры, постоянно доказывая, что Ницше не существует без Достоевского и наоборот.