Философско-политическое осмысление Евразии в контексте российского проекта цивилизационного развития

Грачёв Богдан Валерьевич кандидат политических наук Научный сотрудник, Институт философии РАН 109240, Россия, г. Москва, ул. Гончарная, 12, стр.1 Grachev Bogdan PhD in Politics Scientific Associate, Institute of Philosophy of the Russian Academy of Sciences 109240, Russia, g. Moscow, ul. Goncharnaya, 12, str.1 BogdanGrachev@gmail.com Другие публикации этого автора

1. Введение

В настоящие время на фоне кризиса однополярного мира в научных исследованиях наблюдается постоянный интерес к развитию идей полицентричности и многополярности. Одним из способов философского осмысления модели мироустройства является цивилизационный подход, исходящий из презумпции существования локальных цивилизаций как культурно-исторических типов развития больших сообществ, превосходящих национальные государства.

Эти сообщества не имеют выраженной политической формы, существуя скорее посредством наднациональной идентичности индивидов, относящих себя к той или иной «сильной культуре» ^[10]. «Цивилизация – не застывшая структура, а постоянно текучий процесс идентификации множеств людей с той или иной исторически своеобразной культурой; это также процесс социальных ее изменений – эволюции от прежних состояний к новым, которые позволяют успешно отвечать на новые вызовы», –­­ отмечает Н. И. Лапин ^{[15, с. 24]}.

Некоторая «воображаемость» цивилизаций, проявляющаяся в отсутствии формальных границ, с одной стороны, не позволяет на сегодняшний день рассматривать их в качестве акторов мировой политики, но, с другой стороны, несет в себе смыслообразующее содержание, имеющее объединяющий потенциал, который превосходит в исторической перспективе другие формы наднационального синтеза. Например, международные блоки, основанные на военных или политических соглашениях, определяются текущей конъюнктурой и балансом сил. В истории легко найти немало примеров, как такие объединения собирались и распадались, вчерашние союзники становились врагами и наоборот. В отличие от этого, наднациональная идентичность цивилизаций лежит не на предваряющем ее уровне национальных интересов, а на самом низком – уровне самоопределения и системе ценностей личности, что определяет несравненно большую устойчивость таких сообществ в истории. Не случайно, академик А. В. Смирнов отмечает, что «многополярный мир возможен как устойчивый только в качестве многоцивилизационного» ^{[29, с. 24]}.

Сама же постановка вопроса о формировании и становлении полицентричной системы международных отношений связана с ограничениями, с которыми столкнулся западный цивилизационный проект, предлагающий безальтернативные формы линейно-стадиального развития посредством распространения демократии, свободного рынка, общества потребления и т.п. Однако пассивное сохранение традиционных общественных моделей лишь очерчивает контуры культурных сообществ. По замечанию С. Г. Ильинской, «невозможность строго верифицировать те или иные модели в рамках цивилизационной теории не отменяет наличия множества конкурирующих цивилизационных проектов» ^[6].

В то же время, формирование подлинно полицентричного мира подразумевает наличие и внятную активную артикуляцию нескольких цивилизационных проектов. Такая попытка отчасти реализуется Китаем, предложившим проект «Один пояс – один путь». «В Китае постоянно подчеркивают специфику своей цивилизации и всех связанных с ней атрибутов, постоянно указывают на собственный, оригинальный путь развития» ^{[2, с. 248]}, – отмечает В. Г. Буров.

Таким образом для российской философии формулирование собственного цивилизационного проекта является одной из ключевых задач сегодняшнего дня. «Российский проект цивилизационного развития – веление времени и веление внутренней ситуации в России <…>. Вместе с тем такой проект – веление философского императива, требующего обосновать всеобщее, причем обосновать его не догматически, не исходя из каких-то предпосылаемых представлений» ­– проблематизирует вопрос директор Института философии РАН А. В. Смирнов.

Исходя из такой дуальной актуальности в данной статье в рамках проектно-конструктивной методологической ориентации предпринята попытка «опредметить» ^[23], концептуализировать понятие «Евразия», определить его онтологические характеристики как социально-политического пространства развития российского цивилизационного проекта, очертить контуры этого пространства.

С развитием гуманитарного знания понятие «Евразия» перестало нести сугубо географический смысл и приобрело целый ряд толкований, определяемых исключительно исходя из контекстуальной конкретизации. Принципиально важно, что данное понятие, разработанное как теоретический конструкт, несет в себе мощный формирующий социально-политический потенциал, сопоставимый с идей единой Европы или доктриной Монро, а, возможно, и превосходящий их.

При разработке российского проекта цивилизационного развития рассматриваемое понятие оказывается одним из центральных, не только потому, что территория нашей страны расположена сразу в двух частях света (Европе и Азии), но и потому, что здесь объединены множество различных народностей, обладающих собственными локальными культурами. Кроме того, следует понимать, что политика внешних акторов в отношении России формулируется неизменно с учетом ее континентального местоположения.

Наконец, и это, возможно, самое главное, российский проект цивилизационного развития самим своим названием отсылает к процессам, превосходящим по масштабу национальные, в связи с чем возникает вопрос о возможной пространственной локализации. Следует ли в поисках ответа опереться на концепцию месторазвития, предложенную евразийцами еще в прошлом веке, или на совсем новый проект Большой Евразии? Стоит ли сфокусироваться на возможном развитии интеграции в рамках Евразийского экономического союза, выстраиваемого с учетом успешного европейского опыта, или необходимо оттолкнуться от геополитической концепции Мирового Острова?

Очевидно, что за каждым из этих вариантов стоят собственные методологические основания, за основу берутся разные сферы жизни (культура, экономика, политика) в результате чего очерчивается разное пространство. И, таким образом, возникает новый вопрос: можно ли отдать приоритет тому или иному подходу? По всей видимости, ответ на этот вопрос будет отрицательным, исходя из очень простого соображения, что игнорирование одной из сфер может как минимум значительно сузить представление о многомерности и сложности сегодняшнего суперконтинента или вовсе превратить все теоретическое построение в воздушный замок.

Проводя аналогию с Европой – условно состоявшимся цивилизационным проектом – можно отметить следующее. Идея единой Европы как целостного культурного пространства существовала несколько столетий, постепенно выкристаллизовываясь в таких трудах как, например, «Проект вечного мира в Европе» Ш. Сен-Пьера, «Соединённые Штаты Европы» В. Гюго, «Пан-Европа» Р. Куденхове-Калерги. Однако идеи так и оставались идеями, пока в следствие двух войн и формирования социалистического лагеря как идеологического антагониста не произошло глубокого осознания политической необходимости в объединении. Практические шаги по интеграции начались с постепенного формулирования общих экономических принципов – без их конкретной реализации единая Европа не могла бы состояться ни в погоне за светлой мечтой, ни в попытке защититься от внешней угрозы. Именно совокупность факторов позволила мечте претвориться в жизнь.

Сегодня Россия совместно с другими государствами активно использует европейский опыт для развития Евразийского экономического союза, создаваемого во многом по лекалам ЕС, но сама евразийская проблематика оказывается гораздо шире. Не случайно в информационном поле периодически возникают новые «разрезы» Евразии в виде таких идей как, например, пространства «от Лиссабона до Владивостока» или «от Шанхая до Петербурга», «сопряжение ЕАЭС с Экономическим поясом Шелкового пути». Очевидно, это связано с тем, что Союз ограничен месторазвитием российской государственности и тем, что Ю. Д. Гранин характеризует как «панидею» - дискурсивно оформленное и ценностно значимое представление о центральном (вселенском) положении "своей" цивилизации на карте ментальной географии» ^{[3, с. 87]}. Сама же Евразия, даже как теоретический конструкт, а не географическая реальность, не ограничивается ни новым Союзом, ни постсоветским пространством, но охватывает совокупность всех представлений, развиваемых по всему миру.

Таким образом, для формулирования концепта «Евразии», способного раскрыть проективную функцию научного знания и закрепиться в социально-политическом дискурсе, необходимо сформировать объемное представление, учитывающее самые разные точки зрения и срезы из разных сфер жизни – для решения такой объемной и многогранной задачи философский инструментарий представляется наиболее подходящим. «Философия как целостная система создает своё идеальное царство мысли – и потому содержит не только рациональное, но и утопическое начало. Утопизм в смысле обозначения предельных границ новых духовных устремлений конкретной цивилизации в конкретную культурноисторическую эпоху. Большой цивилизационный проект вырастает из философской утопии», – указывает в этой связи В.Н. Шевченко. ^{[37, с. 73]}.

Особую сложность представляет то, что в данном случае Евразия как некая теоретическая целостность в соответствии с теоремой Томаса должна быть одновременно и целью проекта, и средой, в которой он может быть реализован. Это означает, что проект не может претендовать на реалистичность, если он не опирается на внутреннюю логику. Но сама эта логика должна учитывать то, как воспринимается Евразия вовне, то есть необходимо иметь представление о том, как видят исследуемое пространство другие акторы мировой политики.

2. Формирование холистических представлений о Евразии

Как складывалось восприятие Евразии в научной среде? О различиях государств «суши» (теллурократических) и «моря» (талассократических) писали еще античные философы, однако осмысление глобальной роли континентального пространства Евразии связано с развитием первых геополитических концепций, оказавших серьезное практическое влияние на структуру международных отношений. В частности, Х. Маккиндер оценивал Евразию как естественную крепость, богатую природными ресурсами и неприступную для морских держав. Английский геополитик придавал особое значение «осевому пространству» и «Хартленду» – срединным территориям Евразии, контроль над которыми определял глобальное могущество государства ^[40]. В дальнейшем эта идея «особой зоны» или «оси» Евразии, необходимой для контроля над миром, трансформируясь, находила выражения в трудах и других геополитиков (К. Хаусхофер «ось Берлин – Москва – Токио», Н. Спайкмен «Римленд», С. Коэн «модель геостратегических и геополитических регионов», З. Бжезинский «Великая шахматная доска» и др.), причем тема противостояния государств «суши» и «моря» оставалась одной из центральных ^[11].

В контексте исследования важно не столько конкретизированное содержание этих и других геополитических концепций, а то, что они находят выражение в реальной политике, например, в действиях США в отношении центральноазиатских и некоторых постсоветских стран. Континентальные государства сталкиваются с «вызовом», который они обязаны принимать во внимание, конституируя собственное понимание Евразии. Геополитические обобщения стимулируют разработку контрустановок, предположительно разрешающих исходную проблему, вне зависимости от того, какая часть «Мирового острова» находится в фокусе – Хартленд или один из поясов. Более того, схема «вызов – ответ» подразумевает создание сценариев «контроля над пространством (геостратегия), манипулирования ресурсными потоками (геоэкономика) <…>, способных своим кумулятивным эффектом изменять имидж регионов и образ мира в целом, перестраивать suggestive maps» ^[35].

Развитие технологий в определенной степени снижает значение оборонительного потенциала суши, но при этом возрастает роль человеческого фактора, и густонаселенные страны Евразии наращивают свое влияние, несут условный «пассионарный» заряд для развития всего человечества. Вместе с тем, ускорение темпов жизни требует ускорения логистики, что повышает спрос на быстрые транспортные коридоры. Таким образом, потенциальная ценность «Хартленда» как связывающего пространства Большой Евразии не только сохраняется, но и возрастает, что находит выражение как в практических международных проектах, так и в научных изысканиях.

Эта идея «связывания пространства», построения «моста между Западом и Востоком» развивалась в новых государствах, испытывавших дефицит самоидентификации после распада СССР. Помимо России, такие представления получили развитие в Казахстане и Узбекистане, Беларуси и Украине, Азербайджане и Турции. Рассуждения такого рода, главным образом, выстраиваются вокруг некого «транзитного потенциала» территории, реализация которого способна изменить экономические характеристики конкретной страны или региона. В целях обоснования подобных проектов, понятие «осевого пространства» трансформируется. Например, получила распространение концепция триединой Центральной Евразии, собирающей континент воедино как в меридиональном, так и в широтном направлениях и включающей в себя Центральную Азию, Центральную Европу и Центральный Кавказ ^[39]. Несмотря на популярность в СНГ такого рода теоретических построений, основанных на географической локализации той или иной страны или группы стран, они остаются декларативными из-за крайне низкого мобилизующего потенциала.

3. Экономический пояс Шелкового пути как первый проект объединения пространства Евразии

Наиболее перспективный цивилизационный проект, охватывающийевразийское пространство, инициирован Китаем и называется «Экономический пояс Шелкового пути» (ЭПШП, часть стратегии «Один пояс – один путь»). Планируется строительство транспортных коридоров по нескольким направлениям:1) из Китая через Центральную Азию, Россию до Европы (до Балтийского моря); 2) из Китая через Центральную Азию и Западную Азию к Персидскому заливу и Средиземному морю; 3) из Китая в Юго-Восточную Азию, Южную Азию, к Индийскому океану.

Важность китайской инициативы в контексте исследования заключается в том, что это первый проект, направленный на связывание пространства всего континента. Китай предложил новый взгляд на евразийское пространство, значительно превосходящий по охвату существовавшие до этого интеграционный проекты, предлагаемые другими региональными лидерами. Новый проект является по сути цивилизационным – это идея соразвития евразийских государств, где Пекин оставляет за собой роль архитектора. В. Ж. Келле отмечал, что «используемые цивилизацией средства и способы интеграции являются цивилизационными механизмами, стягивающими общество в единое целое, обеспечивающими определенный способ существования людей» ^{[10, с. 370]}. ЭПШП является именно таким механизмом и поэтому как проект имеет столь нехарактерные для традиционных международных отношений черты.

Так, если западная модель международных отношений предполагает, что сближение государств является следствием переговорного процесса, который институализируется и закрепляется в формах, например, зоны свободной торговли или международной организации с четко обозначенными целями, то инициатива КНР скорее заключается во включении во внутренние процессы других стран посредством реализации инфраструктурных проектов, развитие экономик ^[34].

Изначально для ЭПШП Китаем были сформулированы пять общих направлений работы: 1) упрощение условий торговли, 2) развитие транспортной связанности, 3) развитие финансовых связей, 4) политическое взаимодействие, 5) развитие контактов между людьми, но при этом не были обозначены сроки, конкретные целевые показатели, не был использован привычный механизм «дорожных карт». Пекин просто объявил о намерении развития глобального проекта и готовности инвестировать в инфраструктуру присоединившихся стран. Отсутствие жесткой системы параметров анализа эффективности, расчетов издержек, сроков окупаемости и т.п. исключает определенность и возможность оценки успешности или неуспешности проекта, одновременно усложняя возможности для противодействия инициативе и позволяя Китаю гибко реагировать на изменения, не связывая себя излишними обязательствами. Представляется, что использование такого подхода согласуется с культурной матрицей, специфическим политическим сознанием (способом смыслополагания) китайцев.

Еще одно отличие китайского подхода от привычного западного раскрывается при рассмотрении процедуры финансирования. Так, глобальные институты ­– МВФ и структуры Всемирного банка – при реализации механизмов финансовой помощи и кредитования выставляют для стран-получателей требования касательно соответствия их политических систем определенным демократическим или правовым рамкам. Как правило, КНР таких условий не выставляет, а время одобрения и предоставления финансирования оказывается на порядок быстрее ^[34]. Для укрепления финансового потенциала проекта Китай в 2013 году инициировал создание Азиатского банка инфраструктурных инвестиций (АБИИ), который направляет миллиарды долларов на региональные проекты.

Объединение Евразии посредством развития ЭПШП напрямую соотносится с национальными интересами КНР. Помимо уже упомянутой цели по выходу на новые рынки сбыта за счет развития транспортно-логистической системы, укрепление Евразии как целостного пространства выгодно Китаю по ряду других причин. Во-первых, это доступ к ресурсной и, особенно, энергетической базе Центральной Азии и России – Китай активно наращивает долю владения в этих секторах ^[34]. Во-вторых, реализуя инфраструктурные и логистические проекты КНР, как правило, использует собственные технологии и рабочую силу, таким образом укрепляя свое демографическое и технологическое присутствие, а, значит, и политическое влияние в странах-реципиентах. Китайцы хорошо сохраняют национальную идентичность: для них характерна адаптация через поиск мирных форм сосуществования, а не ассимиляция.

Наконец, еще один ключевой интерес Китая при реализации ЭПШП лежит в сфере цивилизационного противостояния с Западом и конкуренции в регионе. Выше уже были обозначены геополитическая роль Центральной Азии как «осевого пространства» и влияние этого факта на политику США, использующих регион как болевую точку в «подбрюшье» принципиальных оппонентов – России и Китая. Для последнего опасность усугубляется в свете близости мусульманского Синьцзян-Уйгурского автономного района как зоны внутренней нестабильности. Ситуация международного и цивилизационного противостояния, в которое вовлечены кроме России, США и Китая также страны Европы, Индия, Иран и Турция, усугубляется неиссякаемыми противоречиями между самими государствами региона.

Таким образом, на сегодняшний день ЭПШП для Китая – это инструмент консолидации региона и распространения своего влияния экономическими средствами. При этом Пекин не упускает возможности подчеркнуть свою способность эффективно решать актуальные проблемы: «Китай продолжит <…> продвигать международное противоэпидемическое сотрудничество, помогать партнерам в рамках инициативы «Один пояс, один путь» сплотиться для одержания победы над эпидемией, способствовать созданию «Шелкового пути здоровья»; <…> делать упор на совместное создание «Цифрового шелкового пути» и «Зеленого шелкового пути»; <…> принимать активное участие в международном сотрудничестве по решению проблемы изменения климата», – декларируется в статье посла КНР в РФ ^[36].

В тоже время, ключевой характеристикой самого проекта является его идейно-цивилизационная основа. Отсылка к роли транзитных государств в истории Древнего шелкового пути является приемлемым объединяющим фактором для государств с разным уровнем экономического и политического развития, не затрагивающим в то же время болезненную тему национального суверенитета.

В этом смысле Китай позиционирует себя не только в роли экономического, но и «идейного» лидера. «Этот путь способствовал прогрессу человеческой цивилизации в целом, развитию и процветанию близлежащих к нему стран, в частности. Великий шелковый путь – символ общения Востока и Запада, он – общее историческое и культурное наследие всех стран мира» ^[22] - говорится в концептуальном документе, опубликованном правительством Китая в 2015 году. Таким образом, предлагая государствам Евразии ЭПШП в качестве объединяющего проекта, Китай предлагает выбор «кооперативного подхода и межцивилизационного сотрудничества вместо конфликта цивилизаций» ^{[12, с. 41]}.

По крайней мере, так кажется на первый взгляд. Однако погружение в историю китайской политической культуры дает понимание неоднозначности такой оценки. Понятие «нация» для Китая далеко не тождественно западному пониманию (англ. «nation» – страна, государство). Китайская государственность складывалась через включение в сферу влияния соседних территорий, и это формировало отчасти условное отношение к границам. «Поднебесная» в понимании китайцев это весь мир, где «все под небесами», где нет жёстких границ, но есть ближний круг (то есть китайские провинции) и дальний круг (государства-сателлиты, варвары), на которые власть императора все равно распространяется. Как отмечает востоковед В. А. Корсун, отношение с «дальним кругом» не отличалось от отношений с «ближним кругом» слишком сильно ^{[13, с. 222]}. Китай, опираясь таким образом на свою древнюю традицию, не предпринимает агрессивных действий.

Основа китайского курса сегодня – экономическая экспансия и демографическая политика (китайцы образуют устойчивые диаспоры). Если Запад опирается на систему неоколониализма, в основе которой лежит неравноценный обмен и использование технологических преимуществ, то система, выстраиваемая Китаем, напоминает отношения собственных провинций с центром в имперский период – термин «внешнеполитический», равно как и понятие «международные отношения», не вполне точно отражают традиционные взгляды китайцев ^[26], для которых характерна «двойственность в единстве»: правитель – благородный муж и народ – дети; начало «Инь» в государственном управлении – экономическая и культурная мощь, «Ян» – военная и политическая мощь. Поэтому там, где Запад предлагает либеральную, индивидуалистическую демократию, Китай предлагает демократию совещательную; там, где Запад предлагает ценность личности, Китай предлагает ценность социума; там, где Запад предлагает массовую культуру потребления, Китай предлагает сохранение уникальности культур всех участников и многосторонность сотрудничества ^[21].

Китай уже сегодня продемонстрировал миру способность мыслить на длительные отрезки времени, использовать стратегии, допускавшие «тактические» поражения и отступления, но при этом сохраняя глубинную идентичность народа, его исторически обусловленную веру в то, что противник будет побежден мирно, через включение в общее пространство. Таким образом, через призму Экономического пояса Шелкового пути Евразия впервые выступает в качестве не только идейной или географической целостности (как в геополитических концепциях), но и получает конкретное социально-политическое измерение, что должно вызывать у России опасения касательно неподконтрольного развития проекта ^[14].

4. Философско-политическая концептуализация понятия «Евразия»
в контексте российского проекта цивилизационного развития

4.1. Евразийское пространство как пространство «первого круга» и ареал развития российской цивилизации

Роль России в Евразии, даже в контексте противостояния китайской и западной цивилизационной моделей, сложно переоценить хотя бы из-за ее колоссального ресурсного и территориального потенциала. Поэтому закономерным представляется вопрос о том, какие перспективы развития евразийского пространства существуют для России.

С момента распада СССР на постсоветском пространстве было несколько попыток по собиранию пространства. Наиболее успешной из них является создание действующего на сегодняшний день Евразийского экономического союза, идейно инициированного Казахстаном еще в 1994 году. Первоначально интеграционный процесс развивался крайне медленно, главным образом, из-за роста национального самосознания в новых независимых государствах, связанного с утратой советской идентичности. Однако постепенно три страны – Беларусь, Казахстан и Россия – стали ядром экономической интеграции, и к 2015 году договорились о создании экономического союза, к которому присоединились Армения и Кыргызстан.

С самого начала проект определялся как носящий исключительно экономический характер, поскольку вопрос национального суверенитета и независимости в бывших советских республиках все еще стоит довольно остро. Кроме того, успех европейской интеграции и популяризация западного образа жизни в 1990-х начале 2000-х обусловил в целом благоприятное отношение к возможности перенесения интеграционного опыта на отечественную почву. Однако, в отличие от европейских стран, экономики постсоветских государств быстро утратили комплементарность – главное условие экономической эффективности интеграции.

К 2010-м годам принципиальная экономическая заинтересованность в упрощении торгового режима осталась только у Беларуси, половина экспорта которой остается в рамках Евразийского экономического союза. Для других стран-участниц ЕАЭС помогает реализовывать иные приоритетные цели. Так, для Казахстана Евразийский союз является дополнительной опорой, ограничивающей влияние КНР и США. Кыргызстан, вступая в ЕАЭС, планировал получить экономические бенефиции в виде грантов и кредитов, валютных поступлений от мигрантов в Казахстане и России. Для Армении один из главных мотивов вступления в Союз – вопрос безопасности. На момент вступления в союз в 2015 году республика рассчитывала заручиться поддержкой союзников в Нагорном Карабахе.

Для России, приграничные страны являются традиционным буфером безопасности и, одновременно, коридорами, выходами на внешние рынки. Транспортные мосты в Центральной Азии и на Кавказе способствуют развитию отношений со странами Юго-Восточной Азии и Ближнего Востока, Китаем, Турцией. Беларусь осталась единственным союзным транзитным узлом в Европу. Армения – основной партнер России на Южном Кавказе. Как отмечает В.Н. Шевченко, «обеспечение безопасности страны в этих условиях оказывается не просто военнополитической задачей, а внутренним стержнем самого цивилизационного Проекта. Необходимость эффективного противодействия различным военным угрозам, прямого военного нападения на протяжении столетий выступало и выступает константой российской цивилизации» ^{[37, с. 80]}.

Несмотря на то, что для России Евразийский союз изначально являлся конструктом, необходимым для обеспечения национальной безопасности, цивилизационный потенциал этого объединения был осознан лишь после формулирования и провала проекта «Большой Европы». «Обреченность проектов собственного пути России на самомаргинализацию предопределила тот факт, что основным руслом в общественном сознании стало представление о европейской ориентации России» ^{[30, с. 192]}, – констатирует А. В. Смирнов. Активно продвигалась идея паритетных отношений Европейского и Евразийского союзов, постулировалась возможность их сопряжения путем создания единого пространства «от Лиссабона до Владивостока», как раз определяющего контуры Большой Европы. Союз изначально позиционировался как интеграционное объединение, выстраиваемое во многом исходя из опыта и по модели Европейского союза и был попыткой встраивания в европейскую цивилизацию через использование европейского «интеграционного» кода. Однако в ЕС эти инициативы поддержки не получили. Развитие евразийской интеграции часто оценивалась там как попытка реставрации СССР, и после обострения отношений с Россией в середине 2010-х годов линия цивилизационного разлома обозначилась довольно четко.

В данном контексте, представляется уместным обратиться к взглядам В. Л. Цымбурского, рассматривавшего распад Советского Союза и отделение рубежей как формирование «Великого лимитрофа» и необходимое условие для определения цивилизационной ниши России: «Только отказавшись от идеи воссоединения с Европой или от проектов воссоздания под «зонтиком» какой-либо антизападной идеологии новой империи, мы сможем укрепить свою безопасность», – писал он ^{[18, с. 112]}.

Если оставить за скобками фасад интеграционного процесса, то внимание привлекает тот факт, что основной вектор политики России в отношении Евразийского союза направлен на собирание пространства, которое исторически входило в состав Российской империи, и еще в начале ХХ века было определено евразийцами как «месторазвитие». Введенное П. Н. Савицким понятие скрывает в себе представление об уникальном сочетании географических, климатических природно-ландшафтных, почвенных характеристик, определяющих формирование синтетической культуры, объединяющей элементы западного и восточного, славянского и туранского. Данная характеристика остается актуальной и сегодня: «Для России ее пространство в современном виде – это и зона формирования евразийского суперэтноса, и зона длительного сосуществования и сотрудничества народов леса и степи, причем разнообразие ландшафтов было импульсом развития» ^{[33, с. 61]}, – утверждают авторы монографии «Россия как государство-цивилизация: философско-политический анализ».

Территория России-Евразии становится самостоятельным геополитическим феноменом, «третьим континентом» между Европой и Азией. Месторазвитие представляется своеобразным пространством растянувшегося на столетия эксперимента по объединению различных народов. И в этом бесконечном процессе политического объединения и развития соборной культуры состоит не выдуманная, а исторически обусловленная, унаследованная от монголо-татар миссия России.

Это, в свою очередь, поднимает вопрос о характеристиках евразийского типа, формирование которого, по всей видимости, продолжается и сегодня. Как правило, в этих рассуждениях опираются на такой параметр, как способность интегрировать различные культурные традиции. Продолжая мысль А. В. Смирнова, отметим, что единение культур становится возможным благодаря тому, что носители их используют один тип смысла полагания: «Логика культуры составляет стержень, удерживающий идентичность пучка культур и встраивающий его в определенный цивилизационный проект» ^{[29, с. 26]}.

«Формула "евразийства" – писал П. Савицкий, – устанавливает связь русской культуры с широким и творческим в своей исторической роли миром культур "азиатско - азийских"; и эту связь выставляет как одну из сильных сторон русской культуры…» ^{[25, с. 85]}. В. М. Межуев отмечал, что «В осознании необходимости такого поиска, собственно, и состояла русская идея. Она противопоставлена западному универсализму не как его антипод, а как особый вид пытающийся сочетать материальные достижения западной цивилизации жизни с духовно-нравственными запросами человеческой жизни и культуры» ^{[19, с. 46]}.

Этой аутентичной системе свойственна определенная устойчивость и способность к самовоспроизводству. В этой связи коллектив авторов Института философии РАН отмечает: «Об успешности традиционной российской государственности говорит тот факт, что русская централизованная система власти превратилась в архетип российского государства, которые не смогли сломать никакие потрясения и революции» ^{[7, с. 91]}. При этом со времен Петра I ориентация части российской элиты на Европу как на образец и источник новаций также стала определенной традицией.

Пример этому легко найти и сегодня, проследив изменения политических систем в странах «ядра» вновь созданного Евразийского экономического союза, произошедшие с момента дезинтеграции СССР. Казахстан и Россия пошли по разным трекам политического развития, однако сегодня их системы имеют ряд общих черт, совмещая традиционалистский политический уклад с элементами «демократического фасада» и четкой ориентацией на западные стандарты образования и ведения бизнеса. Аналогично на уровне Союза страны-участницы развивают институциональную структуру по европейским канонам, но при этом не прибегают к одному из основополагающих механизмов – принципу субсидиарности, предпочитая сохранение сильной вертикали власти.

Данные примеры показывают, как происходит сращивание культурно-политической традиции имперского периода и современных западных практик, как формируется самостоятельный образ политического пространства, сочетающий в себе элементы нескольких культур. Творческая адаптация (не обязательно позитивная) западного опыта и имперского наследия формирует гетерогенное, но целостное пространство месторазвития, идентифицируемое проживающими здесь народами как общий дом,

По замечанию А. В. Смирнова, «историческая судьба России такова, что для нее ее месторазвитие и стало вместилищем сразу и первого, и второго уровней идентичности. Тот культурный синтез славянского и туранского, византийского и монгольского, который образовал Россию-Евразию, создал тем самым совершенно особую ситуацию логики все-субъектности» ^{[29, с. 184]}. Именно наличие такой идентичности, еще не сложившейся, но выраженной в принятии широкими массами установки на организацию общего пространства (ЕАЭС), сформированного на основах исторической и культурной преемственности, легитимизирует проективную концепцию «континента» Евразии-России как общего евразийского месторазвития народов, превращая экономический и геополитический проект в цивилизационный, и определяет «первый круг» для развития российского цивилизационного проекта. Таким образом, миссия России, заключающаяся, как было сказано выше, в политическом объединении народов и развитии соборной культуры восходит до миссии ««соединителя» разрозненных, «умирителя» враждующих, «посредника» у ищущих согласия, «переводчика» в диалоге Запада и Востока» ^{[28, с. 34]}.

4.2. Большая Евразия как пространство «второго круга»

Вопрос перераспределения баланса сил – это вопрос времени. Выше уже была затронута проблема противостояния на пространстве Центральной Азии, но в Евразии существуют и другие точки перманентного цивилизационного напряжения – Курдистан, Афганистан, Кашмир, Тибет, Нагорный Карабах, Палестина, Косово, сегодня возник вопрос мирного урегулирования в Украине. Будет ли количество и интенсивность открытых конфликтов нарастать, способствуя формированию военно-политических блоков, или страны смогут найти пути мирного сосуществования зависит от политических решений каждого субъекта международных отношений, но также и от того, какие идеи будут транслироваться в международную повестку.

Если о конфликтогенности западного мессианства (демократизация, неоколониализм и т.д.) сказано уже очень много, то китайский проект «Одного пояса» еще не успел приобрести подобной репутации. Безусловно, Китай развивает его в собственных интересах, но при этом артикулирует цели совместного развития и интеграции пространства Евразии, ведь безопасность и стабильность международной обстановки являются необходимыми условиями запуска и функционирования трансконтинентальных транспортных коридоров и других многомиллиардных проектов.

В связи с этим Россия вновь оказалась на распутье: возобновить ли ей попытки интеграции в европейскую семью, примкнуть к китайской инициативе или предложить альтернативную повестку? На сегодняшний день выбор сделан в пользу последнего варианта: на государственном уровне сформулирована и продвигается концепция Большой Евразии.

В научный оборот термин «Большая Евразия» был введен в 2013 году М. Эмерсоном ^[38], определившим его как суперконтинент Азии и Европы и Малую Евразию как страны с евразийской идентичностью – Казахстан, Турцию и Россию. На фоне провала концепции Большой Европы новое понятие быстро вошло в отечественный научно-политический дискурс. Один из ведущих исследователей этого вопроса, председатель президиума Совета по внешней и оборонной политике, С. Караганов определил его так: «Большая Евразия – концепция континентальной системы межгосударственных отношений в Евразии, основанных на доверии и всеобщем стремлении к безопасности. Её определяют как движение к новой геостратегической общности – общеевразийскому пространству развития, сотрудничества, мира и безопасности, призванное преодолеть оставшиеся от холодной войны расколы, предотвращать появление новых, регулировать разногласия и трения между участниками партнерства» ^[9].

Каковы контуры Большой Евразии? Смогут ли объединительные процессы охватить весь континент или даже выйти за его пределы, включив Северную Африку и приведя к «Мировому острову» Х. Маккиндера? Будет ли собирание цивилизаций ответом на глобальные вызовы экологии, неравенства, дефицита водных и энергетических ресурсов или, напротив, конкуренция лишь усилится и приведет к открытому противостоянию?

Территория Евразии крайне многообразна: страны континента принципиально отличаются друг от друга по экономическим, культурным, религиозным, демографическим, технологическим, политическим характеристикам. Что способно связать их воедино? Какой исторический урок сможет помочь? Будет ли опыт сосуществования различных культур на колоссальном пространстве месторазвития России-Евразии полезным в масштабе континента?

Большая Евразия - это лишь надежда на собирание человеческих общностей в попытке противостоять глобальным угрозам. На сегодняшний день контуры возможного сотрудничества намечены только штрихами. Среди точек сближения в рассматриваемом контексте важно обратить внимание на сопряжение Евразийского экономического союза и Экономического пояса Шелкового пути. Совместное заявление об этом было подписано РФ и КНР в 2015 году ^[31], заложив общие направление сотрудничества (главным образом, это торгово-инвестиционное и инфраструктурно-логистическое сотрудничество).

Сопряжение проектов для России отчасти носит защитный характер –вместо жесткой нерегулируемой конкуренции, которая могла возникнуть на пространстве ЕАЭС, партнеры договариваются о правилах взаимодействия интеграционных проектов, совместно находя и вырабатывая взаимовыгодные решения.

Самим фактом подписания такого соглашения Евразийский союз серьезно укрепил свой статус единого пространства и субъекта международных отношений, обозначив свою региональную дееспособность, и одновременно упрочил внутренние связи между участниками – часть двусторонней повестки может быть перенесена на наднациональный уровень – в Евразийскую экономическую комиссию. Сегодня все это ­– факты высокой политики, но именно они делают реальным сближение суверенных народов Северной Евразии, давая надежду на осознание ими общей судьбы и формирование общей евразийской идентичности, закрепляя «первый» и определяя перспективный контур «второго круга» для российского проекта цивилизационного развития.

Для Пекина выстраивание паритета в отношениях ЭПШП – ЕАЭС едва ли столь же привлекательно ^[14]. Китайские декларации о полном совпадении собственных интересов с интересами стран-реципиентов не всегда соответствуют реальному положению дел. За счет особенностей контрактов Китай уже получил контроль над рядом инфраструктурных объектов в Таджикистане, Узбекистане и Киргизии, и ЭПШП должен способствовать закреплению этой тенденции ^[27]. Вмешательство более тяжелого игрока – ЕАЭС – как минимум усложняет задачу.

Вместе с тем, невозможно игнорировать колоссальный потенциал сотрудничества, основу которого, в первую очередь, составляет комплементарность экономик. С одной стороны, Китай выступает как крупнейший производственный и инвестиционный центр, сталкивающийся с насыщением внутреннего рынка и удорожанием рабочей силы. С другой стороны, страны ЕАЭС (особенно Россия и Казахстан) обладают богатейшими запасами природных ресурсов, в частности энергоносителями, но испытывают дефицит промышленно-технологического развития. Для России, оказавшейся под влиянием санкций, вопрос технологического сотрудничества встает с особой остротой ^[17]. Наконец, безопасность на континенте актуальна для всех сторон, а вклад России в борьбу с террористическими организациями в Сирии демонстрирует способность нести ответственность за коллективные интересы ^[8].

Российскими и китайскими экспертами отмечается, что одной из ключевых площадок сопряжения двух проектов может стать Шанхайская организация сотрудничества, поскольку она уже обладает серьезным опытом совместной работы Китая и стран ЕАЭС ^[1]. С точки зрения большого евразийского процесса институализация сопряжения на базе ШОС выглядит достаточно перспективно, поскольку в организацию уже сегодня входят Иран, Индия и Пакистан, что потенциально превращает ее в площадку межцивилизационного диалога.

Итак, вариант установления и институционализации всеевразийского диалога остается гипотетическим, но уже становится умозрительным, Большая Евразия начинает приобретать очертания, хотя пока еще смутные и призрачные. Так, в Европе идея Большой Евразии воспринимается скептически. Периодически возникающие горячие столкновения, колоссальное количество латентных конфликтов, расхождение в национальных интересах, разнообразие культур и моделей политического устройства, несовпадение стадий экономического развития стран Евразии – все это не позволяет идентифицировать какую-либо объединяющую категорию, кроме, собственно, условной географической принадлежности к континенту, и может свидетельствовать скорее о конкуренции за пространство, чем о каких-либо предпосылках к его консолидации.

Нынешний уровень политического единства Европы достался ей немалой ценой, и попытки внедрения «инородных» элементов представляются европейцам угрозой. «Европейская интеграция не противоречит евразийской. Но европейская локальная цивилизация выбрала курс на конфронтацию с другими локальными цивилизациями» ^{[4, с. 265]} – отмечает известный политолог А. И. Подберезкин. Поэтому продолжавшиеся на протяжении десятилетий усилия Турции по вступлению в ЕС не привели к успеху, поэтому не мог на сегодняшний день состояться проект Большой Европы.

Миграционной кризис, который переживает Европа в последние годы способствует скорее развитию изоляционизма. Пока уровень жизни в Европе остается самым высоким, ее переход от политики «защиты интересов» к кооперации не представляется возможным. Пока культура потребления не сменится каким-либо новым глобальным трендом (например, экологического сохранения планеты), миграционное давление в отношении развитых стран ЕС будет лишь нарастать, сдерживая потенциал к включению в общеевразийские проекты. Вероятность запуска таких мегапроектов во многом будет зависеть от результативности первого из них – сопряжения Евразийского экономического союза и Экономического пояса Шелкового пути.

Не выделяя конкретных параметров, можно утверждать, что помимо экономического развития стран, включенных в кооперацию, создания общей инфраструктуры и т.п., индикатором успеха или не успеха станет вектор развития ситуации на Кавказе и в Центральной Азии – важнейших транзитных зонах ЭПШП. Сложность водно-энергетических и территориальных разногласий между странами региона усугубляется низким уровнем экономического развития. Удастся ли ЕАЭС и Китаю, обоюдно заинтересованным в стабилизации обстановки и укреплении безопасности в регионе, способствовать достижению компромиссов? Ответ на этот вопрос будет свидетельствовать о перспективах межцивилизационного взаимодействия на континенте. Это возможность показать в виде четкой и понятной идеи, как можно изменить регион, превратив пространство конкуренции в пространство кооперации.

В случае получения значимых положительных результатов можно будет говорить о складывании новой модели взаимодействия, которая будет выступать центром притяжения, постепенно включая в ареал Большой Евразии новых участников, идентифицирующих себя с внутренним пространством континента, а также новой межцивилизационной парадигмы в международных отношениях, где акторами могут выступать общности, такие как, например, ЕАЭС (О потенциале формирования новых парадигм см. ^[4]).

В связи с этим возрастает актуальность поиска идейно-ценностного основания для дальнейшего межцивилизационного взаимодействия. Можно было бы искать их в сфере общечеловеческих ценностей, таких как, например, идеи мира и развития, но представляется, что в данном контексте было бы весьма полезно обратиться к идейному наследию евразийцев, оценить потенциал вывода их тезисов за рамки классического представления о месторазвитии и экстраполировать отдельные положения на общеконтинентальные процессы.

Это, разумеется, задача для отдельного исследования. Однако весьма очевидна востребованность таких идей как гармоничное сосуществование культур, взаимное их обогащение, признание уникальности и равноправия всех этносов. Тезис о том, что Русской идеей спасется мир не нов и возник еще до евразийцев – об этом писали и Ф.М. Достоевский, и Н.А. Бердяев, и многие другие известные философы. «В этом смысле русская идея не была ни европоцентристской, ни этнонациональной, а именно универсальной. Защищаемый ею общественный идеал имел своим прообразом не реально существующие Европу или Россию, а выходящую за их пределы и общую им цивилизацию, способную жить в согласии с моральными нормами христианства» ^{[19, с. 34]} – отмечал В. М. Межуев. Русская и российская цивилизации сложились на пространстве пересечения великих культур: великорусской, славянской, византийской, романо-германской, угрофинской, мусульманской, китайской, тюркомонгольской, а культур малых народностей. Это породило пространство обмена, «взаимоучебы» и антропосоциокультурного синтеза, придавшее русской культуре евразийское значение. Русская идея, таким образом, оказывается ценностным стержнем евразийства.

Конечно, подходить к этому нужно критически. Э. Ю. Соловьев так проблематизирует данное поле: «Говорить о «русской национальной идее» - значит задаваться вопросом, может ли Россия предложить, или по крайней мере воспринять, взять на себя и отстаивать с энергией концептуального лидера – обоснованный проект оздоровления и спасения всего современного мира» ^{[32, с. 39]}. Идеи евразийцев, столь глубоко проработанные для пространства месторазвития, не имеют конкретно проработанных механизмов трансляции их на уровень мира или Большой Евразии. Но они, тем не менее, способны дать важную ценностную основу в поиске точек сопряжения локальных цивилизаций, стать опорой, в первую очередь, для самой России и Евразийского союза.

Например, принцип открытости и гармоничности взаимодействия культур представляется весьма полезным при сопряжении ЕАЭС и ЭПШП. Академик М. Л. Титаренко в своей последней статье исследовал перспективы совмещения двух культурных традиций: «…евразийство совпадает с конфуцианским подходом к культурному развитию, гармонии многообразия (хэ эр бутун) и даосской диалектикой взаимодействия противоположных явлений в природе и культуре (хэ эр эр и, и фэн вэй эр) – слияния противоположностей в единое и раздвоение единого на новые противоположности. <…> закономерности евразийства отражены в десяти принципах Мо-цзы, таких как «всеобщая любовь и взаимная выгода», «против расточительности за экономию расходов», «сильный помогает слабым», «справедливость и польза [для общества]» ^{[20, с. 23]}.

Если согласиться, что указанные принципы характеры для китайцев и народов, проживающих на территории месторазвития России-Евразии, закономерным становится вопрос, существуют ли этому какие-либо эмпирические подтверждения? Ответ на это обнаруживается при противопоставлении западных и не-западных, «синтезных» государственных образований. Последние, хотя и не имеют какой-либо универсальной онтологической основы, но как отмечает В. Н. Шевченко, «общность их – в сохранении культурноисторической Традиции, а также естественно сложившегося типа социальности, идущего из глубины веков. Вместо национальных государств мы имеем здесь высокоцентрализованные государства, которые можно в первом приближении назвать импероподобными образованиями, постепенно приобретающими свое самостоятельное эмпирическое и теоретическое содержание» ^{[37, с. 77]}.

Именно сохранение культурного и цивилизационного многообразия представляется сегодня альтернативой западному мессианизму, развитие духовности – альтернативой культуре потребления, расширительное понимание евразийства – альтернативой универсализму, основанному на дихотомии «варварство-цивилизация» ^[5] и ведущему к уничтожению локальных культур в ходе глобализации. Важно подчеркнуть, что «альтернативность» в данном контексте следует понимать не как исключение западной цивилизации из общеевразийского процесса или формирование анти-атлантического блока, а, напротив, как поиск точек сопряжения и включение в общий процесс в духе «всечеловеческого» А. В. Смирнова.

5. Заключение

Подытоживая вышеизложенное, отметим следующее. Понятие «Евразии» является одной из центральных категорий для российского проекта цивилизационного развития, поскольку оно связано с пространством его реальной нынешней локализации и потенциального дальнейшего распространения. Раскрытие этой целевой категории происходит как минимум на двух уровнях.

Во-первых, Евразия как территория географической Северной Евразии, пространство многовекового развития российской государственности, определенное в начале ХХ века евразийцами как «месторазвитие». Это цивилизационная общность, обусловленная взаимопроникновением и синтезом культур проживающих здесь народов и окружающих это пространство других цивилизаций. История становления этого пространства обусловила его внутренние характеристики, важнейшей из которых является «общность в многообразии» – способность интегрировать разнородные культурные общности, сохраняя их традиционную (национальную) идентичность и потенциально создавая новый уровень идентичности – цивилизационный (евразийский).

Во-вторых, Евразия как континент, впервые обозначенный как значимое социально-политическое целостное пространство в концепциях геополитиков, исходивших из противопоставления талассократических и теллурократических государств, представляется пространством «второго круга» для российского проекта цивилизационного развития. Геополитическая концептуализация пространства в социально-политическом дискурсе определяла международные отношения в ХХ веке. На сегодняшний день это все еще остается востребованной, однако происходящие на континенте процессы, могут привести к актуализации цивилизационной парадигмы.

Инициирование Китаем проекта интегрирования и совместного развития государств Евразии – Экономического пояса Шелкового пути, в скором времени привело к возникновению концепции Большой Евразии, исходная точка которой – сопряжение китайского проекта с Евразийским экономическим союзом. Взаимодействие двух проектов не может произойти без включения в механизм кооперационных связей Кавказа и Центральной Азии, что позволяет говорить о собирании значительного внутреннего пространства континента. При этом ни Евразийский союз, ни Китай не проявляют мессианских «цивилизаторских» амбиций, потенциально формируя, таким образом, пространство межцивилизационного взаимодействия.