Отношения мира и Другого в романе А. Николаенко "Убить Бобрыкина. История одного убийства"

Нечаева Анастасия Леонидовна ORCID: 0000-0003-4690-2723 аспирант, кафедра истории новейшей русской литературы и современного литературного процесса, Московский Государственный Университет 119234, Россия, Московская область, г. Москва, ул. Ленинские Горы, 1 Nechaeva Anastasiia Leonidovna Postgraduate student, Department of History of Modern Russian Literature and Modern Literary Process, Moscow State University 119234, Russia, Moscow region, Moscow, Leninskie Gory str., 1 nasteknecha1@rambler.ru

Понимание в диалоге – важный признак бытия «Я». При этом оно возможно лишь через принятие Другого как не «Я». Сквозь идентичную призму происходит осознание мира и степени его лояльности по отношению Другому, а значит, и к самому «Я». Ж.-П. Сартр в работе «Бытие и ничто. Опыт феноменологической онтологии» утверждал: «Мне нужен Другой, чтобы целостно постичь все структуры своего бытия <…> подлинное бытие «Я» возможно лишь как «бытие-с-Пьером» или «бытие-с-Анной», т.е. «бытие, которое в своем бытии содержит бытие другого» ^[5].

Над проблемой диалогичности понимания в аспекте изображения Другого задумывался Михаил Бахтин. Для него «Я и Другой – основные ценностные категории, впервые делающие возможной какую бы то ни было действительную оценку» ^[1]. Так «ценностным центром художественного видения, а, следовательно, и героем произведения может быть только Другой» ^[1].

Способность участников коммуникации слышать друг друга также является диалогичной, по мнению Бахтина. Отсюда возникает проблема коммуникативной удачи/неудачи в идейном мире того или иного текста, то есть через диалог между Другим и миром, его особенности автор транслирует идею произведения.

Своеобразный, отчасти искаженный, приобретающий причудливые формы диалог Другого и мира отражен в романе Александры Николаенко «Убить Бобрыкина. История одного убийства». Законченный автором в 2012 году роман стал лауреатом «Русского Букера» 2017 года, а также выдвигался на премию «Национальный бестселлер».

Произведение, написанное ритмической прозой, переполнено интертектуальными деталями и нарочито напоминает символистские романы, в особенности «Мелкого беса» Федора Сологуба, где, по словам самой Николаенко, «описан настоящий бес, настоящий до такой степени, что слышишь запах комнат, улиц, смех, голоса страниц, видишь все в словах, понимаешь, как все это страшно» ^[8].

Роман «Убить Бобрыкина» получился работой, исследующей потаенные стороны жуткого бытия маленького человека, книгой, написанной в странном жанре, «название которому я не знаю», – признавалась автор в одном из интервью ^[8].

Художница Николаенко, которая ранее проиллюстрировала роман Павла Санаева «Похороните меня за плинтусом», для своей книги также рисовала самостоятельно. Черно-белой графике вторит сюжет романа, где вера маленького человека в любовь и счастье оказывается больной иллюзией, сном.

В фокус авторского внимания попадает Другой, существующий в сумбурном, наполненном хаосом мире, где размыты границы реального и ирреального, сна и яви. Здесь он представлен не только в качестве не «Я», но и как чужой, иной, маргинальный, душевнобольной.

Особенности бытия героя-Другого в художественном пространстве работают на идейную составляющую произведения, которая явно указывает на несостоятельность и иллюзорность реальности, потерю мировой гармонии. Тема конца, ставшая лейтмотивной в современной русской литературе, в романе Николаенко звучит особенно отчетливо.

Приход к пониманию в диалоге с миром становится не выходом к свету, а, напротив, поводом к сумасшествию и забвению – трагедией. Об этом свидетельствует эпиграф к роману «Убить Бобрыкина» из стихотворения Олега Григорьева: «Чего не понимаю, не нужно понимать, а то если подумаешь и что-нибудь поймешь, не только мялку вытащишь, а схватишься за нож».

Рассмотрим признаки распада мироустройства и диалога в романе, в соответствии с которыми Другой также приходит к саморазрушению.

Иллюзорность и слом опорных понятий человеческого бытия отражены в образе главного героя романа Саши Шишина – маленького взрослого, живущего фантазиями о прошедшем детстве в маленькой советской квартире вместе с помешанной на религии матерью. Единственной радостью становятся любовные письма Танюши – подруги детства. Она пишет о воспоминаниях, о том, как было бы замечательно все повторить. Начало писем сказочное, сложенное в рифмованную строку:

«Здравствуй мой родной, хороший Саня, – Шишину писала Таня» ^[4].

В этих письмах Шишин живет, кочуя из мира иллюзий и беззаботного детства в тесную квартиру. Таня пишет Саше в романтической манере, даже навязчиво красиво:

«Силы нет терпеть мне ненавистного Бобрыкина, и хоть бы ты, родной, крысиным ядом что ли отравил его» ^[4].

Романтический посыл романа преломляется в реальности. В первой же главе читатель встречает оппонента Саши «Бобрыкина ненавистного» – мужа Тани, которого нужно убить, потому что она просит. Бобрыкин задирает Шишина, который уже готовит покушение.

Однако автор сразу указывает, что все попытки Шишина расправиться с врагом – сон: «Было страшно Шишину, что сон ему такой приснился» ^[4].

При знакомстве читателя с личностью Шишина и моделью его существования, встает вопрос о натуральности переписки, которую ведут герои. Во время реальной встречи, Бобрыкин остается безликим образом, антитезой тому, что мы видим во сне Шишина: «На лестничной площадке увидел Шишин ненавистного Бобрыкина <…> тихонько крался Шишин, камеру велосипедную петлей сжимая <…> велосипедной камерой в Бобрыкина швырнув» ^[4]. В это время ненавистный враг не выполняет никаких действий.

Так уже в начале романа читатель замечает иллюзорность представлений Шишина о счастье, любви, подвиге, и понимает, что бытие героя составляет нагромождение иллюзорных представлений о мире. По словам критика Константина Мильчина, мир романа «очень мрачный, в котором все крутится не вокруг любви и романтики, а вокруг смерти, убийства, болезни, где мать жестока к сыну, где любящие сердца никогда не будут вместе» ^[7].

Для «Убить Бобрыкина» характерен особый хронотоп. Пространство узкое, душное, оно сосредоточено на иллюзиях в голове Шишина, а время массивное. Оно охватывает весомую часть жизни героя с детства до взрослости. Прошлое, настоящее и вневременное уживаются в романе умело, создавая свое художественное время. В одной строке, синтезируясь, соединяются несколько времен. В одном из них можно все, в другом ничего:

Перемещаясь во всевозможных временных пластах, Другой неудачно убегает от реальности. Сумбур разума Саши Шишина переходит в сумбур времени и пространства, где могут смело сосуществовать: гневная мать, Танюша из детства, Шишин-ребенок и Шишин-взрослый.

Критик Роман Борисов замечает, что «важное достижение Николаенко — безвременность. Настоящее в прошлом. Совершенная свобода обращения со снами-явью, грезами-желаемым, где прошлое и настоящее неотделимы в мире героя, перемежаясь в сложной паутине» ^[2].

«Сложная паутина» указывает не только на разрушение личности героя, но и на распад мира, как устойчивого измерения.

Диалог в романе можно назвать «разговором глухих», знакомым по театру абсурда. На первый взгляд, в воспоминаниях Шишина, Саша и Таня – счастливые советские дети. Они общаются, обсуждают дальние совместные путешествия в сказочные страны, но при этом автор обманывает читателя, отставляя Таню иллюзией воспаленного сознания героя. Сашины ответы зачастую ограничиваются отрывистой внутренней речью. Он отвечает Тане только в своей голове. В одном из писем девочка вспоминает школьную елку:

«Тогда красивой я такой себе казалась, в это белом из марлевки, в соломенной и красной шляпке…», «Ты и была…ты и сейчас…ты и всегда» ^[4], – отвечает Шишин сам себе.

С матерью Саша разговаривает односложно, отрывисто, гневно. Отношения Шишиных лишены всякого взаимопонимания, по этой причине возможно вести речь о разрушении архетипа семьи в романе.

Николаенко подчеркивает трагичность тотального непонимания. Отсутствие выстроенного и слаженного диалога между героями усиливает ощущение разлада.

Важными в романе «Убить Бобрыкина» также становятся апокалиптические мотивы. Критики связывали их с изображением конца советской эпохи, тоской по отжившему. Произведение наполнено библейскими аллюзиями, однако они присутствуют в романе, не имея никакой смысловой подоплеки: «Никто не воскресает, – думал Шишин. – И кошка сдохнет, не воскреснет. Хвост облезет вся!» ^[4].

Даже разговор матери о воскрешении Лазаря прерывают мысли Саши о Танюше: «А за тобой <…> за грешником чумным <…> придет Иисус Христос? – поинтересовалась мать. Он не ответил <…> а только Таня…и Шишин снова думал» ^[4].

Для Шишина Бог непонятный символ, он мертв и никогда не рождался, религия не существует – все, во что он верит, сосредоточено в иллюзорном образе любимой подруги, который становится для него фундаментом существования. Понятия веры мертвы и для матери Шишина – ее религия такое же помешательство, как иллюзии главного героя.

Сниженность темы божественного усиливает ощущение «последнего времени». Поскольку понятие о высшей справедливости у Шишина размыто, единственным способом побороть мировые проблемы для него становиться убийство.

Убийство ближнего и суицид – те понятия, на языке которых Шишин беседует с враждебной реальностью. В список кандидатов попадает не только «Бобрыкин ненавистный», которого «уже не в первый раз Шишин пытался задушить веревкой» ^[4], ведь он мешает герою обрести вечное счастье в любви. В этот ряд попадает родная мать Саши:

«Мать, кстати, тоже можно задушить веревкой, все равно не любит», «Мать тоже камерой велосипедной можно задушить» ^[4].

Мотив убийства ближнего не только конкретизирует ряд образов-врагов главного героя, но и подчеркивает его неудовлетворенность миром «здесь». Она не может выразиться иначе как через желание конца.

Сумбур в ряд кандидатов на убийство вносит милиционер, которого Шишин хочет убить без всяких на то оснований – просто так: «Возьму резинку и убью милиционера» ^[4].

Примечательно, что к желанию Шишина убить других примыкает потребность в собственной смерти – суициде: «Удавлюсь!», – подумал Шишин, и за веревкой в хозяйственный пошел».

Недостаток внутренней свободы, замкнутость порождают в Шишине злость. Посредством столкновения с миром Шишин на протяжении всего романа неумолимо движется к осознанности, которая станет для него убийственной.

Отвечая на вопрос о кульминации своего романа, Николаенко сказала: «Она [кульминация] наступает тогда, когда кончается детство и открываются глаза» ^[8]. При этом автор дает возможность своему герою почувствовать настоящее счастье перед пробуждением. В сознании Шишина рождается праздник – День рождения, на который приезжает его отец, прибегает Таня с подарками, молодая мать в белом платье.

Уезжая, отец говорит сыну: «Но ты помни, Саня, что я тобой горжусь. Расти хорошим, честным» ^[4]. Далее автор мгновенно меняет фон заключительной главы и переносит нас в «реальную» реальность, где взрослый Саша поднимается к взрослой Тане, которая не отвечает на вопросы Шишина: «Она молчала». Перед читателем появляется образ, который существует в действительности. Она говорит Саше: «Просто уходи и все», «И все… – подумал он. – Все» ^[4].

Николаенко говорила о развязке своего романа так: «Сашу убили. Убили детство. Выключили свет. И он открыл глаза в темноте <…> Один и в темноте. Даже у Ежика в тумане был медвежонок. Даже у Малыша была собака <…> У Саши оставалась последняя спичка, со словами Тани: «Просто уходи. И все» она догорела» ^[8].

Таня нуждалась в спасении Шишина от «Бобрыкина ненавистного» исключительно в иллюзорном мире. Поэтому торжество маленького человека трагично, убийственно для героя. Оппозиция мира «здесь» и «там» решается в пользу реального, где – сумасшедший Шишин, веревка, которой можно удавиться, строгая мать, холодец из гнилых костей, счастливая в браке Танюша и очень длинный день.

«Там» остается побег двух счастливых детей в Австралию, длинные летние прогулки, добрые разговоры и первая любовь. Однако трагедия всего произведения в том, что мира «там» – нет.

Кольцевая композиция романа вторит всей его атмосфере.

«Удавлюсь», – подумал Шишин и за веревкой в хозяйственный пошел» ^[8].

Так начинается первая глава романа и заканчивается последняя. Больные фантазии Саши Шишина закручиваются в воронку, образуя систему колец – все в голове, не дальше и не больше. Жизнь Шишина циклична, повторяема, замкнута. Все, что происходило и будет происходить, – все не наяву, а где-то в глубоко раненном сознании.

Таким образом, отношения мира и Другого в романе Николаенко заканчиваются на точке непонимания и строятся по принципу развертывания мотива разрушения. Диалог в мире «там» складывается причудливым и иллюзорным, в мире «здесь» – отсутствует.

Сам мир, по Николаенко, разрушен, а вместе с ним сознание и устойчивые ценности человека. Деконструкция реальности становится свидетельством мирового беспорядка, в котором Бог мертв, а маленький человек им стать не в состоянии. Счастье непробуждения для Николаенко – трагедия существования личности.