«Смена образа» богов, религии и теологии в «оптике» Эрнста Юнгера

Головушкин Дмитрий Александрович доктор философских наук, кандидат исторических наук доцент, кафедра истории религий и теологии, Российский государственный педагогический университет им. А.И. Герцена 191186, Россия, Санкт-Петербург, г. Санкт-Петербург, Набережная реки Мойки, 48, корпус 20 (Институт истории и социальных наук), каб. 214 Golovushkin Dmitrii Aleksandrovich Associate Professor, Department of History of Religions and Theology, A.I. Herzen Russian State Pedagogical University 191186, Russia, Sankt-Peterburg, g. Saint Petersburg, Naberezhnaya reki Moiki, 48, korpus 20 (Institut istorii i sotsial'nykh nauk), kab. 214 golovushkinda@mail.ru Другие публикации этого автора

«Вылазят боги из заветного дупла

Растут герои, как лавина, как ботва

Нырнёт раскрашенная птица в вороньё

Но перед тем, как приземлиться – вспомни имя своё

Всё оно чужое...»

(Летов Е.Чужое)

Современные дискуссии о «постсекуляризации», «возвращении религии» и «пострелигии» неизбежно ставят сложные и болезненные вопросы, на которые можно получить «не тот ответ». Какая религия «возвращается» из «гетто» секуляризма? С чем мы имеем дело на закате гуманистической идеи? Кто и каковы они, новые боги цифровой эпохи? Еще совсем недавно данная проблематика была исключительно сферой теории религии и тема «смены образа» богов, религии и теологии, воспринималась как набор умозрительных конструкций, далеких от жизни и практики. В последнее десятилетие ситуация кардинально изменилась. Постепенно пришло понимание того, что мы действительно начинаем иметь дело с «другой религией». По меткому замечанию П.Н. Костылева, «в кресле понтифика оказалась совершенно иная, на наш взгляд, не имеющая пока что ни точного названия, ни внятного определения, сущность (или сущности)». «Чужой» или «Чужие» сегодня исполняют функции религии и «то, что называлось религией всю дорогу человеческой истории, – стало институциональным придатком общества, а не самостоятельной силой» ^[10]. Однако именно в этой эпифании следует искать причины актуализации старого августиновского вопроса: «Могут ли они (религии и боги – Д.Г.) создать целое и хранить его»? Он касается самой сути нынешней ситуации, поскольку тянет за собой другой, даже более важный, вопрос: Могут ли они, новые религии и новые боги, создать культуру и сохранить человеческое в человеке? Сомнения имеют все основания быть. История уже доказывала, что «вслед за серыми приходят черные».

В прогнозах на тему «будущего религии» или «будущей религий» нет недостатка. Имеющиеся сценарии и образы многочисленны и разнообразны. Однако особое место в этом множестве по праву принадлежит «прогнозам» немецкого писателя, рыцаря-мыслителя, одного из идеологов консервативной революции и разработчика масштабной интерпретационной модели завершенного модерна, Эрнста Юнгера (29 марта 1895 – 17 февраля 1998). Как отмечает известный переводчик и исследователь творчества Э. Юнгера А.В. Михайловский, он «не был мыслителем в строгом смысле, но сумел предложить удивительную оптику, редко встречающуюся в нынешней литературе. Видение глубины в поверхности, великого в малом, будь то песочные часы, сброшенная шкура змеи или какой-нибудь жук-скакун. Эффект стереоскопической прозы Юнгера хорошо описывается словом гештальт – в многообразии и пестроте явлений вам вдруг открывается целое, которое больше своих частей» ^[1].

Тем не менее, содержание и анализ взглядов этого автора на проблемы религии и теологии практически отсутствует в отечественных научных исследованиях. С учетом того, что в России переведены и опубликованы практически все главные работы Э. Юнгера, это выглядят серьезным упущением. Данная статья приглашает к дискуссии по данной теме.

Однако прежде чем приступить к рассмотрению существа вопроса, необходимо сделать несколько важных отступлений.

Во-первых, те исследователи, которые заходят на «территорию Э. Юнгера», не случайно делают важную оговорку, что писать о нем, это «значит вступить на минное поле, по которому можно двигаться лишь соблюдая крайнюю осторожность» ^{[9, с. 5]}. Традиционно Э. Юнгер ассоциируется с праворадикальными идеями и службой в СС, что ставит серьезные фильтры на пути к понимаю его творчества, а также места и роли в европейской интеллектуальной культуре XX века. Более того, как мыслитель, Э. Юнгер был очень динамичен и часто переходил «через линию». Привыкший к опасности и риску, многократно проявляя отвагу и мужество на фронтах Первой мировой войны, он не боялся пересматривать свои взгляды и никогда не терял должной саморефлексии ^[8].

Во-вторых, как уже заметил А.В. Михайловский, знакомство с Э. Юнгером никак нельзя назвать случайным. Возникновение такой связи О.А. Седакова вслед за А.А. Ахматовой сравнивает со «звонком по телефону», по которому впрочем «нам могу позвонить Монтень и Гёльдерлин, Рембо и Цветаева». Такой «звонок» говорит о том, что всегда, «может быть другое, может быть совсем свое» ^{[13, с. 5]}.

В-третьих, в данном контексте, чтобы не попасть под «ножницы, которые режут», важно подобрать свой подход к исследованию. В нашем случае выбор сделан в пользу т.н. «обратной хронологии», когда работы автора рассматриваются в обратном порядке. Этот путь нам подсказывает сам Э. Юнгер, активно использовавший в своих произведениях т.н. «зеркальный литературный прием». Через «возвращение» к основам или через «возвращение» основ, через «взгляд в зеркало», которое ведет к «прообразу», он всматривается в грядущее и тем сам прокладывает «коридор», по которому можно двигаться в обоих направлениях. Поэтому разматывание витков заявленной проблемы мы начинаем с работы «Смена гештальта. Прогноз на XXI век» – последнего опубликованного эссе Э. Юнгера, написанного им в 1993 году, и которое содержит в себе аллюзии на ключевые произведения мыслителя.

***

В переводе А.В. Михайловского «смена гештальта богов ^[2] означает, что меняются явления, связанные с их почитанием» ^{[18, с. 11]}. В переводе М.В. Медоварова «смена образа богов означает, что меняется форма, в которой их почитают» ^[19]. Можно предположить, что и «смена образа» религии и теологии, о которых говорится в итоговом эссе Э. Юнгера, означает, что меняется их манифестация (лат. manifestatio – обнаружение, проявление), меняются их «образ» и «язык». Но чтобы картина была более ясной, чтобы понять, что стоит за словами Э. Юнгера, нужно последовательно разобрать три больших вопроса.

1. Э. Юнгер о современной эпохе.

В качестве оптики для исследования исторического времени, в т.ч. и современности, Э. Юнгер выбирает миф. Миф в представлении мыслителя – это вовсе не предыстория или доистория, а вневременная реальность – Иное, которое является вместилищем прообразов. Историческое время отгорожено от него «стеной времени», проникнуть сквозь которую / за которую человек не в силах. Однако оно открыто для самого мифического, которое в том или ином образе многократно повторяется и действует в истории: «Мифическое без сомнения, приближается, оно уже на подходе. Оно и так всегда здесь и в нужный час лишь выносится как сокровище на поверхность. И наоборот, оно ускользает от всякого уже высоко поднявшегося движения, как совершенно иной принцип» ^{[21, с. 52]}. Поэтому в метаисторическом смысле то, что происходит здесь и сейчас, это то, что происходит за «стеной времени», то, что просочилось через нее, оказалось воспринято и обращено из потенциального в реальное. Согласно Э. Юнгеру, данная жизнеформа и задает «пульсы истории», пока та из-за потери человеком умения «считывать» и «довольствоваться полученным в дар» не упрется в свой «конец», после чего наступит новый большой цикл. Следовательно, когда придет «полночь истории», человеку важно «именовать и описать то новое, что разворачивается по эту сторону “стены времени”» ^{[12, с. 66]}, прочитав тем самым то, что проникло в мир через ее трещины. Сам Э. Юнгер в своем «прочтении» говорит нам о том, что «революция Земли ^[3] включает в себя и определяет всемирную революцию. И это заставляет задуматься о повторении внутри ещё большего цикла, где меряют не историческими эпохами, а эрами Земли» ^{[18, с. 28]}. А значит, есть еще надежда на «другую», «новую» историю.

«Мифический каркас» Э. Юнгера метафорично представлен титаномахией – последовательной сменой богов и титанов в истории: «Титаномахия и сумерки богов метаисторичны – из природы и космоса они вторгаются в историю. С точки зрения времени следует предположить, что титаны предшествовали богам и управляли хаосом. Согласно мифу, титаны зачали богов и научили их. Их восстание сотрясает Олимп – Зевс сковывает их и заточает в подземное царство. Но они возвращаются – скованный Прометей в виде гештальта Рабочего. Боги творят из Вневременного; титаны действуют и изобретают во времени. Они в большей мере родственны технике, нежели искусствам» ^{[18, с. 11–12]}.

Таким образом, свидетельством прихода в мир богов для Э. Юнгера является рассвет искусств и художественного слова. Вслед за своим «другом» Ф. Гёльдерлином он рассматривает их как результат «прозрения во Вневременное» ^{[18, с. 22]}. Поэтому произведения искусства и поэзия находятся по ту сторону всех исторических критериев, а значит, служат доказательством того, что «трансцендентное прикосновение» и даже само трансцендирование как способ / форма существования человека и истории возможны.

Приход в мир титанов, напротив, не оставляет места культуре. Если в греческих мифах их «родовой характеристикой» является отцеубийство, то применительно к современности – это категорический разрыв с традицией и историей. Кроме того, титанов характеризует неутолимый «энергетический голод, из-за которого жертвуют всем, включая мораль» ^{[2, с. 613]}. «Титаны не нуждаются в молитвах; им служат посредством работы» ^{[18, с. 33]}. Не случайно рационалистический проект Нового времени подготовил т.н. «прометеевские гештальты», первым из которых в XX веке стал «гештальт Рабочего». Это время техники – «униформы Рабочего», тотальности, мобилизации и распада индивидуальности, когда «высшая ценность отдельного человека состоит не в том, что он является индивидом, но, напротив, в том, что… достигает высокой степени деперсонализации» ^{[14, с. 140]}. По мнению Э. Юнгера, переход к «гештальту Рабочего» отрывает дорогу новым авторитарным режимам. Это преддверие Левиафанов, которые уже перерастают границы национальных государств и являют собой «попытку конструктивной подготовки имперских пространств» и мирового государства: «По ту сторону рабочей демократии, в которой заново отливается и перерабатывается содержание известного нам мира, проступают очертания государственных порядков, выходящих за пределы всякого возможного сравнения» ^{[16, с. 420, 421]}.

Конец XX века и будущий XXI век Э. Юнгер называет «интеримом» (лат. interim – промежуточный) или Междуцарствием ^{[18, с. 20]}. В этот период будут продолжать господствовать титаны, а уважение к богам будет продолжать падать. Однако боги вновь вернутся «в свой срок» ибо «без богов нет культуры» ^{[18, с. 33]}. Это произойдет накануне «великих перемен», которые заявят о себе «не в последнюю очередь в катастрофах» ^[4], причастность к которым человека, по мнению Э. Юнгера, слишком переоценивается. Таковы «замыслы» Земли, как «первоосновы», которая подобно змее сбрасывает с себя старую кожу. Титаны своей деятельностью подталкивают ее к трансформации, а боги принимают участие в создании культуры / новой культуры, которая является условием жительствования человека на Земле. Поэтому Э. Юнгер убежден, что именно культура является предпосылкой истории, а не наоборот ^{[12, с. 75, 77]}. В этом заключается тайна «великого перехода», о которой нам говорит Ф. Гёльдерлин в гимне «Титаны»:

Но когда вспыхивает

Хлопотливый день

И на горном хребте,

Отвлекающем молнию,

С часа восхода

Блестит небесная роса,

Должны и смертные

Чувствовать высокое.

Потому что они строят дома,

И мастерская работает,

И через шторм плывет корабль.

И пожимают люди

Друг другу руку; так замыслено

На земле, и не зря

Глаза приметаны к земле.

Но вы чувствуете

И другой лад.

Поскольку до какой-то меры

Есть нужда и в сыром, и в грубом,

Чтобы чистота себя узнавала.

Но когда за глубину,

Чтобы грубое и сырое живущим стало,

Берется Всесотрясатель,

Думают,

Что нисходит Небесный

К мертвым и мощно брезжит

В вольных безднах,

Восприимчивых ко всему.

Но я не хотел бы сказать,

Что небесные ослабевают,

Если это, перебродив, уже вскипает через край ^{[4, с. 131–132]}.

Каким же Э. Юнгер видит новый «образ» мира, ведь на кону стоит не больше не меньше, а вопрос о существовании человека на Земле? Согласно наблюдениям Н.В. Гладилина, сам Э. Юнгер «словно застыл “У стены времени”, внимательно вглядываясь в эту стену и не стараясь заглянуть по другую ее сторону» ^{[6, с. 119]}. Писатель считывает и передает нам только свое понимание того, что происходит на этой стороне. Он прекрасно отдает себе отчет в том, что «при пересечении нулевого меридиана прежние цифры уже не соответствуют истине, и нужно начинать новое исчисление» ^{[22, с. 43]}. Но мыслитель не боится задать главный вопрос современности: «Удовлетворительна ли историческая перспектива, и не обстоит ли дело так, что мы находимся в конце истории, или уже за ее пределами?» ^{[18, с. 8]}. Поэтому «Прогноз на XXI век» Э. Юнгера – это также обнаружение признаков / знамений «конца истории», что по убеждению писателя дает нам шанс влиять на процессы грядущего «перехода» ^[5].

а) Технологические. В «Смене гештальта» Э. Юнгер прямо говорит о том, что технический прогресс – это «пророческий знак» междуцарствия. С помощью техники титанические силы меняют облик Земли, человека, социума, политики, культуры, что не раз повторялось в истории. Однако сегодня техника становиться «по-настоящему страшной». Она превращается в самостоятельную онтологическую силу, способную влиять на ход событий и явлений. Уже в «Уходе в Лес» Э. Юнгер говорит о том, что техническое и автоматическое – это «одна из форм злого рока». Его олицетворением, как и символом нашей эпохи в целом, можно считать гибель Титаника: «Здесь ярче всего контраст света и тени: встречаются друг с другом хюрбис прогресса и паника, повышенный комфорт и разрушение, автоматизм и катастрофа» ^{[21, с. 39]}. Эту же мысль писатель развивает в «Смене гештальта», отмечая, что современные наука и техника «вплотную подходят к собственным границам и начинают их переступать. ... Прогресс техники может перейти в магию» ^{[18, с. 29, 31]}. Следовательно, ожидаются «заколдование» и «принуждение» (Дж. Фрезер) человека техникой, а также ее чудовищные эксперименты над ним: «Телефонный разговор теперь не так прост, как кажется. Световые сигнализации, трансплантаты, химерные животные, живые мертвецы на экране и так далее» ^{[18, с. 31]}. Э. Юнгер полагает, что в будущем даже мораль будет заменена «разновидностью техники» ^{[21, с. 104]}.

б) Социально-политические. В отношении современного политического, и политической власти в частности, Э. Юнгер говорит о том, что «великие символы “корона и меч” будут и дальше утрачивать своё значение; скипетр подвергается превращению» ^{[18, с. 19–20]}. Это значит, что политической власти становятся все более чуждыми такие ценности, как честь, достоинство, ответственность за социальную правду и справедливость. Власть в современном мире целиком и полностью сконцентрирована на борьбе со свободной конкуренцией, место которой занимает террор и необходимость «постоянно держать часть населения в ежовых рукавицах». Это «новая концепция власти, в ее самой сильной и беспримесной концентрации» ^{[21, с. 33]}.

«Мировое государство» определяет лицо современного социального, в котором согласно Э. Юнгеру, победили культ большинства и массовость ^{[21, с. 28–29]}. Неслучайно современный социум писатель характеризует через понятие из военного жаргона «котел»: «“Котел” являет нам точный образ эпохи, стремящейся прояснить свои вопросы огнем. Безвыходное окружение человека давно уже подготовлено в первую очередь теориями, стремящимися к логичному и исчерпывающему объяснению мира, и идущими рука об руку с техническим прогрессом. Вначале противник попадает в рациональный, а вслед затем и в социальный “котел”; кольцо замыкается, и наступает час истребления. Нет безнадежнее доли, чем быть затянутым туда, где даже право превратилось в оружие» ^{[21, с. 31]}. Это положение попавшего в «окружение» человека также хорошо понял и передал нам в своих «Фатальных стратегиях» Ж. Бодрийяр: «Массы являются абсолютным прототипом заложника, вещью, которую взяли в заложники, то есть массы, аннулированные в своем суверенитете, упраздненные и несуществующие как субъект, однако – внимание! – коренным образом неспособные обмениваться как объект. Как и заложник, они и ни на что не годятся, и неизвестно, как от них избавиться» ^{[3, с. 60]}.

в) Культурные. В «Смене гештальта» Э. Юнгер вслед за Ф. Гельдерлином называет наше время «скудным», в «Уходе в лес» он определяет нашу жизнь «серой», а в «Эвмесвиле» характеризует наш мир как «бесцветный». Поставить такой неутешительный диагноз современной культуре Э. Юнгеру позволяет переживаемый уход и даже изгнание из мира богов. Писатель убежден, что в творчестве, в искусстве и в поэзии в первую очередь проявляется Вневременное. Это «голос иного», который мы можем улавливать в силу присущей нам свободы. И с их исчезновением мир постепенно погружается в единообразие: «Недостаток идей – или, проще говоря, богов – вызывает необъяснимую тоску, подобную туману, сквозь который не проникает солнце. Мир становится бесцветным; слово теряет субстанцию – и прежде всего там, где оно должно выходить за пределы чистого сообщения» ^{[23, с. 89]}. Поэтому Э. Юнгер предлагает поэту и культуре «уснуть» – временно отдаться во власть Диониса ^{[18, с. 21]}.

г) Экзистенциальные. Э. Юнгер считал, что в технологизированном обществе с его культом удобства и скорости сущность человека подавляется, и он перестает ощущать истинные ценности жизни. Человек превращается в придаток механизмов и технологий, особенно социально-политических, психологических и педагогических. В результате его экзистенцией становятся «механизированный ад, серые деспотии, тюрьмы и доскональный контроль» ^{[21, с. 37]}. Фактически в своих произведениях Э. Юнгер говорит об уничтожении подлинно человеческих ценностей и смыслов, об объявленной войне всему человечному: «Все, чем они занимались в молодости, что тысячи лет считается мужским делом, счастьем, радостью и удовольствием – скакать верхом, пахать поле по утру с волами, от которых идет пар, в летний зной срезать серпом спелые колосья, когда пот струйками сбегает по загорелой груди, а вязальщицы едва поспевают вязать снопы, обедать на траве в тени зеленых деревьев, – все, что с незапамятных времен воспето в стихах и прозе, ничего этого не стало. Не стало и счастья» ^{[20, с. 79]}.

По мнению Э. Юнгера, широко используемые технологии принуждения сегодня порождают феномен «феллахизации» ^[6] – «существование без исторического сознания и высоких притязаний, жизнь одним днем» ^{[18, с. 32]}. Под «феллахизацией» он также понимает «уничтожение возвышенного» и «усреднение» в самом негативном смысле этого слова.

Не забывает Э. Юнгер выказаться и о страхе, который «принадлежит к числу симптомов нашего времени». При этом он делает одно очень важное уточнение: «Ныне люди не только напуганы, но сами в тоже время пугающи. ... Они как будто вызывают демонов» ^{[21, с. 41]}.

д) Антропологические. Современные биотехнологии, генная инженерия и социальные эксперименты могут привести к тому, что поменяется сама человеческая природа. Э. Юнгер считает, что возможно появление человека нового типа, нового человеческого рода. С одной стороны, «взрастут “герои в колыбели железной”, но будут они лишь “подобны” небесным» ^{[18, с. 21]}. С другой стороны, увеличится число «заповедников» / биотопов ^[7], «в которых люди действуют, не прилагая ни малейших физических усилий» ^{[18, с. 32]}. О таковых Э. Юнгер не без сарказма замечает, что они всю жизнь могут тренировать мускулатуру, которую никогда не смогут применить. Писатель внимательно всматривается в лица современных людей и уже в «Рабочем» диагностирует «процесс обеднения»: «И тут нам открывается метаморфоза, которая с каждым шагом становится все более однозначной. Однозначность эта проявляется также в самом типе, в котором намечается превращение, и первое производимое им впечатление – это впечатление некоторой пустоты и однообразия. Это то самое однообразие, из-за которого весьма затруднительно уловить различия между индивидами, принадлежащими чуждым человеческим или животным расам» ^{[16, с. 190–191]}.

е) Религиозные. Трансформации в религиозной сфере для Э. Юнгера коррелируются с трансформациями в других областях человеческой жизни. Он убежден, что «борьбе за власть предшествуют корректировка и отбрасывание образов» ^{[21, с. 41]}. Поэтому завершение Междуцарствия, по мнению писателя, в первую очередь ознаменуется религиозной трансформацией и появлением качественно новых форм религии и религиозности ^{[18, с. 29]}. Это «последний рубеж». Об этом уже свидетельствует массовое распространение новых религиозных движений и культов, в основании которых лежит «чаяние божественной встречи» ^{[18, с. 9]}. Однако самым достоверным показателем близости «перехода» Э. Юнгер считает «необычайное Одухотворение», которое обещают астрологи ^{[18, с. 26]}. В своих произведениях Э. Юнгер не раз возвращается к этому явлению, на что одним из первых обратил внимание Г. Гессе: «Наверное, иных читателей удивит то, что отправной точкой изложения Юнгеру служит такой симптом нашей эпохи, как помещение в газетах предсказаний астрологов. … Я счел бы более серьезными другие симптомы. Однако в пользу Юнгера говорит то, что, не афишируя свою веру в астрологию, он умело пользуется прекрасным языком символов» ^{[5, с. 269–270]}.

Действительно, писатель считает «одухотворение» крайне могущественной, но в то же время очень опасной силой, способной открыть мир для «демонов». Опасность также представляет доверие к религиозному опыту, основанному на «чистом воображении» – это уводит духовные силы от нужд Земли ^[8]. Поэтому Э. Юнгер считает, что процесс «одухотворения» могут направить и возглавить лишь поэты-теологи, являющиеся своего рода религиозными революционерами. Именно они дадут сигнал «к низвержению идолов и ниспровержению тиранов» ^{[21, с. 46]}. Невольно вспоминаются слова Н.А. Бердяева, касающиеся русского духовного ренессанса начала XX века: «Веяние духа пронеслось над всем миром... Изменилась перспектива».

«Одухотворению» как всеобщему преображению, по мысли Э. Юнгера, должно предшествовать всеобщее упрощение или «выбеливание». Данная тема обращения к истокам, основам или первоначалу / возвращение истоков, основ или первоначал, как пути к обновлению (обновление через обращение к «основам»), является одной из центральных в творчестве писателя. В частности, в романе «Эвмесвиль», являющемся своего рода описанием «культурного цикла» в ускоренном темпе, Э. Юнгер прямо говорит о том, что «одна возможность не исключает другую. ... Примитивное является фундаментом как отдельного человека, так и человеческих сообществ. Оно – коренная порода, на которой основывается история и которая, когда история хиреет, снова обнажается. Гумус с его флорой наслаивается на скалы и исчезает снова, неважно как он или иссыхает, или его смывают дожди. Тогда обнажается чистый камень; он сохраняет первобытные включения. Например: князь становится вождем, врач – знахарем, голосование – аккламацией» ^{[23, с. 87]}.

Тема «упрощения» в концепции Э. Юнгера коррелируется с темой «Ухода в Лес», с которым «встречаются снова, когда время поколебалось в своей основе, в области наивысшей опасности» ^{[21, с. 52]}. «Лес» в произведениях Э. Юнгера предстает как вневременное бытие, как мифическое пространство или пространство Иного, Чудесного, Нехоженого (М. Хайдегер), «в котором могущественная жизнь пребывает повсюду для тех, кто понимает ее символы» ^{[21, с. 62]}. «Лес» – это место духовной свободы. Это место, в котором человек «просыпается» и осознает свою силу, приводя тем самым в движение историю ^{[21, с. 44]}. Кроме того, «Лес» – это «великий Дом Смерти», и человек должен знать нужные «тропинки» и «дорожки», по которым он сможет пройти сам или провести ведомого. Там и только там, по мысли писателя, можно победить / утратить Страх, который всегда «носит маску в стиле времени».

В результате, А.В. Михайловский, обобщая рассуждения Э. Юнгера о «Лесе», приходит к выводу, что «Лес как воображаемый мифический топос обнаруживается везде – в лесах и пустынях, в больших городах, в снах и сновидениях; он является местом Великого перехода и знамением вечной жизни в образе “животворящего древа” Креста Господня» ^{[11, с. 138]}.

Тема «ухода в Лес» во многом проясняет смысл заданного Э. Юргеном вопроса: «Мы находимся в конце истории, или уже за её пределами?» Ответ на него, в той или иной степени, был дан писателем в финале романа «Эвмесвиль». Зачарованные рассказами Аттилы о чудесах и сокровищах «Леса», Кондор и его второй ближайший помощник Домо вынашивают план «большой охоты». Приглашение примкнуть в качестве «нашего Ксенофонта» получает и главный герой романа – стюард-историк Мартин Венатор. Однако никто из участников этой экспедиции не вернулся в Эвмесвиль.

Это значит, что титан-тиран и герои ушли из этого мира. Они ушли из истории, и вместе с ней поглотили Левиафана: «Касба пришла в запустение; пастухи пасут стада своих коз внутри крепостных стен» ^{[23, с. 511]}. С ними ушел и «последний человек». По этой причине в романе и возникает образ Свалки / Свалок, которыми окружен город. Это остатки исторических культур, цивилизаций и государств – один из символов внеисторических пространств. На Большой Свалке полусонное существование ведут Негниючники – первобытные собиратели, которые живут «как грибы». Это и есть «феллахское общество» – общество, которое живет на свалке истории. Поэтому Кондор соглашается с главным сокольничим Роснером, что «разложение не подлежит моральной оценке»: «Вид городской мусорной свалки порадовал бы меня больше, чем какая-нибудь Богоматерь Кариона» ^{[23, с. 231]}. Поэтому Э. Юнгер и говорит о «фундированной печали» историков, которые, как и теологи, имеют свое приближение к «стене времени»: «Когда мы обращаем взор назад, мы видим могилы и руины, груды развалин. При этом мы сами подчиняемся отражательному эффекту времени: полагая, что двигаемся вперед и дальше, мы на самом деле приближаемся к этому прошлому. Вскоре мы будем принадлежать ему: время нас обгонит» ^{[23, с. 22] [9]}.

Из эпилога романа становиться ясно, что Эвмесвиль – последний оплот порядка и законности, сохранившийся на обломках уничтожившего себя мира уже находится за пределами истории. Здесь властвуют не чувства человека, а «совесть архивариуса», опечатывающего «листы». Остается лишь довериться герою Атилле, который знает и помнит, что «мы должны вернуть богам ту самую искру» ^{[23, с. 230]}.

2. Э. Юнгер о богах, религии и теологии

Все религии и религиозные учения, по мнению Э. Юнгера, имеют своим основанием / источником – Вневременное. Поэтому в их глубине хранится знание о высших человеческих ценностях и представления о подлинных источниках жизни: «Всегда и везде присутствует знание того, что в изменчивом ландшафте скрыто действуют архаичные силы, а под пеленой преходящих явлений бьют родники изобилия, космической мощи. Это знание не только служит символически-сакраментальным фундаментом церквей, не только вплетено в тайные учения и секты, но и также представляет собой ядро всех философем, как бы ни был различен их понятийный мир. По сути, они все происходят от одной и той же тайны, которая открыта каждому человеку и в которую каждый человек был посвящен хотя бы один раз» ^{[21, с. 61]}.

В силу этого Э. Юнгер крайне высоко оценивает духовный потенциал и общественное значение религии и церкви: «Они несут в себе большую силу, чем то, что именуются мировоззрением» ^{[21, с. 76]}. В эссе «Через линию» он пишет, что в случае нигилистического конфликта «не только благоразумнее, но и достойнее выступать на стороне церкви, чем на стороне тех, кто на нее нападет. Это обнаружилось только недавно и еще продолжает обнаруживаться сегодня. Повсюду за исключением немногих солдат нужно благодарить только церковь за то, что среди ликования масс дело не дошло до откровенного каннибализма и восторженного поклонения зверю» ^{[22, с. 47]}.

В дальнейшем писатель только усиливает акцент на социально-политическом значении религии и теологии. В «Уходе в Лес» он заявляет, что современному принуждению и власти Левиафана невозможно противостоять без опоры на «три великие силы» – искусство, философию и теологию» ^{[21, с. 36]}. Именно поэтому «тирания преследует даже таких безобидных существ, как библеисты» ^{[21, с. 76]}. Власть больше всего боится, что религия, церковь и теология освободят человека от страха / страхов, что неизбежно приведет к ее падению ^[10].

Другими словами, для Э. Юнгера слово церкви и слово теолога – это всегда общественно-действенное слово: «Жаждущий по праву ожидает от теолога, что тот утешит его страдания, а именно поступит по примеру прообраза всех теологов, то есть ударит посохом, выбивающим воду из скалы» ^{[21, с. 116]}. Э. Юнгер убежден, что «подлинный» теолог способен помочь человеку «снять пелену с глаз» и показать, что в нем заключена великая божественная сила ^[11].

Однако в своем последнем эссе «Смена гештальта» мыслитель вынужден признать, что эти «великие словеса» сегодня все чаще превращаются «пустые словеса» и даже в «мусор». Под их потоком «любая проповедь превращается тогда в более или менее удачную надгробную речь. Поэтому на могилах она воздействует сильнее всего» ^{[18, с. 33, 34]}. Кроме того, Э. Юнгер считает, что сегодня существует реальная опасность превращения церкви и теологии в «органы тирании»: «Религиозная жажда, которая раньше легитимно утолялась церквями, теперь может примкнуть к кому угодно» ^{[21, с. 77]}.

Почему «боги тоже смертны»? Почему они приходят и уходят, надевая маски животных или людей? Почему храмы, в которых когда-то кипела жизнь, «теперь пришли в запустение»? Почему теология не «может померяться силами с нигилизмом»? Почему «нужно предвидеть те времена и пространства, в которых церкви больше не будет»? ^{[21, с. 71]}

Чтобы получить ответы на эти вопросы, а следовательно и разобраться в религиозно-философских построениях Э. Юнгера, необходимо познакомиться с его взглядом на идею «вечного возвращения» Ф. Ницше, а также с особенностями его мифическо-циклического видения мира.

а) Возвращение Времени и Возвращение Вечности. В «Эвмесвиле» мысль о «Вечном возвращении» Э. Юнгер называет «мыслью рыбы, которая хочет выпрыгнуть из сковороды». Если ей удастся осуществить задуманное, то она «упадет на раскаленную плиту» ^{[23, с. 114]}. В «Смене гештальта» писатель также не упускает возможности заметить, что слова Ф. Ницше «Бог умер» идут в разрез с идей «Вечного возвращения», которая, скорее всего, является «неким признанием, исповеданием веры» ^{[18, с. 8, 24]}. В результате, полемизируя с великим философом, Э. Юнгер совершает удивительный разворот и предлагает вместо идеи «Вечного возвращения» идею «Возвращения Времени». Он считает, что на исходе истории, мифическая сила вновь инициирует своего рода «большой взрыв света», который выхватывает из Вечности определенный временной период (Э. Юрген использует выражение «тысячу лет»). Вот поэтому конец истории всегда связан с чаянием прихода божественного – с ним приходит новое время: «Мифопорождающая сила... – внеисторическая: у нее нет ни происхождения, ни развития; она – не поддающимся учету и непредсказуемым образом – воздействует на историю. Она не принадлежит времени, она творит время. Поэтому в последние сроки – когда историческая субстанция уже исчерпала себя и не может больше гарантировать сохранность даже зоологического порядка... теология иссякает, уступая место теогнозису: люди не хотят больше ничего знать о богах – они хотят их видеть» ^{[23, с. 239]}.

Эта мысль является краеугольным камнем мифическо-циклической конструкции / картины мира Э. Юнгера. Пришедшие с новым временем и «творящие из вневременного» боги постепенно уходят из истории, а их место занимают титаны. Титаны действуют во времени и «их власть подтверждается в “вечном возращении”. Эта вечность – не конец времени и времен, а их растяжение в бесконечность» ^{[18, с. 32]}. Титаны «вырабатывают» время до конца истории, после чего следует новая эпифания. Как следствие, данное «возвращение» предопределяет перманентное рождение новых «образов» богов, так как Вневременное не может быть безликим в истории: «Единого Бога нельзя постичь, тогда как со многими богами человек беседует на равных: может, как их изобретатель, а может – как первооткрыватель» ^{[23, с. 280]}. Подобным образом время заставляет «даже богов работать на себя» ^{[23, с. 113]}. И это служит для Э. Юнгера главным доказательством того, что «не должно быть Вечного возвращения» ^{[23, с. 113]}. Упование на него, особенно в конце истории, – это «последнее прибежище консерватора, утратившего надежду в политическом и религиозном смысле. Тысяча лет тогда становится для него самой мелкой монетой» ^{[23, с. 113]}.

В то же время, данный принцип Бытия, основанный на «Возвращении Времени», является для Э. Юнгера главной причиной несовершенства мира. Роман «Эвмесвиль» не случайно начинается со своего рода откровения главного героя, который мыслит себя «узником в темнице»: «Отсюда мое подозрение, что уже сотворение мира началось с вкравшегося подлога. Будь то простой ошибкой, рай можно было бы восстановить в ходе дальнейшего развития. Однако Старик засекретил дерево жизни. С этим связаны и мои страдания: с неисцелимым несовершенством, не только сотворенного мира, но и собственной личности. Осознание такого несовершенства ведет, с одной стороны, к вражде с богами, а с другой – к самокритике» ^{[23, с. 8]}.

«Узником в темнице» ощущал себя и «друг» Э. Юнгера Ф. Гельдерлин. Об этом свидетельствуют следующие строки из его знаменитой элегии «Хлеб и вино»:

Почему не означает теперь бог героя, как прежде,

И преступнику лоб не отметит клеймом?

Или он приходил и принял человеческий облик,

Все завершил и, утешив, небесный праздник закрыл ^{[4, с. 84]}.

Это дает основания Э. Юнгеру придти к заключению, что «лучше Возвращение Вечного: оно может произойти лишь однажды – и тогда время вытянется в прямую линию» ^{[23, с. 113] [13]}.

в) Трансцендирование истории и религия как трансцендирование.

Чтобы ввести читателя в собственное понимание связи истории, религии и мифа, в первой главе романа «Эвмесвиль» Э. Юнгер подробно останавливается на взглядах двух учителей Мартина Венатора. Первый из них – это историк Виго, в котором слились черты друга Э. Юнгера Карла Шмитта (1888 – 1985) и итальянского историка Джамбаттисты Вико (1688 – 1744). Второй учитель – это философ Бруно, под именем под которого, по версии Т.А. Баскаковой, «скрывается некая ипостась Джордано Бруно (1548 – 1600)» ^{[2, с. 622]}. Сам Мартин Венатор, оценивая их влияние, признается, что не может «достаточно четко разделить этих двоих, несмотря на их непохожесть»: «Виго видит ход мировой истории как циклический процесс, поэтому его скепсис, как и его оптимизм, имеет границы. ... Виго я обязан беспристрастным взглядом на историю. ... Бруно же помог мне догадаться о задних планах, которые не относятся ни к истории, ни к царству природы и вообще не зависят от присутствия во Вселенной человека. Бруно умел упразднять историческое сознание и связанные с ним муки» ^{[23, с. 81, 111 – 112]}.

Более того, Мартин Венатор считает, что идеи его учителей естественным образом соединились в нем: «Ведь так сходятся все дисциплины – скажем, биология и физика, – там, где в атомах взаимно уничтожаются противоположности» ^{[23, с. 81]}. А это значит, что главный герой, а следовательно и сам Э. Юнгер, соединяют в себе мифологический и исторический способы восприятия мира. Писатель, несмотря на явный пиетет к исторической науке, признается, что это неподсильно «историку», хотя тот и близко стоит к «стене времени». Но это может осуществить «маг» или другой «стражник на границе» – поэт, теолог, философ, деятель искусства, который «оттачивает зрение и слух, прогуливаясь по нейтральной полосе между приливами и отливами времени» ^{[23, с. 113]}.

В результате, сюжет об учителях Мартина Венатора постепенно подводит нас к юнгеровскому пониманию истории и религии как трансцендировании: «Виго обращен к богам, а Бруно – к титанам; к лесу – один, к нижнему миру – другой» ^{[23, с. 81]}. Как «маг» Мартин Венатор / Эрнст Юнгер открывает «переход» / «переходы» между ними, по которым можно передвигаться в обоих направлениях. Не случайно писатель заостряет свое внимание на том, «чтобы помолиться», не обязательно означает «связывание» ^{[23, с. 277] [14]}. Отсюда растут корни юнгеровского образа «поэта-теолога», который открывает новых богов и основывает новые религии, а также образ «странника-одиночки», который приносит из «мест крайней удаленности» удивительные «сокровища»: «Это были последние странники-одиночки, последние плоды на древнем родословном древе героев. Они возвращались, соединив начало и конец, назад, в свои мифы» ^{[15, с. 353–354]}.

3. Новая эпифания и новая религия.

Новая эпифания и новая религия, несмотря на их ожидания, для Э. Юнгера связаны с большими рисками и непредсказуемыми последствиями: «С новыми богами – новые заблуждения и задачи. Мир несовершенен» ^{[17, с. 354]}; «Знание не перейдет на новый уровень без новых мутаций. А в них недостатка не будет, ибо Ножницы режут вернее всего, когда начинают смыкаться» ^{[18, с. 34]}.

Это обусловлено тем, что вопрос характера и качества «нового» для писателя теснейшим образом связан с вопросом свободы человека – свободы от страха, принуждения и технологий. Ведь страх и принуждение рождает «чудовищ», а технологии вызывают в мир «чужих»: «Все притязания стали недостоверными, они уже утратили императивность – во всяком случае, для интеллектуального одиночки. Именно когда исчезает общая свобода, возрастает его собственная. Положение должно быть осмыслено по-новому: ведь ты привел за собой богов, государство и общество» ^{[17, с. 354]}.

Этой проблеме посвящено практически все послевоенное творчество писателя, в центре которого стоит индивид-одиночка, как неповторимый представитель человеческого рода, способный услышать и распознать «голос Друга», в т.ч. и Друга Иного.

В 1950-е годы этот индивид-одиночка определяется Э. Юнгером как Ушедший в Лес. Это «третий гештальт», «третья мифическая фигура, которая приходит на смену Неизвестному Солдату и Рабочему» ^{[11, с. 141]}. Ушедший в Лес – это тот, кто сохранил изначальную связь со свободой, «которая с точки зрения времени выражается в том, что он, сопротивляясь автоматизму, отказывается принимать его этическое следствие, то есть фатализм» ^{[21, с. 36]}. Это «муж свободного и независимого действия». Это человек, который встречает / встретил самого себя и принадлежит самому себе: «Он сын своего Отца, хозяин Земли, чудотворное существо. В ходе подобной встречи все социальное отступает на второй план. Человек вновь замечает в себе силы священника и судьи, как это было в древнейшие времена. Он выходит за пределы абстракций, функций и форм разделения труда. Он устанавливает свою связь с Целым, с Абсолютом, и в этом заключатся его самое мощное переживание счастья» ^{[21, с. 85]}.

В дальнейшем в романе «Эмесвиль» образ Ушедшего в Лес получает развитие в фигуре Анарха. Анарх – это тоже «лесной путник», но путник, не которого вытеснили из общества, а который вытеснил общество из себя: «Он есть и остается сам себе господин – при любых обстоятельствах. Если он решился на лесной путь, то для него это не столько вопрос права и совести, сколько следствие, так сказать, транспортной аварии. Он меняет способ маскировки» ^{[23, с. 196]}. Могущество Анарха заключается в том, что он владеет только самим собой. Он живет в мире, который не воспринимают всерьез, что сильно повышает степень его свободы: «Я служу своему времени, но как вольноопределяющийся» ^{[23, с. 146]}.

Ушедшего в Лес и Анарха, объединяет, то, что они хранят знания о трех спасительных силах, создающих неподконтрольное Левиафану и миру техники пространство – знания о трансцендентном, любви и творчестве. Поэтому Ушедшим в Лес и Анархом, прежде всего, могут быть историк, теолог и поэт, которые являют собой миру нового «героя». Анарх больше не ставит во краю угла веру, а провозглашает приоритет духовного опыта и духовных практик: «Рядом с тем нулевым меридианом, у которого мы все еще находимся, вера не укажет нам курс; здесь требуются доказательства. Иначе можно было бы сказать, что здесь, разумеется, верят только в доказательства. Похоже, что растет число душ, которые понимают, что даже с технической точки зрения духовная жизнь даже в своих доступных формах гораздо эффективнее, чем военная дисциплина, спортивные тренировки или ритм рабочего мира. Уже Игнатий знал это, и этим знанием живут сегодня основатели сект и лидеры маленьких кружков, о намерениях которых трудно судить однозначно, среди которых можно назвать, например Гурджиева, этого во многих отношениях удивительного кавказца» ^{[21, с. 81]}.

Следовательно, Ушедший в Лес и Анарх – это и есть новая элита, новые «герои» и новые «пророки», которые фиксируют и оставляют после себя новые религиозные учения и церкви ^[15]: «Здесь намечается возможность создания нового ордена. Подобно Контрреформации, которая в своей сути соответствовала Реформации» ^{[21, с. 81]}.

Основная духовная практика новых элит – это транцендирование, суть которого заключается в переходе / в возвращении к собственному первообразу. Главный герой романа «Эвмесвиль» Мартин Венатор перед тем как отправиться в Лес долго упражнялся перед зеркалом. Ему удалось добиться того, о чем он всегда мечтал – отделения себя от своего физического тела: «Я увидел себя-в-зеркале как трансцендентного жениха, а себя самого, вступившего в конфронтацию с ним, – как его преходящее отражение. Между нами, как всегда, горела свеча; я склонился над ней, чтобы пламя обожгло мне лоб; я увидел след ожога, но не почувствовал боли» ^{[23, с. 510]}.

Другими словами, Мартин Венатор смог увидеть себя подлинного, свой прообраз / первообраз. Ведь Венатор – это латинское venator (охотник). Латинское имя Мартин означает «воинственный, посвященный Марсу». Кроме того, Кондор пожелал, «фактически повелел», именоваться ему Мануэлем – сокращенное от Эммануил / Еммануил (ивр. «с нами Бог»). Э. Юнгер убежден, что именно из этой практики «проистекает невероятная притягательность сильных духом людей… Отражение вспоминает о своем прообразе, от которого оно исходит, ибо в нем источник его неуязвимости – или, иными словами, наследие вспоминает о том, что невозможно разделить между наследниками» ^{[21, с. 85]}. Для таких людей «чудо возможно в любое время»: «Я всегда нахожусь в готовности для Великой встречи» ^{[23, с. 93]}. Они всегда способны противостоять атакам страха, боли и принуждению.

Новая религия Ушедшего в Лес и Анарха – это религия Святого Духа, «следующая за эрами Отца и Сына» ^{[18, с. 26]}. Она уже не нуждается в образах животных или людей: «Божественное, желая явиться в высшей степени одухотвореннности, не нуждается в масках» ^{[18, с. 34]}.

В союзе с новыми духовными практиками религия Святого Духа способна «разорвать оковы техники» и кардинально трансформировать ее, через одухотворение: «Под властью чар могущественных оптических иллюзий привыкли смотреть на человека, как на песчинку, по сравнению с его машинами и аппаратами. Но все же аппараты были и остаются кулисами воображения низшего порядка. Человек их изготовил, и он же может их разрушить или придать им новый смысл. … Если человек отвечает правильно, аппараты теряют свой магический блеск и покоряются его руке. Это нужно понять» ^{[21, с. 45, 74]}.

Религия Святого Духа принесет с собой и новое откровение – Третий Завет. Право его записать получат поэты, ставшие одновременно теологами. Произойдет это, потому что поэт способен осуществлять «трансцендентное прикосновение», а значит понимать вещи и события в их сущности и потенции. Язык поэтов станет новым языком теологии, а значит, сама поэзия станет новой формой теологии: «К великим событиям относится поворот философии от научного познания к языку; он приводит дух в тесное соприкосновение с прафеноменом. Это важнее, чем все открытия физики. Мыслитель вступает в область, в которой, наконец, вновь становится возможным его союз не только с теологом, но и с поэтом. ... И существование поэзии – лучшее подтверждение тому, что войти во вневременные сады уже удавалось не раз» ^{[21, c. 117, 119]}.

В этом Э. Юнгера поддерживает британский философ Дж. Грей. Он допускает мысль, что западная традиция «не поддается обновлению» ^{[7, с. 347]}. Ученый убежден, что «другой способ мышления – присущий, например, некоторым видам поэтического творчества и мистицизма – может противостоять господству форм мысли, наделенных наукой и философией особыми привилегиями в западных культурах» ^{[7, с. 348]}.

***

Размышления Э. Юнгера о «смене образа» богов, религии и теологии, по сути представляют собой проект Реформации как универсалии культуры, ибо мыслитель убежден, что новый мир и новая история начинаются с «религиозной революции» / религиозной трансформации. При этом юнгеровский проект Реформации – это не фантастическая «оптика», через которую можно разглядеть или спрогнозировать будущее религии. Это конкретный путь и метод Реформации, согласно которому религии не модернизируются, не возрождаются, не создаются с чистого листа, а переоткрываются в результате переоткрытия человеком самого себя. Тем самым Э. Юнгер задает культурно-религиозную парадигму Реформации в координатах традиционализм=модернизм / фундаментализм=модернизм, что выводит ее на уровень медиации («срединного пути»): качественная новизна религиозно-социального достигается без отрыва от «основ».

Э. Юнгер методично проводит мысль, что результат переокрытия религии напрямую зависит от степени свободы человека, от возможности его встречи с самим собой, со своим прообразом. По этой причине Реформация становится перманентной, а ее главной целью – собирание / формирование элит, способных вывести борьбу за человека на новый, более высокий гуманистический уровень. Это становится ясным из концовки романа «Гелиополь». «Голубой пилот», прилетавший на землю для того, чтобы забрать Луция в вышнее царство, объясняет свою миссию так: «Мы считаем возможным собрать со всего света элиту, которую создала выстраданная боль и которая очистилась в битвах и лихорадке истории, подобно субстанции, которой свойственна скрытая воля к спасению. Мы стремимся сконцентрировать эту волю и дать ей развиться, чтобы потом опять придать ее телу как осмысленную и просветленную жизненную силу. Так следует понимать и исход Регента – как прощание с планом его простого возвращения. Он молчал и испытующе смотрел на Луция. Потом понизил голос: – Мы подождем, пока все силы развернутся, выступят и потерпят крах. Регент будет хорошо информирован обо всем, его благоволение безгранично. Он кивнул при этом патеру Феликсу. – Игра должна исчерпать все возможности. Только тогда можно отважиться на невозможное. Мы ищем тех, кто потерпел крах в стратосфере. Мы одобряем учение Заратуштры, согласно которому человека должен побороть сверхчеловек. Мы рассматриваем его учение не в нравственном плане, а с точки зрения исторической необходимости. Следующий шаг будет состоять в том, что и сверхчеловека тоже необходимо побороть, и он потерпит крах от человека, который в борении с ним добудет высшую власть» ^{[15, с. 437]}.

^[1] Выражение «Смена образа» – это вариант перевода названия работы Э. Юнгера «Gestaltwandel», предложенный М.В. Медоваровым.

^[2] Эрнст Юнгер сознательно говорит о «богах», как о нечто неопределенном. Боги – это те, кто приходит из за «стены времени», из вневременного. Поэтому они могу принять самый разный облик, надев маску животного или человека. Писатель отмечает: «Боги входят в сферу нашего представления. Мы можем лишь приблизиться к ним в жертвах или молитвах, но за занавес, на котором возникают их образы, нам не попасть – там они пребывают как “вещь в себе”» ^{[18, С. 8–9]}

^[3] «Революция земли» согласно «мифологической матрице» Э. Юнгера – это смена Матерью-Землей одного собственного порождения на другое – подобно змее, которая сбрасывает свою кожу (мифы о Тифоне, Антее и др.) Примечательно, что в мифе об Антее, которого победил Геракл, утверждается мысль, что сыном Земли становится человек.

^[4] «Катастрофы, – согласно Э. Юнгеру, – это проверка на то, в какой мере людские массы и народы свою подлинную основу. Уходят ли по-прежнему их корни прямо в почву – вот от чего зависит их здоровье и выживание по ту сторону цивилизации…» ^{[21, с. 35]}

^[5] «Маятник – это символ мертвого, отмерянного времени. Это острый серп Кроноса, что раскачиваясь, угрожает связанному пленнику, но он же и освобождает его, если тот сумеет им воспользоваться» ^{[21, с. 37]}; «В любом случае, полезно иметь перед глазами как саму катастрофу, так и тот способ, каким можно в ней оказаться. Это упражнение для духа» ^{[21, с. 49 – 50]}.

^[6] Феллах (араб. пахарь, землепашец). Во времена распространения ислама этот термин использовался, чтобы отличать на оккупированных территориях арабских завоевателей кочевников (бедуинов) от местных деревенских жителей (феллахов), которые были непривилегированным податным населением.

^[7] Биотоп – это участок среды обитания растительных и животных организмов, характеризующийся однородными условиями существования.

^[8] Эрнст Юнгер считал, что «духовная победа», о которой грезят «многочисленные сектанты», «новые школы йоги» и «христианский нигилизм», может им только мерещиться, так как они отвергают мир: «Все же нельзя довольствоваться познанием Истины и Блага, сидя на верхнем этаже, пока в подвале сдирают шкуру с ближних. Также невозможно и в духовном плане находится не только в безопасном, но даже просто в превосходящем положении, хотя бы уже потому, что неслыханное страдание миллионов порабощенных вопиет к небу. Испарения от живодерен все еще носятся в воздухе. Рядом с такими вещами мошенничать нельзя». ^{[21, с. 46]}

^[9] Напрашивается параллель с «Градом обреченным» братьев Стругацких. Главные герои этого романа – И. Кацман и А. Воронин, продвигаясь на север, к «нулевой точке», вынуждены сначала идти через останки цивилизаций и исторических эпох, а затем достигают пустыни, которую им не пройти, но и обратной дороги у них нет. В заключительной сцене Андрей Воронин увидев в вдалеке силуэт незнакомца, стреляет в него из пистолета и попадает сам в себя.

^[10] «Власть имущие постоянно живут в ужасном ожидании, что не только отдельные индивиды, но и массы смогут освободиться от этого страха (перед смертью); что неизбежно привело бы к их падению. Здесь же подлинная причина ожесточения против любого трансцендирующего учения, в котором таится наивысшая опасность: бесстрашие человека. Есть такие районы, где уже слово “метафизика” преследуется как ересь» ^{[22, с. 56]}.

^[11] «Теолог – это тот, кто знаком с превосходящей любую экономику наукой изобилия, кто знает загадку вечных источников, неистощимых и всегда близких. Под теологом мы подразумеваем знающего» ^{[21, с. 80]}

^[13] В переводе Н.В. Гладилина: «...Тогда время вынуждено сложить оружие» ^{[6, с. 119]}.

^[14] Религия (лат. religare – связывать).

^[15] Главный герой романа «Эвмесвиль» Мартин Венатор, занимается тем, что записывает за титаном Кондором и спутниками Аттилой / Ахиллом и Домо / Одиссем их разговоры. Фактически его «рукописное наследие» – это «священное писание»: «Когда разговор разгорается и лес подступает ближе, я нажатием пальца выдвигаю из резерва предназначенный для такого протоколирования стержень, будто снимаю оружие с предохранителя. Тогда мне не надо вставлять специальные знаки, я просто продолжаю список затребованных напитков. Возможно, это лишь фантазия (однако что такое фантазия?), но при виде написанных так колонок разговоры подступают ближе, чем в тот момент, когда я их впервые услышал. Как если бы за ними раскрылся задний план. Тогда слово уже не просто сообщение – оно обретает силу заклинания. Оглядываясь назад, я видел лица, застывшие, как во время жертвоприношения» ^{[23, с. 79]}.