Театр А.П. Чехова в восприятии эмиграции в "Русском Харбине"

Хабарова Юлия Павловна ORCID: 0000-0002-9148-7402 доцент, кафедра режиссуры, актерского мастерства и сценической речи, Хабаровский государственный институт культуры 680045, Россия, Хабаровский край, г. Хабаровск, ул. Краснореченская, 112 Khabarova Iuliia Docent, the department of Stage Direction, Acting and Scenic Speech, Khabarovsk State Institute of Culture 680045, Russia, Khabarovskii krai, g. Khabarovsk, ul. Krasnorechenskaya, 112 624412@mail.ru

Введение

В отечественном литературоведении уже сложилась традиция изучения чеховианы Русского зарубежья. Для первого поколения русских эмигрантов Чехов оставался живым современником, хотя еще при жизни писателя начался «процесс его канонизации, возведение в ранг классика» ^{[10, С. 3]}. Но этот процесс не нашел своего завершения из-за продолжавшихся трагических событий в России начала ХХ века (две революции, гражданская война). Это обстоятельство сильно повлияло на часть эмигрантов, кто, обращаясь к наследию Чехова, параллельно определял место писателя в истории русской литературы, размышлял о том, достоин ли Чехов занять место среди признанных классиков. Не случайно Д. Святополк-Мирский в своей англоязычной «Истории русской литературы» (1926) утверждал, что «Чехов стал принадлежностью прошлого», а язык его сегодня кажется «бесцветным, лишенным индивидуальности», далеко отстает от традиций «русской интеллигентской литературы». ^{[11, С. 25]}.

Читатели, воспитанные на произведениях Лермонтова и Достоевского, Тургенева и Толстого, с чувством некоторого недоумения отнеслись к типу героя, который стал преобладающим в творчестве Чехова. Некоторые из поклонников Чехова ждали от него «сильную личность», героя, наделенного «твердой волей», способного на подвиг. Такого героя в произведениях писателя не находили ^{[8, С. 195]}. Русские классики, особенно Достоевский, служили эталоном в оценках чеховского творчества и личности писателя. Не находя, как они думали, в Чехове заинтересованность в решении «проклятых вопросов», низводили его творчество на уровень «всеупрощающей эстетики». [Цит. по: 19, С. 63]. А некоторые представители эмиграции вообще считали, что «устарели различные типы чеховских драм и рассказов, потускнели многие из его многочисленных персонажей, которые были связаны с известной средой». ^{[16, С. 41]}.

Ни один другой из русских писателей Х1Х века, кроме Чехова, не удостоился такого ревнивого внимания со стороны вопроса о том, является ли он классиком, насколько он заслужил, чтобы быть включенным в список гениев литературы. В западной эмиграции трудно назвать критика или публициста, который не поднимал бы эту проблему Чехова – кто он и каково его место в «ранге» о писателях?

Георгий Адамович, например, определял место Чехова непосредственно вслед за Тургеневым, которому Чехов «все-таки во многом уступает». Но что же касается Гоголя, Толстого или Достоевского, то о сравнении, как считает публицист, даже и речи не может быть. А если же говорить о пьесах, то они «художественно слабейшая часть чеховского наследия». Сравнивая Чехова с Толстым, Гоголем, Достоевским, то есть с истинными творцами, создавшими словно «новую вселенную», он приходит к выводу, что о Чехове как о творце можно говорить «лишь с оговорками», поскольку «единого стрежня у Чехова нет» ^{[4, С. 69, 67]}. По мнению другого эмигрантского публициста, если «произведения Чехова не умерли еще», то только потому что все еще живы темы его произведений – «пошлость и бессмысленность среднего существования» ^{[16, С. 50]}. В статье 1930 года, словно подводя итог напряженным размышлениям о Чехове в недавнем 1929 году, Петр Бицилли писал о том, что «мы поймем Чехова, исходя из определения его места в мировой литературе – и именно выяснив его особенности трактовки некоторых постоянных (курсив сохранен – Ю.Х.) литературных типов». И, казалось бы, поставил окончательную точку в вопросе о том, какое занимает Чехов место в списке русских писателей: Пушкин и Чехов – «наиболее “русские” из всех русских писателей» ^{[3, С. 56, 61]}, что отнюдь не противоречит тому, что их творчество одновременно универсально, отличается «всемирностью».

Основные результаты

Российская интеллигенция, оказавшаяся после революции в китайской чужбине, в основном была сосредоточена в Харбине. Несмотря на то, что с начала ХХ века прошло достаточно много времени, Харбин и сегодня впечатляет своей «русскостью». О России, ее культуре напоминают и архитектура в центре города, и Музей русской деревни, расположенный на «Острове Солнца», и «Набережная Россия», пересекающая улицу Гоголя. Особые чувства вызывает, конечно, бюст, установленный в честь Н.В. Гоголя в 2005 году. Именем Гоголя улицу назвали русские эмигранты, но во время Культурной революции ее переименовали на улицу Труда. Но в настоящее время Харбин вернул улице ее исконное название. Бюст Гоголю стоит прямо перед гостиницей имени русского классика. Там же находится библиотека-читальный зал, названный именем нашего писателя.

Восточные эмигранты к памятным символам России относились заботливо. Периодические издания Харбина (газеты и журналы), такие, как «Рубеж», «Русское слово», «Заря», «Рупор», имели литературно-критические разделы, где авторы выражали свои отношения к русской литературе, ревниво следили за интерпретациями классики, за развитием современной им русской словесности. Наиболее часто эмигранты вспоминали о Пушкине, Гоголе, Лермонтове, Блоке. В честь этих поэтов и писателей выпускались юбилейные номера журналов и газет. Более двадцати лет проводился «День русской культуры»; в этот день широко отмечались памятные даты, связанные с А.С. Пушкиным. Хабаровскими учеными в издательстве «Художественная литература» изданы две книги, с максимальной полнотой отражающие литературную критику и публицистику восточной части эмиграции. В первой книге собраны публикации, посвященные А.С. Пушкину ^[14]; вторая включает статьи, рецензии, мемуары о русских писателях Х1Х – начало ХХ в. А.П. Чехов также не был обойден вниманием со стороны восточных эмигрантов ^[15].

Одни только заглавия публикаций, о которых, к сожалению, нет возможности сказать подробно, свидетельствуют, сколь разнообразным был интерес к Чехову: «Одинокий (о А.П. Чехове)» Н.П. Покровского («Заря», 1929), «А.П. Чехов предвестник Куэ» И. Нолькена («Заря», 1926), «Документы о Чехове», («Заря», 1930), «Чехов на Сахалине» Р. Словцова («Заря», 1932), «Чехов» («Заря», 1930), «Памяти Чехова» Л.С. Астахова («Заря», 1931), «Антон Чехов», «Великий Чехов» («Заря»,1934), «Любовь человека будущего (о А.П. Чехове)» С. Курбатова («Заря», 1935), «Об увлечениях Чехова» П. Трубникова («Заря», 1935), «Семья Чеховых» П.М. Пильского («Заря», 1939), «Антон Павлович Чехов. К 80-летию его рождения» (б.а. «Заря», 1940), «Литературный ларец (о А.П. Чехове)» А. Ребринского («Рубеж», 1941), «А.П. Чехов. К исполнившейся сегодня 28-й годовщине его смерти» Л.Ю. Хаиндрова («Заря», 1942) и другие.

Живой интерес к личности и творчеству писателя у «русского Харбина» никогда не угасал. Ему были посвящены большие газетные статьи, рецензии, заметки, такие, как «Певец обреченного класса (о Чехове)» («Заря», 1929), «Пересмотр А.П. Чехова» («Рупор», 1930), «Живые «модели» Чехова» («Рупор», 1930) Д.Невского (псевдоним журналиста Г.Г. Сатовского-Ржевского). В некоторых из них автор давал обзор научных исследований в России о русском писателе, проецировал свое понимание писателя на доклад П.М. Бицилли о классике, прочитанный им в собрании Союза русских писателей в Праге. Этот доклад был перепечатан в газете «Рупор» (1930). Д. Невский присоединялся к мысли западного эмигранта о том, что Чехова нельзя упрекнуть в «книжном мировоззрении»; мировоззрение писателя имело духовные истоки: «в нем жило религиозное отношение к жизни и к человеку» ^[12].

Следует отметить, что перепечатки статей и докладов западных эмигрантов часто появлялись на страницах харбинских изданий. Например, замечательная работа А.В. Амфитеатрова «Антон Чехов» («Русское слово», 1931), в которой он исследовал природу чеховского смеха. «Смех Чехова, – писал он, – (покуда он вообще смеялся) не был ни гоголевским «смехом сквозь слезы», ни «истязующим» смехом «жестокого таланта» Достоевского, ни гневно саркастическим хохотом «гражданской скорби» великого сатирика Салтыкова-Щедрина, ни истерикой «музы мести и печали» могучего поэта Некрасова». У Чехова был пушкинский смех. Подобно Пушкину, «он движет перед нами кинематографические фильмы». Они, считает автор, «могли бы иногда казаться сухими, если бы не были напитаны» чувством «любви к человеку», – «не учительной, не превозносящей, а какой-то, если понятно будет так выразиться, товарищеской, в ровнях» [цит. по: 1, С. 103].

Назовем еще одну публикацию – «В театре Чехова» А. Курдюмова (М.А. Каллаш), автора замечательной книги «Сердце смятенное» (Париж, 1934), оказавшей большое влияние на новаторское восприятие личности и творчества Чехова. История написания и публикации этой статьи не совсем поддается разгадке. Можно было бы предположить, что она представляет фрагмент книги «Сердце смятенное». Но это не так. Также отсутствуют сведения о его печатании в каком-либо западном периодическом издании. Возможно, статья «В театре Чехова» предназначалась для харбинской газеты «Заря», где она и была опубликована в 1938 г.

Статья «В театре Чехова», близкая к мемуаристке, отразила жизнь Художественного театра. А. Курдюмов свидетельствует: чеховский театр с момента своего возникновения стоял «особняком от других театров». Для многих москвичей театр Станиславского и Немировича стал «местом некое­го священнодействия». «Характерно, что аплодисментов почти не знал Художественный театр, – вспоминает А. Курдюмов – как не знал и вызовов. То было “не принято” – не к лицу. Зато после спектакля не поднимались торопливо и сразу с места, не шумели. Публика, подчиняясь театру, выдерживала и пере­живала свои паузы, когда вглубь души, как вглубь реки, опускались полученные впечатления» [цит. по: 7, с. 351].

Художественный театр, по воспоминаниям А. Курдюмова, действовал на зрителя «всей своей обстановкой, исключительным каким-то своим духом», особым своим «настроением». Зритель полностью отдавался действию; его «напряженное зрение» и «напряженный слух» погружались во все детали постановки, паузам, отдаленным звукам. Привыкший к чеховским пьесам, к их «бездействующим» лицам зритель «не скучал, не искал эффектов»: в «Вишневом саде» «на копнах свежего сена сидят чеховские герои. Настроение томительное, ленивое, ничего им не хочется» [Там же, с. 352]

Это был театр Чехова, где он нашел «и себя, как драматурга, и «своего зрителя». Все дышало Чеховым. И то, что театр «был небольшой по размерам», в нем не было «ни бронзы, ни позолоты, ни хрустальных люстр, ни бархатных кресел, ни сверкающих зеркалами фойе»; и то, что везде были «заглушающие шаги, матовые продолговатые фонари с неярким светом» [Там же, с. 353].

Известно, что премьера «Вишневого сада», как воспоминает К.С. Станиславский, совпадала с пребыванием Чехова в Москве и с днем его именин, и с днем рождения – 17 января 1904 года. Что и дало мысль «устроить чествование любимого поэта», хотя Чехов «очень упирался, угрожал, что останется дома, не приедет в театр» ^{[17, С. 346]}. Но все-таки удалось уговорить писателя.

«Вишневый сад» было последнее, что подарил Чехов своему любимому театру, а через него русской публике и, прежде всего, Москве, столь же любимой им, как и театр. Чехов пришел в театр, свидетельствует А. Курдюмов, «не по торжественному во фраке, а в обыкновенном пиджаке». Смущенный и усталый, он едва стоял «под каскадом приветствий». Московские зрители Чехова «именно любили. Лично любили, как редко кого из писателей. И редко кого так сердечно жалели, как жалели Чехова, когда его не стало». ^{[7, С. 354]}

Писания русских харбинцев о Чехове большей частью традиционны, они в основном посвящены биографии писателя, имеют просветительский, информативный характер, но некоторые из них, без сомнения, могут быть отнесены к завоеваниям русской критической мысли, как, например, «Недуги интеллигенции» А. Ларина, «Певец обреченного класса» Г. Г. Сатовского-Ржевского, мечтавшего о новом возрождении «культа Чехова», так много, по его мнению, выстрадавшего за свой дивный дар художественного «прозрения», – «за принадлежность свою к обреченному классу» ^{[15, С. 336]}.

Глубокие мысли о Чехове выразил С. Курбатов. В своей публицистике, посвященной писателю, он сочетал личные воспоминания с оценкой его произведений. Из его воспоминаний можно понять, что он, как и М. Курдюмов, лично присутствовал на первом представлении «Вишневого сада» в Художественном театре. Увиденное он характеризует как «незабываемое зрелище». Чехов стоял перед зрителями «бледный, с яркими красными чахоточными пятнами на щеках, с трудом слушая то, что ему говорилось». Почему же Чехов, в таком болезненном состоянии, пошел на это представление? Из-за своего самолюбия? Антон Павлович сам ответил на этот вопрос: «нужно, чтобы чествовали писателя!». С. Курбатов далее пишет о том, что если мы спросим, «кого из российских писателей мы должны бы слушать», «кто из них всего больше подходит к нашему скорбному времени, то, пожалуй, – это всего больше Чехов» ^{[5, С. 356]}.

С. Курбатов, хорошо знакомый с перепиской Антона Павловича и О.Л. Книппер, взял в качестве заголовка своей другой статьи слова из ее письма А.П. Чехову (от 16 августа 1900 г.): «Ах, ты мой человек будущего!». По мнению публициста, Чехов действительно «человек будущего». Осторожно, ощупью идет он, чтобы не ввалиться в то, что может быть названо «наследием прошлого». И в этом писатель похож на тех своих героев и героинь, которые надеются на прекрасную жизнь в будущем ^{[6, С. 371]}.

Другой эмигрант – Л. Астахов назвал Чехова «апостолом самобытной интеллигентской совестливости» («Заря», 1922, 23 июня), Н. Резникова советовала молодым писателям следовать за «мягкой лирикой» писателя («Заря», 1943.,18 июля). В 1940 году (9 июня)Вечер русской культуры в Харбине посвящался памяти А.П. Чехова. Здесь с докладами выступали Н.К. Рерих, Вс.Н. Иванов, С.В. Кузнецов, Вл.Г. Павловский. Была представлена инсценировка по рассказу Чехова «Не в духе». День русской культуры в 1934 и 1944 годах был посвящен А.П. Чехову. Особо следует назвать «Встречи с Антоном Павловичем Чеховым. Из воспоминаний» Н.А. Байкова, только недавно включенные в мемуарную литературу о русском классике ^{[2, С. 356]}.

Л.Ю. Хаиндрова также отметила заслуги Чехова перед русским театром. Театр определил не только литературную, но и личную судьбу писателя. Именно здесь, в Художественном театре, «он обратил внимание на даровитую артистку» Ольгу Леонардовну Книппер. Так сплелись «их жизненные пути». Книппер суждено было потушить в сердце Чехова его былую романтическую влюбленность в другую молодую и блестящую артистку Комиссаржевскую ^{[18, С. 395]}.

Что лучше удавалось Чехову, драматические произведения или беллетристика? – задается вопросом Л.Ю. Хаиндрова и отвечает: такой вопрос не имеет ответа. Чехов и как драматург, и как прозаик «не знал срывов и слабостей». Свои размышления она подытоживает тем, что «особенности чеховского языка, тонкости стиля и сжатость литературной передачи еще долгое время не будут иметь соперника». Автор уверен, что «Иванов», даже неудачный «Леший», переделанный впоследствии в «Дядю Ваню», «Чайка», «трагически не понятая при первой постановке», «Три сестры» и, наконец, «Вишневый сад» – «это драгоценная лирика и высшее достижение сценического искусства». Заслуга Чехова, чеховского театра в том, что появилась «гамма тончайших, благороднейших переживаний, которые и не снились до него драматургам» [Там же, С. 395–396].

Как было сказано, эмигранты ревниво относились к мероприятиям, проводимым в Советской России, в которых советский гражданин чествовал русских писателей, художников, музыкантов. Чувство ревности с особой силой выразились в статье А. Ларина «Недуги интеллигенции. К 25-летию со дня смерти А.П. Чехова» («Заря», 1929). «Может быть, – пишет А. Ларин – коммунисты и на этот раз пожелают отметить годовщину смерти А.П. Чехова и объявить его своим «пролетарским» писателем, как это не постеснялись они сделать в отношении Толстого и Грибоедова. Но, увы, и это будет только очередной подтасовкой». По мнению автора, коммунизм как раз и являет собой «расцвет всех тех пороков, которые не уставал осмеивать Чехов»; коммунизм, говоря словами Чехова, – это та «всхлипывающая под ногами грязь», «которая расползлась в грандиозное болото, засосавшее и поглотившее все, что было святого, чистого и светлого в русской жизни» ^{[9, С. 325]}.

Такого рода размышления – обычный прием, к которому прибегали эмигранты в своей публицистике. Их рефлексия по поводу русских писателей, их произведений, как правило, сопровождалась выпадами против русской революции, большевистской России; они часто, оценивая русских писателей, впадали в грустные раздумья о своей печальной судьбе изгнанника. К тому же, эмигранты были уверены, что именно они являются настоящими преемниками тех ценностей, которые отразила русская литература.

Заключение

Газетные и журнальные статьи о Чехове, написанные чаще всего по случаю, имели свою специфику. Они не могли передать полноту представлений о личности и творчестве писателя, в частности, о его драматургии. Но воспоминания о чеховском театре, оставленные русскими харбинцами и теми западными эмигрантами, кто сотрудничал с харбинскими изданиями, имеют большую ценность. Они погружают в атмосферу того времени, отражают детали, которые, может быть, оставались за рамками обычного внимания. «Русский Харбин» никогда не сомневался в величии Чехова, в том, что театр Чехова – это новая страница в истории русского сценического искусства. Новаторство было бы невозможно, не будь пьес нашего писателя. Изучение критики и публицистики восточной эмиграции о Чехова имеет свои перспективы. С одной стороны, оно обогащает наше знание о личности писателя, о Художественном театре, а также о его прозе; с другой – служит более полному охвату всего литературного наследия первой волны русской эмиграции.