Влияние детства М.О. Меньшикова на формирование его публицистических интересов

Исследование осуществлено при финансовой поддержке Российского фонда фундаментальных исследований (РФФИ) в рамках научного проекта № 20-012-00153

Имя Михаила Осиповича Меньшикова, некогда одного из популярнейших публицистов конца XIX – начала ХХ вв., ныне известно лишь узкому кругу ученых, занимающихся историей журналистики либо политической историей дореволюционной России. Открытие Меньшикова современному читателю начиналось с его национальных и патриотических работ. Между тем, значительная часть его публицистического наследия посвящена отнюдь не политике, а более философским и в то же время житейским вопросам: личное предназначение и невозможность реализации его вне общества, семья и воспитание, отношение к миру как к храму, требующему несуетного служения, сущность искусства и своеобразие русской литературы на рубеже веков. Даже в период первой русской революции и третьеиюньской монархии, когда, казалось бы, политические вопросы заслонили собой личные, Меньшиков продолжал вновь и вновь разговаривать с читателем на личные животрепещущие темы. Что заставляло его вновь и вновь размышлять об этом и делиться своими размышлениями с читателем? Что делало популярным мнение человека, пришедшего в профессиональную журналистику достаточно поздно (после тридцати лет) и начавшего работать в газете «Неделя», основными читателями которой были провинциальные интеллигенты? Ответ на эти вопросы, по нашему мнению, во многом кроется в раннем периоде становления личности этого публициста.

Детство в семье

Михаил Меньшиков родился сентябрьским днем 1859 г., а каким именно, он и сам долгое время точно не знал. Свое шестнадцатилетние он встречал 25 сентября, свой первый сознательный 20-летний юбилей он тоже пропустил, полагая, что родился 24 сентября ^{[2, л. 81 об.]}. И лишь посмотрев в свою метрику, понял, что на день опоздал. И только следующий юбилей – 30 лет – он встречал, точно зная, что родился 23 сентября (по старому стилю) ^{[10, л. 46]}. И именно 23 сентября отмечено как дата рождения Меньшикова его дочерью Ольгой Михайловной (в замужестве Поспеловой) на листе, хранящемся в одном из дел личного архива публициста ^{[11, л. 115]}. Эта же дата указана в свидетельстве, выданном отцу Михаила Меньшикова «о рождении и крещении сына его». Обряд крещения был совершен в Николаевском соборе г. Новоржева как раз 25 сентября, которое Меньшиков и считал ошибочно своим днем рождения. Крестными стали канцелярский служитель Новоржевского уездного суда Александр Иванович Мелюсов и незамужняя девушка Анна Савельевна Никитина, степень их родства или знакомства с семьей Меньшиковых установить не удалось.

Позднее Меньшиков так описал свое рождение: «День рождения – чуть ли не в бане, принимала вместо акушерки бабушка, попадья Акулина» ^{[18, с. 33]}. Он полагал, что такое рождение вполне могло закончиться скорой смертью, как это произошло с его братьями и сестрами. Из семи детей в семействе Меньшиковых выжило три сына – Михаил был средним из них, но в отличие от известной присказки, именно он оказался «умным детиной», не в пример старшему и младшему братьям, к которым, впрочем, он питал искренние родственные чувства и, насколько мог, заботился о них.

Родился Михаил Меньшиков в Новоржеве, том самом небольшом уездном городке (он и сейчас самый маленький город в Псковской области), о котором еще Пушкин писал:

Есть в России город Луга

Петербургского округа;

Хуже не было б сего

Городишки на примете,

Если б не было на свете

Новоржева моего.

Меньшикову же этот город и связанные с ним окрестности вовсе не казались захолустьем. Он всегда интересовался историей родного края, и некоторые из записанных им сведений до сих пор имеют этнографическую ценность, так как отличаются от более поздних преданий, записанных учеными позднее. Так, будучи 17-летним курсантом морского училища, он вспоминал: «В Псковской губернии Новоржевского уезда Кудеверской волости есть высокая гора Секирница. От нее верстах в 10 находится другая, тоже высокая гора Подоржёвка. На Подоржёвке был когда-то город Ржёв, но потом город отнесли дальше и наименовали Новоржев… Есть там поверье, что во времена богатырей жили были в том краю два богатыря, и был у них у двоих только один топор. Когда нужно было одному рубить – другой перебрасывал его к своему товарищу с горы на гору. Но однажды богатырь, что был на горе Секирнице, кинул топор, но не докинул до Подоржёвки: топор упал у подошвы горы и пропал в земле, а на том месте образовался родник (и теперь показывают) такой холодный, что и летом у него вода как лед» ^{[3, л. 4–4 об.]}.

В одной из своих публицистических зарисовок Меньшиков в будущем опишет эти места под несколько измененными названиями и поделится своими детскими воспоминаниями: «В раннем детстве я глядел на этот синий поднимавшийся горою лес со страхом и уважением. В те времена там проживала Баба-Яга, Серый Волк, возивший Ивана-Царевича быстрее мотора, Змей Горыныч и другие важные особы. В этот синий лес под Иванов день ходили искать разрыв-траву, в дикий овраг, на­зывавшийся “городком”. Там нередко выкапывали старинные копья и бердыши» ^{[24, с. 486]}. Описанный «городок» представлял собой городище, т. е. место, где ранее находился пограничный с Литвой город. Рядом сохранилось множество могильных курганов и в этих местах действительно часто находили различные старинные предметы.

Но из Новоржева меленькому Мише вскоре пришлось уехать. Из-за крайней бедности его семья несколько раз меняла место жительства, переезжая из деревни в деревню в Еженской волости соседнего с Новоржевским Опочецкого уезда. Когда Михаилу было около трех лет, семья отправилась в «родовое сельцо» бабушки по материнской линии Пелагеи Григорьевны Юшково, затем переехала еще на пять верст в село Заборье (там жила мамина тетя Матрена Григорьевна), а окончательно осела в Полубеево. Везде, по воспоминаниям Меньшикова, жизнь его могла оборваться: он дважды тонул (в Новоржеве и Заборье), дважды на него нападали большие собаки (в Юшкове и в Заборье), помнил он и «острый припадок вроде падучей», так же случившийся в Заборье, однако врачей в этой глуши не было, и никто не знал, что же это было на самом деле, возможно, тепловой или солнечный удар. Но судьба сохранила его.

Жили бедно, как простые, да и то не зажиточные крестьяне, кормились с огорода. Небольшой доход приносили полученные матерью Меньшикова в приданое 22 десятины пустоши Лубяница, которые сдавали в аренду. Бедность, в которой пребывала семья Меньшикова, была связана с пьянством отца Осипа Семеновича. Он из-за этой пагубной привычки не имел постоянной работы. Отец был родом из семьи потомственных священников, однако решил нарушить семейную традицию и стал мелким гражданским чиновником, но прослужил «не долго» ^{[10, л. 67]}. Чем занимался отец Меньшикова в дальнейшем точно неизвестно. Удалось только установить, что незадолго до своей смерти он работал сельским школьным учителем.

Позднее Михаил Меньшиков, пытаясь воссоздать свою родословную, отмечал, что по линии своего отца он «плебей», и вообще род этот «бесцветный» и ничем не примечательный: «Талантливых в родне отца не было – никто не вышел ни в архиереи, ни в большие чиновники, ни в ученые, только прадед дотянулся до благочинного. Из братьев отца тоже: только один был священником и кончил семинарию; прочие не дотянули: один дьяконом, другой даже дьячком и по сие время». Больше всего Меньшикова огорчало, что самой яркой фамильной чертой отцовского рода было пьянство: «Все – даже бабка по отцу – пьяницы – вот приятное обстоятельство для потомка, которому наука раскрыла все влияние алкоголизма на наследственные свойства» ^{[10, л. 66]}. Забегая вперед, скажем, что и оба его брата не смогли избежать фамильного пристрастия.

Родственники со стороны матери вселяли в юного Меньшикова больше оптимизма, так как Ольга Андреевна (урожденная Шишкина) происходила из старинного дворянского рода, хотя и обедневшего. «Шишкины – захудалый, вырождающийся род, но в одной из боковых ветвей есть замечательные люди: художник Шишкин, посланник где-то и пр. Начался род от татарского мурзы и дочери великого князя Олега Рязанского еще в 15 веке, таким образом, если не капля, то хотя запах крови в моих жилах может быть даже Рюриковский. Вон куда хватают мои антропологические корни». Однако Меньшикову приходилось с прискорбием признавать, что и «Шишкины были пьяницы» ^{[25, с. 35]}.

Бабушка Меньшикова по матери, Пелагея Григорьевна, происходила из купеческого рода Боткиных, и Меньшиков очень надеялся, что она могла быть хотя и дальней, но родней известному в России семейству Боткиных: «Очень возможно, что родня: чайные торговцы всегда имели отделения в маленьких городах. Такая родня очень меня польстила бы возможно, значит, что и в моих жилах течет немного талантливой крови Боткиных». Впрочем, и в этом роду не избежали тех же проблем. Сестра бабушки Пелагеи Григорьевны Матрена Григорьевна, как вспоминали в семье, была «близкая к психопатии», а сын ее «спился, сошел с ума, застрелился» ^{[10, л. 55 об.]}. Не удивительно, что Меньшиков, всю свою жизнь, как мы покажем в дальнейшем, уделял большое внимание своему физическому и психическому здоровью и на всем протяжении сознательной жизни стремился по возможности вести, как сейчас сказали бы, здоровый образ жизни.

В социальном плане родословная Меньшикова, по его ироничному определению, представляла собой «окрошку». Помимо дворянства, духовенства и купечества был в ней и «крестьянский корень» – прадед Меньшикова по материнской линии женился на своей крепостной. А еще «были офицеры, были чиновник (отец, хотя и недолго); были и владетельные государи, были и бесправные рабы» ^{[10, л. 67]}.

Склонный с ранней юности к самоанализу, доходившему до «самопрепарирования», Меньшиков опасался, что являет собой «продукт вырождения породы». От отца, по его мнению, он перенял взбалмошность, жестокость, лень и трусость, но за то от него же и религиозность, музыкальность, отзывчивость к нуждающимся в помощи, а от матери «трезвость, серьёзность, тяжеловесность и замкнутость, чувствительность, гордость (неистребимую сословную: из воспитания неоткуда было ей взяться)» ^{[10, л. 66]}, а еще «отсутствие инициативы, бережливость, способность к живописи (вероятно от нее: дед Петр отлично резал из дерева, а один из Шишкиных – знаменит. художник)» ^{[10, л. 66 об.]}.

В целом не очень лестно отзываясь об отце, он и себя оценивал довольно нелицеприятно: «Я подметил, что иногда я чрезвычайно похож на отца: манерами, словами, тоном и образом выражения, вообще складом душевной деятельности. И всего похожее я становлюсь на него во время приступов гнева, т. е. в момент наиболее резких душевных фактов. (“В гневе я чувствую, что я живу!”). Мой первый рефлектирующий аппарат донельзя сходен с таким же аппаратом у отца (когда он не бывал трезв) … Я как будто органически отравлен пьяной раздражительностью отца» ^{[7, л. 103 об.]}.

Но, признавая в себе такие отрицательные черты характера, Меньшиков не смирялся с ними. Напротив, он верил в успешность работы над собой, стремясь побороть как врожденные физические недуги, так и душевные. Тем более, что в отличие от большинства своих родственников мужского пола, он имел, как ему казалось, врожденную неприязнь к табаку и водке, так что ему не приходилось тратить часть своих сил и энергии на борьбу хотя бы с этими пристрастиями.

Его анализ черт родственников скорее был упреком не им, а себе. К примеру, в 1889 г. Меньшиков размышлял: «Отец мой к старости, как мне кажется, сделался добрее. Когда он умер, один из его учеников, деревенских мальчишек, мальчик лет 10, приютился у амбара и горько плакал (мне передавали потом грихновские бабы). Эти слезы перед Богом, конечно, смыли все грехи и ошибки несчастного отца» ^{[10, л. 44 об.]}. И при этом Меньшиков сомневался, заплачет ли кто-нибудь так же искренне о нем после его смерти.

Семейные отношения родителей Меньшикова складывались непросто. «История сближения моей матери с отцом, – как впоследствии вспоминал Меньшиков, – могла бы ярко осветить ее чудную натуру. К сожалению, я знаю только кое-что отрывочное». Меньшиков был уверен, что брак был заключен по любви, во всяком случае со стороны матери. О расчете и говорить не приходилось, ведь у жениха – бывшего семинариста – не было никаких средств. Удивительно и то, что мать Меньшикова, решившись как-то раз погадать на суженого на манер Светланы из поэмы Жуковского, увидела в зеркале лицо, которое, по ее словам, она узнала при встрече с Осипом Семеновичем. Для Ольги Андреевны брак был поздним, ей уже было чуть больше 30 лет. И на нее просто не мог не произвести впечатления 23-летний молодой человек. Примечательно, что сам Меньшиков, познакомившись в 34 года с 36-летней Лидией Ивановной Веселитской, которая фактически заменила мать его незаконнорожденному первому сыну, не считал возможным на ней жениться, отзываясь несколько лет спустя в письме Чехову о ней как о «пожилой женщине» ^{[15, с. 117]}. Когда Меньшиков все же решит жениться, его избранница будет на 17 лет его моложе, хотя, по удивительному совпадению, ей будет столько же, сколько и Ольге Андреевне в момент вступления в брак.

Как вспоминал позднее Михаил Меньшиков, молодой отец в роли жениха производил прекрасное впечатление, и «все несчастные качества, так ярко загоревшие потом», до вступления в брак «скрывались под маской смиренномудрия, преданности и благонравия». И только после свадьбы отец, по определению сына, «показал свои когти», и началась для его матери «тяжелая жизнь, полная огорчений, полная боли и муки, и яда обманутых надежд, и полного сознания безнадежности…» ^{[5, л. 4 об. – 5]}. Отец оказался пьющим и при этом несдержанным на насилие. «Отец бил мать иногда бесчеловечно, – вспоминал Меньшиков в 1880 г. – Отец сек (и меня) до кровавых рубцов, привязывал и порол…» ^{[5, л. 189 об.]}.

Воспитание

Оба родителя были религиозны, и каждый по-своему стремился передать свою веру детям, воспитывая их по «правилам благочестивой жизни». И сам Меньшиков позднее в дневниках признавался: «Я стремился к тебе, Боже, еще с детства. Если бы я знал, что Ты существуешь, как понимающая и внимающая мне личность, я бросился бы к тебе навстречу. Мне хочется быть ближе к святому, великому, вечному, что стоит внутри вещества и мира» ^{[9, л. 11 об.]}. В то же время сложная не только материальная, но и психологическая обстановка в семье мало этому способствовала.

Вся семья держалась целиком на «кормилице-матери», как вспоминал о ней Меньшиков. Уже после ее смерти он с горечью замечал, что она за всю свою жизнь не видела «счастья, довольства, покоя», надеясь, при этом, что они будут доступны ее детям, пытаясь примирить христианские заповеди с зачастую трагической реальностью. Меньшиков полагал, что его мать была из категории «обиженных Богом и судьбою» людей: «Вся жизнь ее прошла в страданиях и борьбе, и злая насмешка рока лишь изредка показывала ей возможность лучшего, но никогда не тешила ее, бедную. Ни одним дешевеньким подарочком…» ^{[4, л. 51]}.

По мысли Меньшикова, вместо покорной жертвенности его матери следовало бы искать в себе «силы характера, инициативы, способности ковать свое счастье» ^{[10, л. 65 об.]}. В сложный период своих первых творческих исканий Меньшиков восклицал: «Подлая, проклятая трусость, она меня заедает решительно во всем, – она воспиталась в крови от приниженных предков, она в утробе матери привита ко мне в минуты зверств отцовских над матерью, она питалась нищетой и унижением детства…» ^{[12, л. 54]}. На протяжении долгого периода своей жизни Меньшиков, пока не пришел в серьезную журналистику, часто упрекал себя в недостаточной решительности и слабоволии, в отсутствии твердого характера. Однако деятельность его как публициста ярко показала, что он сумел побороть эти, так не нравившиеся ему в себе качества. Но вернемся к детству Меньшикова.

О действенности отцовского воспитания свидетельствуют следующие воспоминания Меньшикова, записанные им, 18-летним, в марте 1878 года: «Отец был неизмеримо вреден для нашей совести и чести, нежели кто другой. Это человек не злой, в сущности, веселый и сообщительный, умный, но в то же время испорченный насквозь, пропитанный пороком и бушующими без удержу страстями. И он, конечно, внушал нам мораль, но практика, практика…» ^{[4, л. 97 об.]}. Отцовские словесные наставления часто расходились с делом. Меньшиков писал об этом: «Если вы будете шесть дней в неделю работать и изворачиваться всеми путями, хитрить, буянить, двуличничать, обманывать, тиранить своих домашних, издеваться над самыми невинными и сокровенными чувствами, смеяться над справедливостью, любовью… в день же седьмой вечерком, залегши на полатях, экзаменовать ваших детей в знании молитв и заповедей…, то будьте уверены, что ваши дети, слезши с полатей, почувствуют только головную боль и сильное желание выбежать на улицу, авось там попадутся соседские ребята, Степка и Микула с какими-нибудь интересными сообщениями про Воронка. Ваша мораль исчезла» ^{[4, л. 98–98 об.]}.

И после этих размышлений Меньшиков признавался: «Вот такою-то системою воспитания возращалось мое дерево ума и совести, – дерево, дикие плоды которого так не по вкусу моему невзыскательному желудку. Разве это счастье? Обстоятельства моей жизни, обстановка, окружающие люди – все, все давало лишь печать обыденности, предрассудков, грязи и порочности» ^{[4, л. 98 об.]}.

Справедливости ради следует отметить, что здесь же Меньшиков признавал в этой детской жизни и «хорошие стороны». В письме отцу после смерти матери Меньшиков вспоминал, как они дружно обустраивались в Полубеево, приводя в порядок старую избу, расчищая запущенный огород: «Хоть бедно жили, часто ссорились, а все бывало, в тесном, семейном кружке как-то отрадно было…» ^{[13, л. 1]}. И, безусловно, описывая позднее в цикле статей «Думы о счастье» коллективный семейный труд, он вспоминал и свое детство: «Кроткий пламень семейного очага – единственный свет, согревающий и не жгущий, около которого душа обретает мир. Но для того, чтобы сложился этот очаг, для того чтобы не померкал этот святой огонь, необходима постоянная трудовая и житейская близость всей семьи, необходим непрерывный обмен всех впечатлений и мыслей, интересов и надежд. Такая семья возможна лишь в патриархальном быту деревни (где деревня не расстроена вмешательством города) … В деревне на маленьком, разнообразном, но в то же время простом и всегда естественном деле сосредоточивается внимание всех домочадцев, и все в равной степени специалисты, все непосредственные участники одного, полного жизни дела. Такая общая с незапамятных времен трудовая жизнь сплачивает хорошую крестьянскую семью в духовно крепкий, несокрушимый организм, и только горькая нужда да неволя могут разрушить это благодатное человеческое гнездо – к погибели его отдельных членов» ^{[20, с. 282–283]}.

На протяжении всей своей сознательной жизни публицист был уверен в первостепенной важности первоначального воспитания, закладывающегося практически с первых дней жизни ребенка: «…никакая школа, никакой университет, никакое общество не кладут своей печати на человека в такой степени, как кучка лиц, окружавшая его детскую кроватку и детский столик» ^{[22, с. 123]}.

Образ утраченного дома

Сельская жизнь сама по себе ничуть не угнетала Михаила, напротив, он считал ее более естественной для правильной организации жизни человека. Хотя он никогда и не идеализировал деревенскую жизнь, но все же считал ее более здоровой по сравнению с городской. В первый же год своей работы в «Новом времени» публицист не случайно принялся убеждать своих читателей, что деревня сохранила в себе «ту поэзию, которою вскормлено детство человеческого рода, со всею прелестью труда, религии, чистой любви, здоровья, – поэзию непосредственного познанья из уст самой природы». Он признавался читателям, что для него «истинная жизнь – под открытым небом, в присутствии неисчерпаемого изящества природы, среди её красок, линий, форм, звуков, всегда облагороженных, смягчённых. На воздухе я становлюсь здоровее, моложе, счастливее. Как жаль мне тех десяти лет юности, которые я провёл в душных стенах разных учебных заведений» ^{[24, С. 151–152]}.

В силу обстоятельств сам Меньшиков вынужден был часть своей жизни провести городе, однако он всеми силами стремился вернуться «на корень», ближе к земле и природе, полагая, что именно там и возможно настоящее постижение мира и красоты. В его дневниках встречается характерный набросок идеи романа, тематически близкого к повествованиям американца Генри Торо: «Мне хочется написать такой роман: “Домой! К природе!” ряд писем убежавшего в степи петербуржца. Действительно, подобный факт имеет место: русский заслуженный чиновник поехал в степи лечиться, да до того прельстился жизнью киргизов, что сам окиргизился: женился, купил кибитку и стал кочевником… В письмах этих я развил бы среди романтических картин мою философию “истинного”. Я указал бы, что такое есть истинная жизнь, что такое истинное человечество, истинная цивилизация, истинное счастье… Я окончил бы так: я убежал в степи, на теплую грудь матери природы. Мой поступок не годится для общего подражания. Все не могут убежать в степи. Но я сделал все, что мог для моего истинного счастья. Кто может сделать иное. Кто может иным путем возвратиться к природе – пусть делает, не откладывая. В этом спасение. Из городов в деревню – вот куда бежать надо. Человечество городов задыхается в них, как задыхается рыба, случайно выпрыгнувшая из своей стихии, как птица, залетевшая в горные выси, где кончается воздушный океан. В свою стихию! Домой!» ^{[8, л. 105]}.

Михаилу было 9 лет, когда родился единственный из выживших младших братьев и сестер Володя, к которому Меньшиков неизменно относился всю жизнь по-отечески. Хотя через два года после его рождения Михаилу пришлось уехать из дома, он в своих письмах и дневниках с теплотой вспоминал о нем, стараясь обязательно приготовить ему какой-нибудь гостинец, собираясь на каникулы домой.

Вообще понятие «семейный очаг» никогда не было для М. О. Меньшикова пустым звуком. Не случайно впоследствии он будет посвящать немало своих публицистических работ вопросам семьи. Именно совместный труд на общее семейное благо, который Меньшиков вспоминает как лучшие моменты своего детства, он в будущем позиционировал в качестве наилучшей «школы» для детей, наилучшего способа воспитания личности. Если его современник публицист В. В. Розанов, в чьей биографии Меньшиков находил много общего с собственной, с неизменной неприязнью вспоминал вынужденную работу на семейном огороде, то Меньшиков действительно искренне и с радостью помогал семье по хозяйству. Будучи еще мал для тяжелого мужского труда, он рад был помочь матери со стиркой, ходил на пруд «полоскать белье и мыть пеленки».

23-летний Меньшиков уже 12 лет как оторванный от родного дома писал в своем дневнике: «Дом… пусть это будет шалаш, покрытый соломой, но воспоминание о нем живет в человеке как о святыне. Ни один великолепный храм в мире не возбуждает в человеке столько благоговения и кроткого умиления, как дом, где протекло его золотое детство… Того дома, где я прожил и прочувствовал микологический период моей жизни – давно уже нет. Но в моем сердце живет его образ…» ^{[6, л. 86 об.]}. И уже в конце жизни, размышляя о возможности коммунистического устройства жизни общества, Меньшиков вновь возвращается к этой теме дома, полагая, что подлинная коммуна уже давно существует в виде семьи. В противоположность ей искусственные объединения людей всегда тяготят всех своей противоестественностью: «Заглянули бы они в казармы, в интернаты, пансионы. Ведь такой ужасающей скуки, какую испытывают обитатели этих коммун (небольшой принудительный труд и полное обеспечение) – вы не встретите ни в одной бедной семье. Ведь все же рвутся на волю, домой, хотя бы в нищенскую избу, но свою, и рвутся даже из роскошных интернатов и гвардейских казарм» ^{[18, с. 38]}. Здесь, несомненно, Меньшиков описывал свои собственные чувства человека, рано оказавшегося без дома и семьи, впрочем, как и его братья.

Когда младшему брату Володе было всего лишь 6 лет, умерла их мать. Меньшиков отмечал уже в зрелом возрасте, что Володя был так мал, что совершенно не запомнил матери. Сам публицист помнил ее прекрасно и помнил, что когда-то в детстве обидел ее: «Я перед матерью своею виноват, хотя она и простила меня перед смертью. Я хотя был и ребенком, но и тогда умел обижать других. И только одним добрым делом могу я загладить долг свой перед матерью – это исполнить ее предсмертную волю – вывести Володю в люди. Положим, это и без того мой нравственный долг, но все-таки, думаю, если есть за гробом что-нибудь…, то дух моей матери благословит меня» ^{[4, л. 51]}.

Помимо чувства вины перед матерью Меньшиков испытывал и ревность к старшему брату Леониду. В своих воспоминаниях он отмечал, что все родственники, которые были представлены преимущественно женским полом, его любили, но родная мать всегда уделяла большее внимание: «Она его любила со страстью, хронически, болезненно. В его отсутствие она постоянно думала о нем и говорила, что у нее постоянно сердце болит за Леню, тогда как за Мишу она не беспокоилась, сама не знает почему» ^{[25, с. 60]}. И если со своей позиции потомков мы посмотрим на весь не очень долгий жизненный путь Лени, то увидим, что, несмотря на глубокую и искреннюю материнскую любовь и заботу, его судьба оказалось трагичной и завершилась смертью в 27 лет от пьянства и сифилиса.

Именно любимая до ревности мать дала Лене и Мише начальное образование. «Первыми учебниками», по которым они учились читать, была двухтомная «Священная история Зонтаг». (Имеется в виду «Священная история для детей, выбранная из Ветхого и Нового завета Анною Зонтаг», выдержавшая до революции 9 переизданий). Это был подарок первого жениха матери, брак с которым, по неизвестным причинам, не состоялся. Как вспоминала одна из дочерей Меньшикова Ольга Михайловна, он своих детей обучал начальной грамоте по переизданию этой же книги, но уже «по прекрасному детскому изданию с крупным шрифтом, красивыми заставками и иллюстрациями».

В марте 1878 года Меньшиков с любовью характеризовал маму как «глубоко верившую и любившую правила благочестивой жизни» и много пережившую, перестрадавшую: «Но она видела, что в этом мрачном мире борьбы, греха и лишений только тот имеет сносную жизнь, кто не стесняется нравственным долгом и требованиями совести. Любя нас горячо, желая нам всего хорошего, – счастья, довольства, покоя (чего сама, бедная, во всю жизнь не имела), она старалась согласить выводы совести и сердца, требования веры с холодным и беспощадным опытом обыденной жизни. Отсюда уступки туда и сюда» ^{[4, л. 97 об.]}.

Меньшиков всегда полагал, что лучшее образование и воспитание дети могут получить только в собственной семье, это лишний раз доказывает, что его мать отдавалась делу воспитания и обучения самозабвенно. Став маститым публицистом, Меньшиков с сожалением отмечал, что «ребёнок нынче уже редко знает очарования «семейного очага», тесного, дружного, связанного навеки кружка людей, среди которых он просыпается к сознанию. Вместо замкнутой семьи перед ним открытое, как площадь, общество с беспрерывною сменою лиц, толпа товарищей, которые не имеют времени сделаться друзьями и, точно вихрем, рассеиваются по свету» ^{[24, с. 34]}. Он в своем творчестве не раз возвращался к этой теме, доказывая пагубность традиции отдавать детей в обучение, отрывая от семьи. Призывая читателя вспомнить «свое детство и ту невыразимую боль души, с которой приходилось отрываться от родной семьи», Меньшиков описывал и свою «боль разрыва по живому, так сказать, телу, разрыва органических, кровных связей» ^{[19, с. 72]}. Сам Меньшиков познал и радости семейной близости (хотя и недолгой), и разочарование раннего пути «в люди».

Вдали от дома. Первое ученичество

После домашнего обучения, которое было делом матери, Михаила, как ранее его старшего брата Леонида, определили на учебу в Опочецкое трехклассное уездное училище. Это одно из старейших учебных заведений на Псковщине, начавшее работу в качестве малого народного училища 1 апреля 1787 года (самое старое среднее учебное заведение в Пскове было основано лишь на год раньше). С 17 ноября 1815 года оно стало уездным двухклассным, с 1832 года – уездным трехклассным, а с 10 сентября 1876 года – городским четырехклассным училищем ^{[17, с. 1]}. Как отмечает летописец Опочецкого училища, в 1830-е – 1840-е гг. качество образования в трехклассных училищах было низким из-за неверных методов обучения предметам и слабо образованного состава учителей ^{[17, с. 64–65]}. Но с 1860-х гг. «дух времени и влияние литературы… изменили характер преподавания к лучшему» ^{[17, с. 65]}. Училище в начале 1870-х гг. имело неплохую библиотеку, ряд учебных пособий.

В 1856–1876 гг. «для поощрения учеников к занятиям» их рассаживали в классе «по успехам», лучшим выписывали благодарности, худшим делали выговоры и подвергали «за леность и шалости» телесным наказаниям, а при «неаккуратном посещении классов, важные проступки, а также за невзнос платы за обучение исключали из училища» ^{[17, с. 41–42]}. Исключенных «было много» и «исключали довольно легко». Выпускников выходило немного: при ежегодном поступлении от 15 до 34 школьников выпускалось через 3 года, как правило, в два-три раза меньшее количество. Так, в 1865 поступило 15 школьников, а окончили обучение в 1868 г. всего четверо; в 1870 г. приступило к учебе в первом классе 15 человек, а в 1873 г. выпущено восемь; в 1872 пришло 34 первоклассника, а в 1875 вышло с документом об окончании шесть выпускников. Общее количество учащихся во всех классах уездного образовательного учреждения в Опочке в 1860-е – 1870-е годы колебалось от 40 до 74 ^{[17, с. 76]}.

Учащиеся трехклассного училища изучали ряд предметов: Закон Божий, русский язык (в расписании – «Российский язык»), арифметику, геометрию, русскую и всеобщую географию, русскую и всеобщую историю, чистописание, рисование и черчение, а с 1866–1867 учебного года и бухгалтерию.

Путь дальнейшего образования, уготованный Меньшикову обстоятельствами, по его собственному мнению, вел его не к морально-нравственному росту и становлению личности интеллектуала, а в совершенно противоположную сторону. Так что в какой-то степени можно утверждать, что становление этого публициста являет собой пример действенности принципа, открытого позднее Тойнби (правда применительно не к жизни отдельного человека, а целого народа): «вызов – ответ». Вызов внешних обстоятельств, казалось, был столь сильный, что грозил вовсе не дать расцвести молодому таланту и оставлял ему все шансы погибнуть в зародыше, но вызов был брошен сильной личности (хотя сам Меньшиков в этом постоянно сомневался), к тому же успевшей запастись душевным теплом родного крова и дающей ему силы красотой природы родного края. Думается, именно поэтому Меньшикову удалось реализовать свой потенциал вопреки всему.

Но возникает и еще одна мысль: будущий публицист крайне критично воспринимал все, что происходило с ним, и в дневнике несколько «сгущал краски».

Мишу Меньшикова вслед за старшим братом Лёнюшкой (так называл его Михаил в письмах) определили в Опочецкое уездное училище, которое, пожалуй, как и многие провинциальные российские учебные заведения того времени, оказалось не самым благопристойным местом: «В числе первых учителей, каких ты видел, были пьяницы, взяточники, педерасты, совращавшие мальчишек в разврат... Первые интеллигентные юноши, каких ты видел, были или изнеженные юноши, или глубоко развращенные подростки» ^{[18, с. 18]}. Существование и формирование личности в таких условиях сам Меньшиков признавал и описывал в своем дневнике 31 июля 1889 года: «Вместо возвышенного, благородного настроения раннего юношеского возраста (лет 8–10) водворилось мало-помалу животное, сладострастное, жестокое настроение…» ^{[20, л. 45]}.

Проблемы общества, в котором он рос, формировался и творил не случайно в будущем стали занимать важное место в творчестве публициста. Статьи на темы влияния социума на подрастающие поколения не раз будут возникать вначале на страницах «Неделе», а затем и «Нового времени», сыграв немалую роль в приобретении их автором популярности и читательского спроса.

Однако сам Меньшиков полагал, что при более благоприятных условиях он мог бы достичь и большего. В 1918 г. уже немолодой публицист, отстраненный от журналистской деятельности, не раз с грустью отмечал, что отсутствие базового, системного, комплексного и качественного образования – это то, что сильно затруднило его профессиональный и личностный рост. Он выражал сожаление, что его воспитанием и обучением занимались не лучшие представители отечественной системы образования, полагая, что гораздо больше пользы ему принесла бы жизнь в какой-нибудь культурной немецкой семье. В начале XX в. «Новом времени» он предупреждал общество о неверности постановки в России школьного образования, которое обучает множеству предметов, не формируя при этом ни глубоких знаний и навыков, ни широкого кругозора, ни нравственности. В идеале же, полагал Меньшиков, «средняя школа имеет предметом дать законченного гражданина, обладающего не глубиною знаний, но достаточною их широтою. Образование непременно должно быть универсальным, энциклопедическим, охватывающим всю сферу пытливости человеческой, дающим возможность образованному человеку сознательно отдаться той или другой специальной деятельности» ^{[24, с. 160]}. Мы увидим в дальнейшем, как применительно к себе юный Меньшиков пытался самостоятельно, насколько это было возможно в его условиях, наверстать то, чего не смогла дать ему школа. И хотя он и упрекал себя в том, что мог бы самообразовываться усерднее, мы полагаем, что это были не совсем справедливые по отношению к себе упреки, вызванные отчаянием от бедственного положения, в которое попала его семья после революций 1917 г.

Приведем еще одно признание уже состоявшегося публициста о плодах своего школьного образования: «Мне лично изучение грамматики не принесло ни малейшей пользы и ничему не научило. Наоборот, именно грамматике я приписываю добрую часть недостатков языка, которым выражаюсь. Грамматика оказала мне некоторую помощь при навыке правописания, но если бы у меня в детстве не отнимали времени учебниками и давали читать хороших авторов, то я скорее бы научился правильному письму» ^{[21, с. 316]}. Забегая вперед скажем, что как только у Меньшикова появился более широкий доступ к литературе, как художественной, так и философской, он с жадностью принялся наверстывать упущенное, причем накопившийся голод по интеллектуальной пище был столь велик, что ему самому все время казалось, что он читает недостаточно много.

Опыт первых лет жизни вдали от дома, пусть и горький, должен был находить свое осмысление и применение, а потому во время обучения в выпускном классе в Опочке в 1872-1873 учебном году Михаил начал вести дневник. Во всем мире и в нашем отечестве многие люди ведут свои дневники, в том числе важные исторические личности, но назначение этих автобиографических заметок и размышлений различно. Дневник, который начинает вести маститый ученый, писатель или монаршая особа – это способ оставить о себе четкий и ясный образ для потомков, попытка облечь свои накопленные мысли и опыт в удобную и верную форму, которая сможет лучше выразить их и сохранить в веках. Дневники же, которые пишут молодые люди, как девятнадцатого столетия, так и наши современники, практически всегда направлены на выражение своих искренних переживаний, своего опыта, и являются не лучшей, но достойной, за неимением другой, заменой доброму и верному другу, родной душе, мудрому наставнику: всем тем, с кем можно было бы весь опыт разделить, преломить и проанализировать и пережить.

Как раз в такой ситуации и оказался юный Михаил к своим тринадцати годам. Любимых родственников рядом уже не было, а верных товарищей в болезненной и агрессивной среде он не нашел, что неизбежно и привело его к единственному человеку рядом, самому себе: «И все-таки чувствую потребность возвратиться к самому себе, к дневникам, где я говорю с единственным понимающим меня человеком – самим собою… это будет, пожалуй, лучшее общество, которое я могу себе составить» ^{[25, с. 96]}. Это заявление Михаил Осипович оставил на страницах одной из своих записных книжек, будучи уже сформированным и состоявшимся, почти 30-летним человеком. Способствовала тяге к ведению дневника и склонность Меньшикова к рефлексии, погружению в глубины личного сознания и испытанных чувств. По воспоминаниям публициста, такие ощущения проявлялись у него с раннего детства: «Еще четырехлетним ребенком, вслушиваясь в какой-то железный шум у себя же в голове, я до слез старался припомнить что-то бесконечно давнее, давно забытое, чего было смертельно жаль» ^{[18, с. 123]}.

Отсутствие единомышленников-собеседников Меньшиков компенсировал так же прогулками на лоне природы (которые любил всю жизнь), где его товарищами была вся живая природа, приносившая радость от общения с ней. Можно с уверенностью сказать, что он с раннего детства был внутренне весьма отзывчив к природной красоте во всем многообразии ее проявлений. Незадолго до своей смерти, слушая пение птиц, он вспоминал, что так же они щебетали и 50 лет назад, называя их «друзья моего детства». Подобно тому, как пение птиц заменяло ему музыку, так же и «милые картины неба, солнца, стелющихся полей, шумящих лесов, серебристых озер и рек» казались ему несравненно совершеннее их подобий, представленных, пусть и весьма талантливо, в изобразительном искусстве: «Роскошная картина стоит бюджета всей жизни крестьянина, - писал он в "Думах о счастье», но крестьянин имеет еще более роскошные картины – в самой природе даром» ^{[20, с. 363]}.

Обостренное восприятие прекрасного и определенные художественные способности чуть не сделали из Меньшикова художника. Как он позднее вспоминал: «Проклятый N в своей ангорской шубе явился дьяволом, сбивающим меня с пути. Если бы не выходка какого-то мальчишки, которого высек Эккерман, чего доброго – т. е. почти, наверное, он еще задержался бы в Опочке на год. Я при нем окончил бы курс. Вероятно, он меня устроил бы при помощи стипендии в реальное училище или гимназию. Оттуда, весьма возможно, я пошел бы в Академию художеств, и, конечно, из меня не вышло бы большого художника, а только журналист, но журналист, воспитанный в созерцании и изображении красоты. Более, чем красоты – правды вещей, – т. е. их действительности» ^{[18, с. 42]}. Меньшиков сожалел об утерянной возможности, обвиняя во всем «проклятую бедность», которая «измяла и изувечила» его жизнь, как, впрочем, жизни братьев и отца.

Во время обучения в Опочке Меньшикова продолжали преследовать несчастные случаи, которые, по его мнению, могли стоить ему жизни. Однажды в комнате, где он жил, обрушился потолок, и Меньшиков чудом спасся, прижавшись к стене. Катание на коньках в одну из зим закончилось тем, что Меньшиков провалился под лед и вновь сумел выбраться из этой опасной ситуации. Во время пожара, выбежав на улицу без теплой одежды, Меньшиков сильно простыл и долго и тяжело болел, однако выздоровел. Но, видимо, легкие были этим случаем ослаблены и позднее еще дали о себе знать.

Однако, не всё время обучения Миши Меньшикова в Опочецком уездном трехклассном училище было наполнено негативом. Во-первых, он показал себя прилежным, трудолюбивым учеником, и в свидетельстве об образовании, выданном в 1873 году Псковской дирекцией училищ, по всем предметам у него стояли отличные отметки, которые подтвердились на вступительных испытаниях в Кронштадтское училище морского ведомства в этом же году. Кроме того, время, проведенное в училище с приятелями, много дало ему для осознания личного нравственного ориентира: «Каких-нибудь два года знакомства с Яковлевым и Кудрявцевым укрепили во мне нравственные основы несравненно крепче, чем длинные годы домашней жизни. Дети весьма склонны к добру, и мне кажется, грубо ошибаются те, кто считает испорченный характер ребенка природным качеством его, которое необходимо изгонять розгой. Итак, благодетельный пример – первое дело» ^{[4, л. 98]}. Судя по контексту записи, речь идет об однокашниках Меньшикова по училищу. Нам не удалось выяснить, кто такой Яковлев, но среди фамилий выпускников 1873 года есть Николай Кудрявцев, который, возможно, был сыном (или иным родственником) учителя русского языка Ивана Александровича Кудрявцева, работавшего в училище с 1870 по 1872 годы ^{[17, с. 70]}. Фраза о двух годах знакомства, думается, может быть связана с тем, что упомянутый Меньшиковым Яковлев, скорее всего, был по неизвестным нам причинам отчислен.

Есть еще одно немаловажное свидетельство хорошего качества обучения в Опочецком уездном училище и прилежания в учебе Миши Меньшикова – это факт поступления будущего известного журналиста в Техническое училище морского ведомства в Кронштадте. В 1873 году, как следует из письма Меньшикова родителям, условия приема были суровые: «Экзамены были строги: из 200 желающих поступить выбрано 33 по числу вакансий» ^{[14, л. 22]}. Соперничать выпускнику трехклассного училища пришлось с претендентами из четвертого, пятого, шестого классов гимназий разных уголков Российской Империи ^{[14, л. 23]}. А, как известно, обучение в гимназиях было более качественным по сравнению с уездными училищами. Гимназии давали «наиболее престижное среднее образование» ^[16].

В книге Ломберга среди выпускников Опочецкого уездного трехклассного училища за 1873 год нет Михаила Меньшикова, но есть Михаил Мельников. То, что это опечатка, допущенная при расшифровке рукописных документов, доказывает и указание на выпустившегося из училища в 1871 г. Леонида Меньщикова, то есть родного брата Миши, в написании фамилии которого заменили «ш» на «щ» ^{[17, с. 90]}.

Еще один важный факт, повлиявший на судьбу М. О. Меньшикова: в поездке из Опочки в Кронштадт для поступления в училище его сопровождал учитель математики Опочецкого уездного трехклассного училища Андрей Владимирович Баронов, проработавший в названном училище с 1871 по 1874 гг. ^{[17, с. 70]}. Кроме дат работы в Опочке, к сожалению, о нем практически ничего не известно. Сохранились документальные свидетельства о том, что Баронов хлопотал за своего воспитанника Михаила Меньшикова. В Российском государственном архиве военно-морского флота находится его прошение от 17 мая 1873 г. о приеме документов воспитанника в Кронштадтское училище ^{[1, л. 238]}. В Отделе хранения документов личных собраний Москвы можно найти письма Миши Меньшикова родителям, среди которых есть послание на двух листах, начатое девятого и продолженное 16 сентября 1873 года, в котором об Андрее Владимировиче Баронове с благодарностью как о благодетеле упоминается трижды ^{[14, л. 22 об., 23, 23 об.]}. А само упомянутое письмо – свидетельство взрослости человека, написавшего его: так много в нем искренней радости, точных наблюдений, связанных с поступлением в техническое училище, благодарности родителям и Андрею Владимировичу Баронову, понимания облегчения для небогатой семьи Меньшиковых, один из сыновей которой теперь будет содержаться за казенный счет, желания порадовать своего младшего брата гостинцем при поездке домой.

Верил ли в Бога юный Меньшиков? Нам представляется, что скорее да, чем нет. Скептицизм, благодаря неровному поведению отца, достаточно рано проник в его сознание. Но материнское искреннее верование не могли не оказать на него влияния. Свое понимание мироздания в детстве и ранней юности публицист не без иронии выразил в одной из зрелых работ 1915 года: «Я начинаю себя помнить в глубине средних веков, в деревенской глуши, где миросозерцание полагалось пирамидальное. На вершине пирамиды – Бог, всемогущая сила, к которой было принято обращаться по всякому, хотя бы ничтожному, поводу. Все зависело от милости этого Миродержца и от достаточно настойчивой, хотя и смиренной мольбы к Нему. <…> Сразу после Царя Небесного на вершине пирамиды представлялся царь земной, существо тоже всемогущее» ^{[23, с. 487–488]}. К отцовскому непоследовательному воспитанию вскоре добавилось и понимание того, что окружавшие люди не все верят в Бога, а есть те, кто Богу противится, Его игнорирует: «Лет одиннадцати, уже в уездном городе я попал уже в восемнадцатый век, хотя календарь показывал девятнадцатый. Все еще почти обыватели сверху донизу веровали в Бога, в царя, родину, ходили в церковь, постились. Но тут уже я встретил и богатеньких дворян, зараженных вольтеровским вольномыслием, и даже мещан, читавших социалистические трактаты. Старый смотритель уездного училища немец Акерман еще посекал провинившихся школяров, но молодые либеральные учителя делали из этого историю на весь город, на весь учебный округ. Местный радикал, сын николаевского фельдфебеля, воспитан был уже на Белинском, Чернышевском, Писареве. Он посылал величественному протопопу книгу Дарвина о происхождении человека, но получил ее обратно с таким отзывом, что и автора сей книги, сущего буесловца и праздномысла, и читателей его следовало бы выдрать на съезжей. Шло брожение умов. Помещики из молодых ходили в красных шелковых рубахах, читали с особенным чувством Некрасова. Ходило по рукам "Что делать?"...» ^{[23, с. 488]}. Следующий этап развития в воспоминаниях – еще большее отдаление от Бога общества и наблюдавшего за его жизнью подростка: «В девятнадцатый век я попал уже в средней школе, и тут на меня сразу пахнуло двумя великими, как бы воздушными течениями. Они создавали уже не брожение, а вихрь умов. Одно течение было революционное, другое – естественно-научное. "В те дни, когда мне были новы все впечатленья бытия", казалось большой, неслыханной, сногсшибательной новостью, что "Бога нет, – сам Иван Иванович сказывал", что везде должна быть республика, что все должно быть общее и т. д. Я со всею страстностью подростка вбирал в себя все идеи, все кружившиеся в вихре начала и лозунги и чувствовал почти сумасшедшее ощущение Колумба, открывавшего новый мир» ^{[23, с. 488]}. Но такое понимание окружающего мира и жизни в юном выпускнике Опочецкого уездного трехклассного училища, связанное со стремлением впитать все окружающее, уживалось с традиционной религиозностью. Сразу после поступления в Техническое училище Миша Меньшиков пишет семье: «В Петербурге я с Андреем Владимировичем всё осмотрел: какие дома большие, были у Исакия, в Казанском соборе прикладывались к иконе и молились Богу…» ^{[14, л. 22 об.]}. И примеров несуетного упоминания Бога, молитв к Нему, искренних размышлений о Нем в письмах, дневниках и записках юношеского периода достаточно много.

Таким образом, к концу тринадцатого года своей жизни Михаил Меньшиков, как это ни странно сейчас звучит, был уже достаточно сформировавшейся личностью, многое пережившей, стремившейся к осознанию себя и своего места в мире, искренне любившей близких, благодарной за заботу и опеку, но с характерными для возраста противоречиями внутреннего мира, появление которых было обусловлено окружающей обстановкой и эпохой. Все это проявилось в будущем в его будущем публицистическом творчестве.

Меньшиков пережил в русской глубинке, в Псковщине, полное страданий и драматических переживаний бедное детство. Такое детство пережили многие его современники, в том числе и те, кто стал известным журналистом или издателями. Среди них А. С. Суворин, И. Д. Сытин, В. В. Розанов. Их мнение становилось популярным прежде всего потому, что их жизненный опыт и ход мысли был очень близок к значительной части разночинной интеллигенции конца XIX – начала ХХ века. В общности его разночинного детства в русской глубинке с детством сотен тысяч русских людей, в общности переживаемого и чувствуемого Меньшиковым и современниками в течение жизни, а также в умении воплотить в слове то, что чувствуют и понимают многие, и заключается, на наш взгляд, ответ на вопрос о секрете популярности.