Неопрагматизм как Lebensphilosophie

Джохадзе Игорь Давидович кандидат философских наук заведующий сектором, Институт философии, Российская академия наук 109240, Россия, г. Москва, ул. Гончарная, 12/1, каб. 412 Dzhokhadze Igor Davidovich PhD in Philosophy Head of the sector of Contemporary Western Philosophy, Institute of Philosophy of the Russian Academy of Sciences 109240, Russia, Moscow, Goncharnaya Street 12/1, office #412 joe99@mail.ru Другие публикации этого автора

Новейший этап развития американского прагматизма связан с творчеством Р. Рорти, Х. Патнэма, Р. Брэндома, Дж. Марголиса, Н. Решера и ряда других мыслителей, чьи работы способствовали, с одной стороны, возрождению национальной философской традиции (которая, как думалось многим, исчерпала себя после смерти Дж. Дьюи), а с другой – популяризации континентальной философии в США: герменевтики, экзистенциализма, философской антропологии. Что общего у философов, называющих себя прагматистами сегодня, в XXI в.? Вправе ли мы говорить о «новом» прагматизме как единой традиции или школе? Если да, чем обеспечивается это единство? Наконец, каковы отличительные особенности современного прагматизма, позволяющие исследователям выделять, а в некоторых случаях и противопоставлять его прагматизму классическому? Попробуем ответить на эти вопросы.

Некоторые современные авторы, в частности, Ш. Мисак ^{[1, с. 1–6]}, С. Хаак ^{[2, с. 28–33]} и А. Малачовски ^{[3, с. 6–16]}, различают неопрагматизм и «новый» прагматизм, подчеркивая, что «новые», в отличие от неопрагматистов, не склонны позиционировать себя как продолжателей интеллектуальной традиции, восходящей к Ч.С. Пирсу и У. Джеймсу, не апеллируют к классикам и не видят необходимости в ревальвации их идей. С определенными оговорками, к таким «новым» можно отнести Р. Брэндома, Р. Шустермана, К. Купмана, но не Рорти и Патнэма, которых связывает с ранними прагматистами значительно больше, чем может показаться на первый взгляд. Между тем, именно экс-аналитик Рорти, чья полемика с Патнэмом продолжалась без малого 30 лет, внес наибольший вклад в возрождение прагматистской традиции во второй половине ХХ в.

Живучесть прагматизма, по справедливому замечанию Н. Юлиной, во многом объясняется его «минусами»: размытостью теоретических оснований, нередуцируемостью к общим гносеологическим принципам, отсутствием строгой и ясной методологии. Аутентичный – гарвардский – прагматизм «был не систематической философией, а скорее набором противоречивых установок, что позволяло его последователям безболезненно выбирать одни установки и отказываться от других» ^{[4, с. 488]}. Было бы ошибкой рассматривать его через узкую призму какого-то ограниченного набора необходимых и достаточных элементов, считает Б. Батлер. «“Идентичность” прагматизма задается множеством составляющих; их сочетание и развитие определяет преемственность философской традиции» ^{[5, с. 28][1]}.

Каждый современный философ, пишущий о прагматизме либо заявляющий о своей принадлежности к этому направлению, находит в работах предшественников что-то свое и по-своему «фабрикует» традицию. Р. Брэндом записывает в прагматисты Фреге, Куайна и Гегеля, К. Уэст – Эмерсона и Рейнхольда Нибура, Р. Рорти – Хайдеггера, Витгенштейна и Дэвидсона. Конечно, эти историко-философские реконструкции и теории, их обосновывающие, не всегда сочетаются между собой. О современном прагматизме, иронизирует историк и социолог знания Дж. Клоппенберг, точнее не скажешь, чем перефразируя У. Джеймса: старое имя для новых – и очень разных – способов рассуждения ^{[7, с. 83–84]}.

Одно из принципиальных отличий современного прагматизма от классического заключается в изменении представлений американских философов о специфике их дисциплины, о целях философии и ее месте в системе наук. Классики (Ч.С. Пирс, Дж. Дьюи, К.И. Льюис), имея в виду инструментальный успех и практическую направленность естественнонаучных программ, рассматривали современную им технонауку как модель-образец для философии и гуманитарной культуры, в то время как новые прагматисты поднимают на щит науки о духе, литературу и cultural studies, отвергая физикализм/логицизм/эпистемологизм как пережиток сциентистской эпохи. «Эпистемологические проблемы обоснования, верификации, научно-экспериментального подтверждения и опровержения, занимавшие классиков прагматизма, отходят на второй план, уступая место проблематике диалога, коммуникации, описания и консенсуса» ^{[8, с. 59]}. Такая переориентация способствовала проникновению прагматизма на факультеты литературоведения, истории, социологии и права. Именно внефилософской («литературной») аудитории в значительной степени обязаны своей популярностью Р. Рорти, Р. Шустерман, Р. Бернстайн, Р. Невилл, С. Кейвл, С. Малуа. Новые прагматисты, отмечает П. Анжель, – «бывшие “аналитические” философы, отвергающие метафизику, логику и науку», – демонстрируют подход, «в корне отличный от исконного прагматизма Пирса – научного, метафизичного, логицистского. Они чем-то напоминают экс-коммунистов, сделавшихся апостолами экономического либерализма» ^{[9, с. 27][2]}. Другой историк прагматизма, Р. Оксьер, усматривает в «методофобии» Рорти и его литературно-философских последователей реакцию на «эпистемологизм» К.И. Льюиса, У. Куайна и Д. Дэвидсона – аналитических прагматистов, для которых характерна «ориентация на метод» ^{[11, с. 180][3]}.

Неопрагматизм отказывает «научной» (мнящей себя таковой) философии в статусе scientiascientiarum. Само противопоставление точных наук как «рациональных» гуманитарному знанию как «нерациональному» – различение, которому отдавали дань прагматисты старшего поколения, – неприемлемо для Рорти и Патнэма, поскольку ведет к порочной, по их мнению, иерархизации культуры с выделением «привилегированных» дисциплин-жанров, якобы обладающих особым когнитивным статусом в противовес некогнитивным жанрам. Уравнивая в правах религию, философию, науку и литературу, новый прагматизм предлагает рассматривать различные «культурные жанры» просто как «альтернативные способы решения экзистенциальных проблем, требуя различения скорее между успехом и неудачей, чем между рациональностью и иррациональностью» ^{[13, с. 66]}.

В 1980–90-е гг. американские прагматисты выдвинули лозунг «регуманизации» философии, возвращения ее человеку. Показательна в этом отношении книга Ричарда Шустермана «Practicing Philosophy: Pragmatism and the Philosophical Life» (1997). Между действительными – «жизненно важными» – человеческими проблемами и практическими потребностями, с одной стороны, и «схоластической» проблематикой высоких философских дебатов, с другой, между жизнью и кабинетным академическим мудрствованием пролегает целая бездна, сетует Шустерман. Подлинная задача философии в наше время, как и две тысячи лет назад, заключается в том, чтобы связать теорию с практикой. Выбор между двумя установками – теоретической и практической – не составляет дилеммы. Философия-как-теория лежит в основании жизненной практики, практика же является ее выражением и осуществлением. Именно так мыслили греки, «прото-прагматисты» сократики, стоики и эпикурейцы. Они рассматривали теорию не иначе как инструмент практического философствования – искусства разумной и праведной жизни (technetoubiou). Прагматизм, по мнению Шустермана, возвращает западную философию к этой традиции ^{[14, с. 3–6]}.

У Ю. Хабермаса были все основания называть прагматизм рубежа ХХ–ХХI вв. «разновидностью Lebensphilosophie» ^{[15, с. 7]}. За критикой «пустого академического теоретизма» ^{[16, с. 210]} и выпадами против «умственной ограниченности, высокомерия и снобизма» ^{[6, с. 828]} университетских профессоров стоит желание прагматистов приблизить философию к жизни. «Если в прежние времена, – говорит Патнэм, – метафизика находилась в прямой органической связи с культурой и с потребностями эпохи, благодаря чему имела возможность влиять на образ жизни людей, причем не всегда в худшую сторону, то метафизика наших дней не связана ни с чем и не основана ни на чем, кроме сомнительных “интуиций” горстки философов» ^{[17, с. 197]}. Профессиональной философии в США, по мнению Патнэма, еще предстоит заново обрести себя в «жизненном мире» человеческих отношений и экзистенциального опыта. От бесконечного и бесплодного problem-solving она должна перейти к исследованию актуальных проблем человека и общества, от схоластически-институционального (Schulbegriff) – к мировому (Weltbegriff) «формату» философствования ^{[10, с. xxiv–xxxii]}. Для Патнэма прагматизм – не просто академическая традиция или школа, а нечто большее: «образ жизни» ^[18].

Выражая свои симпатии к новому прагматизму, Дж. Райчман во введении к антологии «Постаналитическая философия» констатирует пробуждение интереса американских философов к истории, а также религии и морали ^{[19, с. xiii]}. В отличие от профессиональных аналитических философов, современные прагматисты – социально и политически ангажированные мыслители (название книги Рорти «Философия как культурная политика» говорит само за себя). Многие из них участвуют в публичных дебатах и общественной жизни, публикуются в СМИ. Сто лет назад это считалось нормальным – мнение Дьюи, что философия должна служить обществу, никем не оспаривалось. К концу ХХ в. ситуация изменилась. Академическая философия в США, отмечает Б. Куклик, постепенно утратила «гражданскую функцию», уступив пальму первенства журналистике и литературе ^{[20, с. 147–149]}. «Университетские профессора не нуждаются более в широкой образованной публике, откровенно гнушаются ей, – сетует Р. Якоби. – Кампусы – их среда обитания; коллеги по факультету – целевая аудитория; научные монографии и специализированные издания для узкого круга – средства коммуникации... Профессионализм торжествует, а публичная культурная жизнь деградирует» ^{[21, с. 6, 8]}. С возрождением прагматизма многие связывают перспективу восстановления общественного авторитета и публичного статуса философии, ее социальной «миссии».

Впрочем, далеко не последнюю роль в реставрации прагматизма сыграл как раз «институциональный» фактор – профессиональная принадлежность его новейших адептов к аналитической традиции. «К суждениям Рорти и Патнэма о прагматизме прислушивались уже потому, что оба пользовались известностью и признанием в философской среде … считались “своими”» ^{[3, с. 16]}. Аналитическое прошлое (а в случае Брэндома, Марголиса, Китчера, Пилстрёма настоящее) американских и европейских неопрагматистов дает о себе знать в их тяготении к лингвистическому анализу, к исследованию проблем дискурсивной коммуникации, нормативности, перевода и т.д. Язык, отмечает Д. Андерсон, всегда был в центре внимания постаналитических прагматистов, «начиная с попыток Селларса преодолеть разделение лингвистического и эмпирического миров … и заканчивая “словарями” Рорти, а также логическими системами Брэндома. Здесь можно увидеть прямую преемственность по отношению к различным программам лингвистического анализа начала ХХ в. … Селларс и Рорти, каждый по-своему, говорили о социальных и культурных практиках, но оба не выходили за рамки лингвоцентризма. Подобная сфокусированность на языке … показалась бы ранним прагматистам слишком узкой» ^{[22, с. 24]}. Вместо «опыта», базового понятия раннего прагматизма, новые прагматисты вводят понятие «дискурса». За это их критикуют приверженцы классических версий прагматизма («классикопрагматисты» ^{[23, с. 75]}), настаивающие на нередуцируемости человеческой практики к языку и вербальной коммуникации^[4]. (Ранние прагматисты, сознавая опасность «культуризации», подчеркивали, что «за лингвистическим, познавательным, эстетическим опытом лежит нечто большее – биологическое, дорефлексивное взаимодействие с природой… Именно оно первично» ^{[24, с. 176]}. Натурализм Джеймса и Дьюи, их аргументы против номенализма и семантического идеализма, по мнению Н. Юлиной, все еще актуальны «в спорах с теми, кто не видит выхода из “лингвистической тюрьмы”» [Там же].)

С характерной для поствитгенштейнианской аналитической философии «сфокусированностью» на языке связана другая особенность прагматизма, отмечаемая современными исследователями, а именно коммунологическая тенденция (от англ. community – сообщество),получившая радикальное выражение в этноцентризме Рорти. Эта тенденция, которую легко проследить в творчестве большинства философов-прагматистов, восходит к раннему Пирсу и его критике картезианского «субъективизма». «В высшей степени пагубно, – писал основоположник прагматизма, – делать отдельного индивидуума абсолютным судьей истины» ^{[25, с. 49]}; «идеальное совершенство знания… должно принадлежать сообществу» ^{[26, с. 90]}. Говоря о «сообществе исследователей», Пирс имел в виду, прежде всего, профессиональных ученых, но не только. «Он вкладывал в это понятие широкий метафизический смысл, –разъясняет Бернстайн. – В действительности, Пирс был мыслителем, инициировавшим масштабный сдвиг в философии от парадигмы субъективности и индивидуального сознания… к тому, что Юрген Хабермас и Карл-Отто Апель назвали “парадигмой коммуникативной рациональности”» ^{[27, с. 142]}. Последователи Пирса Ч. Моррис и Дж.Г. Мид подчеркивали интерсубъективный, социальный характер философского и научного знания. Идея сообщества – «лингвистического» (Х. Патнэм), «дискурсивного» (Дж. Марголис), «культурного» (Б. Сингер), «нормативного» (Р. Брэндом), «делиберативного» (Р. Талисс), «эпистемического» (С. Хаак), «разговорного» (Р. Рорти), «правового» (С. Смит), «интерпретативного» (С. Фиш) и т.д. – вошла «в плоть и кровь» американского прагматизма середины и второй половины ХХ столетия.

Благодаря оживлению философского диалога между США и Европой прагматизм к концу прошлого века приобрел популярность и относительное признание в Германии, Италии, Нидерландах, Финляндии, Чехии и ряде других стран. Избавившись от «налета интеллектуального провинциализма» ^{[3, с. 3]}, он расширил свою международную аудиторию, не утратив при этом американского колорита. В контексте поляризации и взаимного отчуждения англосаксонской и континентальной традиций прагматический «способ мышления» (о котором Джеймс в свое время писал, что он идеально подходит для «улаживания метафизических споров» ^{[28, с. 45]}) оказался востребован – быть может, неожиданно для самих прагматистов – как положительная альтернатива логоцентризму аналитической философии, с одной стороны, и деконструктивистским тенденциям «постфилософии», с другой. В отличие от европейского постмодерна и родственных ему современных течений, прагматистский вариант критики «метаповествований», эссенциализма и фундаментализма позволяет уйти от абстрактно-спекулятивного рассуждения, не впадая в противоположную крайность релятивистского произвола и антитеоретизма. Прагматизм, убеждены его нынешние сторонники, мог бы внести решающий вклад в сближение и взаимообогащение аналитической и континентальной философии, в преодоление раскола между двумя традициями. Такие авторы, как Рорти, Брэндом и Патнэм, уже многое для этого сделали.

Интересно, что в самом американском прагматизме можно выделить две тенденции мысли, сопоставимые с направлениями аналитической философии, с одной стороны, и континентальной интеллектуальной традиции, с другой. «Правому» прагмати(ци)зму Пирса и его философских последователей (позднего Дьюи, Льюиса, Хаак, Патнэма, Решера) историки философии (и сами философы-прагматисты) иногда противопоставляют «левый», более открытый и дивергентный, менее фиксированный на эпистемологической проблематике, несциентистский прагматизм джеймсианцев – раннего Дьюи, Шиллера, Дюбуа, Рорти, Шустермана и др. Полемика Патнэма с Рорти важна для понимания сути этого теоретико-методологического размежевания внутри прагматизма. Как и его визави, Патнэм многим обязан Джеймсу, однако, по справедливому замечанию Бернстайна, «глубокое интеллектуальное родство связывает его именно с Пирсом. … В центре его внимания всегда были логика, основания математики и физики. … Между реализмом Пирса и тем, что Патнэм защищает под именем “прагматического реализма” – реализма с маленькой “р”, – существует прямая преемственность. Как раз здесь Патнэму противостоит Рорти» ^{[6, с. 825]}. Философия Брэндома, сочетающая в себе элементы антирепрезентационизма Рорти и реализма Патнэма, может рассматриваться как вариант «компромисса» между двумя указанными тенденциями.

ХХ век, вопреки мнению отдельных исследователей ^{[29, с. 13]}, не был для западной философии «Веком Прагматизма» (скорее, «Анализа» ^[30] или «Языка» ^[31]). Станет ли таковым век XXI? С учетом преобладающих в профессиональном философском сообществе настроений, едва ли. Но и говорить об «упадке» традиции ^{[32, с. 16]}, ведущей от Уильяма Джеймса к Рорти и от Чарльза Сандерса Пирса к Патнэму, нет оснований. Можно предполагать, что теоретические проблемы, поднятые новыми прагматистами, их философские интуиции и идеи еще долго будут находиться в центре оживленных интеллектуальных дискуссий, в значительной степени определяя характер и вектор развития не только академической философии в США, но и западной гуманитарной культуры в целом.

^[1] Ср.: «Наше представление о традиции станет богаче и адекватнее, если мы будем рассматривать ее как продолжающийся диалог, в котором участвует несколько очень разных и порой диссонирующих “голосов”» ^{[6, с. 824]}.

^[2] Сказанное Анжелем едва ли относится к Патнэму или Брэндому, которых он причисляет (безосновательно) к «антинаучным» философам. Достаточно процитировать следующее высказывание Патнэма: «Философия, несомненно, представляет собой одну из гуманитарных, а не естественнонаучных дисциплин. Однако это не исключает ни символической логики, ни уравнений, ни доказательств» ^{[10, с. 118–119]}.

^[3] Рорти, впрочем, видит ситуацию несколько иначе, чем Оксьер: «Куайн, Патнэм и Дэвидсон – все трое – носят ярлык “аналитический философ”, но никто из них не помышляет о себе как о приверженце метода под названием “концептуальный анализ” или еще какого-нибудь метода. Так называемый “пост-позитивистский” вариант аналитической философии, созданию которого способствовали эти три философа, примечателен именно свободой от какого-либо методопоклонства (methodolatry)» ^{[12, с. 21]}.

^[4] Колин Купман выражает надежду, что раскол между нео- и классикопрагматистами в скором времени будет преодолен. «Мы являемся свидетелями растущего понимания того, что в действительности ничто не мешает сторонникам прагматизма черпать идеи и вдохновение из обоих источников – у Джона Дьюи и одновременно у Ричарда Рорти, у Джеймса – и Патнэма, у Пирса – и Брэндома» ^{[23, с. 3]}.