Этнокультурный код в крымскотатарской литературной критике (на примере литературно-критической статьи Ш. Селима «О Шамиле Алядине, чарыках и перочинном ноже»)

Период конца XIX – начала XXI вв. знаменуется генезисом, становлением и развитием, как крымскотатарской литературной критики в целом, так и литературных жанров в частности, характер эволюции которой наглядно свидетельствует об обусловленности этапов и основных тенденций её развития от специфических особенностей диалектики национальной культуры, литературного пространства и идейных ценностей, доминирующих в сознании социума. Этот период представляет собой сложный и контрадикторный процесс трансформации мировоззрения, неизбежно отображающийся в творчестве авторов. Свойственное данному времени переосмысление этических и эстетических ценностей во многом определяет революционное развитие литературы – как по структурно-жанровой форме, так и содержанию. Многомерность и разнохарактерность литературных текстов этого периода, подвижность и открытость литературно-публицистического процесса, начатого И. Гаспринским, обусловливают трудность их научного осмысления, что нередко требует от исследователя комплексного философского подхода и методологического плюрализма.

Актуальность статьи обусловлена недостаточностью системных исследований в области философского, герменевтического и культурологического аспекта крымскотатарской литературной критики.

Крымскотатарское литературоведение, как известно, обогащено трудами классиков: И. Гаспринского, Б. Чобан-Заде, А. Крымского, Э. Шемьи-заде, А. Лятиф-заде, О. Акчокраклы, Ш. Алядина, Ш. Селима, А. Османова, с. Нагаева. Значителен вклад современных исследователей: И. Керимова, Т. Усеинова, Ш. Юнусова, Ф. Сеферовой, Н. Абдульвапова, Т. Киримова, Н. Сеитягьяева.

Следует обозначить, что цель исследоваения заключается не в принятии позиции какой-либо стороны, озвученной в тексте, а в анализе точек зрения, в контексте их обусловленности от объективных и субъективных факторов, поиска этнокультурных ценностей национальной литературной критики на примере данного конфликта мнений. Эти ценности могут быть как буквально прописаны в тексте авторов, так и следовать из трактовки их убеждений и формулировок.

В связи с тем, что перевод критической сатьи Ш. Селима «О Шамиле Алядине, чарыках и перочинном ноже» на русский язык отсутствует, кратко изложим его композиционно-смысловую линию и проблему. Приведём как пример, для понимания, первое черверостишье стихотворения «Авджы», ставшее предметом дискуссии и его построчный перевод:

Бир кунь Али бельсенип чыкъа авгъа,

Яваш-яваш тырмана Чатртавгъа.

Атсам эгер бир айван, соярман, деп,

Чакъысыны къыстыра чарыкъ бавгъа.

(«Однажды Али подготовившись вышел на охоту,

Медленно поднимается он на Чатырдаг.

«Если подстрелю добычу, то разделаю» – сказав,

Закрепил свой ножик (перочинный) за завязки чарыка») ^[11].

(Смысловой перевод. – М.А.).

Суть дискуссии заключается в следующем: Ш. Алядин, найдя, со своей точки зрения, в стихотворении М. Нузета «Авджы» алогизмы, приходит к следующему мнению: «Например сейчас я, закрыв глаза, выбираю одно из стихотворений лежащих передо мной, и, не обращая внимание на автора, читаю...», «Невозможно дать оценку всему творчеству поэта по одному лишь четверостишью. М. Нузет известный в народе поэт, но поэзия интересная вещь. Одно нелогичное, неуместное слово роняет значение всего произведения. Если поэт при написании стихотворения не следует логике и теме, а пытается подогнать под рифму любое подходящее слово, то результат получается плохим. Как можно взять большой, тяжёлый нож, которым режут животное, прикрепить его к каким-то завязкам на чарыках и при этом лазить по Чатырдагу (горе)?», «Какой смысл крепить большой нож за завязки чарыков, когда у охотника на одежде множество карманов, а за спиной вещевой мешок? С какой целью поэт так поступил?», – задаётся вопросом Ш. Алядин и продолжает: «По причине того, что поэту для рифмы со словом «...тав»(гора) потребовалось слово «бав» (завязки). Для автора не важно, есть или нет смысл в произведении. Такого рода невнимательность и алогизмы были характерны для многих стихотворений того периода. К тому же выражение «Чатыртавгъа тырмана» (поднимается на Чатырдагъ) является некорректным, должно быть «тырмаша». ^{[1, с. 17–18]} (Смысловой перевод. – М.А.).

Пирае Кадри-заде, будучи несогласной с данной критикой, оппонирует Ш. Алядину, аргументируя свои доводы на конкретных фактах: «Мемет Нузет не из тех, как утверждает Ш. Алядин, кто напишет слово «бав» только для того, чтобы получить рифму для слова «тав». Он, как и Абдураман Кадри-заде, всегда очень легко находил рифму и не из тех, кто не спит ночами в поисках нужного слова. Он родился поэтом. Ш. Алядин, конечно же, верит в свои утверждения, но не знает, что ошибается. Наверное он никогда не занимался охотой. Ш. Алядин писатель, выбранный и принятый коммунистами. В молодости попытался писать стихи, но затем понял, что у него нет таланта к поэзии и перешёл на прозу», «В этом вопросе я его одобряю». Но он не знает, что ошибается в отношении стихотворения М. Нузета «Авджы». Во-первых «чакъы» – это не большой тяжёлый, а маленький перочинный нож... К тому же ношение его в карманах или вещевом мешке может быть опасным, может поранить человека. Но если его, предварительно замотав, хорошо закрепив, разместить за завязками чарыка, то нож останется неподвижным и не поранит охотника. В Европе охотники тоже носят свои ножи в сапогах. Ш. Алядин видимо не знает этого, а потому и придирается к Мемету Нузету ^{[14, с. 90.]} (Смысловой перевод. – М.А.).

В данной цитате отчётливо проявляются «нотки негодования» и двойственности чувств П. Кадри-заде в отношении Ш. Алядина, которые возникли в следствии несправедливой, на её взгляд, критики стихотворения Мемета Нузета. Далее П. Кадри-заде, в определённой степени дав волю своим эмоциям, излагает и свою, явно субъективную, точку зрения на происходящее: «И я не верю, что Ш. Алядин достал это стихотворение случайно, закрытыми глазами...», «Он боится критиковать произведения своих товарищей-коммунистов...» ^{[12, с. 83]} (Смысловой перевод – М.А.). В такой форме, слова П. Кадри-заде процитировны в статье Ш. Селима, а в (оригинале) книге П. Кадри-заде «Крым-Румыния – две страны: Потерянная Родина) эта цитата проходит следующим образом: «Произведения своих соратников коммунистов не критикует, а восхваляет» ^{[14, с. 91]}, то есть без слова «боится». Такого рода разночтения часто возникали в литературе того времени, из-за того, что редакторы без ведома авторов меняли слова, а порой и смысл произведения. Критик, в свою очередь, делал выводы согласно тому варианту, который был у него под руками.

Шакир Селим, в свою очередь, мастерски интегрирует в своё произведение цитаты Ш. Алядина и П. Кадри-Заде, превращая его в заочную дискуссию, взяв на себя роль «третейского судьи». Изложив доводы каждой стороны на суд читателя, он высказывает и своё принципиальное отношение к этому конфликту мнений: «Раз за разом перечитывая письмо Пирае ханум Кадри-заде и критические заметки Шамиль агъа, всем своим существом и совестью принимаю сторону Пирае ханум. Возразить её доводам не представляется возможным ^{[12, с. 82.]} (Смысловой перевод. – М.А.) Стоит обратить внимание, с какой осторожностью и тактичностью Ш. Селим подбирает слова, в частности называет Шамиля Алядина не по имени и фамилии, а «Шамиль агъа», что означает мой старший брат, наставник, чем самым выражает свою глубокое уважение. На этом примере перед читателем довольно отчётливо вырисовывается образ автора и этно-культурные принципы литературной критики, свойственные крымскотатарской культуре.

В силу ярко выраженной художественности и экспрессивности переходящей в лиризм, к несколько беллетризованной статье Ш. Селима также применена методология анализа художественных произведений, что, на наш взгляд, послужит более полному раскрытию причинности и логики суждений – как автора, так и других объектов сознания в тексте. Примером художественности в частности являются следующие фрагменты статьи: «Погода облачная. Со стороны Азова надвигается и давит караван туч. Такая отвратительная погода на улице. Посмотрел с террасы на улицу. Испортилось настроение. От погоды конечно. Решил немного поработать. Но рука не поднимается что-либо писать. Такое вот уныние и тяжёлая лень…» ^{[12, с. 80]} (Смысловой перевод. М.А.). Короткие, как одиночные выстрелы, предложения передают душевное состояние автора. Или: О, ты, обманчивый мир! Через какие же сложные и тяжелые испытания ты проводишь людей!.. [12 с. 84] (Смысловой перевод. – М.А.). Обращение к такому стилю обусловлено сложностью, поэтичностью и экспрессивностью внутреннего мира автора (Ш. Селима) в исследуемой литературно-критической статье.

Следует отметить, что художественность и жанрово-родовой синкретизм статьи Ш. Селима не является единичным случаем, неким исключением из литературно-критического процесса второй половины 1980-х годов. В контексте анализа этого периода стоить обратить внимание на статьи М. Ерохиной ^[5], Л. Аннинского ^[2], В. Кожинова ^[8], Б. Сарнова ^[10]. Актуально в этом вопросе и утверждение Д. Бавильского на круглом столе «Критика: последний призыв», проведенном журналом «Знамя» в 1999 г.: «…Так критика совершенно законно становится более субъективной и, распадаясь на группы и направления, все более частной. И, таким образом, становится разновидностью художественной прозы».

Обратим также внимание на перечисленные признаки в Новом литературном словаре Т. Гурьева: «…проза, в которой усилено лирическое начало, т. е. делаются акценты на переживаниях, чувствах персонажей, автора. Для лирической прозы также характерен определенный ряд выразительных средств, направленных на эмоциональную передачу душевного мира (экспрессия, тонкая нюансировка, внимание к деталям и эмоциональным состояниям, изменчивость речевой интонации и т.д.)» ^[4]. Несомненно, большая часть названных признаков наблюдается в исследуемом тексте и подтверждает наши доводы о художественности и лиричности беллетризованной критической статьи Ш. Селима.

Рассмотрим основные доводы сторон литературоведческой дискуссии в контексте этнокультурного кода и (картины мира) правил этики крымскотатаркого народа.

1. Не отрицая заслуги П. Кадри-заде литературе крымскотатарской диаспоры, необходимо отметить, что, вследствие тяжёлой судьбы и испытаний, она негативно относилась, ко всему, что было связанно с коммунистами. Это обуславливало её предвзятое отношение ко многим интеллектуалам, так или иначе, работавшим и развивавшимся в Советском союзе. Она (в определённом смысле) считала их «пособниками» тех, кто был виновен в трагической судьбе её семьи – это прослеживается в риторике её письма: «...Они работали на хороших работах, восхваляли государство и жили хорошо...» ^{[14, с. 87.]} (Смысловой перевод. – М.А.). Достаточно обратить внимание на некоторые цитаты из её воспоминаний, чтобы понимать глубину её психологической травмы: «Он (Мемет Нузет) тоже, как и многие другие, стал жертвой большевизма», «...Если бы в стихах Мемета Нузета услышали нотки национального патриотизма, то он и до 46 лет не дожил бы...», «Кто написал эту статью, которая стала причиной смерти М. Нузета? – задаюсь вопросом...», «в том регионе было много врагов М. Нузета...», «В те времена у людей, происходящих из богатых семей, было много врагов, хотя от их богатства и следа не осталось...», «... Я думала, что Мамут Недим, хоть и коммунист, но всё-таки учился в Турции, Германии, и не должен вредить народу. Оказалось, ошибалась…», «Затем очередь дошла и до Мамута Недима. Его тоже расстреляли» ^{[14, с. 86–93.]} (Смысловой перевод. – М.А.).

Посредством метода психологического анализа и рецептивной эстетики, можно проследить латентный смысл её письма: Она находит крайне несправедливым «придирки» в отношении М. Нузета, жизнь которого была искалечена большевиками, да ещё от тех, кто «успешно встроился» в советскую систему. Живя за рубежом она, впрочем как и большинство людей в её ситуации, по-другому воспринимает и трактует реалии, в которых жила и работала советская интеллигенция. В письме, в силу своей эмоциональности и ранимости, она нередко переходит на личности и прямые обвинения: «Шамиль Алядин из тех, кто портит наш язык...» ^{[14, с. 95]} (Смысловой перевод. – М.А.) – такое утверждение в адрес основоположника современного крымскотатасрокго романа (о чём пишет и сам Ш. Селим - см. ниже) не может быть приемлемым и говорит о субъективности её суждений в отношении легендарного крымского прозаика и литературоведа.

Реакция П. Кадри-заде глубоко эмоциональна, а чувства противоречивы. В начале она пытается быть умеренной в трактовке действий критика: «Ш. Алядин верит в свои утверждения, но не знает, что ошибается», «Наверное он сам никогда не охотился...», «Но он не знает, что ошибается в отношении стихотворения М. Нузета «Авджы», «...в этом вопросе я его одобряю», заметив при этом: «Ш. Алядин из писателей выбранных и принятых большивиками», что в её понимании безусловно негативный фактор. А затем подытоживает свои мысли: «...и вообще, я не верю, что он случайно достал стихотворение М. Нузета» ^{[12, с. 82]}. (Смысловой перевод. – М.А.)

На наш взгляд, не столь важно, случайно он взял стихотворение или же это художественный приём, применённый автором в своём рассказе (так охарактеризовал автор жанр своего литературоведческого произведения), в котором может быть вымысел, если он способствует реализации задуманного художественного замысла. Но предложение Ш. Алядина: «Например, сейчас я, закрыв глаза, выбираю одно из стихотворений, лежащих передо мной и, не обращая внимание на личность автора, читаю...» в совокупности со вторым предложением: «…Это первое четверостишье стихотворения «Авджы» М. Нузета, написанное в 1927 году ^{[1, с. 18]} (Смысловой перевод. – М.А.), наводит на мысль, что на его столе могли быть заранее заготовленные четверостишья и стихи, которые он планировал в будущем анализировать.

Рассмотрим доводы Ш. Алядина, ставшие темой письма П. Кадри-Заде: «Как можно взять большой, тяжёлый нож, которым режут животное, прикрепить его к каким-то завязкам на чарыках и при этом лазить по Чатырдагу?», «Какой смысл крепить большой нож за завязки чарыков, когда у охотника на одежде множество карманов, а за спиной вещевой мешок?» ^{[1, с. 18]} (Смысловой перевод. – М.А.). Касаемоданного замечания, П. Кадри-заде и Ш. Селим правы, что в стихотворении «Авджы» речь идёт не о большом, тяжёлом, а о перочинном ноже. К тому же Ш. Алядин пишет «ири, агъыр чакъы»- (большой, тяжёлый перочинный нож), что является аллогичным, так как перочинный нож не может быть большим и тяжёлым. Слово «чакъы», в крымскотатарско-русском словаре С. Усеинова переводится как «раскладной, перочинный нож», что в свою очередь подтверждает замечания П. Кадри-заде и Ш. Селима ^[8].

Ш. Селим подтверждает сказанное П. Кадри-заде: «Хотя я никогда не одевал чарыки, но я видел в детстве, что это такое. В высылке (в Узбекистане), когда мы жили в маленькой сторожке в кишлаке «Наймантепа», знакомый отца по прозвищу Чарыкчы Чарпык Мустафа оставлял у нас на продажу свои чарыки. Порой они неделями лежали у нас и мы (дети) одевали их на ноги, играли с ними. Отец, когда видел наши забавы, ругал нас... Очень хорошо помню, что эти чарыки были сшиты из кожи, а по краям были какие-то шнурки. Однозначно, эти шнурки и есть те самые «бавлар» – завязки, за которыми можно было закрепить перочинный нож. А потому замечание Шамиля агъа не что иное, как повод для придирки» ^{[12, с. 82–83]} (Смысловой перевод. – М.А.).

Ш. Селим, комментируя доводы Ш. Алядина и П. Кадри-заде продолжает: «Такой мэтр поэзии как Мемет Нузет не мог допустить такой оплошности! К тому же, стихотворение «Авджы», как и многие другие произведения поэта, является лёгким сатирическим, ироническим стихотворением. Следовательно, поэт в строках «Если подстрелю добычу, то разделаю» – сказав, закрепил свой перочинный нож за завязки чарыка» – смешит читателя, так как для того, чтобы разделать животное, нужен не перочинный нож, а большой. Неужели Шамиль агъа не понял этого?..» ^{[12, с. 83]} (Смысловой перевод. – М.А.). Читая следующее четверостишье, на первый взгляд, соглашаешься с Ш. Селимом:

Чакъса – алмай тюфеги, алса – урмай,

Шай боса да, ата о, къарап турмай.

Кя джастанып атса да, кя чонкъайып,

Къатсе, огъа авчыкълар, мыйыкъ бурмай.

(«Нажимает на курок – ружьё не стреляет,

выстрелит – не попадает,

Так он и стреляет, не смотрит куда.

То лёжа стреляет, то присев,

Ничего не может поделать, другие по-охотничьи

даже не крутят усом в его сторону...») ^{[11, с. 41]}

(Смысловой перевод. – М.А.)

Данное четверостишье показывает незаурядное мастерство поэта, призвание которого писать простым народным (на своем степном диалекте) языком, отображая его глубокий национальный дух, богатство и красочность. М. Нузет проявляется как подлинный классик крымскотатарской поэзии.

Но в конце стихотворения лёгкая сатиричность и ироничность сменяются на драму, что целиком меняет отношение читателя. Стихотворение «Авджы» резко обрывается, будто оставаясь незаконченным.

Гъарип къушчыкъ чекише озь алына,

Санки джылап Алиге о джалына.

Али оны ольдюре бек къуванып,

Урып къанлы тюфекинъ къавалына.

(«Бедная птичка в муках страдает,

Будто плачет, умоляя Али.

Али же её убивает, радуясь,

Ударив об ствол кровавого ружья») ^{[11, с. 41–42]}

(Смысловой перевод. – М.А.).

Интересен тот факт, что другое (следующее в сборнике) стихотворение «Авджыгъа», в котором автор обращается уже непосредственно к охотнику, являясь будто продолжением предыдущего, завершает её драматический сюжет. Складывается впечатление, что «чувство незаконченности» в стихотворении «Авджы» довершается стихотворением «Авджыгъа», формируя смысловое единство. Иначе логика начала стихотворения «Авджыгъа» была бы не понятна читателю – о какой птице идёт речь?

Аттынъ урдынъ о къушны, бир къабатсыз,

Козьлеп догъру о къанлы тюфегинъни...

****

Демек истей санъа о авзынъ керип:

Баланъ-чагъанъ ёкъмы, эй залым эриф?

Палазларым ювамда оксюз къалды,

Не анъладынъ ташлавдан мени серип?

(«Подстрелил ту птицу ни за что,

Направив на неё кровавое ружьё.

****

Хочет она тебе сказать, раскрыв рот:

Разве нет у тебя детей, эй, жестокий человек?

Мои чада остались в сиротами в гнезде,

И что ты поимел, подстрелив меня?..

Что ты вынес из того что меня подстрелил?») ^{[11, с. 42]}

(Смысловой перевод. – М.А.).

При рассмотрении стихотворения «Авджы» в таком контексте, лёгкая ироничность произведения становится не столь очевидной, как утверждают Ш. Селим и П. Кадри-Заде. Вероятно, что Ш. Алядин из этих соображений мог отнестись к стихотворению не как к произведению с долей насмешки, почему и решил, что оно требует к себе другого отношения и, соответственно, больше логики и последовательности мыслей.

Далее, цитируя П. Кадри-заде, Ш. Селим приходит к следующему выводу: «На самом деле в этой же книге Ш. Алядин даёт высокую оценку нашему старшему брату Зиядину Джавтобели. Да пребудут все под довольством Всевышнего: З. Джавтобели, Г. Булганаклы, А. Алтанлы, в том числе и мы, новое поколение, вошедшее в литературу, в тот период, наводнили крымскотатарскую литературу множеством, во всех отношениях слабыми, произведениями, но Ш. Алядин не пишет об этих произведениях, а цепляется за стихотворение подлинного классика нашей литературы. Он критикует большого поэта, жизнь которого затравили недоброжелатели и советская система, от нападок которых он и умер...» ^{[12, с. 84]} (Смысловой перевод. – М.А.).

Безусловно, Ш. Селим прав, говоря о М. Нузете как о подлинном классике нашей литературы и «слабой поэзии» молодых поэтов как довоенного, так и послевоенного периода. Об этом писал в анализируемом Ш. Селимом произведении и Ш. Алядин: «Такого рода невнимательность и алогизмы были характерны для множества стихов, рожденных в эту эпоху…» ^{[1, с. 18]} (Смысловой перевод. – М.А.). К тому же, Ш. Алядин не ограничивается критикой стихотворения М. Нузета, он критикует также З. Джавтобели, которого считает «патриархом крымскотатарской советской поэзии» ^{[1, с. 25]} (Смысловой перевод. – М.А.): «Джавтобели за 57 лет, сколько бы не написал стихотворений, все по форме и стилистике одинаковы… Поэт за 57 лет, как бы то там не было, должен был разработать для нового содержания хотя бы одну новую форму…», «… за 57 лет он описывает жизнь в одном ритме… художественное мастерство его не растёт», «… это касается большей части наших поэтов и писателей» ^{[1, с. 22]} (Смысловой перевод. – М.А.).

Приведём и другие примеры критики в очерке Ш. Алядина: «Десять наших поэтов за семнадцать лет творчества издали только по одной книге. Можно ли это считать активной работой? Вне сомнения – невозможно»; «Раньше говорили: пишите мало, но качественно. Но у нас нет количества, да и по качеству язык не поворачивается сказать, что все произведения на высоком уровне ^{[1, с. 16]} (Смысловой перевод. – М.А.); «Вспоминаю как Алтанлы критиковал произведение Дж. Сейдамета, но на вопрос «А ты читал рассказ до конца?» Алтанлы ответил: «Нет необходимости читать до конца, так как по названию произведения уже видно его содержание…», «в те времена было и такое, что судили о произведении только лишь по его названию» ^{[1, с. 12]} (Смысловой перевод. – М.А.); «Э. Шемьи-заде с 1926 по 1978 год, занимаясь литературным творчеством, за 52 года издал всего три книги своих стихов. И, в основном –одни и те же произведения из одной книги переходили в другую»; «…в особенности мы отстаем в художественной форме» ^{[1, с. 22]} (Смысловой перевод. – М.А.); «Сказать по правде, наша литература в странной ситуации…», «…плагиат образов и сюжетов…» ^{[1, с. 23]} (Смысловой перевод. – М.А.); «А. Алтанлы перевёл поэму Маяковского «В. И. Ленин», но сегодня читаю этот перевод и вижу, что перевод сложен в понимании» ^{[1, с. 23]} (Смысловой перевод. – М.А.).

Стоит отметить, что А. Алтанлы и Г. Булганаклы, о которых Ш. Алядин высказывает критическое мнение, являлись самыми преданными идейными поэтами коммунизма – настолько, что их называли «къызыл шаирлер» (красные поэты). Следовательно, утверждение, что Ш. Алядин восхваляет советских писателей и критикует только лишь М. Нузета ^{[14, с. 91]} – не соотвествует действительности. К тому же многие из советских писателей, несмотря на то, что отсидели в лагерях, не сломались, продолжали творить и созидать во имя развития родного языка и национальной литературы.

То, что Ш. Алядин в своём тексте, дал «высокую оценку» и уделил особое внимание З. Джавтобели логично, так как произведение, по большей части, посвящено именно ему и его творчеству. Параллельно автор делиться своими воспоминаниями и излагает критические мысли в контексте эволюции, проблем и тенденций крымскотатарской литературы. В воспоминаниях автора прослеживается глубокое уважение и неподдельное восхищение творчеством З. Джавтобели, его местом в национальной литературе и вкладом в формирование «идейности» крымскотатарской молодёжи первой половины 1930-х годов: «Поэт начал писать в 1923 году. 1923 год… Легко сказать, вы только вдумайтесь…» ^{[1, с. 10]} (Смысловой перевод. – М.А.); «В то время стихи З.Джавтобели звучали как гимн…» ^{[1, с. 11]} (Смысловой перевод. – М.А.); «Он писал, мы читали, затем мы начали писать...» ^{[1, с. 16]} (Смысловой перевод. – М.А.). Ш. Алядин в своём произведении неоднократно восхвалял З.Джатобели, как преданного советской стране поэта: «Среди молодёжи он был самым видным поэтом комсомола. Где бы не был литературный вечер, на нём непремено читались его стихи...», «Джавтобели 58 лет доносит до общества цели строительства коммунизма» ^{[1, с. 16]} (Смысловой перевод. – М.А.); «В моём живом сознании Джавтобели – скромный, порядочный, преданный советской Родине человек» ^{[1, с. 26]} (Смысловой перевод. – М.А.). Читая эти строки сегодня, необходимо обратиться к историко-функциональному методу исследования, принимая во внимание, время, место и причинность написанного.

На наш взгляд, причина, по которой автор уделяет особое внимание именно З. Джавтобели, характеризуя его как преданного советской стране гражданина, заключается в том, что поэт находился на тот момент в очень тяжёлом положени. После освобождения из лагеря, где он пребывал семь лет, советский режим не давал ему возможности работать по призванию и поэт много лет трудился на стройках. Ш. Алядин, таким образом, пытался помочь легендарному поэту вплотную заняться делом его жизни – крымскотатарской литературой, что говорит о дальновидности и гуманизме с его стороны.

Будучи выдающимся романистом и литературоведом, он также был незаурядным организатором, тонким дипломатом и беспрецедентным патриотом свого народа. Временами его современники не могли дать логического объяснения тому или иному поступку Ш. Алядина, но наследие оставленное им показало его истинную роль в духовно-интеллектуальном развитии крымскотатарского народа. С целью реализации долгосрочных проектов имеющих важнейшее значение для развитии культуры, языка и литературы крымских татар, он был вынужден в отдельных случаях «поддаваться» давлению сверху.

Говоря о Ш. Алядине как о талантливом писателе, стоит заметить, что его произведения несут в себе глубокий философский и психологический смысл. Д. Османова в статье «Пространство и время в повести Шамиля Алядина «Чорачыкълар» («Родники») даёт следующую оценку его произведению: «Ш. Алядин поднимает в повести универсальные общечеловеческие проблемы и ценности (просвещённость и невежество, религия и атеизм, надежда и отчаяние, изменения и застой) – экзистенциальный мотив борьбы добра и зла, становясь стержневым, позволяет автору избежать поверхностной интерпретации событий начала XX столетия ^[9]. А чтобы понять глубину поэтики Ш. Алядина как писателя, следует обратить внимания на оценку художественного вымысла и домысла в повести «Чорачыкълар», которую даёт Ш. Юнусов «Думается, на художественное воплощение подобных исторических тем с такой глубиной восприятия в советское время способен был лишь Шамиль Алядин…» ^[13].

Возвращаясь к статье Ш. Селима, глубокая экспресивность и лиричность прозаического произведения формирует у читателя чувство присутствия в нём автора, делая его главным героем. Духовный мир автора есть источник и в то же время отражение действительности. Ш. Селим как истинный поэт, живёт на грани двух миров. По сути его миссия заключается в фиксировании фактов, изложении правды жизни, пусть иногда (как любой поэт) со своей субъективной точки зрения, раскрытии причинности и глубоких смыслов происходящего. Именно поэтому в доказательство написанному, он вновь и вновь, возвращается к своим воспоминаниям. Казалось бы, он чётко изложил свое мнение и привел необходимые доводы. Но что-то ещё движет автором, некая внутренняя борьба, «недосказанность» не даёт покоя его пытливому уму и неугомонному характеру, что заставляет его вновь и вновь возвращаться к данному вопросу.

В силу, синкретической композиции разных жанровых форм, таких как литературоведческая статья, критический очерк, воспоминания; хронотопов, а также речи субъектов и объектов сознания в произведении, в частности – это цитаты из статьи Ш. Алядина, письма П. Кадри-Заде, в том числе самого автора критического текста, Ш. Селима, можно говорить о полижанровости и интертекстуальности текста.

Характерное для проблемной статьи в целом, стремление к убедительноти, по-разному проявляется у различных авторов и в те или иные периоды развития литературы. Исследуя произведение с точки зрения логичности и последовательности, можно отметить, что Ш. Селим следует пути многоуровневой аргументации своей позиции: во-первых он приводит доводы по поводу надёжности слов П. Кадри-заде ^{[12, с. 80]}; во-вторых цитирует аргументы П. Кадри-заде ^{[12, с. 83, 90]}; в-третьих, проанализировав доводы сторон, логически приходит к выводу и категорически принимает сторону П. Кадри-заде ^{[12, с. 82.]} подтвердив решение и своими личными доводами ^{[12, с. 83, 84]}; в-червёртых на личном опыте из своей жизни подтверждает свою позицию ^{[3, с. 82, 83]}. Излагая свои воспоминания, Ш. Селим нарочно входит в детали (название села, маленькая сторожка, прозвище человека, как их ругал отец), чем самым добивается усиления убедительности своей позиции. И в-пятых акцентирует внимание на причинности и обусловленности действий Ш. Алядина от эпохи его творческой деятельности. Вначале он цитирует П. Кадри-заде ^{[12, с. 84]}, затем подкрепляет её суждения, своими наблюдениями ^{[12, с. 84]}. Таким образом, Ш. Селим чередуя, возвращается к перечисленным приёмам, тем самым усиливает свою мысль эмоциональной экспрессией и поэтическим мироощущением.

Метод герменевтики, феноменологического анализа и рецептивной эстетики, как инструментарий, сопровождает иследователя в течении всего произведения и способствует глубокому раскрытию образа автора и других объектов сознания в контексте замысла и обусловленности их позиции. Автор в очередной раз погружается в свой внутренний мир переживаний и воспоминаний. Он пытается ответить ещё на один вопрос – каковы истинные причинны критических выводов выдающегося крымскотатарского романиста Ш. Алядина? И когда он приходит к выводу, что причиной его критической статьи является давление советского режима, из глубин его души вырывается стон: «О ты, обманчивый мир! Через какие же сложные и тяжелые испытания ты проводишь людей!..» ^{[12, с. 84]}. И снова мы видим речь повествователя, содержащую воспоминания, с его оценками и эмоциями. Средством их выражения в данном случае служат оценочные характеристики, обращения с национально окрашенными междометиями, вопросительные конструкции и восклицания. Все эти приёмы, не только придают убедительности автору, но и сближают его с читателем.

С целью предостержения будущих поколений от негативного восприятия и некорректных мыслей в отношении Ш. Алядина, автор завершает свои суждения следующим образом: «Я пишу эти строки не для того, чтобы запятнать доброе имя покойного Шамиль агъа. Шамиль Алядин – один из видных деятелей нашей родной литературы... Если задать вопрос, кто был путеводной звездой в крымскотатасркой прозы и романа во второй половине XXI века, то однозначным ответом будет – Шамиль Алядин. По сути все видные романисты, которых мы сегодня знаем, являются выходцами его школы. Если бы этот талант не остался под давлением советской идеологии, а жил и творил бы в другом месте, то всё было бы совсем по-другому. Больно, но жизнь большинства наших величайших талантов, как минимум наполовину, была потеряна» ^{[12, с. 82–85]} (Смысловой перевод. – М.А.)

Ш. Селим подытоживает суть поднятой им проблемы, формулируя один из базовых принципов литературной критики: «Критика, которую мы делаем, должна быть объективной, обоснованной и отвечать принципам совести и чести. Иначе выпущенная стрела может через много лет вернуться и ранить нас самих» ^{[12, с. 84]} (Смысловой перевод. – М.А.) Становится очевидным, что критический анализ – не конечная цель Ш. Селима. Автор идёт дальше, неся бремя назидательной миссии по отношению к современникам и будущим поколениям. В этом и заключается главная идея и философия произведения.

Весьма ценны и выводы Ш. Алядина о миссии и принципах литературной критики в его книге «Юксек хызмет», которая стала поводом к появлению статьи Ш. Селима. Приводя примеры из реальной жизни, он говорит, что нельзя судить о произведении только лишь по его названию из идеологических соображений ^{[1, с. 12]} (Смысловой перевод. – М.А.); «Мы не боялись критиковать друг друга…» ^{[1, с. 13.]} (Смысловой перевод. – М.А.); «Должна быть культура критики»; «Раньше бытовало мнение «Пишите мало, но качественно», сегодня оно не актуально, нужно писать много и качественно ^{[1, с. 16]} (Смысловой перевод. – М.А.) – пишет он в своём критическом произведении. И подытоживает свои суждения следующим образом: «Что такое критика? Искать, найти в каком-либо произведении неподходящее слово, ошибочное выражение или однозначную ошибку и упрекать его этим? Нет же... Критика должна способствовать развитию творчества писателя» ^{[1, с. 19]} (Смысловой перевод. – М.А.)

Подводя итог, можно сказать, что простой, на первый взгляд, вопрос разногласия по поводу какого-либо произведения – ситуация нередко встречающаяся в литературоведении. К тому же, проблема «ножа» и «чарыка», на которой авторы заостряют такое пристальное внимание, не является решающим в исследуемом произведении, да и доводы сторон неоднозначны.

Но данный конфликт мнений в совокупности с выводами литературоведов, участвующих в нём, даёт намного больше, чем критический анализ текста. Он, наглядно демонстрирует проблематику и пример этики взаимоотношения критиков, основанной на духовно-нравственных ценностях и культурном коде определённой общности. Следует отметить, что критикам не всегда удаётся следовать озвученным ими же принципам объективности, что в принципе довольно сложно в литературной критике в силу её субъективности. Но декларация этих принципов в контексте их обуловленности от духовно-нравственных ценностей той или иной культуры само по себе является важнейшим шагом в развитии национальной литературной критики.

Например, мы видим в суждениях Ш. Селима и П. Кадри-заде определённую внутреннюю противоречивость в поиске выражений и характеристики «ошибочных», на их взгляд, доводов Ш. Алядина. Думается, что это не былы запланированныедействия с их стороны, а скорее внутренняя рефлексия в поиске золотой середины между объективным и субъективным, «слепым правдолюбством» и всесторонним пониманием ситуации, уважением к личности и справедливостью.

Сложная судьба интеллектуала в эпоху советского режима, тем более, если он относился к репрессированному, «запретному» народу, является одним из важнейших факторов в анализе причинности их действий и характере творчества. Нередко первые шаги в восстановлении родного языка, национальной литературы и культуры давались посредством больших жертв, отступлением, на первый взгляд, от принципов или провозглашением потерявших смысл лозунгов, но другого пути не было. На тот момент для развития языка и литературы был важен не контент в национальных газетах и журналах, а то, что они выходили на крымскотатарском языке. Таким образом сохранялся язык, развивалась культура и была заложена основа возрождения крымскотатарской литературы и критики. Не понимая глубины и противоречивости этих процессов невозможно объективно оценить ни личности, ни явления того периода. В данном контексте, любое произведение необходимо рассматривать с точки зрения её обусловленности местом, временем и условиями, в которых оно было написанно. На наш взгяд, именно в таком русле должен рефлексировать читатель, исследователь или критик, анализируя и интерпретируя не только классиков, стоящих у истоков национальной литературы, но и современников.

В данном контексте важны значения слов «литература» и «критика» в крымскотатарском языке. В староосманском словареарабизмов, присутствующих в тюркских языках «Kubbelialtı Lugatı» лексема «эдебият» (араб.) имеет значение «искусство донесения чувств, мыслей и мечтаний» и берёт начало от арабского слова «эдеп» (араб.), что значит: благовоспитанноть, тонкость, нравственность, порядочность. Значение слова «критика» – «тенкъит» (араб.) имеет следующие смыслы: «отделение хорошего от плохого, очищение, избавление от плохого, анализ или дискуссия с целью поиска истины» ^[15] (Смысловой перевод. – М.А.) Это именно те добродетели, которые литература и литературная критика должна воспитывать в человеке. Следовательно, литературная критика может быть жёсткой, принципиальной, категоричной, но не может быть неэтичной, невоспитанной и безнравственной.

На наш взгляд озвученная нами выше определённая противоречивость в сужениях критиков, их лиризм и высокая эмоциональность являются показателем интуитивного поиска этих ценностей, непроизвольной рефлексией и аппиляцией к этнокультурному и духовному коду, заложенному на генетическом уровне. И развитие истинной национальной литературно-критичекой мысли невозможно без прохождения этих этапов поиска и возрождения духовно-нравственных ценностей.