Принцип равноправия и самоопределения народов в системе основных принципов международного права

Каграманов Азер Каграман Оглы кандидат юридических наук Заместитель генерального директора ООО "МД Инжениринг" 105066, Россия, г. Москва, ул. Елоховский Проезд, 1, оф. 18 Kagramanov Azer Kagraman Ogly PhD in Law Deputy Director of "MD Engineering" LLC 105066, Russia, g. Moscow, ul. Elokhovskii Proezd, 1, of. 18 gg.azaro@gmail.com Другие публикации этого автора

Обстоятельное рассмотрение принципа самоопределения во взаимосвязи с другими основными принципами, на наш взгляд, обусловлено во многом тем, что право народа на самоопределение выступает как некое «коллективное» право, охватывая по сути дела, совокупность индивидуальных «гражданских, политических, социальных, культурных и других прав и свобод, которые все вытекают из достоинства, присущего человеческой личности, и являются существенными для ее свободного и полного развития»^[1].

Основные принципы международного права профессор К.А. Бекяшев характеризует как «концентрированное выражение общепризнанных норм поведения субъектов международного права, касающихся наиболее важных, жизненных, можно сказать – судьбоносных вопросов международных отношений». Это основные идеи, исходные положения или ведущие начала процесса формирования, развития и функционирования международного права, характеризующие его сущность и содержание, отражающие «не только внутреннее строение, сложившееся положение, но и весь процесс его применения, его динамику»^{[2, с. 71,72]}. Ученый солидаризируется с суждениями теоретиков права (М.Н. Марченко и Е.М. Дерябиной), сравнивающих принципы права со «своеобразной несущей конструкцией» и приводит широкий спектр определений и оценок основных принципов, содержащихся в трудах видных отечественных, а также зарубежных юристов-международников (Р.Л.Бобров, А.Н.Талалаев, О.И.Тиунов, С.В.Черниченко, Э.Аречага, М.Шо, А.Кассесе и др.).

И.И. Лукашук важнейшей особенностью международного права считал наличие в нем основных принципов – обобщенных норм, отражающих характерные черты, а также главное содержание международного права и обладающих высшей юридической силой и наделенных к тому же «особой политической, и моральной силой». Вместе с тем, как представляется, многие юристы-международники пытаются выстроить систему основных принципов международного права, вычленяя из всей их совокупности то или иное главное, ключевое звено, что вызывает, на наш взгляд, серьезные сомнения. И.И. Лукашук, например, исходил из того, что «комплексу принципов присуща некоторая иерархия» и отводил центральное место в ней принципу неприменения силы. Развивая такой подход, он обращал внимание на то, что «именно этот принцип обязывает воздерживаться от угрозы силой или ее применения против территориальной неприкосновенности любого государства. С этой целью не может быть также использовано политическое, экономическое или иное давление»^{[3, с. 156-159]}. Принцип территориальной неприкосновенности ученый логически увязывал с принципом нерушимости границ. А в подтверждение своего рода его незыблемости обращается к Венской конвенции о праве международных договоров 1969 г., согласно которой нельзя ссылаться на коренное изменение обстоятельств как на основание прекращения договора, если договор устанавливает границу (ч. 2 ст. 62)^[4]. Территориальная неприкосновенность и нерушимость границ косвенно закреплены и Венской конвенцией о правопреемстве государств в отношении договоров 1978 г., обращающей внимание на то, что принцип правопреемства сам по себе не затрагивает границ, установленных договором (ст.11)^[5].

Развитие международных отношений - объективный процесс, складывающийся под воздействием экономических, геополитических, военных, социально-культурных, демографических, духовных, религиозных и иных факторов. «На основе соглашения между государствами, а это единственный путь в межгосударственной системе, состоящей из суверенных государств, - отмечал один из корифеев международного права Г.И. Тункин, - международное право и международная организация сделали гигантский шаг вперед»^{[6, с. 12]}. Солидаризируясь с автором, думается, что сказанное в полной мере можно отнести и к сложившейся системе основных принципов современного международного права, соблюдение которых во многом предопределяет сохранение относительной стабильности в международных отношениях, способствуют нахождению адекватных ответов на периодически возникающие угрозы и вызовы, урегулированию региональных и локальных конфликтов.

Современное международное право однозначно исходит из того, что все основные принципы являются:

взаимосвязанными и каждый из них должен рассматриваться в контексте всех других принципов (Декларация о принципах международного права, касающихся дружественных отношений между государствами в соответствии с Уставом ООН ^[7];

имеют первостепенную важность и, следовательно, будут одинаково и неукоснительно применяться при интерпретации каждого из них с учетом других ^[8].

Первостепенная важность всех принципов подчеркивается и в преамбуле упомянутой Декларации Заключительного акта. С учетом предельно четких формулировок приведенных важнейших международно-правовых документов, на наш взгляд, представляются в высшей степени некорректными встречающиеся иногда в литературе рассуждения о том, что «две нормы международного права не могут и не должны обладать абсолютно равной юридической силой»^{[9, с.63]}. Но ведь именно на такой подход и нацеливают, как цивилизованная доктрина международного права, так и практика его применения.

О недопустимости противопоставления или соподчинения основных принципов с достаточно типичных в международном праве пишет Ю.Г. Скрипкина, критически ссылаясь в подтверждение своих соображений на работу, название которой говорит само за себя – «Государственный суверенитет VS право наций на самоопределение»^{[10, с. 147-152]}.

Не имеет под собой, на наш взгляд, достаточной основы попытки увязать подходы к праву на самоопределение с противоречивыми процессами эрозии государственного суверенитета в условиях глобализации, якобы делающими, с одной стороны, идею отдельного, самостоятельного государства менее привлекательной, а, с другой, - ослабляющей сопротивление сецессии ввиду снижения значимости суверенитета^{[11, с. 182]}.

Конечно, жизнь неизмеримо богаче разного рода схем и формул. Известный отечественный юрист Б.Н. Чичерин еще в начале XX века отмечал, что в условиях системы равновесия каждое государство вынуждено руководствоваться во внешней политике «не исключительно собственными интересами, но также вниманием к интересам других», а слабые государства «могут существовать рядом с сильными, сохраняя свою независимость, и служат уравновешивающим элементом при взаимных столкновениях»^{[12, с. 254]}. Подобное «равновесие», своего рода система «сдержек и противовесов» в мировых делах далеко не в последнюю очередь обеспечивается суверенитетом государств, означающим верховенство внутри страны («право народов распоряжаться своей судьбой», как это и предусмотрено в Заключительном акте СБСЕ) и независимость во-вне.

Закономерно и логично, что в Преамбуле Декларации 1970 г. во имя осуществления целей ООН прогнозируется прогрессивное развитие и кодификация основных принципов, в том числе, разумеется, принципа равноправия и самоопределения народов. При определенных политических, социально-культурных, этнографических, духовно-религиозных и иных обстоятельствах для нахождения выхода из нередко тупиковой дихотомии «территориальная целостность – право на самоопределение» предпочтение рано или поздно будет отдаваться либо первому, либо второму принципу. Однако, по нашему глубокому убеждению, недопустимо пытаться априори выстраивать их некую иерархию.

Любые попытки вычленить из совокупности основных, тесно связанных между собой и активно взаимодействующих принципов международного права некое главное звено заведомо обречены на неудачу. Показательно, что в одном из своих принципиальных решений Конституционный Суд РФ подчеркнул, что международное право, «не отрицая права на самоопределение, осуществляемого посредством законного волеизъявления, требует при этом соблюдения принципа территориальной целостности и прав человека»^{[13, с. 49]}. Верховным судьей во всех, нередко кровопролитных ситуациях, в том числе связанных с реализацией права на самоопределение, должен оставаться Совет Безопасности ООН (со своей формулой «совпадающих голосов всех постоянных членов Совета») как гарант Устава ООН, поддержания международного мира и безопасности.

Нельзя не согласиться с позицией В.Д. Зорькина, согласно которой «идея государственного самоопределения перемещается в плоскость практической политики для все большего числа народов, не имеющих собственной государственности… Сейчас в международной политико-правовой практике обкатываются разные модели решения подобного рода вопросов»^{[14, с. 7]}. Динамичность интерпретации права на самоопределение отмечает Т.Я. Хабриева^{[15, с. 27]}. На недопустимость «применения антиправовых мер в отношении граждан, придерживающихся различных мнений относительно будущего своего государства или его отдельной территории» обращает внимание А.А. Клишас ^{[16, с. 23]}.

Исходя из недопустимости выстраивания некой иерархии основных принципов (в опоре на международное право), автор попытался тем не менее рассмотреть действие и проявления одного их них – равноправия и самоопределения народов, составившего тему исследования, в контексте всех других принципов и во взаимосвязи с ними, предложить своего рода их типологию. Тем более, что, как отмечалось выше, Декларация 1970 г. исходит из презумпции «прогрессивного развития и кодификации» основных принципов международного права, в том числе, разумеется, и принципа равноправия и самоопределения народов.

Постепенное и весьма последовательное развитие в международном праве средств и методов защиты прав человека подвело мировое сообщество в конце XX века к осознанию того факта, что устоявшееся в общественном сознании представление о недопустимости геноцида, иных форм массовых нарушений прав человека должно в той или иной мере распространяться и на индивидуальные права и свободы, в том числе и в контексте традиционного «противостояния» таких основных принципов международного права, как право народа на самоопределение народа и территориальная целостность государства. Известная формула Протогора «Человек – мера всех вещей», уходящая корнями в седую древность, получившая развитие в теориях «естественного права» и концепции «народного суверенитета», в ходе буржуазно-демократических революций XVI-XVIII веков, обретала все более четкие очертания после Второй мировой войны и создания ООН.

Несмотря на то, что принцип уважения прав человека и основных свобод впервые как таковой был четко сформулирован только в Заключительном акте Совещания и по безопасности в Европе 1975 г., он, несомненно, последовательно вызревал в недрах мировой цивилизации, обрастал новыми гранями, проявляя себя, в значительной степени, в конституциях большинства государств, провозгласивших основные права и свободы, а нередко и подкрепивших их соответствующими гарантиями. Мощным, хотя и сопряженным с драматическими потрясениями, катализатором придания этому принципу международного звучания стали Вторая мировая война, ее итоги, Нюрнбергский процесс. Человечество начало осознавать (на примере фашистской Германии) тесную связь между нарушением прав граждан своей страны и грубым попранием прав других народов, с полным основанием увидело в борьбе с фашизмом эффективную международную защиту прав человека как одно из базовых условий мира и прогресса.

Принципиальное значение, как представляется, имеет зародившаяся на рубеже XX-XXI веков международно-правовая концепция «ответственности защищать» (Responsibility to Protect), направленная на установление государственной обязанности защищать население (не только от внешней угрозы), но и от возможного попрания прав граждан своей страны независимо от социального, этнического, религиозного статуса или от посягательств со стороны тех или иных политических сил, экстремистских группировок и т.п. И (что, может быть, самое главное) нести ответственность перед международным сообществом в случае неисполнения упомянутой обязанности (ergo omnes).

На доктринальном уровне в западной литературе давно рассматриваются вопросы о возможных основаниях легитимной силовой акции со стороны международного сообщества в случаях нарушения прав и свобод человека. В какой-то степени путь к такому подходу, думается, был проложен еще Женевскими конвенциями 1949 г., а до них – принявшей форму правового обычая «оговоркой Мартенса» (1899 г.): «в случаях, не предусмотренных принятыми постановлениями государств (подчеркнуто нами – А.К.), воюющие остаются под охраною и действием начал международного права, поскольку они вытекают из установившихся обычаев, из законов человечности и требований общественного сознания» ^{[17, с. 986-987]}. В современном международном праве сложилась его отрасль – гуманитарное право, представляющая собой систему принципов и норм, регулирующих отношения между субъектами международного права по поводу гуманитарных задач, возникающих в связи с вооруженными конфликтами, в том числе немеждународного характера ^[18].

При создании международного трибунала по Руанде Совет Безопасности ООН наделил его компетенцией рассматривать дела о серьезных нарушениях в случае вооруженных конфликтов немеждународного характера (ВКНМХ). В Статуте Уголовного суда ООН к военным преступлениям отнесены «серьезные нарушения законов и обычаев, применимых в ВКНМХ». Международный военный трибунал по бывшей Югославии также признал за собой право пресекать некоторые нарушения международного права, совершенные в ходе ВКНМХ.

27 марта 2000 г. генеральный секретарь ООН К. Аннан выступил с докладом «Мы, народы: роль ООН в XXI веке»^[19], с которым связывается зарождение некоторых новых концепций на грядущее столетие, в том числе в сфере международного гуманитарного права. В сентябре того же года приступила к работе специально созданная Международная комиссия по вопросам вмешательства и государственного суверенитета, а в декабре 2001 г. представила обстоятельный доклад и приложение с материалами исследования под названием «Ответственность защищать».^[20]

На первый взгляд, как представляется, выводы доклада представляются в высшей степени злободневными и достаточно взвешенными, ориентируя мировое сообщество на поиск наиболее гуманных решений конфликтных ситуаций внутри государств, возникающих чаще всего в контексте попыток реализации права на самоопределение. И закономерно, что идеи «ответственности за защиту» получили в той или иной форме отражение в докладах Генерального секретаря ООН и решениях ряда международных форумов – Итоговом документе Всемирного Саммита 2005 г.; резолюциях Совета Безопасности ООН 1674, 1706, 1755 (урегулирование кризиса в Судане), 1970 («ливийский вопрос»), 1975 (события в Кот-д’Ивуаре), 2014 (политический кризис в Йемене) и ряде других.

В частности, на упомянутом Саммите 2005 г., подтвердившем выросшую из популярных на Западе идей «гуманитарной интервенции» концепцию RtoP, было подчёркнуто, что применение силы и с этой целью требует разрешения Совета Безопасности ООН. Особо оговорено, что соответствующие коллективные действия могут осуществляться «в случае необходимости, если мирные средства окажутся недостаточными, а национальные органы власти явно окажутся не в состоянии защитить свое население от геноцида, военных преступлений, этнических чисток и преступлений против человечности».^[21]

Исходя из изложенного, думается с полным основанием М. Хартвиг оценивал ситуацию, порожденную операцией в Косово, как нарушение международного права, и считал, что никакие ссылки на «простительный грех» не смогут смягчить ничего в тяжести такой правовой квалификации ^{[22, с. 125-127]}.

Нет пока единодушного подхода к рассматриваемой проблеме в отечественной литературе. И если Л.И. Захарова достаточно осторожно увязывает «готовность не считать более сферу прав человека сугубо внутригосударственной сферой» стран с «высоким уровнем развития демократии» ^{[23, с. 88]}, то В.В. Гаврилов исходит из того, что концепция RtoP «не может быть позиционирована как новая юридическая норма или принцип», видя в ней «междисциплинарную международную и маршрутную карту» ^{[24, с. 13]}. А по мнению Л.В. Корбут, «государства не только обязаны защищать свое население, но и несут ответственность за нарушение прав человека на своей территории», не допуская при этом «неправомерной гуманитарной интервенции» ^{[25, с. 49]}.

Исходя из изложенного, можно сделать вывод, что универсализация прав человека на современном витке развития мирового сообщества и международного права может высветить новыми гранями (с выходом за рамки традиционных представлений) проблемы государственного суверенитета и, как следствие, вопросы, связанные с правом народов на самоопределение и территориальной целостностью государства. При этом необходимо, на наш взгляд, решительно отвергнуть явно предвзятую, одностороннюю позицию сопредседателя Комиссии по разработке проблемы RtoP, бывшего на тот момент министром иностранных дел Австралии Г. Эванса, характерную, впрочем, для большинства западных политиков. Докладом Комиссии, по его мнению, «был изобретен новый подход: сегодня государственный суверенитет – это первоочередная обязанность защищать лиц, находящихся на территории государства»^{[26, с. 40]}.

Против сказанного, очевидно, трудно да и вряд ли необходимо в принципе возражать. Защита «лиц, находящихся на территории государства» (надо полагать, своих граждан прежде всего), несомненно, важнейшее проявление суверенитета как главного свойства государств, его неотъемлемого признака. Однако не менее значимы и такие проявления суверенитета, как обеспечение неприкосновенности, целостности государства, нерушимости его границ, создания условий для проведения независимой внешней политики, последовательного укрепления своих экономических основ, развития культуры, решения всех других задач, стоящих перед обществом. И в этом смысле «изображение», на которое ссылается Эванс, ведет к искажению понимания сути государственного суверенитета, делает его однобоким, а значит и ущербным.

В свете изложенного представляется не вполне правомерным подменять, как это иногда делается в отдельных работах, универсализацию прав человека в современном мире рассуждениями о «космополитической тенденции связывать индивида и его права с человечеством, а не нацией или государством», придавая такого рода соображениям явно негативный оттенок^{[27, с. 330]}. Справедливой, тщательно аргументированной критике К.А. Бекяшев подвергает позицию Е.Т. Байльдинова, предложившего выстроить все основные принципы международного права «в строгой юридической иерархии в зависимости от важности каждого принципа для человечества в целом», включив в основу своей классификации принцип уважения прав и основных свобод человека (см.: Байльдинов Е.Т. Новое международное право: к вопросу о сущности. «Московский журнал международного права». 2013. №2. С. 90-101)^{[28, с. 78]}.

Хотелось бы особо отметить, что путь к концепции RtoP в контексте принципа самоопределения народов был, на наш взгляд, проложен еще в период работы в ООН над проектом Декларации 1970 года. Именно тогда в напряженных дебатах в качестве компромисса между советской и западными делегациями родилась так называемая «охранная оговорка» (safety clause), обеспечивающая права человека – четкая формулировка, устанавливающая взаимодействие «сталкивающихся» основных принципов – равенства и самоопределения народов и территориальной целостности государств ^{[29, с. 54]}. В принятом тексте Декларации оправданно и вполне справедливо речь идет о сохранении территориальной целостности или политического единства суверенных государств, «действующих с соблюдением принципа равноправия и самоопределения народов…и, вследствие этого, имеющих правительства, представляющие весь народ, принадлежащий к данной территории, без различия расы, вероисповедания или цвета кожи». А каждое государство «обязано воздерживаться от каких-либо насильственных действий, лишающих народы, о которых говорится в конкретизации принципа равноправия и самоопределения, их права на самоопределение, свободу и независимость».

Известный уругвайский юрист-международник Э. Аречага трактует положение о несовместимости с целями и принципами Устава ООН попыток «разрушить национальное единство и территориальную целостность страны» как «предохранительную клаузулу» в пользу суверенных государств, в том числе и только что образованных. Он акцентирует внимание на тех положениях Декларации 1970 г., которые призваны оградить государства от сепаратистских движений. Вместе с тем, ученый, воспроизводя положение в поддержку народа, осуществляющего свое право на самоопределение, делает знаменательный вывод о недопустимости вмешательства иностранных государств в гражданскую борьбу, ведущуюся на территории другого государства, с целью оказания помощи инсургентам.

«Тем самым, - пишет Э. Аречага, - Декларация уполномочивает государства оказывать моральную и материальную поддержку народам, борющимся за свое самоопределение, в тех случаях, когда восставшим не противостоят другие группировки, отстаивающие такое же право, поскольку тогда помощь одной из групп инсургентов против другой будет представлять собой акт вмешательства. Однако, как полагает ученый (и диссертант в полной мере разделяет его мнение), третьи государства оказывая моральную и материальную поддержку народу, ведущему борьбу за самоопределение, «не в праве применять вооруженную силу против другого государства, за исключением случаев, когда такие действия осуществляются по указанию или уполномочию Организации Объединенных Наций»^{[30, с. 169-170]}.

Образование Бангладеш приводится упомянутым автором в качестве «весьма показательного» примера, когда «движение сепаратистов в государстве, являющемся членом ООН, получило поддержку извне и в конечном счете победило». Такой «беспрецедентный исход событий» Аречага объясняет стечением целого ряда особых обстоятельств, которые, на наш взгляд, могут толковаться расширительно, распространяясь и на другие ситуации (естественно, с учетом местной специфики):

- физическая отдаленность территории Восточного Пакистана;

- наличие лингвистических, культурных и этнических различий;

- тот факт, что правительство Пакистана не только не представляло все население страны, но, напротив, применяло принуждение, нарушая права человека и основные свободы;

- большинство населения государства высказалось по итогам выборов за учреждение независимого или по крайней мере автономного Восточного Пакистана.

Следует отметить, что очевидна и логика соотношения принципа самоопределения с другими основными принципами международного права. Принципы невмешательства во внутренние дела и неприменения силы или угрозы силой, равно как и рассмотренный выше принцип суверенитета, призваны оградить государства от внешнего силового воздействия при решении своих внутренних проблем, в том числе и связанных с возможным самоопределением части населения собственной территории. Принцип мирного урегулирования споров всеми известными международному праву средствами (переговоры, обследования, примирение и др.) не может выходить за рамки межгосударственных споров, но, очевидно, именно его следует применять, если такого рода спор затрагивает территориальные аспекты государства, на часть которого претендует другое государство в контексте права его народа (части народа) на самоопределение. Принцип сотрудничества между государствами и добросовестного выполнения обязательств по международному праву должны лежать в основе нахождения решения проблемы самоопределения, если те или иные аспекты этой проблемы выходят за пределы одного государства и получают таким образом международное измерение.

И.С. Марусин исходит из того, что между принципом самоопределения народов и нерушимости границ нет противоречия, так как принцип нерушимости границ обязывает все другие государства не изменять существующие границы, в том числе и в свою пользу, без согласия этого государства. Таким образом, как справедливо, на наш взгляд, считает автор, ни принцип нерушимости границ, ни принцип территориальной целостности действие людей, проживающих на территории того или иного государства, по отношению к этому государству не регламентируют. Однако, с другой стороны, на что также обращает внимание учёный, отмеченные соображения не означают, что государство, население части территории которого объявило о своем отделении от него, обязано подчиниться такому требованию. Оно может и не признать его, что приведет к возникновению конфликта, нередко вооруженного, между центральным правительством, желающим сохранить всю полноту своей власти, и населением стремящейся к отделению части территории. И конфликт завершится только тогда, когда стороны, примут тот или иной вариант его разрешения и зафиксируют согласие на это в обязывающей правовой форме.^{[31, с. 109-119]}.

В борьбе такого рода противоречий, порой драматических, и состоит, как представляется диалектика взаимодействия рассмотренных принципов.

Несомненный научный и практический интерес представляет в этой связи и позиция В.Л. Толстых. Анализируя вопрос о принципах международного права ученый традиционно констатирует устоявшееся положение о рассмотрении каждого принципа в свете других принципов, но делает существенно важное смысловое дополнение, согласно которому «в случае конфликта (принципов – А.К.) должен обеспечиваться справедливый баланс» (принцип пропорциональности)^{[32, с. 159]}.

При решении теоретических вопросов, связанных с правом на самоопределение, а в еще большей степени – его практической реализации необходимо в полной мере создать условия, обеспечивающие соблюдение справедливости. Более двух веков назад в одном из принципиально значимых документов Великой французской революции – проекте Декларации международного права, представленном Конвенту аббатом Грегуаром, содержались положения о том, что «народы находятся между собой в естественном состоянии, связывает их всеобщая мораль», что «народы должны в состоянии мира делать друг другу как можно больше добра, а в состоянии войны – как можно меньше зла».^{[33, с. 110-11]}. Эти несущие в себе глубокий смысл слова не утратили своей актуальности и в наши дни, составляют, по сути дела, основу последовательной гуманизации современного миропорядка и призванного стоять на его страже международного права.

В философской литературе принято считать, что мораль, этика, нравственные нормы поддерживают и санкционируют (или, напротив, отрицают) определенные общественные устои, строй и образ жизни в самой общей форме (в отличие от более детализированных традиционно-обычных, ритуально-этикетных, организационно-административных и технических норм). И поэтому в силу обобщенности своих норм мораль отражает более глубинные слои социально-исторических условий человеческого бытия, выражает его сущностные потребности ^{[34, с. 17-18]}. Видный российский ученый О.В. Мартышин, касаясь вопроса о ценностях, формирующих поведение людей, показывает их неразрывную связь с теоретическими и нравственными основами политической и правовой мысли, роль в формировании политического сознания, создании соответствующих платформ и программ. За три с лишним тысячелетия развития мировой политической мысли сложился определенный набор основных ценностей, которые то гармонично сочетались, то конфликтовали, периодически сменяя друг друга. Лишь немногие ценности признавались постоянно. К их числу относится и справедливость^{[35, с. 1-3]}.

Сказанное, думается, в огромной степени можно отнести и к международному праву. Есть глубокий смысл и своя внутренняя логика в том, что такая этическая категория, как справедливость стала, по сути дела, стержневой основой Устава ООН, находит отражение во многих его принципиальных положениях и установках. Именно в интересах мира и безопасности должны создаваться условия обеспечивающие соблюдение справедливости (преамбула), в согласии с принципами справедливости и международного права призвано происходить улаживание или разрешение международных споров, угрожающих миру (ст.1); справедливость, равно как и международный мир и безопасность не должна подвергаться угрозе (ст.2); Совет Безопасности ООН руководствуется справедливостью при приглашении государств, не состоящих членами ООН, для участия в обсуждении споров, в которых они являются сторонами (ст. 32); декларируется справедливое обращение с народами несамоуправляющихся территорий (ст. 73). Наконец, Международный Суд, как главный судебный орган ООН может при определенных условиях разрешать дела в соответствии со ст. 38 своего Статута ex aequo et bono (по справедливости и доброй совести).

Разумеется, имеют право на жизнь и другие морально-этические категории. В преамбуле Устава ООН упоминаются, в частности, такие метаюридические понятия, как «терпимость» и «добрососедство». Понятие «добросовестное» присутствует в названии пункта X Декларации принципов Заключительного акта СБСЕ 1975 г. О необходимости поддержания между государствами добрососедских отношений писал Р.Л. Бобров ^{[36, с. 204]} Видные западные юристы–международники Г.Шварценбергер и Е.Браун в создаваемую ими систему основных принципов включали и «добросовестность».^{[37, с. 35-36]} Американские ученые Л. Гудрич и Е. Хамбро утверждали, что самоопределение наций «есть моральная концепция» ^{[38, с. 61]}.

Как отмечает В.Д. Зорькин, выдвинутый древними мыслителями принцип справедливости и равенства составляет ядро всего международного права, а обеспечение социальной справедливости – проблема всемирная^[39]. И, естественно, решаться она должна далеко не в последнюю очередь средствами международного права. Еще Платон в рамках своего мышления одну из задач «искусства справедливости» видел в создании честных людей^{[39, с. 578]}.

Пройдут столетия и уже в трудах великих мыслителей второй половины XVIII – начала XIX века, создателей «классической немецкой философии» И. Канта и Г.В.Ф.Гегеля получат дальнейшее развитие, заиграют новыми красками древние как мир понятия права и справедливости. Кант исходил из понимания права в строгом смысле (jus strictum) и в узком смысле (jus latum). К jus strictum не примешивается ничего этического (это, говоря современным языком, позитивное право). Jus latum следует справедливости, праву без принуждения. Как бы перекликаясь с Г. Гроцием, его знаменитым трактатом «О праве войны и мира», Кант также ведет речь о войнах правомерных (справедливых) и неправомерных (несправедливых). По Канту, подлинный (вечный) мир на Земле достижим путем соглашения, суть которого состоит в обязательствах сторон устранить на будущее все возможные поводы к войне, отказаться от «бесчестных приемов борьбы», подрывающих доверие и т.п.

Создать условия для реализации права и морали, по Гегелю, способно только государство, само выступающее как высшая форма нравственности, «действительность нравственной идеи», «осуществленный разум», «реализация свободы» и, в конечном счете, - подлинный носитель божественной воли и «мирового духа». Философ сводил справедливость к формальному равенству правоспособности, увязывая ее главным образом с доступностью членам общества собственности.

В наше время нередко можно встретиться с алармистскими рассуждениями о кризисе нравственных императивов, прежних представлений об «общем благе».

Один из мэтров международного права А.Фердросс рассматривал мораль и право как звенья нравственного мирового порядка, исходя из того, что мораль охватывает те нормы, которые обязывают людей как «нравственных личностей», в то время как право регулирует поведение людей как «существ социальных» ^{[41, с. 52]}. И в этой связи вряд ли возможно согласиться с мнением другого выдающегося австрийского ученого Г.Кельзена: «Если право – это справедливость, тогда его источники либо из сферы метафизики, либо из псевдорациональности» ^{[42, с. 377-390]}.

Крупнейший американский социолог А. Этциони призывает к поискам нравственных ценностей, которые и в современных условиях разделялись бы многими людьми ^{[43, с. 316-334]}, а Д.Шелтон ратует за восстановление взаимосвязи между правом и этикой.^{[44, с. 292]}. Нарастающая из года в год напряженность на международной арене, в том числе и вокруг проблемы самоопределения народов, убедительно показывает, насколько чувствителен нравственно-духовный фактор в преломлении к международным отношениям. Необходимо иметь ввиду и то обстоятельство, что многие морально-этические понятия и принципы, вошедшие в международно-правовую ткань, имеют в своей основе jus divinum (божественное право). «Те, кто думают, будто религия не связана с политикой, ничего не смыслят в политике» - утверждал в свое время М.Ганди. И нет сомнений, что подавляющее число вызовов и угроз, в том числе в сфере самоопределения, могут быть успешно преодолены в опоре, далеко не в последнюю очередь, на традиции и нормы основных мировых религий.

Современное международное право исходит из значимости сохранения цивилизационного многообразия. «Различия внутри обществ и между ними не должны ни вызывать опасений, ни подавляться, они должны оберегаться как ценный вклад в человеческую цивилизацию» - подчеркивалось в Декларации тысячелетия ООН.^[45]

Духовно-нравственные ценности лежат в основе мировоззрения, выступают ориентиром взаимопонимания между людьми, формулируют стереотипы и модели поведения, как в отдельно взятом обществе, так и в сообществе государств, взаимодействующих между собой на международной арене. Человечество стремится восстанавливать гармонию между правом, нравственностью и духовностью, в максимальной степени сблизить политико-правовое содержание международных договоров, отражающих ipso facto национальные интересы государств-участников с их этическим накоплением. В его основе должна лежать гуманистическая ценностная ориентация, создающая прочный нравственный фундамент современных международных отношений, сталкивающихся с весьма драматическими, но, увы, и неизбежными вызовами глобализации. «Сложившийся международный правопорядок несправедлив, а международное право охраняет его, - отмечает В.М. Шумилов. – Очень важно, чтобы справедливость стала ориентиром для происходящей трансформации международной системы и развития МП… Чем более полно будет международное право отражать баланс интересов всех цивилизованных центров мира (а не только государств западного цивилизованного типа), тем ближе будет оно к справедливости и морали» ^{[46, с. 53]}. Многие положения, действующие сегодня как императивные нормы, нарушение которых влечет за собой международно-правовую ответственность (прежде всего – в сфере основных принципов), могли бы быть дополнены обязательствами морального порядка (как это было сделано в свое время в Уставе ООН), что, несомненно придало бы им дополнительную силу.