Понятие пластичности в философии К. Малабу: принимать, придавать и разрушать форму

Узарашвили Лана Мамуковна кандидат философских наук аспирант, сектор эстетики, Институт философии РАН 109240, Россия, г. Москва, ул. Гончарная, 12с1 Uzarashvili Lana Mamukovna PhD in Philosophy Postgraduate student, the sector of Aesthetics, Institute of Philosophy of the Russian Academy of Sciences 109240, Russia, g. Moscow, ul. Goncharnaya, 12s1 lana.uzar@gmail.com

Понятие пластичности на сегодняшний день имеет большую актуальность ввиду использования её в разных областях — от нейробиологии до эстетики. Необходимость внимательного рассмотрения этой концепции объясняется особой популярностью понятия гибкости в современных дискурсах о человеке, образовании, искусстве, политике. Пластичность противопоставлена гибкости и демонстрирует ограничения второй. Роль философа К. Малабу в исследовании пластичности состоит в том, что она подчеркивает различия между пластичностью и гибкостью, а также посредством понятия пластичности соединяет различные области знания — прежде всего, нейробиологию и философию.

Понятие пластического уходит корнями в античную философию — в частности, в эстетическую теорию, где оно занимало важное место в классификации искусств. Слово plassein имеет значение «формировать» или «лепить», но также оно может обозначать фиксацию изменений. В качестве пластических искусств выделяли скульптуру, живопись, архитектуру и графику, и объединяющим их фактором служит пространственное воплощение и возможность визуального наблюдения. Аристотель определял миметизм пластических искусств посредством их способности к подражанию реальности с помощью цвета и положения тел. Платон выделил технические аспекты создания объектов пластических искусств. К ним относятся: смешение цветов, создание конечного продукта из эскиза, стирание и исправление, регулировка пропорций, модификация оттенков ^[1]. Таким образом, античное понимание пластичности связано с действиями по преобразованию материи или приданию ей формы при помощи внешнего воздействия.

Понятие пластичности эксплицировал И. В. Ф. Гёте в своих сочинениях по естествознанию и эстетике. В его работах пластичность начинает приобретать характер принципа, который реализуется в различных сферах — как в природе, так и в искусстве. Она заложена в устройство живой природы, а также пластичным должен быть субъект, обращающийся к её исследованию. Гёте пишет: «Если мы будем рассматривать все формы, особенно органические, то найдем, что нигде нет ничего устойчивого, ничего покоящегося, законченного…» ^[2], а также: «Все образовавшееся сейчас же снова преобразуется, и мы сами, если хотим достигнуть хоть сколько-нибудь живого созерцания природы, должны, следуя ее примеру, сохранять такую же подвижность и пластичность»^[3]. По Гёте, пластичность присуща не только материи, но и мышлению и составляет основание для успешного исследования природы. Сущность этого принципа состоит в переходности, которая раскрывает неразрывность состояний или форм, их взаимную включенность друг в друга. Это есть некая сила, которая «создает» растение. Гёте утверждает, что она реализуется двояким образом — при помощи роста и размножения, но рост он предлагает рассматривать как разновидность размножения, поскольку поэтапное появление у растения различных органов можно интерпретировать как размножение. По аналогии с этим он выводит и характер этих органов: лист может быть чашечкой, а затем становиться лепестком, сжиматься и расширяться до плода. Так, в каждом из новых состояний должен обнаруживаться след от предыдущего. Тот же самый принцип Гёте описывает в очерке «О Лаокооне»: для «самого патетического выражения» в пластических искусствах важно удержание переходного состояния одного в другое. Чтобы передать «пластичность», необходим контраст, который сохранит в себе свойства предыдущего состояния вместе с подключением к другому: «Если при таком переходе еще сохраняется отчетливый след предыдущего состояния, то возникает прекраснейший объект для пластического искусства, подобно Лаокоону, где в одном мгновении объединены порыв и страдание» ^[4]. Пластичность уже у Гёте перестает быть просто технической особенностью видов искусства и приобретает герменевтический статус: посредством этого принципа объясняются явления из различных доменов реальности. Для него пластический подход как к исследованию, так и к ремеслу оказывается наиболее предпочтительным и всеобъемлющим в силу присущей ей диалектичности.

Развитие и более широкое раскрытие понятия пластичности происходит в философии Г.В.Ф. Гегеля, что стало предметом исследований современного французского философа К. Малабу, чья точка зрения будет интересовать нас в настоящей работе. Для начала стоит указать на то, как К. Малабу понимает пластичность. Одно из определений звучит так: «Пластичность самого слова приводит к крайностям — как к конкретным контурам, в которых кристаллизуется форма (скульптура), так и к уничтожению всякой формы (бомба)» ^[5]. Как было сказано выше, пластичность отсылает нас к пластическим искусствам, сущность которых состоит в создании формы. Тем не менее, это не единственный способ интерпретации пластичности. К. Малабу обращается к рассуждениям ^[6] Р. Барта относительно пластмассы как материала, где он замечает, что с одной стороны пластмасса есть репрезентация бесконечной трансформируемости, а с другой стороны — она упруга, жестка, и в ней обнаруживается след того, как она произведена. Пластмасса — результат замеса, о чем свидетельствует её мутность, комковатость и глухой звук при ударе. Её характеризует не слепая податливость, а, напротив, некая упругость, которая сохраняет в себе историю материала, которая выражается в её синтетической природе, т.е. искусственности. К. Малабу усиливает тезис об упругости пластика, указывая на то, что он является еще и взрывчатым веществом, поскольку его основой служат нитроглицерин и нитроцеллюлоза — соединения, использующиеся в пиротехнике и для изготовления динамита. В этом отношении позицию К. Малабу можно противопоставить точке зрения А. Лосева. Он, вслед за Гегелем, наделял античную культуру атрибутом пластичности и объяснял её посредством понятия рока или судьбы. Пластичность, понятая как телесность, означала у него самоидентификацию античного человека как полностью зависимого от своего социального статуса — раба или свободнорожденного. От его устойчивости и замкнутости. А. Лосев определяет сущность античной культуры как «рабовладельческой», без учета которой невозможно, с его точки зрения, исследовать её феномены. Пластичность К. Малабу наоборот подчеркивает, что при условии сохранения некой биографии материала, невозможности ее стереть, ничто не может быть совершенно устойчивым и приобретать строгие сущностные черты. Пластичность — это всегда еще и взрывчатость и стремление к самопреодолению. Так, пластичность — это способность принимать, придавать и разрушать форму.

В своей диссертации «Будущее Гегеля: пластичность, темпоральность и диалектика» К. Малабу ставит следующие вопросы: возможно ли будущее в гегелевской философии и возможна ли будущность гегелевской философии? С точки зрения традиционного анализа философии Гегеля, будущее время не является в сущности временем, поскольку онтологический приоритет принадлежит прошлому. Прошлое — это то, что есть. Более того, гегелевский дух является инстанцией, которая занимает собой всё, у нее не существует ничего абсолютно противоположного. Будущее же обладает характером отличности и альтернативности, поэтому есть убеждение, что, по Гегелю, время как бы уже закончилось. Но Малабу не устраивает эта установка, и она утверждает, что у идеи будущего должно быть будущее. Это можно перефразировать так: будущее должно иметь право на существование. Пластичность в этом исследовании придает форму отношению между временем и будущим — они вступают в диалогическое взаимодействие, управляемое принципом пластичности. Как мы уже высказались, пластичность включает в себя атрибут взрывчатости. Будущее Гегеля, которое Малабу предлагает разобрать, «подрывает» классическое понимание будущего как момента и стремится преодолеть мейнстримные концепции времени как: 1) хронологической последовательности моментов; 2) того, в чем происходят события (по аналогии с пространством). Нужно признать пластичность самой темпоральности, присущую гегелевскому пониманию времени, поскольку в его философии время не задано как нечто однозначное и фиксированное, и характеризуется «отрицательным единством». По аналогии с пространством как формой синтеза, время также является синтетически единым, то есть характеризуется возможностью разделения: момент «сейчас» не единичен, а сочетает в себе множество таких «сейчас». Возможность времени самодифференцироваться и есть свидетельство его пластичности. Малабу замечает, что философия Гегеля работает с двумя типами времени: синхроническим и диахроническим. Именно диахроническое определяет свойство времени не быть тем, чем оно является — то есть отличаться от самого себя в течение времени, иметь историю. В «Лекциях по эстетике» Гегель использует понятие пластичности применительно к древнегреческому искусству, где скульптура оказывается наиболее чистым проявлением пластичности, поскольку в ней гармонично сосуществуют в равной пропорции духовный и материальный элементы ^[7]. С его точки зрения, «скульптурный облик должен всецело проистекать из чистого духа». Так как пластическое — это эмблема античной культуры, то наиболее выдающиеся личности этой эпохи также являются пластическими. Гегель проводит следующую связь: скульптура задает форму для духовного так же, как боги творят на основе вечных идей, а пластические личности — это те представители античной культуры, которые являют собой единство деятельного и духовного начал. «Они выросли великими и свободными, самостоятельными на почве своей в самой себе субстанциальной особенности, порождая и формируя себя так, чтобы стать тем, чем они были и хотели быть» ^[8]. Среди таких личностей он выделяет: Платона, Перикла, Софокла, Ксенофонта, Фидия, Фукидида. Необходимо, вслед за К. Малабу, заметить, что именно фигура пластической личности является мостом между скульптурной пластичностью и философской. Последняя с одной стороны относится к характеру мысли и деятельности конкретных философов, а с другой стороны — к философии в целом. Это означает, что философская пластичность является способностью философствующего субъекта владеть материей предмета познания, строить и формировать нечто в процессе чтения и восприятия. Так как пластичность не тождественна податливости, в конкретном процессе философствования остается нечто универсальное, обеспечивающее понимание. Но также важно, что в гегелевской философии переопределяется отношение между субъектом высказывания и самим высказыванием. Привычно думать, что субъект высказывания неактивен, и для него задан ряд предикатов. Через процесс самоопределения субстанции происходит переосмысление того, как она соотносится к акциденциями — она отрицает себя с целью стать своими конкретными содержаниями. Малабу пишет: «Отношение субстанции к ее акциденциям изменяется от одного понятия к другому, и это Гегель истолковывает как переход от предикативного суждения к спекулятивному. Возведенное в свою спекулятивную истину отношение между субъектом и предикатами характеризуется пластичностью. В процессе самоопределения всеобщее (субстанция) и особенное (акциденции как нечто независимое) образуют друг друга посредством динамики, подобной той, что имеет место в пластических личностях» ^[9]. Субстанция самоопределяется в динамическом процессе перехода от универсального к конкретному. Таким образом, пластичность — это описание отношений между субстанцией и её акциденциями, которые в более узком значении будут пониматься в качестве событий. Акциденции есть то, что случается с субстанцией. В своей диссертации Малабу рассматривает гегелевскую триаду Человек, Бог и Философ как этапы самоопределения субстанции: не будучи заранее определенными, они являются пространствами, где субстанция формирует себя. Этот пластический процесс является в том числе и самоформированием времени. Приведем реконструкцию рассуждений Гегеля о Боге. Христианство, с его точки зрения, привнесло в западную модель субъекта элемент отрицания божественного через его самоотчуждение в воплощении Христа — кенозисе. Понятие кенозиса отсутствовало в древнегреческой теологии, хоть и само слово имеет древнегреческое происхождение от слова «пустой». Кенозис является тем самым событием, акцидентацией субстанции. Христос в этом процессе активен, он сам опустошает себя — лишает себя божественности, и это отрицание божественного свидетельствует о пластичности Бога. Оно же отрицается воскресением — то есть смертью смерти. В этом двойном отрицании Малабу замечает аспект пластичности, который можно назвать непассивностью субъекта — в диалектическом отношении к своему отрицанию происходит самоформирование. Таким образом, утверждение, что Бог, вынося себя за свои пределы и становясь отчужденным от себя, указывает на пластичность самой философии Гегеля. Это, в свою очередь, является некой гарантией её будущности через отрицание замкнутости системы на себе самой — она никогда не есть то, что она есть сейчас.

Позднее К. Малабу обратилась к исследованиям в области нейронаук и обнаружила схожесть между философской пластичностью, которую она описала в своей диссертации, с нейропластичностью. Как система Гегеля, так и мозг обладают свойством самотрансформации через самоформирование — это является объединяющим звеном в двух обозначенных сферах. В своем обращении к нейрофилософии Малабу критически подходит к уже устоявшимся позициям относительно нейробилогии внутри философии. С одной стороны она противостоит когнитивистскому подходу Ж.-П. Шанжё, для которого ментальное абсолютно прозрачно и представляет собой линейную нейронную сеть, в коей можно переходить от одного к другому и обратно — т.е. с его точки зрения, существует неразрывность между ментальным и нейронным, которую не нужно проблематизировать. С другой стороны — П. Рикёру, утверждающему, что нейробиология не способна ничего сообщить нам о мышлении. В одном из своих интервью Малабу высказывает предположение, что неприятие в философии утверждения о том, что мышление, будучи одной из центральных философских тем, связано с мозгом: «…Это происходит не столько от непонимания, сколько от презрения. Из-за отказа считать, что высшая деятельность человека — мышление — может исходить из органической материи» ^[10]. Таким же образом представители философии спекулятивного реализма склонны игнорировать биологию, что, по мнению Малабу, является большим упущением. Эти две позиции можно описать следующим образом: для редукционистских когнитивистов мозг — субстрат мышления, для континентальных философов — мозг не воздействует на мышление, даже его травмы неспособны повлиять на мыслительные процессы.

Идея о нейропластичности исходит из гипотезы нейропсихолога Д. Хебба о том, что прохождение сигналов в нейронных синапсах усиливает связи между нейронами, а соединения, которые не используются, становятся слабее. Это два главных пластических процесса в мозге: длительное потенцирование и длительное подавление. Они обеспечиваются за счет анатомии нейронной ткани — она прерывиста. Два нейрона соединяются синапсом, но в его центре находится щель, через которую проходит жидкость — нейромедиатор. Прохождение этих сигналов в нейронных синапсах усиливает связи между нейронами, а соединения, которые не используются, становятся слабее. Чем чаще используется синапс, тем эффективнее его работа. Использование синапса зависит от нашего опыта, обстоятельств, увлечений, навыков, привычек и т.д. Отсюда можно сделать вывод, что синапсы — это не просто передатчики информации, а активные её производители ^[11]. Малабу цитирует фразу невролога Д. Леда «Вы есть ваши синапсы» с целью указать на то, что сохраненные в различных подсистемах мозга синаптические формы активности являются составными частями наших самостей, т.е. нейронных личностей. Синаптическая активность — основание пластичности мозга, а самость — это синтез всех пластических процессов, задействованных в мозге. Факт наличия нейропластичности является основанием для утверждения о том, что не существует людей с идентичным мозгом — у каждого человека свой уникальный мозг (в зависимости от условий существования, рода занятий, здоровья и т.д.). Тем не менее, Малабу сообщает, ссылаясь на нейронаучный дискурс, что существует протосамость — совокупность способностей мозга удерживать свою целостность и стабильность, на основе которой формируются самоощущения и временное постоянство субъекта. Она пользуется делением на самость и протосамость, чтобы указать, с одной стороны, на отличие биологического (природного) и культурного (символического), где протосамость — первое, а самость — второе. А с другой стороны продемонстрировать их взаимную неразрывность и невозможность линейного следования от одного к другому. Так, самость всегда существует в протосамости в качестве способности к символическому. Благодаря протосамости мозг производит саморепрезентацию своей структуры через репрезентацию состояния организма, т.е. представлен сам себе благодаря доступу к картине существования других органов. Мозг, таким образом, «рассказывает историю организма, застигнутого в момент репрезентации своего собственного меняющегося состояния, пока он занимается репрезентацией чего-то постороннего» ^[12]. Так, по мнению, невролога А. Дамасио происходит превращение нейронного в ментальное, между которыми нет жесткой границы, поскольку нейроны из-за своей склонности к синаптическому взаимодействию уже всегда открыты к образованию смысла, это заложено в них по природе. Отношения между нейронным и ментальным характеризуются пластичностью, которую Малабу называет переходной (пластичность-связка), чтобы избежать редукционистской схемы и показать, как происходит самоформирование самости. Этот вопрос возвращает нас к той проблеме, которую Малабу поставила в своей диссертации о гегелевской философии, — возможность будущего и, как следствие, свободы системы. Она утверждает, что самость является с одной стороны тем, что мы наследуем (замкнутостью) и тем, что мы сами творим (самоформирование). На языке теории пластичности Малабу это отношение между созданием формы и её разрушением, причем возможность второго всегда хранится в самой модели пластичности. Поэтому мозг человека предполагает его свободу благодаря возможности создавать и разрушать форму. Нейронная личность есть динамический процесс формирования и деформирования, стабильность которого обеспечена изначальным условием протосамости. Трансформации, которые происходят с человеком на разных уровнях, не разрушают целостность его идентичности.

Однако существует еще одна форма пластичности, работающая в тех явлениях, которые оказывают сильнейшее необратимое влияние на жизнь человека. К ним относятся разного рода травмы и несчастные случаи: теракт, война, природные катаклизмы, политические события, старение и проч. Те события, которые происходят как случайный надлом постепенного и размеренного течения жизни, носящий характер катастрофы. В своем более позднем исследовании, посвященном деструктивной пластичности «Онтология случайного: эссе о деструктивной пластичности» Малабу проводит следующую аналогию: «В привычном порядке жизни текут своим чередом подобно рекам. Но иногда они выходят из своего русла, без всякой геологической причины, без наличия подземной траектории, которая могла бы объяснить этот разлив или наводнение. Внезапная девиантная, отклоняющаяся форма этих жизней и есть взрывная пластичность» ^[13]. Как правило, пластичность обнаруживается исследователями там, где речь идет о позитивных феноменах установления новых связей, создания чего-либо. Но существуют и разрушительные события, которые также являются негативно формирующими. В результате катастрофы-надлома расщепляется наша предшествующая идентичность и появляется нечто совершенно новое, которое теперь сосуществует вместе с прежним субъектом, но не исходит из него: «…неузнаваемый человек, чье настоящее не происходит из прошлого, будущее не таит в себе ничего грядущего, абсолютная экзистенциальная импровизация <…> «Форма, рожденная из случайности, в результате случайности, сама есть своего рода случайность» ^[14]. Малабу обращается к тому, как А. Дамасио использует положения системы Б. Спинозы, которого называет протонейробиологом из-за постулированной в его «Этике» единосущности между телом и мышлением. Он обращается к понятию конатуса — стремления каждой вещи к сохранению своего существования, которое является основанием любого движения — с целью продемонстрировать невозможность мышления без аффекта. Аффект понимается Дамасио как нейронная активность во время переживания эмоций, он ссылается на то, что эмоциональные сигналы являются также соматическими маркерами, и при поражениях мозга какой-либо из маркеров может исчезнуть, что приводит к утрате интенсивности конатуса, от которого зависит сила аффицирования. Поражение мозга снижает способность человека принимать выгодные решения в ситуациях риска, поскольку уменьшает интенсивность эмоциональной реакции относительно происходящего. Таким образом человек становится лишенным экзистенциальности, его состояние характеризуется безразличием, отсутствием. Малабу приводит в пример наиболее часто встречающееся явление психомоторной задержки у детей с опытом насилия, где неспособность переживать эмоции сопрягается с отстраненностью от внешнего мира, т.е. ослаблением конатуса. Это и есть пример деструктивной пластичности, когда новая идентичность появляется, не будучи абсолютно иной по отношению к прежней. Она называет такие идентичности «онтологическими беженцами», поскольку беженцы именно в результате катастрофы обретают совершенно новую идентичность — взятую из пустоты — с сохранением структуры своей прежней самости. С точки зрения Малабу, спинозистский тезис радикализует понятие пластичности, показывая, что любая форма стремится к деформации, вплоть до самоуничтожения и создания абсолютно нового.

К. Малабу признается, что является «системным философом», что означает ее приверженность точке зрения о том, что в мире функционируют системы, и в каждой из них обнаруживаются сходные процессы. Пластичность, с её точки зрения, есть наиболее универсальный принцип работы различных систем: от философии до мозга. Мы можем почерпнуть из её трактовок пластичности несколько идей относительно организации мира и нас как его части. Во-первых, ничто не бывает заданным один раз и навсегда, любая система открыта для переинтерпретации самой себя: это видно и на примере ревизии Малабу гегелевской философии, и в случае с повреждениями мозга. Именно тот факт, что случайная катастрофа запускает процессы деструктивной пластичности приводит нас к выводу о том, что стремление к саморазрушению есть не только у людей с нарушениями функций мозга и другим разрушающим опытом, а у каждого человека. Во-вторых, сам факт того, что понятие пластичности постоянно диверсифицируется и обрастает новыми значениями наводит на мысль о её собственной пластичности, и, как следствие, широких герменевтических возможностях. Оно может служить аналитическим инструментом в самых различных областях: как в нейробиологии, так и в политическом анализе. Сама Малабу сейчас пытается развить и применить это понятие в рамках анархистской философии. Она утверждает, что анархизм — это пластичная политическая теория, поскольку не утверждает никаких фиксированных доктрин, не задает четко определенный свод принципов и строится из бесконечного множества разнообразных практик и теорий по всему миру ^[15]. В-третьих, оно является продуктивным для современно дискуссии относительно постгуманизма. Малабу ставит вопрос о текущей эпохе: что мы имеем в виду, когда говорим о постгуманизме сегодня? ^[16] Для ответа на него мы должны найти срединное решение среди двух альтернатив: первая состоит в попытке выхода из гуманизма без изменения «ландшафта», т.е. не отбрасывая существующие понятия о человеке; вторая заключается в изменении «ландшафта» и помещении себя за его пределы. Малабу замечает, что необходимо уйти от эссенциалистских определений человеческого в сторону обнаружения некого процесса, характерного для человека: в его качестве выступает повторение. Оно играет важную роль на всех уровнях современной молекулярной биологии — например, трансформация стволовых клеток в другие клетки или использование их в качестве материала для восстановления телесных тканей или органов. Также существует новая область — биомимикрия, в которой природа сама повторяет себя при помощи техники. Повторение как переформирование, реформирование, ремоделирование и т.д. — это форма реализации пластичности. Пластичность есть, таким образом, материалистическая парадигма, в которой человеческое не ставится выше природного и не наделяется сущностным определением, что служит важным подспорьем для определения человеческого в рамках постгуманистической философии.