Обвинительный дискурс Салемского ведовского процесса: опыт имагологического анализа

Введение

Феномен колдовства вообще и ведовского воздействия в частности является одним из фундаментальных для исследования ментальности традиционного общества. Одновременно с этим, важно отметить, что значимым историческим и культурным явлением в средние века и раннее новое время являлись судебные процессы по обвинениям в колдовстве. Проблематика, связанная с этим, нередко становилась объектом исследования в различных научных дисциплинах как с позиции исторических наук или исследований культуры, так и с политико-правовых позиций. Однако, мы предлагаем рассмотрение данного феномена в ранее не практиковавшейся оптике - с позиции исследования феномена страха и его роли как актора коллективного действия. В данной статье мы предлагаем имагологическую оптику для исследования феномена ведовских процессов как с позиции образно-символического ряда, так и с позиции дискурса власти. Подобный подход, равно как и возрастающая в последнее время как в научной, так и в социальной среде, потребность в исследовании феномена страха, определяет актуальность нашей работы.

Предлагаемая статья является частью авторского проекта, связанного с исследованием влияния образности страха на коллективные действия. Основная гипотеза этого проекта заключается в том, что образность страха может при определенных внешних условиях становиться актором коллективного девиантного действия. Ключевой задачей в рамках общего проекта является выявление образности, инициирующей подобные действия. Случай Салемского процесса является крайне показательным для нашего исследовательского проекта по двум причинам. Первой причиной можно считать тот факт, что значительное количество материалов Салемского процесса является формальными судебными документами, в которых сделан максимальный акцент на исследуемом нами феномене, и при этом рассматривающими его максимально прямолинейно. Во вторых, эпизод преследования по обвинениям в колдовстве в Салеме является очень ярким эпизодом именно коллективного девиантного поведения в истории, тесно связанного с образностью сверхъестественного.

Исходя из этого, главной исследовательской задачей для данной статьи является выявление превалирующей в рамках Салемского судебного процесса образности, выступающей как повод для судебного разбирательства.

Целью, установленной для данной работы, является реконструкция выраженной в рамках обвинительного дискурса Салемского процесса образности для разрешения вопроса о том, можно ли рассматривать Салемский процесс как акт индуцированного страхом коллективного действия.

Практическое применение результатов данного исследования можно определить по двум факторам. Первый, связанный непосредственно с материалами, использованными в рамках данного исследования, позволяет расширить методологическую оптику в исследовании феномена ведовских процессов и родственных явлений в истории. Второй фактор во многом определяется авторским проектом, в рамках которого создана данная работа - он связан с комплексным рассмотрением индуцированных страхом форм коллективного поведения. С нашей точки зрения этот фактор является исключительно важным, так как существенное влияние подобных форм поведения может прослеживаться как в исторической динамике, так и в современной общественной жизни. Дополнение и расширение этого пласта исторических исследований играет важную роль в рассмотрении как феномена причинности в истории, так и современном политическом и социальном прогнозировании и проектировании.

Научная новизна исследования помимо векторов, обозначенных в вопросе о практическом применении, определяется также тем, что юридические документы, используясь регулярно как в рамках исторических исследований вообще, так и при рассмотрении феномена ведовских процессов, нечасто используются как в рамках имагологической оптики, так и в исследованиях проблем ментальности. Таким образом, мы предлагаем своеобразное расширение «методологического арсенала» исследователей.

Фактическая и теоретическая база и методология данного исследования

Основополагающим источником для реализации поставленных нами задач выбраны стенографические протоколы юридических процедур процесса, транскрибированные и изданные в 1977 году и оцифрованные с приложением комментариев в рамках исследовательского проекта Университета Миссури (США) в 2018 году ^[20].

В качестве основного метода исследования с учетом специфики источника выбран анализ документов с учетом контекстуальных характеристик и применением методов контент-анализа, в данном случае сосредоточенных на выявлении характеристик образности, актуализированных в рамках социального действия.

Наиболее ранней научной работой, посвященной рассмотрению Салемского процесса в рамках исторической методологии, можно считать работу Charles Upham «Salem Witchcraft» ^[21]. В этой работе реконструирован ход процесса и дан анализ социокультурной среды, в которой развивалось судебное разбирательство. Опорой для данной работы стали архивные материалы судебного разбирательства, а так же ряд описательных текстов современников, наиболее ярким из которых является работа Deodat Lawson «A Brief and True Narrative of Some Remarkable Passages Relating to Sundry Persons Afflicted by Witchcraft, at Salem Village: Which happened from the Nineteenth of March, to the Fifth of April, 1692» ^[7], особую ценность которой придает то, что ее автор был непосредственным участником событий.

В позднейших исследованиях можно выделить работы общего характера, последовательно дополняющие и расширяющие картину процесса. Примером такого исследования можно считать работу М. Starkey «The Devil in Massachusetts» ^[17], вышедшую в 1949 году — в ней исследовательская оптика затрагивает также другие судебные процессы над ведьмами в колонии Массачусетс. В этой работе автор, анализируя широчайший набор источников, приходит к выводу о том, что помимо исключительно религиозно-мифологической проблематики (и пуританской этики в частности) в основе судебных процессов о колдовстве нередко присутствовал социально-бытовой и личностный подтекст.

Важно отметить, что суд в Салеме проходил в рамках английской колониальной традиции судопроизводства, восходящей в целом к западноевропейской практике инквизиционных процессов, то есть судебных разбирательств, в которых была установлена презумпция виновности, основанная на свидетельствах в адрес конкретного лица. Наиболее подробно подобную практику в контексте судебных процессов над ведьмами как социального феномена исследовал Я. А. Канторович в своей работе «Средневековые процессы о ведьмах» ^[2].

Необходимо заметить, что вопрос о значимости рассмотрения феномена охоты на ведьм в контексте социального поведения поднимался еще В. М. Бехтеревым в его работе «Внушение и его роль в общественной жизни» ^[1]. Однако, в данной статье мы целенаправленно отвлечемся от рассмотрения медицинских и психологических трактовок инцидента в Салеме, так как этот вопрос не входит в число непосредственных задач. Вопрос о подобных трактовках будет рассмотрен в отдельной работе.

Одновременно с этим, необходимо сделать оговорку о том, что причисление основных мотивов Салемского процесса к образности страха основано на модели, предложенной автором в статье «Образы страха перед сверхъестественным в мифологической традиции Европы эпохи высокого средневековья» ^[3].

Обвинительный дискурс Салемского процесса

Рассмотрев основные методологические вопросы, следует перейти к непосредственно анализу протоколов Салемского процесса. Здесь следует сделать некоторую оговорку — для данного исследования из общего числа судебных протоколов (более 170 единиц) и общего числа участников процесса (по разным подсчетам около двухсот человек, считая упоминания в допросах без предъявления обвинений) нами была сделана выборка из пятнадцати человек, в чей адрес обвинения были выдвинуты в первую очередь. Это связано с тем, что с увеличением числа обвиняемых по мере развития процесса обвинения становились все более обрывочными и непоследовательными. Кроме того, необходимо напомнить, что в задачи нашего исследования входит не рассмотрение всех обвинений, а выявление типичной образности в обвинительном дискурсе.

Как было отмечено выше, с нашей точки зрения наиболее достоверным внесудебным описанием событий, ставших началом для процесса, является приведенное в работе Д. Лоусона «A brief and true narrative of some remarkable passages…» ^[7]. Отличительной чертой этого источника становится то, что он, несмотря на определенную литературную обработку, создан фактическим свидетелем событий.

Согласно сообщениям Лоусона, стартовой точкой для развития событий стало болезненное состояние, которому изначально оказались подвержены две девочки — Элизабет Паррис (дочь священника Сэмюэла Парриса) и Абигейл Уильямс, 9 и 11 лет соответственно. Они внезапно стали подвержены припадкам, описание которых в целом совпадает с достаточно типичной картиной для феномена, в то время характеризовавшегося как «одержимость». В их число входят повышенная возбужденность, нелогичная и потенциально опасная двигательная активность (в том числе попытки забежать в разожженный очаг и разбрасывание по дому горячих углей), неприязненное отношение к предметам культа и патологические ощущения в конечностях (чувство жжения и покалывания) ^{[3, с. 3-4]}. Эти события немедленно приписываются демоническому воздействию, что согласовывается с приведенной нами выше социокультурной моделью, принятой в Салеме. Достаточно быстро подобная симптоматика начинает прослеживаться у еще нескольких девушек-подростков, в числе которых оказалась Элизабет Патнем.

Здесь мы можем видеть ярко выраженную и достаточно детальную картину стартового эпизода судебного процесса. Более чем логично, что следствием подобного развития событий становится начало судебного разбирательства, что также согласовывается как с принятой в пуританском обществе Новой Англии моделью действий, так и с уже сложившейся в Новой Англии практикой ^[19].

Однако, необходимо отметить один критически важный для понимания специфики Салемского процесса аспект: в 1706 году, спустя 13 лет после окончания судебного процесса, одна из первых «жертв колдовства», уже упоминавшаяся Элизабет Патнем, объявила о том, что изначальные действия девочек, «страдающих» от одержимости, были иницированы ими самими, и фактически являлись симуляцией. Ее аргументацией в данном случае было то, что она действовала не по злому умыслу, а была введена в заблуждение Сатаной ^{[21, с. 509]}.

Важно отметить, что в данном случае речь идет в большей степени не о непосредственном демоническом влиянии, а о своеобразной речевой фигуре — ее можно сравнить с принятой в российской традиции формулой «бес попутал». То есть, это заявление можно рассматривать как своеобразное «перекладывание ответственности» на очевидно враждебную сущность, присутствие которой, как уже отмечалось, было безусловным в рамках той картины мира. Более того, подобная отсылка автоматически придавала Элизабет Патнем статус жертвы в рамках религиозно-демонологического дискурса, что реально снимало с нее ответственность за ее действия. Это нашло подтверждение в том, что после указанного заявления она была принята в религиозную общину в качестве полноправного члена.

Другой существенной деталью становится то, что Элизабет Патнем указала, что изначально «введены в заблуждение Сатаной» были несколько девочек, в том числе и упоминавшиеся Элизабет Паррис и Абигейл Уильямс. Таким образом, можно говорить о своеобразном «симуляционном сговоре».

Это заявление усилило позиции по реабилитации обвиненных в колдовстве и жертв судебного процесса, так как фактически подтвердило его необъективность. Это делает случай Салемского процесса еще более интересным, так как ярко демонстрирует влияние собственно образности страха на социальное поведение.

Рассмотрение материалов Салемского процесса преподносит новую интересную и важную для нас деталь — достаточно быстро в эпизоды психотических припадков оказываются вовлеченными люди, которые, если верить свидетельствам Элизабет Патнем, не были вовлечены в «симуляционный сговор». Так, по сообщениям Лоусона ^{[7, с. 5]}, вскоре после начала болезненных проявлений у девочек, припадкам оказывается подвержена мать Элизабет Патнем. Связанные с ней события помимо описанных выше симптомов включают также галлюцинации — она видит «черный призрак», который истязает ее, запрещая, в том числе, участвовать в религиозных процедурах. Также отмечаются звуковые явления в виде стука, который слышит лишь часть присутствующих. Подобные события проявляются также и у целого ряда других подверженных специфическому расстройству, число которых увеличивается. Помимо этой симптоматики, также описываются явления парализации или ступорозные состояния ^{[7, с. 5]}.

Одновременно с нарастанием случаев проявления симптомов, приписываемых демоническому воздействию, появляются первые обвинения в адрес тех, кого считают инициаторами этого воздействия — то есть, обвинения непосредственно в колдовстве.

Безусловно, с формальной точки зрения причина для предъявления обвинений более чем прямолинейна — обвинения в ведовстве исходили от тех, кто испытывал симптомы ведовского влияния. Подобный подход к правосудию может казаться абсолютно непоследовательным, однако нам стоит помнить, что мы говорим о событиях, происходящих в рамках инквизиционного процесса — и для такого случая простого обвинения более чем достаточно. Фактически, в данном случае главным и единственным свидетельством вины становится само обвинение.

Рассматривая протоколы пятнадцати первичных обвинений, мы можем видеть, что подавляющее большинство из них исходит от упомянутых выше четырех девочек, которые участвовали в изначальном «симуляционном сговоре». Только в двух случаях (обвинения в адрес Сары Гуд ^[18] и Сары Осборн ^[5]) присутствовали дополнительно свидетельства со стороны других обвиненных участников процесса. В одном случае (Дороти Гуд ^{[7, с. 8]}) показания были получены от четырехлетнего ребенка — в связи с этим можно ставить вопрос об их достоверности в силу возраста и связанных с возрастом когнитивных и аналитических способностей допрашиваемого.

Признательные показания были получены только в трех случаях подвергнуты критике. Так, первая обвиненная в ходе этого разбирательства, рабыня Титуба заявляла, что применяла определенные ведовские практики, но использовала их исключительно с целью «лечения» подверженных припадкам девочек ^{[6, с. 384]}. Частично признала обвинения Сара Гуд: она созналась в сговоре с дьяволом и участии в шабашах, но отказывалась признать себя виновной в насылании порчи на девочек ^[18]. Последовательно отрицали обвинения в колдовстве: Сара Осборн ^[5], Марта Кори ^[4], Ребекка Норс ^[10], Сара Клойс ^{[17, с. 282]}, Джон Проктор ^{[17, с. 208]}, Джайлс Кори ^[14], Бриджет Бишоп ^[12], Мэри Истей ^[16], Джордж Берроуз ^[22], Мэри Уоррен ^[15].

Важнейшую роль в обвинительном дискурсе играет предъявление обвинения в колдовстве в адрес Мэри Уоррен, которое последовало вслед за ее заявлением о существовании изначального «симуляционного сговора» и массовом лжесвидетельствовании девочек. Эти заявления фактически означали фиктивность суда и дискредитировали его — и в этом можно видеть причину для обвинения в адрес Мэри Уоррен. Можно предположить, что выдвижение в ее адрес обвинения в колдовстве было вызвано стремлением избежать дискриминации суда: признание судом того, что предшествующие его действия были вызваны лжесвидетельствами резко подорвало бы его авторитет как органа власти. Впрочем, нельзя не отметить тот факт, что само по себе предъявление обвинения Мэри Уоррен выглядит как абсурдное действие.

По мере развития следствия обвинения стали приобретать все более массовый и непоследовательный характер, что свидетельствует о цепном и стихийном развитии обвинительного дискурса ^{[6, с. 382]}. Необходимо отметить, что все случаи обвинений выстраивались вокруг одинаковой или близкородственной образности и набора свидетельств, которые будут рассмотрены в следующем разделе.

В мае сменился губернатор Массачусетса — им стал Уильям Фипс. Он был поставлен в известность относительно процесса, и распорядился произвести смену состава суда. Это привело к тому, что количество обвинений снижается, однако продолжается следствие по предъявленным обвинениям. Летом проходят казни ^{[11, с. 923]}. Фипс заявляет о возможных злоупотреблениях, в результате чего по некоторым сведениям выдвигается обвинение в колдовстве в адрес его жены^[19]. В связи с занятостью по реорганизации органов власти в это время Фипс не мог следить за ходом судебного процесса. В конце октября Фипс приезжает в Салем и распоряжается прекратить судебное разбирательство, после чего все содержавшиеся в заключении на этот момент, освобождаются ^{[11, с. 924]}. К этому моменту число признанных виновными в колдовстве достигло тридцати, девятнадцать человек были казнены посредством повешения (четырнадцать женщин и пять мужчин), один человек погиб в результате допросов и пятеро погибли в тюрьме ^{[11, с. 996]}.

Реабилитация обвиненных началась уже в 1697 году с признания процесса ошибочным ^{[11, с. 926]}.

Анализ образно-символического ряда, лежащего в основе обвинений

Рассмотрев ряд фактических данных, основанных на материалах судебного разбирательства, перейдем к их анализу для выборки наиболее значимых для нашего исследования количественных и качественных данных. В качестве основных вопросов в данном случае мы выделим два:

1. Каков был статус обвиняемого в рамках Салема до суда и какова была его реакция в ходе судебных разбирательств?

Этот вопрос имеет существенную значимость для рассмотрения особенностей Салемского процесса как коллективного действия.

2. Какие образы использовались в свидетельских показаниях, связанных с колдовским влиянием?

Этот вопрос, в свою очередь, непосредственно характеризует, как использовалась в контексте коллективного действия образность страха.

Для ответа на первый вопрос был проведен анализ судебных протоколов и биографических данных обвиняемых в случае первых пятнадцати следственных эпизодов. При работе с данными материалами была проведена выборка основных словесных маркеров, характеризующих статус и восприятие участника процесса населением города и участниками процессов. Данные этого этапа исследования приводятся ниже.

1. Присутствие в прошлом конфликтов с соседями отмечается в восьми случаях из пятнадцати (54% случаев). Учтены как прямые отсылки на конфликты, так и случаи споров из-за имущества и долгов, в том числе судебные разбирательства.

2. Осуждение происходящих судов над ведьмами отмечено в семи случаях, что составляет 46% от общего числа. Этот маркер статуса и восприятия может рассматриваться как дисркедитирующая процесс практика и элемент крайнего нонконформизма в рамках сложившейся социально-культурной ситуации.

3. Экстравагантность поведения, внешнего вида или образа жизни приписывалась шести обвиняемым из выборки в пятнадцать человек, что составляет 40% от общего числа. Необходимо учесть, что с точки зрения пуританской этики, различные формы экстравагантности рассматривались как грех. В данном случае учитывались: некомформное поведение, контакты с индейцами, приверженность нетипичным религиозным взглядам (квакерство).

4. Уважаемыми членами общины Салема напрямую назывались шесть обвиняемых из пятнадцати, что также составляет 40% от общего числа. В данном случае стоит отметить, что в ряде случаев (например, в эпизодах обвинений в адрес семьи Проктор) создавались коллективные петиции в защиту обвиняемых.

5. Высокое материальное положение приписывалось трем из пятнадцати обвиняемых, что составляет 20% от общего числа. Обвинение людей, занимающих высокое материальное положение, некоторые исследователи трактуют как проявление зависти. Подобную трактовку, например, приводит в своей работе М. Старки ^{[17, с. 301]}.

6. В трех эпизодах (20% от общего числа) маркером статуса и восприятия стало неоднократное вступление обвиняемого в брак. С точки зрения пуританской этики это рассматривалось как дискредитирующее действие ^{[21, с. 84]}. Также персоны, учтенные в этом пункте, находились в близких контактах с индейцами (1 человек) и имели детей со спорным статусом (1 человек, ребенок вне брака).

7. В двух эпизодах (14%) отмечены предшествовавшие обвинения в колдовстве, закончившиеся оправдательным приговором.

8. Также в двух эпизодах одной из характеристик обвиняемых была болезнь, создававшая препятствия для полноценной социальной жизни, в том числе участия в церковных службах. С точки зрения пуританской этики такое состояние могло трактоваться как наказание за грехи ^[8].

9. Откровенно маргинальным статусом в контексте общины Салема обладали двое обвиненных, включенных в нашу выборку — это нищенка Сара Гуд и рабыня Титуба.

10. Также важно отметить, что один из обвиненных и приговоренных к смерти являлся бывшим священником, то есть лицом, непосредственно принадлежащим к фактически противоположной феномену организации.

Рассмотрение приведенных выше данных подталкивает нас к ряду предположений о социальном контексте Салемского процесса. Мы можем распределить эти данные на две группы — это случаи статуса, который связан с девиантным поведением в контексте общины, и случаи статуса, связанного с элементами традиционной сопричастности общине.

К случаям девиантного поведения мы можем отнести конфликты с соседями, экстравагантность поведения, маргинальность, неоднократное вступление в брак, предшествовавшие обвинения в колдовстве и случаи неучастия в церковных службах. Также проявлением маргинальности в данном случае можно считать осуждение судов над ведьмами, так как в данном случае происходит решительное выступление против господствующей позиции общины. Мы можем видеть, что подобные случаи могут занимать значительную роль в нашей выборке. Это дает нам возможность поставить вопрос о возможной трактовке Салемского эпизода как случая своеобразного конфликта модели «свой-чужой» в условиях традиционного общества, что с учетом специфики традиционного общества может казаться непротиворечивым.

Однако, также мы можем видеть, что случаи обвинения людей, обладающих статусом, показывающим сопричастность к общине, не могут считаться малочисленными — ряд случаев выступления общины в поддержку отдельных осужденных указан нами при рассмотрении отдельных эпизодов обвинения.

Таким образом, мы можем говорить о том, что невозможно рассматривать Салемский эпизод как случай агрессии в адрес персон, отличающихся особым (социальным, религиозным или поведенческим) статусом внутри общины. Фактически, в этом случае мы можем видеть абсолютно неизбирательные в плане социального статуса обвинения, которым оказываются подвержены как люди с маргинальным статусом (нищенка или рабыня), так и пользующиеся уважением члены сообщества. Это можно рассматривать как аргумент в пользу неизбирательности обвинений и их цепного характера. С учетом специфики обвинений (колдовство и связи с дьяволом) мы можем предположить, что в данном случае именно демоническая образность сыграла решающую роль — вера в подобные явления в рамках пуританской традиции была безусловной, и страх перед демоническим воздействием мог выступать как побудительный мотив для суда.

Одновременно с этим, можно обратить внимание, что основное число обвинений исходило от представителей семьи Патнем, что с точки зрения некоторых исследователей можно трактовать как своеобразную попытку передела сфер влияния со стороны социальных элит ^{[6, с. 382; 17, с. 301]}.

Однако, стоит признать невозможность принятия этой концепции как ведущей причины судебных разбирательств. Обоснованием этого можно считать тот факт, что, несмотря на то, что Энн Патнем участвовала в изначальном «симуляционном сговоре», первые признаки «демонического влияния» проявились у ее подруг — сама она присоединилась к числу обвинителей несколько позже. Стоит учитывать, что в возрасте 12 лет ребенок вряд ли может принимать самостоятельные решения об инициации достаточно экстравагантного по сути заговора, связанного с достаточно сложными цепочками обвинений, в которых потенциальные «недоброжелатели» семьи Патнем (например, семья Проктор) играли далеко не первую роль в числе обвиненных. Можно допустить, что создателем «заговора» был кто-то из взрослых (например, отец Энн Патнем), или это было коллективное действие представителей нескольких семей, однако информация, которая могла бы свидетельствовать в пользу такой гипотезы прямо, отсутствует.

Исходя из вышеприведенных фактов, мы можем признать, что говорить о наличии исключительно социального подтекста, своеобразной «ширмой» для которого стала идея демонического влияния, в случае Салемского эпизода не представляется возможным.

Теперь обратимся к анализу собственно демонических образов, к которым апеллировали обвинители и суд в вопросах о колдовстве.

Обобщая данные, приведенные в анализе отдельных случаев обвинений, мы можем обнаружить следующие распространенные образы, через которые раскрывалась идея демонического воздействия:

1. «Призрак» - 10 случаев;

2. «Сговор с дьяволом» - 6 случаев;

3. «Записи в книге» - 4 случая;

4. «Контакты с человеком в черном» - 4 случая;

5. «Порча» - 4 случая;

6. «Демоническое существо» - 2 случая.

Мы можем признать, что эти случаи совершенно типичны для обвинений в ведовстве как явлении. Вопрос о «сговоре с дьяволом» и «порче» является обязательным элементом ведовского дискурса ^{[2, с. 22]} — по сути, это именно то, что делает ведьму ведьмой. Эпизоды с «записями в книге» и «демоническом существе» также трактуются совершенно прямолинейно — так, «демоническое существо» - это обязательный для образа ведьмы фамильяр, демон, передаваемый дьяволом в услужение ведьме. Вопрос о записях в книге можно рассматривать или как эпизод заключения контракта с дьяволом, или как запись в «гримуаре» - особой персональной «записной книжке» ведьмы. Это также не является выпадающими из общей картины обвинений в ведовстве элементами.

Возможно, единственным своеобразным элементом для Салемского процесса является использование явления призрака обвиняемого в качестве доказательства вины. Это явление получило специфическое название «спектральных доказательств», и уже на тот момент вызывало крайне ожесточенные споры среди богословов ^{[21, c. 512]}. Так, уже на момент развития событий инцидента в Салеме допускалось, что подобное явление возможно, однако вызвано не злонамеренными действиями обвиняемых, а действиями демонов, которые принимают для совершения зла форму, знакомую и привычную тому, кто подвергается их нападениям ^[8].

Момент со «спектральными доказательствами» играет важную роль для нашего исследования, так как приведенный выше комментарий показывает, что, несмотря на подозрения в их несостоятельности как свидетельств вины, это явление подчеркивало важную роль, которую играла идея присутствия демонов в окружающем пространстве в культурном пространстве Американских колоний XVII века.

То есть, несмотря на указанное нами выше официальное признание несостоятельности обвинений в ходе исследуемого нами судебного процесса и необъективности самого судебного разбирательства, сама идея сверхъестественного воздействия на человека с участием потусторонних сил в целом допускалась. Из этого мы логически можем сделать вывод о том, что образность страха перед сверхъестественном, которая выражалась в выделенном нами в протоколах Салемского процесса символическом ряду, играла существенное значение в культурном пространстве и инспирированных им действиях.

Заключение

Мы можем признать, что приведенные выше аналитические данные ярко показывают, что при определенном наборе факторов образы страха выполняют роль своеобразного актора коллективного действия. Из протоколов Салемского процесса и связанных с ними источников мы видим, что сложная и неоднозначная социальная структура вместе с выраженной верой в реальность этих образов страха и существенной религиозностью стали питательной средой для развития разрушительного в контексте салемской общины коллективного действия.

С одной стороны, эпизод в Салеме является важной демонстрацией значения образности сверхъестественного и вызванного ей страха в контексте традиционного общества и христианской традиции. Одновременно с этим, он сам по себе является ярким прецедентом связанных с этим взаимоотношений населения и властных структур: его рассмотрение подталкивает нас к идее о том, что в той мировоззренческой парадигме, которая господствовала в Салеме конца XVII века, государство (представленное здесь светскими судебными чиновниками, работающими фактически в рамках религиозно-мифологической проблематики) не только признает явления мифологической картины мира реальными, но и выступает в качестве своеобразной «защиты от их вторжения в жизнь». При этом оказываются задействованы репрессивные инструменты, включающие в себя в том числе и смертную казнь.

Помимо вопроса о влиянии образности страха, эта идея позволяет нам поставить вопрос, относящийся к пограничным областям между политической философией и социальной психологией: насколько значима может быть роль откровенно иррациональных коллективных действий и социальных идей в деятельности государственных органов? Безусловно, в случае Салемского процесса мы можем говорить о том, что обвинение в колдовстве воспринималось как органичный аспект реальности, и его трактовки с позиций влияния иррационального — позиция существенно более позднего времени.

Однако, обращаясь к современному нам миру, мы можем видеть значительное число не менее иррациональных концепций — конспирологических, паранаучных, мистических, основанных на изначальных заблуждениях, которые могут восприниматься такой же объективной частью реальности, как и колдовство в пуританской Новой Англии. Важным вопросом в этом контексте становится вопрос о драйверах подобных концепций и инициированного ими поведения — и этот вопрос требует дополнительных исследований, которые, как можно предположить, могут позволить реализовать ряд социальных функций науки вообще — в том числе и в вопросах оздоровления социального и информационного климата, что особенно актуально в условиях социально-политической нестабильности и активных трансформационных процессов.