История безопасности как новая область западной исторической науки

Ковалев Андрей Андреевич кандидат политических наук доцент, Северо-Западный институт управления - филиал Российской академии народного хозяйства и государственной службы при Президенте Российской Федерации 199178, Россия, Санкт-Петербург область, г. Санкт-Петербург, ул. Средний Проспект, В.о., 57/43 Kovalev Andrei Andreevich PhD in Politics Associate Professor at the North-West Institute of Management, branch of RANEPA 199178, Russia, Sankt-Peterburg oblast', g. Saint Petersburg, ul. Srednii Prospekt, V.o., 57/43 senator23@yandex.ru Другие публикации этого автора

ВВЕДЕНИЕ.

Все сюжеты всемирной истории, до предела наполненной войнами, социальными и индивидуальными трагедиями, затрагивают в той или иной степени вопросы безопасности. Однако историки, как правило, не занимались специально разработкой концепций безопасности, лишь косвенным образом затрагивая эту предметную область. Равным образом такие проблемы, как свобода и необходимость, ответственность и произвол, добро и зло, хотя и примененные к истории, оставались в кругу научных интересов философов. Но многие проблемы современной истории, будучи рассмотренными в сравнении с событиями политической истории XVIII-XIX веков, обнаруживают свой глубинный смысл именно вследствие актуализации проблем индивидуальной и социальной безопасности.

Именно ведущие западные историки за последние два-три десятка лет внесли существенный вклад в исследование проблем безопасности, рассмотренных ими сквозь призму событий всемирной истории. В отечественной исторической, политологической и философской литературе наблюдается недостаток не только исследований феномена безопасности именно как проблемы исторической и политической науки и философии истории, но и специальных исследований, рассматривающих состояние проблемы в западной научной литературе.

Поэтому цель данного исследования – рассмотреть историю безопасности как сравнительно новую область западной исторической науки. Данная цель реализуется решением трех взаимосвязанных задач: 1) рассмотреть концепт «безопасность» как предмет исследования исторической науки Запада; 2) проанализировать современные изменения в тех концепциях безопасности, которые существуют в современной исторической науке западных стран; 3) рассмотреть те пределы для разработки и реализации концепции безопасности, которые ставит конкретная историческая эпоха.

Отметим, что помимо вопроса об интегративной перспективе для рассмотрения проблем безопасности, историкам необходимо осознать последствия возможных перемен в обществе, которые трансформируют теорию и историю безопасности, – прежде всего, глобализационных процессов. В статье будет сделан краткий обзор, с какими проблемами в исторических исследованиях уже столкнулись известные концепции истории безопасности. Будут рассмотрены происходящие изменения в концепциях международной безопасности, которые можно назвать постмодернистскими. В работе будут затронуты возможные формы эвристического использования историографии безопасности. В частности, вопрос о взаимосвязи режимов обеспечения безопасности с соответствующими базовыми социокультурными составляющими эпохи.

Методология настоящего исследования включают методы историко-логического, конкретно-исторического, культурологического и политологического анализа, используется компаративистский подход.

ОСНОВНАЯ ЧАСТЬ.

1. Концепт «безопасность» как предмет исследования исторической науки

Лишь в 1956 году один из основателей школы «Анналов» Люсьен Февр (1878-1956 гг.) в работе «История чувствительности», которая впоследствии стала оцениваться в интеллектуальных кругах как история французского менталитета в целом, призывал к концептуализации понятия «безопасность» ^[15]. За этим последовала теория Жана Деломо, разработанная в его работе «Страх на Западе», рассматривающей социальную психологию жителей Европы в эпоху Возрождения. Эта книга исследовала безопасность с точки зрения психологии – как явление, тесно связанное с беспокойством и тревогой ^[13]. История «политики безопасности» рассматривалась в аспекте политической современности, и этот термин стал руководящим принципом в послевоенной политической практике. Лишь недавно немецкие исследователи Экарт Конзе ^[8] и Андреас Рёддер ^[37] сформулировали более широкие подходы к безопасности.

Люсьен Февр указал, что «безопасность» – это чувство, а не концепция ^[15]. Понимание этого противопоставления выявляет проблемную область, которая недостаточно четко определена даже в самых современных подходах – взаимосвязь между уровнем описания и объектом и взаимосвязь между субъективной областью восприятия и концептуальными, структурными и историческими вопросами. Концептуальная история безопасности все еще находится в зачаточном состоянии.

Классическая статья Вернера Конзе по-прежнему является отправной точкой в понимании безопасности для немецкоязычного мира, но не создает глобальную основу для более широкого взгляда на безопасность ^[9]. Заслуживает внимания в этом аспекте работа Андреа Шримм-Хайнса о безопасности и чувстве уверенности ^[39]. Несколько источников в обзоре литературы, данном этими авторами, кажутся произвольными и должны быть проверены на эпохальную и тематическую репрезентативность. Значение теории безопасности Томаса Гоббса, который был фактически канонизирован в 19-м и 20-м веках, как первопроходец концепции жесткого обеспечения государственной безопасности, несколько переоценено с исторической точки зрения, и вряд ли его теория полностью подходит для современной эпохи. Ни Великобритания, ни США, ни континентальная Европа не могут принять теорию Гоббса полностью.

«Безопасность» как абстрактное понятие, вероятно, проникло в нероманские страны через посредничество неоплатоников романских стран. Это, в свою очередь, имеет, по крайней мере, одно соответствие на структурно-историческом уровне. Вернер Конзе, безусловно, прав, говоря, что для континентальной европейской зоны эмпирическое правило заключается в том, что безопасность играет роль ключевой концепции в связи, в первую очередь, с возникновением независимых территориальных государств ^[9].

То, что идея безопасности как политическая цель и лейтмотив впервые появилась в области современной Италии, неудивительно, поскольку здесь, изучая развитие городов Римской республики, можно найти ранние формы территориальной государственности ^[21],[26]. Следование за тонкой нитью, ведущей еще от римской античности, может способствовать формированию концепции безопасности. Но идея «безопасности» в то время не очень заметна и, кажется, присутствует в Римской империи лишь со времен Нерона и особенно со 2-го века, чтобы получить определенное значение, так что аллегорию securitas publica можно найти уже на римских монетах (по крайней мере, от Антонина Пия).

«Безопасность», как представляется, не занимает здесь сильной позиции в качестве руководящего политического принципа, при этом отсутствуют какие-либо исследования по этой теме. В Средние века в Северной и Западной Европе этот термин также имел относительно небольшое значение и обычно совпадал со значением с понятием «мир». Конечно, обнаружение источника не означает, что возможно в полной мере изучить историю существовавших угроз для мира и безопасности. Но и соответствующих античных и средневековых источников не так много. Нужно учитывать и то обстоятельство, что предки европейских народов порой не имели в своих языках слов, соответствующих современному понятию «безопасность» ^[14],[23]. Это может быть связано с тем фактом, что Imperium Romanum как форма власти, с одной стороны, простиралась чрезвычайно далеко, а, с другой стороны, была ориентирована на дискурсивную перспективу Рима как центра империи – менее пространственного, чем огромная урбанистическая и сельская сеть всего «Римского мира».

Ибо понятие «безопасность» все чаще находится в контексте с пространственной привязкой к ключевому понятию. Например, во время путешествия в Средние века, если сопровождающие предоставляют «securitas», то между людьми преобладает мир, обеспечивается безопасность в домах и в городе. Средневековье, ориентированное на человека, мало использовало эту концепцию. Это видно из источников XI века, дошедших до нашего времени ^{[17],[31],[40]}. Когда и как «безопасность» все чаще стала проявляться в качестве руководящего принципа внутренней и внешней безопасности, самостоятельной и в то же время взаимозависимой политики в рамках правительственных дискурсов и практики, – этот вопрос еще окончательно не изучен.

Что касается немецкоязычного мира, то здесь ссылаются на знаменитые размышления Лейбница «Securitas publica interna et externa» ^[27] – о том, как решить саму проблему безопасности на твердой почве реальности. Воззрения Готфрида Лейбница были весьма характерны для эпохи Просвещения и декларировали прекращение войн между европейскими государствами ради идеалов общественного прогресса и распространения научных знаний. Они стали ответом на имперские угрозы со стороны Людовика XIV и курфюршества Майнцского.

Древнеримская концепция общественной безопасности – securitas publica – была принята в Европе. Более детальная история развития этой интеллектуальной парадигмы во внутренней и внешней безопасности и его взаимозависимости недоступна. Возможно, нужно искать ее истоки в позднем средневековье. Лишь недавно Дэвид Кресси продемонстрировал неожиданный пример того, как тайные советники английского правительства понимали меркантилистскую экономическую политику как политику безопасности в 1601 году –например, используя селитру в качестве важнейшего сырья для производства пороха в своей стране. Польза от производства селитры и пороха в этой стране казалась настолько безграничной, что можно было пренебречь безопасностью товаров, земель и даже жизнями подданных Его величества ^[12].

Можно рассматривать это как раннюю форму концепции государственной безопасности, при которой наличие военных ресурсов рассматривается в широких взаимозависимых отношениях. Главное – ресурсы, а люди – вторичны. Но любой исследователь, кто пытается выйти за рамки таких индивидуальных наблюдений для больших синхронных или диахронических сравнений и создания синтетической теории, быстро разочаровывается. Такие случаи были единичны, хотя чаще всего государственные интересы были в приоритете перед интересами отдельной личности.

Изучение как международных, так и национальных историографических библиографий создает впечатление, что проблеме безопасности, если таковая вообще имелась в то время, уделялось больше внимания в истории Нового времени.

Часто можно увидеть проблему «безопасности», обсуждаемую совместно в качестве подтемы – в контексте исследований других ключевых понятий или рассмотрения различных идеологий, таких как либерализм ^[22]. В этом отношении здесь нельзя дать никакого реального обзора «состояния проблемы», поэтому взглянем на некоторые уже имеющиеся сведения из истории безопасности.

Например, авторы американской политики Нового курса 1930-х и 1940-х годов, которая была направлена на обеспечение социальных гарантий с помощью одноименного Акта 1935 года, подчеркивали, что под воздействием войны государству пришлось придерживаться более жесткой линии в вопросах национальной безопасности. В 1947 году организовывались такие органы, как Совет национальной безопасности и ЦРУ ^[33],[41]. История полиции и внутренней безопасности – это область, которая демонстрировала аналогичную динамику, но, в целом, мало изучается историками в более широком контексте. Существует множество отдельных биографических и институциональных исторических исследований, посвященных истории органов национальной или государственной безопасности каждой страны и, в частности, различных диктатур ^[28],[45].

Но при ближайшем рассмотрении этих работ порой удивляет, что при изучении истории учреждений, профессионально занимавшихся государственной безопасностью, не рассматриваются теоретические аспекты безопасности. Это относится к значительной части исследований государственной безопасности ГДР, в меньшей степени к соответствующей области истории внешней политики и политики военной безопасности; но и здесь, например, в случае с Законом о национальной безопасности 1947 года США, биографические, событийные и институциональные подходы к истории все еще преобладают ^[10],[34].

В исследованиях по истории терроризма, которые получили в последние два десятилетия новый импульс, неоднократно рассматривалась реакция органов государственной безопасности на конкретную целевую опасность. Например, Карола Дитц и Фритьофе Бенджамин Шенк показали, как в истории царской России изначально преобладало странное несоответствие между аристократической самоорганизацией и сакрализацией царизма и возникающей террористической угрозой. А затем, после покушения на царя Александра II в 1879 году, все более возрастающие ожидания грядущей революционной опасности были сформулированы и включены в инструкции для сил безопасности и вообще в работу органов государственной безопасности ^[6]. Однако зачастую такая точка зрения, связанная с безопасностью, специально не систематизирована в соответствующих исторических исследованиях.

Несмотря на существование многих подобных идей, число специальных работ в исторической науке, исследующих историю исключительно со стороны контр-концепций безопасности, не так велико. От ранних работ Райнхарда Козеллека (1923-2006 гг.) до его последней работы об истории понятий ^[24], где концепция кризиса обладает как подспудным запоздалым эффектом марксистского, так и домарксистского очарования. Это оказывает влияние на предмет исследования, а также на используемый эвристический инструмент, так как сами возможные объяснения, видимо, более интересны, чем вопрос о соответствующем статусе вопросов безопасности. Даже более современные исторические труды, написанные с большей эмоциональностью, связаны с общим настроением общества, в том числе с атомной опасностью и соответствующими тревогами ^[4].

Наконец, даже при переходе от общей истории к истории охраны окружающей среды возникает новая область истории природных и социальных катастроф, касающаяся изучения концепции катастрофы, а также отдельных исследований катастрофических ситуаций и влияния стихийных бедствий на устойчивость социума. Эта отрасль, в основном, сформировалась под воздействием ожидания грядущей ядерной катастрофы, и в меньшей степени из соответствующих концептуальных работ по сути и обеспечению безопасности. Ориентированная на настоящее социология риска, которая в большей степени изучает риск, а не безопасность, имеет здесь большее значение и влияние. В области истории государства всеобщего благосостояния, конечно, существует давняя традиция исторического исследования государственных систем социального обеспечения. За предшествующими правовыми явлениями в отдельных странах (например, в Германии – система Бисмарка и Закон о социальном обеспечении 1935 года) в международном масштабе последовала Филадельфийская конференция Международной организации труда в 1944 году и включение социального обеспечения в качестве универсального права человека во Всеобщую декларацию прав человека Организации Объединенных Наций от 6 апреля 12 октября 1948 года (ст. 22).

Но хотя последние исторические события включили реализацию этих «мягких» целей социального обеспечения в общую политику глобальной безопасности, этот аспект политики безопасности остается не особо связанным с другими «жесткими» сторонами военного и внешнеполитического обеспечения безопасности. Необходимо на глобальном политическом уровне продемонстрировать эффективную борьбу с другими государственными экономическими, социальными и культурными практиками и концепциями «безопасности». Например, если социальное обеспечение взаимосвязано с внешней политикой и международной безопасностью, то как связать воедино стихийное бедствие и ликвидацию его последствий для мирного населения нескольких пострадавших стран? В более общем плане для исследования истории механизмов сохранения безопасности можно определить в качестве главных вопросов следующие. Как соотносятся в них наличные и будущие цели, а также те потенциальные и актуальные компоненты, с помощью которых в предметах и объектах исторического исследования будут выделены вопросы обеспечения безопасности? Как требования безопасности и свободы и как государственное и индивидуальное осуществление безопасности связаны друг с другом? В какой степени, когда, где и каким образом человек начал рассматривать безопасность на транснациональном уровне, полагая, что необходимо защищать и обеспечивать безопасность своей собственной правовой, политической и политической сферы за пределами своих государственных границ? Это всего лишь небольшое количество возможных вопросов, подлежащих рассмотрению.

2. Современные изменения в исторических концепциях безопасности

Концепции безопасности претерпели сильные, даже драматические изменения с 1990-х годов до настоящего времени. После распада Советского Союза произошел общий сдвиг самих параметров безопасности – как на уровне международных отношений, так и во внутренней политике, сейчас они стали более конкретными. Наличие взаимосвязанных новых принципов, таких как расширенная, всеобъемлющая или индивидуальная безопасность, которые порой заменяют государственную безопасность, приводит ООН и другие специальные международные организации к необходимости нести ответственность за обеспечение целостной безопасности. На острие дискуссий и дебатов находится сейчас политическая практика международных отношений.

Ряд положений из Доклада ООН 1994 года о развитии человечества посвящен защите человека от постоянных угроз голода, болезней, преступности и политических репрессий. Отражение этих угроз означает защиту от внезапных и вредоносных нарушений в нашей повседневной жизни – будь то в наших домах, на наших рабочих местах, в самом обществе.

Кроме того, в качестве подгрупп общей проблемы «безопасности человека» в отчете перечислены следующие группы: «безопасность работы, безопасность доходов, безопасность здоровья, охрана окружающей среды, защита от преступности», которые являются «постоянно возникающими проблемами безопасности человека во всем мире». В 2003 году Комиссия ООН по безопасности человека объявила: «Международному сообществу срочно нужна новая парадигма безопасности. Почему? Потому что дебаты о безопасности кардинально изменились с момента зарождения государственной безопасности в 17 веке. Согласно этой традиционной идее, государство монополизирует права и средства защиты своих граждан. Государственная власть и государственная безопасность будут созданы и расширены для поддержания порядка и мира. Но в XXI веке как сами проблемы безопасности, так и механизмы ее защиты стали более сложными. Государство остается основным гарантом и организатором безопасности. И все же оно (государство) часто не выполняет свои обязательства по обеспечению безопасности, а порой даже становится источником угрозы для своего народа. Вот почему внимание должно теперь сместиться с безопасности государства на безопасность людей, на безопасность каждого человека».

Так называемая Вестфальская система, основанная на принципе суверенности государств, до сих пор распадается, хотя в первозданном виде ее нет уже давно. И мировое сообщество все больше и больше обязано обеспечивать не только состояние безопасности между суверенными национальными государствами как единственными субъектами и адресатами международной политики безопасности, но и учитывать индивидуальные потребности людей в безопасности, в частности, когда диктатуры или политически несостоятельные государства угрожают безопасности людей или уже не могут гарантировать безопасность во всех сферах жизни.

Здесь сходятся воедино как минимум три уровня размышлений о безопасности: во-первых, акцент на личности, во-вторых, включение и признание потребностей ранее маргинализированных групп, и, в-третьих, расширение потенциальных угроз безопасности. Изменение точки зрения на политику безопасности было функционально проанализировано политологами и юристами. Дискурс о безопасности человека использовался некоторыми государствами, такими как Канада, Норвегия и Япония, для того, чтобы повысить собственный вес в международном сообществе. Это нашло отражение в работах Рональда Париса, Ф. Хампсона и других ученых ^[19],[35].

Традиционно безопасность человека кратко определяется как свобода от страха и свобода от нужды, и, таким образом, охватывает два аспекта: аспект защиты (возможно, и военными средствами) и аспект личностного развития. Следует отметить, что первый вариант - свобода от страха – был выдвинут в качестве приоритетного, в частности, канадским правительством. Государственный секретарь Ллойд Эксуорси сосредоточил внимание на отсутствии насилия и угроз физической безопасности людей. С этой точки зрения, распространение и растущее признание нового международного института и базы легитимности, ответственность за защиту, привело к следующему шагу: правительство Канады обратилось в 2001 году в ООН с просьбой о создании Международной комиссии по вмешательству и государственному суверенитету. Идея ответственности за сохранение и защиту безопасности состоит в том, чтобы полностью изменить стандартную процедуру легитимации гуманитарного вмешательства: вместо обычной «нисходящей» точки зрения международного сообщества, международное право должно теперь обеспечивать перспективу «снизу вверх»: государство должно нести ответственность за защиту своего народа от собственных противоправных действий и от международного сообщества. В случае нарушения обязанности по защите общественных интересов государству как аппарату управления, насилия и принуждения вменяется ответственность и право действовать в целях защиты населения, в том числе против ненадлежащего или незаконно действующего правительства того или иного государства ^[44].

Второе понятие расширенной концепции безопасности (свобода от нужды) было выдвинуто, в частности, правительством Японии при премьер-министре Кейзоге Обучи и сформулировано в экспертном докладе ООН «Человеческая безопасность сегодня». В состав Комиссии по безопасности человека 2003 года вошли бывший Верховный комиссар ООН по делам беженцев Садако Огата и лауреат Нобелевской премии мира Амартия Сен. Основная идея заключается в том, что безопасность человека означает, что каждый человек имеет право на определенное количество продуктов питания, энергии, образования или безопасности в повседневной жизни (например, защиту от преступности и опасностей дорожного движения).

Катализаторами развития концепции «свободы от страха» явились осуществленный племенами хуту против племен тутси геноцид в Руанде в 1994 году (было уничтожено около миллиона человек) и конфликт в Косово между бывшей Югославией и Албанией в 1999 году. Эталоном измерения «свободы от нужды» считается азиатский финансовый кризис 1997 года. В этой оценке сходятся многие западные исследователи ^[16],[18]. Вышеуказанные события рушат традиционное представление о межправительственной безопасности как объекте политики международных отношений и вызывают резкую критику ^[29]. Есть мнение, что первое измерение таких принятых в ООН понятий, как Human Security (человеческая безопасность) и R2P (Responsibility to Protect – способность к защите), служат лишь инструментом легитимации военных вмешательств без разрешения и с разрешения Совета Безопасности ООН. Некоторые политологи полагают, что второе измерение – это стратегия, охватывающая «почти все, что может рассматриваться как угроза благополучию» вопросам безопасности ^[25].

Фактически расширение концепции безопасности приводит к исчезновению разделения на внутреннюю и внешнюю безопасность и к размыванию классического принципа суверенитета. Косвенно эти принципы несут в себе призрак возможного мирового правительства, регулирующее деятельность международного сообщества, в котором все возникающие вопросы будут относиться к проблемам «внутренней безопасности».

Тем временем, ООН принимает связанную с ней постмодернистскую концепцию истории, в которой старые, все возрастающие противоречия, различия и «достижения» современности, такие как национальное государство и отделение внутренних конфликтов от внешних войн, перестали бы применяться. Таким образом, наблюдался бы частичный возврат к «довестфальской системе»: новая экспансивная концепция безопасности – это не новое изобретение, а скорее возобновление предмодернистских или даже идей начала Нового времени.

Еще в 1977 году политолог Хедли Булл пытался проанализировать, какие формы международная система безопасности может принять в будущем. Он рассматривал «новый средневековый» подход как возможное сосуществование государственных, наднациональных и субгосударственных субъектов. Вспомним, как в средневековье сосуществовали папа, император, рыцари и город ^[5]. В то время как сам Булл считал этот вариант маловероятным и нежелательным, концепция «нового средневековья» активно использовались с 1990-х годов, и в настоящее время некоторые ученые считают ее подходящим описанием сосуществования ООН, «семерки» государств и отдельных точек зрения, называя такие возможные конгломерации международным полем ^[3],[32].

Отметим, что концепция «нового средневековья» как возможный возврат современного или будущего общества к государственным и идеологическим клише средних веков была разработана еще Н.А. Бердяевым в одноименной работе (1924 г.) ^[1], а сам термин Бердяев, видимо, взял у Новалиса из его речи «Христианство и Европа» ^[2]. В недавнее время идею «нового средневековья» разрабатывали такие знаменитые ученые, как Роберто Вакки и Умберто Эко.

Параллельно с этим велась оживленная и получившая известность дискуссия о новых асимметричных войнах, которые сравниваются с войнами позднего средневековья и событиями Тридцатилетней войны (1618-1648 гг.), которую вполне можно считать первой мировой войной в масштабах именно европейского мира. Например, в этих спорах современное сомалийское пиратство как следствие слабой государственности иногда сравнивают с ранним пиратством варварских протагосударств в Средиземноморье. Существует сравнение расширения сегодняшних полицейских функций и роли разнообразных силовых структур, частичного совпадения военных и полицейских сил во внутренней и внешней политике с предмодернистской концепцией и досовременным пространством «полицейского государства», которое равным образом расширяет защиту и безопасность личности и целого перед лицом одного.

Некоторые авторы, такие как историки концепции безопасности человека Макфарлейн и Кхонг, подчеркивают, что «мы говорим больше о восстановлении старомодного понимания безопасности, чем о порождении новых идей»^[30]. Историк профильных идей Эмма Ротшильд также придерживается мнения, что «новые принципы безопасности конца двадцатого века представляют собой своего рода новое открытие [...] политики конца восемнадцатого и начала девятнадцатого века», т.е. это интерпретация концепций безопасности либерализма позднего Просвещения 1770-1820 гг. ^[38]

Предполагаем, что все участники дискуссии осознают, что ни в коем случае не может быть «реального возвращения» в средние века или в предыдущий период. Подходя к этому вопросу с позиций научной истории, а также анализируя соответствующую политолого-научную риторику, отметим, что разговоры о «Вестфальской системе» исторически вообще мало что значат, так как подобного понимания безопасности в действительности не существовало в период с 1648 года и по сегодняшний день, если лишь в короткие периоды XIX века.

Более того, сам «генетический код» Вестфальской системы, основное содержание которой обычно отражается в трех тесно связанных между собой принципах суверенитета, территориальности и невмешательства, стал заметным в дискурсе международных отношений только в конце 1960-х годов. Когда эрозия национального государства стала ощутимой, была воссоздана в некоторых чертах Вестфальская система как альтернативная модель. Поскольку последствия глобализации все чаще приводят к интернационализации прав человека, экологических и экономических проблем, этот перцептивный образ постоянного изменения отошел от ранее, казалось бы, ясного состояния национального и международного порядка.

Тот факт, что понимание эрозии национальных культур и схожие с неоциклическими концепциями трактовки истории могут быть объяснены на более общем уровне воздействием глобализации на сознание текущего времени и восприятия истории, обычно не подразумевает дополнительного исследования.

3. Пределы безопасности и границы исторических эпох

Шедшее в своем развитии от государства к человеку, расширенное или всеобъемлющее понимание безопасности исторически ощутимо в новейшей истории. Однако такой сдвиг в значении понятия «безопасность» необходимо изучать не только в современной истории – понимание вступления в новую эпоху международных отношений только открывает сомнительное пространство для более общей истории безопасности, что мы показали в обзоре исторической литературы для более четкого понимания проблемы. Только порой неосознаваемый, но постепенно происходящий сдвиг в современном восприятии проблематики подчеркивает отсутствие более общей истории безопасности и точки зрения с позиции безопасности на исторические объекты, эпохи и общества.

Одним из следствий современного импульса для создания новой, расширенной истории безопасности является то, что безопасность и концепции безопасности, восприятие безопасности, осуществление безопасности и режимы безопасности должны быть исторически оценены не только в рамках классических концепций, характерных для национального государства. Ведь ограничение только внешней политикой или внутриполитической безопасностью в более узком смысле порой может не иметь смысла. Нужно также взглянуть на проблему с позиций конкретного исторического периода и извлечь уроки из ее анализа, даже если в изучаемое время концепция безопасности еще не получила выдающегося значения в указанном выше смысле.

По сути, теперь можно разработать эвристику для истории безопасности на разных уровнях:

– безопасность как концептуальная история;

– безопасность и связанные с ней понятия (риск, страх, опасность, террор);

– безопасность и государство, сообщество;

– безопасность и экономика;

– безопасность и культурные, религиозные, эмоциональные измерения;

– безопасность и имидж человека, личности;

– безопасность и горизонты исторического времени и пространства.

С точки зрения этих аспектов следует изучить возникновение, развитие и изменение механизмов производства безопасности. Монографии политологов Макфарлейна и Кхонга рассматривают истории идей от Цицерона до концепций Организации Объединенных Наций с помощью цитат, посвященных «индивидуальным» потребностям в области безопасности, и предполагают, что это привело к созданию всеобъемлющей концепции безопасности человека.

Возникает вопрос, имеет ли вообще смысл поиск границ эпох в рамках истории развития идеи безопасности, в то время как постколониальная теория, историческая антропология и неогерменевтические подходы не дают нам никаких оснований полагать, что мы имеем дело с ярко выраженными эпохами. Возможно, такое мышление предполагает текущая картина истории глобального «расширенного настоящего» (термин швейцарского профессора Хельги Новотны) и замыкание некогда открытых горизонтов будущего. Утрачена глубина истории, которая когда-то способствовала историзму, а также последующего понимания исторических контуров. Является ли нынешнее сжимание контуров концепции безопасности также следствием отказа от концепций эпохи в первую очередь?

Следует отметить, что определение концепции безопасности в настоящее время заставляет историка воссоздать прошлые запреты и ограничения в их историческом становлении и соответствующей эпохальной связанности.

В современной науке не ставится задачи фундаментально раскрыть все аспекты будущей возможной истории безопасности, учитывая современное развитие плюралистической науки. Также нереалистично составить «генеральный план», как можно было бы написать в возможной «Пролегомене» из 1960-х или 1970-х годов о создании грядущей и всеобъемлющей теории истории безопасности. Важно отметить, что исследователи этой проблемы впервые представили четкую идентификацию современной проблемной среды и ее последующее воздействие на исторические науки. В дополнение к указанной истории развития трех хронологических эпох (средневековье, ранний модерн и XIX век и современный период современной истории), например, Кристофер Даас делает попытки систематизировать проблему историографии безопасности с точки зрения рассматриваемой проблемы, изучая, как концептуальные границы безопасности и формирование эпох связаны друг с другом. Кристофер Даас является одним из немногих представителей систематической политической науки, который долгое время интересовался исторической наукой, например, в отношении подходов к концептуальной истории и политико-языкового анализа ^[11]. С точки зрения политических исследований в области безопасности он излагает точки соприкосновения с исторической наукой в целом и, в частности, с исследовательским вкладом Штеффена Патцольда, Корнеля Цверляйна и Экарта Конза. Он рассматривает соответствующие политические, экономические или социологические концепции современного анализа. Понятия «безопасность человека» и «несостоятельные государства», «страхуемость» и «секьюритизация» критически преобразованы им в историческую эвристику.

В этом смысле Штеффен Патцольд подвергает сомнению именно различие между современностью и досовременностью, поскольку эти «эпохальные» категории, связанные с «безопасностью», неявно связаны с концепцией государства в том виде, как она была сформирована около 1900 года. Он признал, что ненадежность в концепциях, очевидно, порождается поздним или постмодернистским сознанием, форма которого все еще обсуждается и находится в движении ^[36]. Понятие человеческой безопасности, представленное в монографиях Макфарлейна и Кхонга, было неуместно, поскольку даже не существовало концепции индивидуальной собственности. Это означало, что непрерывная генеалогия идеи безопасности человека могла начаться только в конце Средневековья или в начале Нового времени. Именно тогда кальвинистские территориальные правители или дворяне бросились помогать верующим, которым угрожали католики в XVI веке. В то время и были разработаны первые протомеждународные теории легитимации.

Индивидуальное право на свободу совести и убеждений считается достойным защиты с первых лет жизни человека. Если подобного не было в средние века, тогда нужно действительно попытаться написать историю безопасности, выходящую за пределы такой исторической хронологии. В то же время, взгляды Патцольда на особенно «ранние» и отдаленные ситуации, при отсутствии многих параметров, характерных для текущих проблем (сосуществование хрупкой государственности и одновременные глобализированные западные дискурсы по правам человека), могут стимулировать современного аналитика. Можно ли понять взаимоотношения «безопасность – человек», «безопасность – доминирование», «безопасность – насилие», и как они работали, если не было задействовано территориальное пространственное мышление, если не были изучены бюрократические взаимоотношения между властным центром и периферией и многое другое? «Безопасность» здесь используется не просто в качестве приемлемой концепции, но вся аргументация и формирование тезисов очерчены именно отказом от присутствующих эвристических параметров. Исследовательский вклад Патцольда является важнейшим для изучения заявленного соотношения идеи безопасности и идеи независимой личности.

Вклад Корнеля Цверляйна рассматривает центральную концепцию «страхуемости» (insurability) Ульриха Бека, которая используется в качестве решающего критерия для определения угрозы модерну или постмодерну. В течение долгого времени ни в социологии, ни в истории науки Бека и последующие исследователи социологии риска не давали систематического, основанного на фактах, исторического обоснования зарождающейся социологии риска, задачи которой устремлены в будущее ^[47].

Некоторые социологи и историки полагают, что все многообразие модерна – при всей условности самого понятия – обусловлено фактором своеобразия социального времени, которое различным образом протекает в разных культурах. Именно под влиянием этого фактора возникают некие «исторические ступени», различающиеся временными параметрами планирования и конструирования будущего индивидов. По сути дела, современные люди – несколько раз за жизнь – вынуждены переходить из одного временного мира в другой, более динамичный и неопределенный. Меняются условия существования, вся техническая среда обитания, а разнообразные гаджеты и дивайсы меняют образ реальности несколько раз за 10-15 лет.

Именно по этому критерию итальянский социолог Кармен Леккарди выделяет «первый модерн» и «второй модерн». Если «первый модерн» конструировал содержание будущего как время экспериментирования и возможностей, то «второй модерн» определяет его через неопределенное измерение, скорее как потенциальную возможность, а не ресурс.

«Второй модерн», если понимать его как более высокий этап радикального модерна, уменьшает количество привычных, идущих из прошлого параметров порядка и, следовательно, увеличивает короткоживущие параметры, объективно затрудняя молодым людям детализированное планирование будущего и ставя порой в экзистенциальный тупик старшее поколение.

Видимо, общество риска «второго модерна» является достаточно распространенным объектом исследования для социологии риска. Поэтому концепция времени, настоящего и будущего горизонтов общества, его отраслевых и групповых подгоризонтов вводится в исследование в качестве инструмента и связана с вопросом о разработке таких современных средств обеспечения безопасности, как упреждающее страховое покрытие премий в европейском и глобальном контекстах. Вклад является примерным для дуальных отношений время – безопасность, пространство – безопасность, время – экономика. Последняя пара используется, скорее, в сравнении между государственной или частной экономикой.

Эккарт Конзе историзирует концепцию процесса секьюритизации, тем самым в современной международной политике подразумевается включение в политику безопасности различных тем, которые раньше принадлежали, например, исключительно политике развития. Отчасти он используется здесь, как аналитический термин для выявления простого процесса, с другой стороны, секьюритизация в настоящее время также очень продуманно используется как стратегия политических субъектов. Исходя из этой функционально или намеренно задуманной концепции настоящего, Конзе в своей работе абстрагирует историко-эвристическую концепцию долгосрочного применения: сама безопасность в конечном итоге исследуется и трактуется здесь как процесс ^[8]. При этом публикация явно расходится с руководящими политологическими принципами, которые не могут быть подходящими для предметных областей исторической науки.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ.

В статье был рассмотрен концепт «безопасность» как предмет исследования исторической науки Запада. Сферу безопасности изучают многие гуманитарные и общественные науки, а комплекс исторических дисциплин исследует безопасность как междисциплинарное понятие, никогда не терявшее своей актуальности за века человеческой истории. В статье были затронуты множество отношений, существующих между «безопасностью» и другими социальными сферами, группами или вопросами регулирования.

Безопасность – общее понятие, с одной стороны часто используемое в разнообразных исторических исследованиях, но при более внимательном рассмотрении выясняется отсутствие истории безопасности как самостоятельной исторической дисциплины. Если политические науки, криминология, социология и юриспруденция, а особенно международные отношения, выделяют устойчивую и широкую сферу исследований безопасности, то история еще не создала соответствующей области.

После окончания Холодной войны исчезли границы между внутренней и внешней безопасностью, появилось понятие «расширенной, всеобъемлющей безопасности человека», что привело к массовому изменению нашего исторического восприятия «безопасности». Западные ученые отмечают, что основная проблема в настоящее время заключается в том, что отсутствует «комплексная перспектива трансформации безопасности как процесса, который производит, воспроизводит и трансформирует национальное и международное сообщество» ^{[11],[42],[47]}.

Проанализированные в этой статье исследования западных ученых не могут ни исправить существующие недостатки уже четко определенной области всеобъемлющей истории безопасности, ни ставить перед собой цель разработать единую эвристику, равно как и претендовать на законченность исследования. Но все же рассмотренные работы прокладывают новые исследовательские пути и пытаются показать, как, реагируя на текущие события и просто не принимая на веру социальные и политико-научные концепции без теоретических размышлений, можно принять ту познавательную парадигму, которая просматривается в схемах восприятия настоящего, как некий вызов для науки истории. Эта парадигма, не в последнюю очередь, ставит под сомнение самоочевидные концепции границ исторической эпохи в их отношении к возможным пределам концепций и практик осуществления безопасности.