К вопросу о современности и связанных с ней представлений о субъективности

Исследование выполнено при финансовой поддержке РФФИ в рамках проекта № 20-011-00835.

Введение

В настоящее время актуальным является вопрос о ценностных аттракторах, в притяжении которых будет развиваться общество. Исследование направлений культурных трансформаций (в виде изменения ценностей, обычаев, моделей поведения и т.п. ^[33]) позволит эффективнее использовать механизмы социокультурной модернизации, которая является важным элементом социально-экономического развития современного общества. Для того, чтобы определить потенциальные доминанты социокультурного развития, необходимо обозначить исходную ситуацию, т.е. указать на актуальные концепции современности. Вопрос о концепциях современности и вариантах субъектности, предполагаемых каждой из этих концепций, — это фундамент форсайт-исследований, предположений и гипотез о вероятных траекториях социокультурных трансформаций. Таким образом, анализ концепций современности – это важная задача в рамках исследования наиболее вероятных сценариев социокультурных изменений.

При этом, вопрос о современности стоит особняком от остальных актуальных в настоящее время вопросов и этому есть несколько причин. Во-первых, в нём содержится «парадокс субъективности»: с одной стороны, само слово «современность» является «штифтером» или «указателем», в терминологии Эмиля Бенвениста [9. 285-300], - оно получает свой смысл лишь исходя из времени и места акта высказывания, а следовательно, связано с точкой зрения говорящего индивида как воспринимающего лишь часть объективной реальности субъекта, и в этом нестираемая «субъективность» ответа на вопрос о современности; с другой же стороны, «быть субъектом современности» - основное условие, основание, чтобы о ней говорить. Во-вторых, сегодняшняя современность, оказывается отделённой от «современности» - «модерна» - двойным «пост-», говорящим, что время современности ушло и, более того, что-то изменилось в самом понимании того, что такое «современность». В-третьих, именно «постпостсовременность» оказывается переполнена различными самоназваниями и взглядами на то, что именно имеет место в данное время. В данной работе будет показано как эти три особенности вопроса о современности связаны между собой и как эта связь позволит ответить на сам вопрос.

На данный момент существует большое количество теорий современности – диджимодерн, гипермодерн, супермодерн, трансмодерн e.t.с. – каждая из которых претендует на то, чтобы выступить в качестве преемника того, что имело название «постмодернизм». Их последовательному компаративистскому анализу уже было посвящено как минимум одно крупное исследование ^[36], которое, при всей широте обзора, всё же является принципиально неполным. Это неполнота – следствие принципиального нежелания исследователя принимать в расчёт и рассмотрение то, что имеет название «постструктурализм», «French theory» или, как это долгое время называлось в России – «постмодернисткая философия». Вопрос о причине подобной принципиальности выходит за рамки чисто философской рефлексии и потому будет далее обойдён молчанием. Однако, эта неполнота оказывается проблематичной.

Проблематичной оказывается она потому, что разработки французских философов имеют эвристический потенциал, что будет показано далее. Впрочем, можно сразу указать на привлекающее внимание совпадение двух фактов: того, что «философия постмодернизма» характеризовалась призывом ко множественному мышлению и разработке метода для работы со множественностью; и того, что в современности имеется множество различных названий и концепций современности. И если «для множественного требуется метод, который [бы] эффективно его создавал» ^[14], то необходимо по крайней мере апробировать наработки «философов постмодернизма» на этом материале.

Среди этих разработок есть так же те, которые позволят решить «парадокс субъективности». Ведь его можно переформулировать как задачу: если разговор о современности зависит от субъективности, то объективация субъективности позволит говорит о современности объективно. Как утверждает Жиль Делёз в своих «лекциях о Лейбнице»: «существует своего рода сущность, объектность субъекта, а объектность – это точка зрения» [18. С. 33]; «субъект вторичен по отношению к точке зрения <…> субъект конституируется точкой зрения, а не точка зрения - субъектом» [Там же. С. 32]. Таким образом, предполагается, что указание на точку зрения говорящего сможет сделать высказывание о современности объективным.

Среди всех названий, которые были предложены различными теоретиками, для того, чтобы поименовать ту новую эпоху, в которой мы сейчас живем, Александр Павлов в своем исследовании выбрал имя «постпостмодернизм» (или «постпостсовременность). Именно его он выводит в названии своего исследования, и оно же оказывается родовым именем для всех теорий современности. Этот же ход мы используем в данной статье, подразумевая под постпостсовременностью наше время, время, наступившее после эпохи постмодерна. Основной проблемой в выделении нового периода является вопрос о том, что именно нового произошло? В чем заключается разрыв между эпохой постмодернизма и современностью?

Для этого нам необходимо, во-первых, понять, чем является постмодернизм с точки зрения сегодняшнего дня и сегодняшних методов? Во-вторых, что из этого до сих пор имеет место – откуда доносятся отголоски постмодернизма в сегодняшнем дне? В-третьих, имеется ли разрыв с постмодернизмом, и если да, то где он проходит? На эти три вопроса и будет отвечено в последующем изложении.

Деконструкция как вирусный проект

Первый вопрос оказывается рекурсивным, и этот момент необходимо отрефлексировать, прежде чем начать на него ответ. Современность и её методы является наследницей постмодернизма. Как это проявляется в нашем сегодняшнем взгляде на вещи? В чем влияние постмодернизма на современные методологии? Ведь получается, что «посмотреть на постмодернизм с точки зрения современности» значит смотреть на него теми же очками, что он нам оставил.

Так, современная цивилизация характеризуется как «техногенная» ^[43]. Техногенная цивилизация, в отличие от «традиционной», ориентируется на будущее, на прогресс и создание нового. Связанная с ней точка зрения, в свою очередь, может быть названа «технологической», поскольку «именно техника и технология образовали субстрат техногенной цивилизации и культуры». Она предполагает концептуализацию «на языке операций, их условий, разделения труда, управления» [39. C. 9]. Более того, здесь важно подчеркнуть, что эта концептуализация касается всего – существует механизм позволяющий концептуализировать саму культуру как набор задач и решений, условий и функциональных схем, позволяющих управлять процессами. Переводом различных философий в форму метода занимались, что интересно, как школа «Московский методологический кружок» во главе с Г. П. Щедровицким, так и французские философы. И если на резонансы между Щедровицким и Фуко было множество указаний ^[27] и даже был сделан полноценный разбор методологом французского постструктуралиста ^[40], то методологический анализ работ Жиля Делёза, которые в раннем периоде творчества посвящены концептуализации методов Юма, Бергсона, Спинозы и Канта, а в позднем – концептуализации методов философии, науки и искусства, еще только ждёт своего часа.

Таким образом, речь здесь не о заимствованиях – Щедровицким у французских философов или наоборот – но о резонансе подходов. Оба подхода возникали в одно время, и поэтому, мы можем рассматривать их как некое выражение «духа времени». Потому, рассмотрение самого постмодернизма через призму методологии оказывается, одновременно, той самой рефлексией постмодернизма над самим собой (поскольку он согласуется с подходом «постмодернистских философов»), но так же и методом, полученным в обход, вне влияния французской теории (поскольку к нему же пришел самостоятельно «Московский методологический кружок»).

С такого, технологического, ракурса становится понятным, что приставку «пост», в слове «постмодернизм» можно рассматривать и как указание на саморефлексивность «постсовременности», а «философию постмодернизма» как методологию, направленную на решение определённой задачи. Такова рекурсия как решение задачи – современность диктует технологическую точку зрения следовательно эта точка зрения современна. В свою очередь, время показать, в чём заключается «эвристический потенциал» философии французского постструктурализма, в плане методологического решения поставленной ею же задачи.

Но каков метод рассмотрения метода «постмодернисткой философии»? Поскольку техногенная цивилизация ориентируется на прогресс, постольку метод должен быть наиболее современным – так он будет совпадать с задачами современности как её решение. И основная проблема в 2020 году – это, очевидно, вирусы. При более масштабном анализе, можно увидеть, что возникшее в XIV веке «дисциплинарное общество», выделенное Мишелем Фуко как основанное на модели карантина, возникло как борьба с вирусами ^[48], которые ассоциировались с хаосом (к нему они были отнесены Линеем [4. C. 1326-1327]), сменяется прямо сейчас «обществом контроля» именно в связи с решением проблемы управления вирусными инфекциями. Нетрудно так же указать на тот факт, что развитие эволюционной эпистемологии, от Карла Поппера до Стивена Тулмина, приводит к представлению о знании, как о вирусных популяциях терминов и практик ^[7]. Применение вирусологической оптики на материале истории философии было сделано и в рамках методологических разработок ^[37]. И, забегая вперед, укажем, что Жиль Делёз, говоря о принципах «Ризомы», на основании которых Бруно Латуром была разработана «актантно-ризомная онтология», позже названная «Акторно-сетевой», связывает их со схемой инфекционного заражения.

В своих исследованиях А. В. Павлов также использует некоторые критерии этого подхода – он часто ранжирует художественные и философские произведения по их популярности. Действительно, популярность предполагает распространённость, которая, в свою очередь, является критерием успешности. Такова медийная, вирусная логика ^[6]. Но этот подход перемежается регрессией, когда указания на популярность сменяются указанием на академический статус, подчиняя его критерию компетенции. Он верно избирает метод, но не идёт в нём до конца. Так, с сетевой точки зрения статус элемента определяется количеством связей. Таким образом статус переносится с вопроса компетенции на вопрос успешности в распространении. И это доказывает сам факт того, что современные научные работы ранжируются именно на основании их цитируемости – количества других работ, установивших связь с данной.

Не предполагая здесь связи, укажем, что последовательное применение критерия распространённости привело к необходимости анализа того, чтобы было объединено под названиями «постмодернисткая философия», «French theory» и «французский постструктурализм». Рассматривая эти философии как вирусные схемы мышления, как популяции терминов и практик, легко становится ощутить ту роль, которую они сыграли в эпоху постмодернизма: разработки, в первую очередь методологические, представителей «French theory» привели к возникновению течений Американского деконструктивизма («Деконструкция» Жака Деррида), нарративного анализа субъективности («Герменевтика субъекта» Мишеля Фуко) и даже легли в основу метода самого Фредерика Джеймисона, когда тот определял Постмодернизм ^[24]. Нет необходимости указывать множество ссылок зарубежных авторов на работы этих мыслителей – Павлов указывает их и перечисляет, несмотря на принципиальное умолчание, которым окружены сами философии.

Но стоит указать отдельно на ситуацию в России: множество работ французских философов, чьи книги, будучи в 90-х годах переведёнными на русский язык, получили, в рамках российской академической философии, ярлык «постмодернизм». Именно их под таким ярлыком и распространяли, и критиковали. И уже не имеет значения, было ли это следствием ошибки или нет, поскольку он – французский постструктурализм - уже оказал своё воздействие. Помимо русских философов 90-х годов, на которых это течение оказало непосредственное влияние, можно привести в пример и художественных авторов – Владимира Сорокина и Виктора Пелевина – которые так же участвовали в распространении нового мышления. Более того, эволюция Московского концептуализма – ко второй волне которого относится Владимир Сорокин – связана именно с разработками в плане литературного метода, которые опирались на философию Жака Дерида (вторая волна) и на совместные работы Жиля Делёза и Феликса Гваттари (третья волна). Так, двухтомник «Мифогенная любовь каст», авторства Павла Пепперштейна и Сергея Ануфриева, причисляемых к третьей волне Московского концептуализма, уже сконструирован как вирус, который, при взаимодействии с читателем, «должен привести к пресыщению иллюзиями, играми, после чего читатель сможет вернуться к здоровой литературе» [32. С. 176].

Этот момент перехода – от взглядов Жака Деррида к совместным работам Жиля Делёза и Феликса Гваттари – имеет место не только в литературе, но в хронологии – «мода» на Деррида приходится в России на 90 и «нулевые», что произошло, во многом, в силу его приезда в Россию в 90-м году. Его концепт «деконструкции» представлялся отечественным исследователям идеальным описанием того процесса, результатом которого было возникновение Российской Федерации. В качестве доказательства приведём цитату самого Жака Деррида из книги, посвященной его приезду в Москву:

«перестройки, а это слово также означает: “строительство”, “строительство заново”, “реконструкция”, т.е. строительство, которое начинается или возобновляется со следующей попытки. Эта новая попытка предполагает, что первая попытка строительства закончилась неудачей или потерпела поражение, “подверглась деконструкции”. Я сам не осмелился бы сказать “была деконструирована”, если бы мои собеседники из Института философии Академии наук в Москве не утверждали на полном серьезе, что таков наилучший перевод; в разговорах между собой они переводили слово перестройка как “деконструкция”. Я как-нибудь перескажу и прокомментирую эти беседы, размышления, вопросы, а также недоумение, которое вызвало у меня замечание одного из советских коллег, сказавшего с чуть заметной иронией: “Нынешний СССР – это и есть деконструкция”» [25. С. 51] [Курсив – Ж.Д.]

Здесь и сейчас нет необходимости задаваться вопросом о «правильности», о «законности» проведения параллели между «деконструкцией» и «перестройкой», так же как о «чуть заметной иронии» самого Деррида. Достаточно того, что эта параллель проводилась. Более того, сам приезд в Москву французского философа был связан с определённым ажиотажем. Речь здесь идёт, скорее, о «законах» работы медиа, когда важным оказывается не соответствие реальности, но то, какой эффект медиа-событие произвело на реальность ^[8]. Достаточно того, что «деконструкция» была некой «путеводной звездой» для тех российских философов, которые решили заняться распространением «постмодернизма» в своей стране. Их имена и работы достаточно известны и доступны. Потому, не будем останавливаться на их перечислении.

Таким образом, рассматривая философию Жака Деррида как знание, распространяющееся подобно вирусу – от одного носителя к другому, с помощью книг, фильмов, статей, обсуждений и т.д. – нам было необходимо в первую очередь указать на ее территориальную распространенность, а следовательно ее популярность и влияние. Исходя из вышесказанного, деконструкция Жака Деррида как вирусный проект была распространена и в России, и в Америке, а следовательно, играла большую роль в современности и ее осмыслении. Указав ее место в медийном пространстве постмодерна, зададимся вопросом, а что же она представляла из себя содержательно. Какой код переносил с собой этот ментальный вирус?

Деконструкция как метод борьбы с фалло-лого-центризмом

Деконструкция, как она применялась Деррида в его раннем периоде творчества (стоит добавить: в тех работах, которые и были переведены на русский язык) была направлена на то, что он называл фалло-лого-центризмом. Точнее, фалло-лого-тео-телео-антропо-онто-фоно-центризмом. Это слово кентавр, представляет собой серию различных центризмов, презумпций, которые Деррида призывал деконструировать, и сам деконструировал в своих работах. Несложно увидеть, что речь здесь идёт об определённом диагнозе, который можно сформулировать следующим образом: «культура и философия фалло-лого-тео-телео-антропо-онто-фоноцентрична». Этот диагноз, если рассматривать деконструкцию как методологию, является проблемным полем, к выходу из которого Деррида стремился и призывал. Таким образом, «постмодернизм» как вирусный метод содержал в себе программу, проект, перехода от одного состояния культуры к другому, посредством разработки метода.

И здесь раскрывается эвристический потенциал такого рассмотрения. Определив проблемное поле, легко становится увидеть, как критика каждого из центризмов обратилась в современности в реальные политические и практические решения. Ведь если говорить о компаративистском анализе теорий современности, то деконструктивисткий проект оказывается полем, в котором эти теории можно соотнести, и который сам оказывается схемой, дающей критерии для этого анализа.

Для этого, в начале обратим внимание на само слово «фалло-лого-тео-телео-антропо-онто-фоноцентризм». Оно, одновременно, представляется одним словом и распадается на множество. Но у всего этого множества есть так же общий корень – «центризм». Во всех случаях происходит сведение разнообразия к чему-то одному – к одному лишь человеку, к только лишь «мужскому», к разуму, к единому объясняющему принципу и т.д. Каждая из приставок указывает на отдельную тенденцию, также, в свою очередь, распадающуюся на конкретные формы того или иного «центризма». Т.е. все эти центризмы не сливаются в некий единый «Центризм», но все по-разному производят эту редукцию к «одному», и именно поэтому их изначально множество, поскольку каждый из «центризмов» требует собственного решения. Что не исключает того факта, что между ними есть пересечения. «Фалло-лого-тео-телео-антропо-онто-фоноцентризм» - это нередуцируемо множественное имя группы центризмов, связанных по «семейному сходству». Семейное сходство – это соотношение представителей, имеющих вместо единого общего признака группу признаков, которые, присутствуют в различных пропорциях и соотношениях при том, что ни один из представителей может не иметь всех признаков разом.

Так, фаллоцентризм – господство «мужского» в культуре, принял форму множества феминистких движений и борьбы за равноправие полов. Фаллоцентризм оказывается, в свою очередь, связанным с логоцентризмом и антропоцентризмом. Логоцентризм – господство узко понятой рациональности сменился концепцией «неорационализма» - более широко понятой рациональности, которая включает аффекты и эмоции, как имеющие свою «логику». И эта тенденция выражает не только метамодернизм с его «возвращением к аффекту», но и трансмодернизм с постколониализмом, призывающих обратить внимание на другие, неевропейские, типы рациональности. Логоцентризм как тенденция так же позволяет объединить симптомы, которые выделяет Павлов, но не может связать: он просто постулирует, что «диджимодернизм обсуждает аутизм, а гипермодернизм – анорексию, булимию и нарушение психической стабильности. Фишер же высказывается именно о медицине. В ситуации “капиталистического реализма” самым распространённым психическим заболеванием стала депрессия» [34. С. 8], в то время как если добавить к этому списку так же «шизофрению» о которой говорит Фредерик Джеймисон ^[24], то станет очевидно, что везде здесь речь идёт о различных вариантах не[о]рациональных субъективностей, выходящих за рамки того, что логикоориентированная культура и философия понимала под «мышлением». Этому вопросу были посвящены как работы и семинары Мишеля Фуко ^{[45, 44]}, так и работы Жака Деррида, полемизирующие с тезисами Фуко ^{[20, 23]}, приведшие к спору между мыслителями ^[11]. Феминизм, постколониализм, квир-теория и поиск новых, «нелогоцентричных» субъективностей также участвуют в борьбе с антропоцентризмом, поскольку расширяют европейское фалло-логоцентричное понятие «человек» на неевропейские народы, не-мужчин и не-разумных. Эта борьба, в свою очередь, продолжается в виде деантропологии, экологии и объектно-ориентированных онтологий, в которых ставится под сомнение превосходство «человека» над другими видами. Экология и объектно-ориентированная онтология берутся на вооружение метамодерном, что взывает к тому, чтобы задаться вопросом – не являются ли такие тенденции, как экология или «спекулятивный реализм» образованиями такого же типа, как и множество новых модернизмов? Ведь и там и там мы имеем дело с определёнными методами, выделяющими определённую симптоматику, на основании которой строится проблемное поле, выходом из которого оказываются сами эти методы? Новые «модернизмы» оказываются тогда такими же диагнозами, с тем лишь отличием, что они, с определённой точки зрения, занимаются постановкой своих диагнозов с опорой на другие тенденции современности. Однако, продолжим. Так, результатом свержения онтоцентризма стало множество «новых онтологий», и, в целом, сведение онтологии к эпистемологии. Этой тенденцией приведены в движение как объектно-ориентированная онтология, так и Акторно-сетевая теория, а их разработки используются как в феминизме, так и в вопросе экологии. Телеоцентризм – применение ко всему целевой причинности и исключение из рассмотрения всех процессов, цель которых кроется в самом их протекании - был свергнут философией абсурда, но его следствия можно увидеть и в двух модернизмах, акцентирующих внимание на новых цифровых технологиях. Так, автомодернизм указывает, среди прочего, на автоматичность современного мира – на процессы самоорганизации и саморазвития. В рамках диджимодернизма рассматриваются изменения произошедшие с текстом, когда он стал «чистым цифровым текстом», «который находится в постоянном движении: создается, удаляется, трансформируется» ^[41]. Фоноцентризм – представление о «живой речи» как первоисточнике, стерлось за счёт распространения фото- и видеозаписи, а также превалированием текстов в пространстве Мировой Сети Интернет. Но эта тенденция также актуализируется в виде художественных практик, цифрового искусства и перфомансов, и в виде аффективного «неорационализма», указывающего на неязыковое мышление. Теоцентризм представляет собой не только господство религиозного дискурса, но и, в целом, тягу к поиску одной единственной, всё «объясняющей» причины, отталкиваясь от которой отдельные случаи получают своё толкование, сменилось «case studies» - тенденцией исследовать отдельные случаи, «кейсы», и отталкиваться от них в построении методов.

Уже на этом этапе можно постулировать – «современность», во многом, представляет из себя практическую реализацию теоретических конструкций, созданных в «эпоху постмодернизма». Однако, это тезис недостаточно радикален, и потому, в таком виде, не ухватывает важного момента. Как замечала Наталия Автономова: «Деконструкция как таковая обозначает сам процесс жизни структур, то есть их обновления – в постоянстве и несмотря на это постоянство» [5. С. 90]. Деконструкция сама представляет собой метод, который самоорганизуется и саморазвивается в борьбе с Фалло-лого-тео-телео-антропо-онто-фоноцентризмом, ища тем самым выход за его пределы. Тоже верно и для происходящего в современности – имеющиеся модернизмы и другие направления, являются актуализациями тенденций, заданных деконструктивистким проектом. Само их возникновение как методов и схем мышления является деконструкцией, которая, будучи запущенной, в дальнейшем самопроизводится. Нет необходимости производить дополнительный компаративистский анализ современности, поскольку сама современность и есть такой анализ самой себя. Множество тенденций актуализируются в виде концепций, которые сами представляют из себя новые тенденции, актуализирующиеся по расходящимся линиями, т.е. на основании отличий между друг другом. Современность множественна и включает различные точки зрения, часть из которых пересекается между собой, в то время как другие расходятся. И различные теории современности, каждая из которых находит себе подходящие примеры – «Так, самым важным фильмом для теории автомодернизма оказывается «Парк Юрского периода» (1993), для диджимодернизма – «Аватар» (2009), для метамодернизма – творчество Уэса Андерсона, для перформатизма – «Красота по-американски» (1999) и т.д.» ^[35] – верны, поскольку действительно обнаруживают определённые аспекты современности. Ошибкой будет искать среди них «метанарратив» - универсальную концепцию. Скорее, можно постулировать, что множественные теории современности отталкиваются от того, что когда-то было их истоком – от постмодернизма. Павлов верно указывает, что многие из этих теорий просто были попытками ответить на вызов – создать альтернативу постмодернизму. Но он упускает из виду важный аспект – это альтернатива постмодернизму как последнему метанарративу, возвещающему о конце метанарративов. Деконструктивисткий проект – это последний глобальный и при этом единственный проект, который призывал к отказу от таких проектов. Современность – или, точнее, постпостсовременность – это актуализация такого проекта, заключающаяся в том, что она характеризуется множественностью принципиально фрагментарных концепций, между которыми происходят динамические переходы, возникновение как конкуренций, так и симбиозов.

Битва между ними происходит в поле медиа, а чаемый результат – популярность и распространение. Так, Алексей Кардаш, в своей работе «Критика философских оснований метамодерна» ^[27] показывает как локальность выводов и симптомов культуры, выделенных исследователями, презентующими себя как «Метамодернисты», так и множество недочётов, имеющихся внутри самой теории. Но он на этом не останавливается, и в следующей работе «Популярность метамодерна» ^[28] анализирует причины «победы» метамодерна в России. Он указывает, что «философские основания метамодерна» - «это не единственная составляющая, через которую стоит понимать эту теорию. Равнозначной и, возможно, в чём-то даже более важной является медийная жизнь концепта — контекст возникновения и то, как метамодерн стал популярным. Всё-таки даже на рынке философских идей конкуренция происходит, в том числе, и маркетинговыми методами» [там же]. Тем самым, он анализирует метамодернизм как вирусную теорию, и сразу располагает её в том поле, где множество теорий того же толка борются друг с другом за признание. Как вывод: Метамодернизм смог захватить пальму первенства среди других теорий не в силу внутреннего устройства теории, но благодаря удачной рекламной компании: «первый, кто бы догадался продвинуть свой «модерн» на бо́льшую аудиторию, просто задавил бы массой внутреннюю конкуренцию» [там же] – и это стало возможным за счёт того, что помимо узкого круга участников академический дискуссий, «носителем» метамодернизма оказались фотограф и арт-деятель Люк Тёрнер и голливудский актёр Шайла ла Бёф, которые, с помощью эпатажных перфомансов распространили термин на более массовую аудиторию.

Остаётся лишь заметить, что «победа» метамодернизма еще не стала окончательной. Так, битва может как начаться заново, с возникновением новых конкурентов, там и самому метамодернизму, как научно-исследовательской программе, еще предстоит апроприировать остальные симптомы современности – то есть, единственный способ стать одним и только одним именем современности – это поглощение других теорий. Этот механизм подразумевает, что «метамодернизм» - это не законченная концепция, имеющая четкие границы, но название тенденции, которая деконструирует современность, частью которой являются и другие такие тенденции и проекты.

Таков первый аспект «постмодернизма» как эвристики для понимания современности – рассматривая его как метод и как проект, возможным становится и анализ современности. Деконструкция Деррида здесь выступает как метод, задающий проблемное поле и выход. Но сделан ли этот выход? Можно ли провести черту между «постмодерном» и «постпостмодерном»? И заканчивается ли на этом вопросе эвристический потенциал «French theory»?

Для ответа на этот вопрос нам нужно вернуться к выделенному выше моменту – переходу от ранних взглядов Жака Деррида и к поздним взглядам Жиля Делёза.

Философия Жиля Делёза сама имеет определённый рубикон: работы Делёза «Различие и Повторение» и «Логика Смысла» указываются другими французскими мыслителями как «основные», в то время как поздний двухтомник «Капитализм и шизофрения» вызывает определённое сопротивление. Так, Славой Жижек в одном из интервью говорит: «Для меня слово «постмодернизм» если и имеет какое-то позитивное значение, то это скорее относится к фигурам вроде Делеза. И для меня он, пожалуй, и есть истинный постмодернист», а после добавляет - «мне кажется, что Делезу много навредил Гваттари. Мне не нравится их сотрудничество. Подлинные шедевры Делеза — «Логика смысла» и «Различие и повторение». А потом случилась катастрофа» ^[1]. В своей симпатии к «Логике смысла» и антипатии к «Капитализму и шизофрении» признаётся и Жак Деррида ^[21]. Но что произошло между этими работами? Чтобы ответить на этот вопрос, перейдём к анализу вопроса о субъективности современности.

Мультисубъектность современности

Вопрос о связанных с тремя хронологическими стадиями модернизма («модернизм», «постмодернизм», «постпостмодернизм») моделях субъективности при беглом осмотре может показаться запутанным: так, А. В. Павлов предполагает, что «если сущностью психологического состояния человека модерна был невроз, а постмодерна – шизофрения, то в эру диджимодерна – это аутизм» ^[33], впрочем, последняя часть, как было показано выше, рассыпается у него на множество других встреченных среди различных концепций постпостмодернизма диагнозов – булимия, депрессия и т.п., которые следует так же дополнить «киборгом» из «Манифеста киборгов» Донны Харауэй ^[47], чтобы увидеть, что современность изобилует различными моделями субъективности.

Но подобная путаница имеет место лишь на «поверхности» - если мы будем рассматривать только симптомы. Или, точнее, если мы не будем рассматривать эти концепции как симптомы, имеющие под собой более глубокие основания.

Так, автором данного текста уже было однажды показано, как можно увидеть за серией «невротик-перверт-шизофреник» определённую – ницшеанскую - программу, реализуемую Жилем Делёзом для борьбы с ресентиментом ^[31]. Раскроем, кратко, насколько это возможно, данный тезис – Ницше, Фрейд и Маркс были, в свою очередь, теми, кто сформировал лик модернизма и, в тоже время, сформулировали проблемное поле и диагноз их современности – Рессентимент, как «мораль рабов», установившуюся как основная этическая парадигма христианской Европы; Невроз и «неудовлетворённость культурой», как основное психическое заболевание «модерна»; и проблему отчуждения рабочих от их продукта, и, в конечном итоге, от самих себя. Делёз видит за этими тремя диагнозами общую тенденцию, так, что рессентимент оказывается связан как с «ядом невроза» ^[17], но также и с отчуждением от собственных производительных сил ^[19]. Механизмы, лежащие в основании ресентимента – субъективация, организация и означивание. Как замечает Александр Смулянский, «субъект предрасположенный к неврозу навязчивости» - это «фактически субъект как таковой» [42. С. 218], он возникает, как было сказано выше, вместе с речью, и тем самым, субъективация оказывается связана с процессом означивания. Более того, речь – это актуализация порядка языка, всегда уже организованного определённым образом. Так субъективация и означивание связаны с организацией. Таким образом, уход от «невротика» эпохи модернизма – это уход от субъективности как таковой. Точнее, от фиксированной, организованной и означенной субъективности.

Первую альтернативу невротику Делёз предлагает в работах «Представление Захер-Мазоха» и «Логика смысла» - перверт, в отличие от невротика, достигает желаемого и может выходить за границы установленного порядка посредством юмора и иронии. Перверт – это персонаж поверхности, он невинно играет на ней. С этим связана и вся «поверхностность» постмодернизма, о которой так много было сказано у различных авторов, и которая была выделена Фредериком Джеймисоном как одна из его – постмодернизма – характеристик. Но в той же «Логике смысла» возникает и другой персонаж – шизофреник, действующий в глубине, поскольку его состояние детерминируется тем фактом, что поверхность смыслов оказалась для него разрушенной. Шизофреник, как это описывается Делёзом в «Логике смысла», может быть проанализирован как индивид, ощущающий себя как, с одной стороны, «Тело без Органов» - действующее, активное, но неорганизованное безличное единство, и как, с другой стороны, страдающее «тело-решето», все время распадающееся и пересобирающееся.

Схожее представление о шизофренике описывает в качестве субъекта постмодернизма Фредерик Джеймисон. Однако, при более подробном анализе это сходство оказывается «поверхностным» - речь только о сходстве слов. Во-первых, Фредерик Джеймисон ссылается на представление о шизофреники разработанное Жаком Лаканам, а не Жилем Делёзом, и которое «описывает шизофрению как разрыв в цепочке означающих, то есть во взаимосвязанной синтагматической серии означающих, которая составляет высказывание и значение» [24. С. 127]. В свою очередь, «при разрыве цепочки означающих шизофреник сводится к опыту чистых материальных означающих или, другими словами, к серии чистых и не связанных друг с другом моментов настоящего времени» [Там же. С. 128]. Во-вторых, такой шизофреник, по мнению Джеймисона, возникает в связи с темой «”смерти” самого субъекта – то есть конца автономной буржуазной монады». А «конец буржуазного эго или монады, несомненно, кладёт конец и психопатологиям этого эго – что я, собственно, и назвал исчезновением аффекта» [Там же. С. 106]. В-третьих, «аффект» - как его понимает Джеймисон, связан с проблемой выражения, которая «сама тесно связана с определённой концепцией субъекта как монадоподобного контейнера, в котором некоторые вещи ощущаются, а затем выражаются посредством проекции вовне» [Там же. С. 106].

Распутывать этот клубок стоит с конца, начав с замечания, что то, что Джеймисоном понимается как «аффект» стоит назвать «эмоцией» - эмоция — это выражение для некого «я» его состояния, в то время как аффект – это то же состояние без рефлексии. Для удобства вспомним определение, которое дал А.Н. Леонтьев: «в субъективном переживании эмоции переживаются как состояния собственного я, тогда как аффекты – это процессы, происходящие “во мне”» ^[29]. Следовательно, то, что исчезает вместе с субъективностью – это именно эмоции, а не аффекты. Но ошибка Джеймисона вовсе не в этом. Она заключается в том, что он приравнивает субъекта к монаде. Верно, что монада выражает мир, но она не является субъектом. Субъект складывается, как юридический субъект («личность»), в пределах монадических миров, которыми мы в пределе являемся. Джеймисон верно подмечает поверхностные эффекты, выделенные Лаканом – субъект действительно стал фрагментированным - но ошибается в вопросах глубины, думая, что фрагментация субъекта может привести к разрушению его монадичности. Возвращаясь к терминологии Жиля Делёза, мы можем сказать, что Джеймисон верно определил, что современный субъект распался, став «телом-решетом», но не заметил, что его единство сохранилось на уровне Тела без Органов.

В двухтомнике «Капитализм и шизофрения» Жиля Делёза и Феликса Гваттари концепт «Тела без Органов» получает новую концептуализацию и выступает как один из основных терминов. Между книгами «Логика смысла» и «Анти-Эдип» ^[16] в методе Делёза происходит сдвиг – от поверхности к глубине. Он уже не занимается вопросом смыслов, но вопросом аффектов и функционирования машин. Сборки желающих машин – таково новое имя «тела-решета» шизофреника. Сам шизофреник, при этом, не выступает в качестве субъекта – он лишь пример индивида, открывающего для себя глубину и себя как аффективное Тело без Органов. Во втором же томе, озаглавленном «Тысяча Плато» ^[15], вопрос о субъекте уже становится фоновым, в то время как концепту Тела без Органов оказывается посвящена отдельная глава. Тело без органов – это не субъективность, а тот фундамент, на котором субъективность может быть основана. Само оно – безличное, анонимное, текучее ^[3]. Именно этого не замечает Фредерик Джеймисон, а за ним и Александр Павлов – их анализ остаётся «поверхностным», закрепленным за определённой точкой зрения, модернисткой или постмодернисткой, невротической или перверсивной.

Переход к онтологии глубины и концепту Тела без Органов связан с «возвращением аффекта», о котором говорят метамодернисты. Они, исследователи, работающие в рамках метамодернизма, и указывают на тот факт, что Джеймисон, используя термин «аффект», понимает под ним, скорее «эмоцию» как выражение аффекта для «мыслящего и чувствующего субъекта» ^[10]. «Шизофреник» Джеймисона – это всё еще субъект, субъект смотрящий на «поверхность» и видящий лишь то, что она разрушена и фрагментирована. В то время как все дело состоит в том, чтобы сменить точку зрения и постановить – современность связывается не с каким-то определённым субъектом, но с Телом без Органов, как открытым благодаря исследования Жиля Делёза досубъектным фундаментом. А различные выделяемые новыми «модернизмами» субъекты – это только лишь варианты функционирования Тела без Органов, в зависимости от того, что и как на нём производится. Так, аутист – это закрывшееся от внешнего воздействия ТбО, замкнувшаяся на себе монада; депрессивный субъект – это такой субъект, на Теле без Органов которого ничего не производится; «Полярных неврозы», о которых пишут приверженцы супермодернисткой теории, возникают в результате фиксации на субъективности, происходящей под давлением иерархически структурированных организаций ^[2]; Булимия – это функционирование ТбО в параноическом режиме отталкивания, отторжения, а точнее – исторжения; «Киборг», напротив, это субъективность полностью осознавшая себя суммой желающих машин, производимых на ТбО. Субъекты все еще есть, более того, их множество. Но мало кто соглашается оставаться фиксированным субъектом – одни и тем же на всю жизнь. Более того, поскольку Тело без Органов противостоит всем трём «стратам» - означиванию, организации и субъективации, то каждый новый субъект, предлагаемый вместе с еще одной концепцией, отбрасывается, как только становится определённым – как только оказывается втянут в общую социальную организацию. Потому, есть все причины считать постоянное возникновение новых концепций субъектов естественным для современности процессом. Точнее, этот процесс является частью более общего процесса актуализации проекта постмодернизма, о котором шла речь в предыдущем параграфе – каждая отдельная субъективность — это актуальное индивидуализированное Тело без Органов. Концепции как методы, тем самым, являются способами стандартизации производства тех или иных субъектов — это схемы, позволяющие узнать, как, при желании, стать тем или иным субъектом.

Именно эта смена «центра тяжести» и является отрывом от «постмодернизма». Сам же Джеймисон несколько раз замечает, что «постмодернистский зритель <…> призван сделать невозможное, а именно видеть все экраны сразу в их радикальном и случайном различии; такой зритель должен угнаться за эволюционной мутацией Дэвида Боуи из “Человека, который упал на землю” (когда он смотрит на пятьдесят семь телеэкранов одновременно) и достичь каким-то образом того уровня, на котором отчетливое восприятие радикального различия является само по себе и в себе новым способом постижения того, что ранее называлось отношением» [24. С. 136] и что «мы сами, люди, которым довелось оказаться в этом новом пространстве, отстали от этой эволюции; произошла мутация в объекте, которая пока не сопровождалась сопоставимой с ней мутацией в субъекте. У нас все еще нет перцептуальной экипировки, которая бы позволила адекватно ответить на это новое гиперпространство» [Там же. С. 146], т.е. что в конечном итоге, ответом на состояние постмодерна должен стать некий новый индивид, который сможет воспринимать множественность и взаимодействовать с ней на новых правилах.

Изменения в индивиде – это изменения его точки зрения. А изменение точки зрения – это изменение всего. В то время как сама культура продолжила плавно двигаться по направлению, указанному проектом «постмодернистской философии», становясь всё менее центричной, и открывая тем самым путь для сосуществования множества теорий и взглядов, индивид, носитель этой культуры, изменился, перестав воспринимать себя как определённого субъекта и став тем, кто может субъективности выбирать.

И лучше всего это изменение демонстрируется через вирусологический метод. Он является множественным, поскольку речь всегда идёт о множестве вирусов, но так же и любой вирус – это популяция вирусов. Вирусы – не субъекты, они не говорят и не «думают», но всё же решают возникающие на их пути проблемы (находят пути обхода и борьбы с тем или иным иммунитетом). У них нет никакой внешней цели, никакой телеологии – единственная цель вируса – это распространение самого себя. И именно вирусы потеснили «человека» на его пьедестале, где он чувствовал себя вершиной пищевой цепи, но оказался лишь средой для вирусной инфекции. И эта рефлексия – себя как среды – имеющая место каждый раз, когда мы задумываемся о своём иммунитете, об опасности заражения или о том, носителями чего мы можем являть – и есть рефлексия себя как Тела без Органов. Тело без Органов – это монада-среда, в которой может сосуществовать множество агентов, субъективностей, ролей, различных, не связанных друг с другом ценностей, привязанностей и т.д.

Таким образом, мы приходит к ответу на три поставленных нами вопроса. Выше было показано, что постмодернизм был связан с распространением и влиянием философий плеяды французских мыслителей и представлял из себя постановку задачи – деконструкций фалло-лого-тео-телео-антропо-онто-фоноцентризма и создания нового, децентрированного индивида, который мог бы воспринимать множественность и взаимодействовать с ней с помощью нового метода. Все эти тренды до сих пор имеют место и влияют на траектории развития современных концепций и, в том числе, концепций современности. Однако, все же имеется явный разрыв с «поверхностным» постмодернистским мышлением, заключающийся в возникновения нового взгляда на мир, заключающего в осознании себя как того, кто может сам выбирать свои субъективности, пути и ценности, и нового метода – вирусологии – от разработки которого во многом зависит сейчас выживание человечества.