Любовные песни турецкого ашыка Караджаоглана: основные мотивы и система поэтической образности

Воробьева Светлана Николаевна кандидат филологических наук преподаватель, кафедра тюркской филологии, Московский государственный университет имени М.В. Ломоносова 125009, Россия, г. Москва, ул. Моховая, 11, стр. 1 Vorobyova Svetlana PhD in Philology Educator, the department of Turkic Philology, M. V. Lomonosov Moscow State University 125009, Russia, g. Moscow, ul. Mokhovaya, 11, str. 1 svetlanavorobyova@yandex.ru

Оганова Елена Александровна кандидат филологических наук доцент, кафедра тюркской филологии, Московский государственный университет имени М.В. Ломоносова 125009, Россия, г. Москва, ул. Моховая, 11, стр. 1 Oganova Elena PhD in Philology Docent, the department of Turkic Philology, M. V. Lomonosov Moscow State University 125009, Russia, g. Moscow, ul. Mokhovaya, 11, str. 1 ova8@yandex.ru

Ашыкская поэзия ­ устное творчество турецких народных певцов-поэтов, уходящее корнями в исполняемый огузскими певцами-озанами тюркский героический эпос, ­ непосредственно связана с фольклором своим происхождением, устным характером распространения и сферой бытования. Выделившись в качестве самостоятельной ветви турецкой словесности в XIII–XIV вв. в статусе индивидуально-авторского творчества (Подробнее об ашыкской поэзии как индивидуально-авторском творчестве см. ^[1]), ашыкская поэзия к XVII в. выработала основные мотивы, образы, стилистические особенности, к этому же времени относится и выстраивание ее жанровой системы.

Зародившееся в лоне фольклорной традиции и не прерывавшее с ней художественной переклички индивидуально-авторское искусство ашыков на протяжении всего своего развития теснейшим образом взаимодействовало также с диванной литературой и литературой текке (литература текке — термин, использующийся в турецком литературоведении для обозначения поэтического творчества адептов многочисленных братств, преимущественно суфийского толка : алеви, бекташи, календери, накшибенди, хальвети, джельвети и др.). Наличие в «родословной» ашыкской традиции множества различных корней обусловливает своеобразие ее жанровой системы, в состав которой входят как импортированные ашыкской традицией из различных фольклорных и литературных источников, так и присущие сугубо ашыкской поэзии жанры и жанровые формы.

Научное изучение ашыкской поэзии в отечественном востоковедении началось сравнительно недавно: во второй половине XX в. И. В. Боролина в своей статье «Искусство меддаха в системе традиционной турецкой культуры» ^[2] прослеживает некоторые этапы генезиса ашыкского искусства, выявляя общую для меддахов и ашыков «родословную»; указывает основные этапы размежевания этих представителей народного искусства, возводя их происхождение к одному общему предку – певцам-озанам, специализирующимся на героическом репертуаре; характеризует репертуарный круг творчества ашыков и меддахов.

Х. К. Короглы в предисловии к сборнику «Турецкая ашыкская поэзия» ^{[3, с. 5–14]} приводит классификацию ашыков в зависимости от характера их творчества, места обитания или рода деятельности и кратко описывает образ жизни народных поэтов-певцов. Отметим, что перевод песен Караджаоглана в сборнике выполнен известными советскими переводчиками, такими как Н. И. Гребнев, С. Н. Иванов и пр.

Особого внимания заслуживает изданная в 2010 г. и рассчитанная на студентов-тюркологов хрестоматия по творчеству турецких ашыков (авторы-составители И. В. Боролина, Е. А. Оганова) ^[4], которая включает в себя поэтические тексты крупнейших турецких народных певцов-ашыков с XIII по XX вв. – Юнуса Эмре, Караджаоглана, Ашыка Вейселя и др., а также фрагменты известных поэм-дестанов «Кероглу», «Ашык Гариб» и «Ашык Керем», снабженные краткими биографическими данными о жизни ашыков, а также развернутым историко-культурным комментарием. В предисловии к хрестоматии дается краткая типологическая характеристика творчества ашыков с указанием доминантных мотивов их творчества и перечислением основных жанров ашыкской поэзии.

Несколько параграфов, посвященных жизни и творчеству Караджаоглана, содержатся в учебнике «Литература Востока в средние века» (автор раздела об ашыкской литературе И. В. Боролина) ^[5]: приводятся основные факты биографии и легенды, связанные с личностью Караджаоглана, отмечаются некоторые особенности его творчества, делается акцент на разнообразии мотивов в творчестве поэта-певца, которые «наполняются конкретным содержанием» ^{[5, с. 434-436]}.

Турецкие исследователи традиционно уделяют ашыкской поэтической традиции достаточно большое внимание, в частности, значительное количество работ посвящено творчеству Караджаоглана – как в виде отдельных исследований, так и в рамках изучения ашыкской традиции в целом. Основоположниками научных изысканий в этой области, насколько можно судить, являются ученые С. Эргун ^[6] и М. Кёпрюлю ^{[7, с. 317–330]} – крупнейший турецкий литературовед и фольклорист. Оба исследователя приводят творческую биографию Караджаоглана, дают общие сведения о композиционных и языковых особенностях его песен, обрисовывают круг мотивов его творчества. Следует отметить и ряд работ, посвященных специальным вопросам творчества Караджаоглана, например, исследование Х. Раймана «Гармония в стихотворениях Караджаоглана» ^[8].

Из наиболее значимых публикаций последних лет особо выделим монографии Дж. Озтели ^[9] и С. Сакаоглу ^[10]. Оба исследователя скрупулезно собирали биографические сведения о Караджаоглане, составили самые полные списки его песен, а также включили в свои труды словарь наиболее употребляемых поэтом-певцом и не знакомых современному читателю слов. В монографии С. Сакаоглу впервые художественные приемы творчества Караджаоглана исследуются в отдельной главе. Два последних исследования послужили для авторов настоящей статьи существенным подспорьем.

Таким образом, в отечественной филологической науке давно назрела необходимость в специальных работах, посвященных творчеству Караджаоглана, в которых собранный турецкими учеными большой фактический материал о жизни и творчестве ашыка, а также образцы его произведений были бы теоретически осмыслены с позиций современного российского литературоведения. Все вышесказанное определяет научную новизну предпринятого исследования, целью которого является проанализировать основной круг любовных мотивов в творчестве Караджаоглана и выявить характер взаимодействия в нем фольклорной и индивидуально-авторской традиции. В ходе исследования использовался метод литературоведческого анализа текста, а также метод описания и сопоставления.

Караджаоглан, чья жизнь, как уже упоминалось, приходится, предположительно, на XVII в., аккумулировал в своем творчестве все богатство поэтической образности, выработанное его предшественниками: исследователи справедливо считают его песни вершиной ашыкской поэтической традиции не только XVII в., но и всего временного континуума.

Караджаоглан – странствующий певец, обошедший с сазом (саз — струнно-щипковый инструмент типа лютни семейства тамбуров, имеет глубокий корпус грушевидной формы и длинную шейку, прямоугольную или округлую с тыльной стороны. Обычно мастера используют несколько пород деревьев для изготовления различных частей саза. Корпус делают из отборных видов тутовника, гриф — из вишни, а перемычку, на которую с помощью деревянных гвоздей собирают инструмент — из твердого ореха. Размеры сазов бывают различными: большой саз состоит обычно из 8–11 струн, средний из 8–9 струн, а маленький из 4–7 струн.) многие анатолийские города и деревни и, возможно, побывавший также на Аравийском полуострове и на Балканах – путешествия ашыка начались после его конфликта с беем Чукурова Казаногуллары. Большую часть жизни Караджаоглан, вероятно, провел в окрестностях Чукурова, Мараша и Газиантепа. «Можно предположить, что жизнь Караджаоглана была бурной, полной превратностей, он принимал участие в военных походах, находился в составе янычарского войска. В то же время с его именем связана трогательная история: любовь ашыка к красавице Каракыз, о которой он тосковал всю жизнь и рядом с которой оказался лишь в могиле – несчастных влюбленных похоронили вместе» ^{[4, с. 254–255]}.

Поэзия Караджаоглана наполнена бытовыми деталями из жизни туркменских племен и выращена на традициях народной песенной лирики, неразрывно связанной в творчестве поэта с очеловеченной анатолийской природой – соучастницей настроений и мыслей поэта. Караджаоглану принадлежат и нежные лирические признания, и разгульные песни, славящие радости вина и пирушек, в чем проявляется влияние городской литературы; есть у Караджаоглана и героические песни, возможно, созданные во время его военных походов, в то же время большое место в его поэзии занимают жалобы на тяготы странствий, разлуку с любимой. Хотя поэт, как и многие его современники, скорбит о жизненных неудачах и уготованных ему страданиях, в его творчестве господствует жизнеутверждающее начало, вера в торжество добра. Несомненно, вершина творчества Караджаоглана – его любовные песни.

Среди наиболее устойчивых образов любовной лирики Караджаоглана следует прежде всего выделить пару соловей–роза: герой часто сравнивает себя с парящим в небе соловьем, стремящимся к розе, или же уподобляет свое чувство розе, «раскрывшейся в стужу», убежища от которой герой ищет у своей возлюбленной, способной уберечь любовь от лютых морозов; герой тоскует в разлуке с любимой, как соловей тоскует по розе («Соловей отлучен от розы, а я – от любимой» /Bülbül gülden ben yarimden ayrıldım/) и др. В обращении к этой паре образов прослеживается непосредственная фольклорная основа творчества ашыка. В фольклоре тюркских народов нередко обыгрывается мотив взаимодействия розы и соловья. Так, в турецких народных песнях мани (мани – турецкие четверостишные народные песни преимущественно любовного содержания) этот мотив может актуализироваться следующим образом: роза распускается – к девушке приходит любовь, роза вянет – девушка погибает или покидает своего милого, соловей опускается на шип – чувство юноши не находит ответа и др. ^{[11, с. 7]}. Интересно указание турецкого фольклориста и литературоведа Исмаила Кайнака о том, что и в XX в. в турецких деревнях можно было встретить обращение «моя роза» (gülüm), адресованное возлюбленной ^{[12, с. 6]}.

Одним из основных мотивов любовной лирики Караджаоглана является мотив сильной, всепоглощающей любви, любви-страсти, а также мотив «неизбежности любви». Поэт откровенно признается: «Я люблю тебя всей душой» (Ben seni severim can ile candan); «Я люблю тебя уже целую вечность» (Ben seni severim ezel ezeli); «Я не уберег свое сердце от любви к тебе» (Canımı esirgemem yarim senden) и др. Искренний, не стесняющийся своих чувств лирический герой просит такой же открытости в чувствах и от своей возлюбленной, неоднократно в песнях поэта встречается призыв отбросить скромность, предаться прекрасному чувству любви, так, в песнях Караджаоглана мы можем встретить такие строки: «Подними свой хиджаб» (Hicap perdesini kaldır aradan). В этой связи интересно отметить, что мотив снятия покрова с лика возлюбленной был чрезвычайно характерен для суфийской поэзии, в которой главным средством, инструментом познания истины-Бога была любовь, а любимая символизировала божественную субстанцию, с которой стремился слиться суфий. Поэтому данный мотив в контексте суфийской поэзии «однозначно интерпретировался как акт приобщения познающего к сокровенному смыслу бытия» ^{[13, с. 59]}. Караджаоглан же, в отличие от своих предшественников — величайших ашыков-суфиев Юнуса Эмре (XIII–XIV), Пир Султана Абдала (XVI), Оксюза Деда (XVI) и др., – описывая земную любовь и используя традиционные для суфийской поэтической системы образы-символы, не вкладывает в них религиозное содержание.

Другим основополагающим мотивом любовной лирики Караджаоглана является мотив описания и восхваления красоты возлюбленной. Прежде всего, стоит упомянуть песню, начинающуюся со строки «Послушай, милая моя любимая, я воздам тебе хвалу» («Dinle sevdiceğim, mehdinedeyim»). В этой песне ашык воссоздает образ юной красавицы, прекрасной, словно весенняя роза или четырнадцатидневная луна, она совершеннее райской девы, создана по велению высших сил и спустилась на землю с неба:

Ты подняла рукава шелковой рубашки

Твои руки сверкают словно солнце, любимая

(Melek gömleğini attın bilekten

Güneş gibi parlar kolun sevdiğim);

Я не встречал ангела, подобного тебе

(Ben melek görmedim senden ziyade) ^{[9, с. 234]}.

Из многочисленных песен, посвященных любованию и восхищению красавицей, складывается ее образ: цвет ее «ангельского лика» так же нежен, как цвет пшеницы, краски ее лица будто были взяты у тысячи цветов; ресницы, окаймляющие ее карие, или черные как уголь, глаза, длинны будто кинжалы; брови похожи на полумесяц или на натянутый лук; взгляд красавицы способен лишить жизни (Твои глаза дороже всех земель Грузии // Взгляда довольно, чтобы превратить мир в руины /Gürcistan ilini değer gözlerin // Bir bakışta eylen harab cihanı/ ^{[9, с. 234]}); коснуться ее губ – значит, испить святой воды в раю или вкусить меда; губы-вишни возлюбленной скрывают жемчужные, перламутровые зубы; голос сравним с пением горлицы; ее черные локоны, как волнистые шелковые нити, спускающиеся на белоснежную шею, благоухают маслом розы («Я узнаю свою любимую по ее аромату» /Ben yarimi kokusundan bilirim/; «Твои локоны для меня словно виселица» /Zülfün teline asılam dar deyi/,– признается ашык); грудь милой похожа на тюльпан или фиалку; руки окрашены хной и пр. Ряд песен поэта посвящен воспеванию пленяющей в мгновение ока родинки на белоснежной шее. Ее герой не обменял бы ни на какие богатства:

Цена той родинке – вся Грузия

Цена той родинке – вся Индия

Цена той родинке – вся Аравия

(Bir benin bahası Gürcü Gürcüstan

Bir benin bahası Hind-ü Hindistan

Bir benin bahası şol Arabistan) ^{[9, с. 387]}.

Необходимо отметить, что любование родинкой красавицы – мотив, широко представленный как в турецкой фольклорной песенной традиции, так и в ближневосточной суфийской поэзии.

Для воплощения мотива совершенства красоты возлюбленной поэт применяет «каллиграфическую» терминологию – мотив, также активно эксплуатируемый в ближневосточной суфийской поэзии. Этот мотив стал особенно популярен в результате широкого распространения на территории Малой Азии и Азербайджана хуруфизма – религиозно-философского учения, в основе которого лежало представление о воплощении красоты мироздания в буквах (харфах) арабского алфавита. Так появляется целая система «каллиграфических» образов в ближневосточной поэзии, в которой красота человека воспевалась через арабские харфы. Немаловажную роль в распространении хуруфизма и связанной с ним средств художественной выразительности сыграл великий азербайджанский поэт и философ Имадеддин Насими (XIV в.). Идеи хуруфизма оказали большое влияние и на турецких ашыков, в частности, на известного ашыка XVII в. Кула Насими (тур. Nesimi) – он даже взял себе псевдоним своего великого учителя.

Не остался в стороне от этого влияния и Караджаоглан:

Я сравнил ее брови с «лям» и «элиф» (лям и элиф – буквы арабского алфавита; хуруфитов обычно буква лям (ل) символизировала ноздри человека, а элиф (ﺍ) – нос.‎)

Она сожгла мое сердце, бросила в пламень

(Kaşların benzettim ilame elife

Yaktı yüreğimi tuttu yalıfa) ^{[3, с. 296]};

«

Буквенная» символика лежит и в основе одной из самых знаменитых песен Караджаоглана, которая так и называется «Элиф»:

Свой взгляд Элиф, как знак «элиф», вонзает,

Меня «элифом» жжет сейчас Элиф ^{[3, с. 83]} ( Стихотворные фрагменты, приведенные из сборника ^[3], даны в переводе Н. Гребнева. Во всех остальных случаях перевод на русский язык принадлежит авторам статьи.)

Elif kaşlarını çatar / Gamzesi sineme batar [www.antoloji.com/elif-siiri/]

Караджаоглан описывает и одежду красавицы: она носит сеточку, скрывающую лицо, бархатные шаровары, тонкий пояс или лагорскую шаль на тонкой, как кипарис, талии, тюлевое платье, «энтари (энтари – турецкое национальное платье) европейских цветов», часто под голубой накидкой она прячет алые одежды, на ножках желтые сафьяновые сапожки; уши украшают золотые серьги, на руках золотые браслеты. Однако перед нами может предстать и крестьянская девушка, которую мы застаем за плетением ковра. Одета она просто, голова ее может быть украшена венком из семи цветков.

Отдельным поводом для восхищения лирического героя служит походка красавицы: в большинстве его песен она описывается как «плавная», «легкая». Нередко в творчестве Караджаоглана можно встретить и такие сравнения: красавица ходит, слегка покачиваясь, словно лебедь, плывущий по озеру, или кипарис, раскачивающийся на ветру, а может подпрыгивать, будто маленькая куропатка.

В таком описании внешнего вида, одежды, походки красавицы ощущается прямая перекличка с поэтической образностью турецких народных песен мани и тюркю (тюркю –турецкие полистрофичные народные песни универсального содержания (любовные, трудовые, тюркю-заплачки и пр.), в которую ашык вдохнул новую жизнь, расцветил новыми красками и оживил силой и непосредственностью своего чувства.

Интересно отметить, что Караджаоглан впервые в ашыкской традиции прямо называет имена своих возлюбленных: Айше, Дендю, Дене, Дюрийе, Бенли Дженнет, Элиф, Эсма, Хасанбал, Хатидже и др., что свидетельствует об авторской воле ашыке: в песенных фольклорных произведениях имена возлюбленных никогда не упоминались.

Главными героинями песен Караджаоглана становятся армянки, грузинки, гречанки, европейки, арабки, также часто, будучи оторванным от своей родины, он с тоской вспоминает и красавиц своего племени.

Традиционным как для народной, так и для ашыкской поэзии является мотив преодоления трудностей любви, который многомерно расцвечен в творчестве Караджаоглана: чтобы добиться заветного признания, его лирический герой готов преодолеть любые трудности; рад следовать за возлюбленной повсюду: стать обувью для ее прелестных ножек, платьем, обвивающим ее тонкий стан, любым украшением, с которым она неразлучна, золотым поясом на ее талии, розой, которой девушка украшает волосы, «льняным платком», что повязывает на шею, «сурьмой в заветном пузырьке»:

Я буду твоими сапожками, надевай,

А ты — каблучками, смело ступай ими в грязь

(Çizme olam ayağına geyersen

Ökçesin de çamurlara bas gelin) ^{[3, с. 45]}.

Здесь также явственно прослеживается фольклорный мотив: герой мани, например, готов стать тарелкой и быть поставленным перед своей возлюбленной, тканью, из которой она сошьет себе наряд, расческой, которой она будет причесывать волосы, и др. ^{[13, с. 28 и далее]}.

Большая группа песен Караджаоглана представляет собой актуализацию мотива обиды девушки на своего любимого. Растерянный ашык ищет утешения у природы, раскрывает ей тайну своей грусти. Образ журавлиной стаи, который появляется в таких песнях, символизирует печаль влюбленного. «О, журавль, моя любимая обиделась на меня», – восклицает герой. Отметим, что обращение к журавлям нередко встречается и в тюркю и также связано с чувством тоски и грусти:

Изогнуты крылья моих журавлей

И зыбки, как клятвы любимой моей ^{[11, с. 23]}.

Другая группа мотивов формируется вокруг сомнения героя Караджаоглана в чувствах красавицы: «Почему ты заставила меня поверить ложным словам?» (Niçin beni yalan sözle kandırdın); «Не любовь была, наверное, твоей целью» (Sevmek değil imiş senin muradın), –жалуется ашык. Его обида доходит до обвинений красавицы в жестокости: «Клянусь Богом, ты жестока, моя несравненная возлюбленная» (Vallahi yamansın yaman sevdiğim). От отчаяния, охватывающего его сердце, он готов умереть и завещает похоронить себя где-нибудь у дороги, чтобы хотя бы прохожий, будь то богач или бедняк, пожалел несчастного влюбленного. Так же и герой тюркю просит смерти, раз ему не суждено быть с любимой:

Зачем поверил, что меня ты любишь?..

Не для того ль глаза ты насурмила,

Чтобы они дотла меня сожгли?..

Пусть обнимет меня могила, если ты обнять не могла

Или же, обращаясь к слушателям в мани, предупреждает:

Если вскоре сойду я в могилу,

Знайте все: любовь тому виной ^{[11, с. 27]}.

Отдельное место занимает мотив расставания с любимой – неизбежный в творчестве поэта-кочевника Караджаоглана. Песни, в которых реализуется этот мотив, полны грусти и безысходности. Перед нами возникает образ страдающего ашыка, для которого «шербет расставания» горше яда, он просит утешения и молит любимую исполнить ему мани. Ашык, кажется, не рад, что так преданно любит. «Какую боль, какое горе мне ты принесешь еще, моя отрада?» (Sevdiğim senin yüzünden // Neler gelecek başıma?) – вопрошает герой. Далее он начинает рисовать в воображении ранящие сердце картины: юноша больше не увидит ни брови, похожие на смычок скрипки, ни алые, словно яблоки, щеки, не карие, будто уголь, глаза; он покинет родной край, а любимой будет владеть кто-то другой, вскоре она станет невестой, а потом и женой. Герой не в силах вынести боли расставания, ему так горько, что кажется, пришло время умирать, мир становится тесен, ашык потерял сам себя (Yavıkladım kendözümü).

Уже будучи на чужбине, ашык молит возлюбленную приходить хотя бы во сне. В одной из песен он признается, что часто в дни разлуки ему видятся глаза и руки любимой, а иногда герой и вовсе не может заснуть, в такие ночи он зовет красавицу: «Приди, посидим, учтивая, послушная, // О многом поговорим… // Приди, мы найдем убежище у Аллаха» (Gelip oturalım edebi uslu // İkimiz arası pek muhabbetli... // Gel sevdiğim sığnalım Subhana); «Утри своими локонами кровь и слезы, что текут из моего сердца» (Gözümden akıttım kan ile yaşı Zülfünün teliyle sil) ^{[3, с. 239]}.

В тесной связи с мотивом разлуки находится следующий образный ряд: у поэта «горит сердце» – теперь не символ любви, каким он являлся в песнях, построенных на мотиве признания в любовных чувствах, но символ отчаяния; ашык признается, что «его сердце будто распалось на две половины, одна из которых осталась у возлюбленной», в унисон этому возникает образ «продырявленной насквозь груди», «черной груди»; мир возлюбленного «рассыпается на части», он горестно восклицает «Мой саван скроен, могила вырыта… приди скорее» (Kefenim biçildi kabrim kazıldı... gel); ашык зачастую предстает в образе серого волка, раненного стрелой, или еще совсем маленького сокола, который угодил в капкан, — так и сердце героя попало в ловушку любимой.

Эмоциональное состояние ашыка подчеркивается образом виноградника (традиционное место встречи влюбленных и в народных песнях), превратившегося в руины, или сада, где теперь вместо фиалок тропинки устилают лишь сухие листья.

Особую роль в реализации мотива разлуки с любимой играет образ гор: покрытые снегом («белоснежные горы», «белоснежные вершины») или густым туманом, они могут служить фоном для описания расставания, могут же, как и в народных песнях, разлучать героев:

Моя любимая осталась по другую сторону гор,

На одной стороне растут тюльпаны, на другой – гиацинты

(Sevdiğim dağların salında kaldı

Bir yanı lale de bir yanı sünbül) ^{[3, с. 85]}.

С мотивом разлуки связан и мотив предопределенности: герой ясно осознает необходимость расстаться («Любить друг друга – счастье, // но пришло время расстаться» / Sevişmesi hoştur // amma ayrılması zaman şimdi/), понимает, что так было завещано небесами, и просит любимую не удерживать его, поскольку сам Аллах пожелал, чтобы их дороги разошлись: «Мой и твой путь развел Аллах» (Yolunu yolumdan ayırdı Gani). Развязанный пояс, поникший взгляд, платок, которым любимая прикрывает лицо, – вот и все, что видит ашык, наблюдая, как возлюбленная покидает его.

В ряде песен Караджаоглана мотив разлуки связан с мотивом несчастной любви: девушка, которая свела с ума героя, нисколько не дорожит им, она отказалась от его любви. «Время не высушит мои слезы» (Akar gözüm yaşı bir dem silinmez), – восклицает ашык. Доведенный до отчаяния, он желает ей худшего:

Пусть судьба твоя окажется хуже моей,

Если я умру, пусть другие владеют тобой

(Felek benden beter etsin halini

Ben ölürsem yadlar sarsın belini) ^{[3, с. 63]}.

В чужом краю у ашыка нет крова, жизнь кажется ему «нелепого нелепей», нет с ним рядом милой, и поэт-певец заявляет, что готов стать дервишем, чтобы найти ее, но оказывается, у него нет и дервишских отрепий, и тогда жизнь становится ему совсем не мила:

Нет жизни в этом мире Караджаоглану,

Душу покинули последние силы.

Я болен, нужно мне лекарство,

Но легкой смертью тоже мне не суждено уйти

(Fani Karacoğlan fani

Toprak emer tatlı canı

Hastalandım ilaç hani

Bir acısız ölüm de yok) ^{[9, c. 263]}

Разделенный с любимой ашык часто просит передать от него привет красавице. Мотив передачи весточки встречается, в частности, в песнях, начинающихся строкой «Передай от меня привет моей возлюбленной» (Benden selam eyle sevgili yare). Ашык жаждет, чтобы милая хоть на часок пришла к нему, тогда она поймет, насколько изранено его сердце, сможет утешить сладкими речами, заключит в объятия. Если же ашык умрет от ран, не дождавшись любимой, он желает, чтобы красавица похоронила его. В другой песне возникает образ предрассветного ветра-вестника, которого ашык просит рассказать милой о тоске его сердца: «Что любимая скажет, расспроси ее, предрассветный ветерок» (Sevdiğim ne söyler sor seher yeli). Образ ветерка-вестника под влиянием Караджаоглана стали использовать позже и другие ашыки, например, такие как Эрзурумлу Эмрах (XIX в.), Рухсати (XIX в.), Дертли (XIX в.) и др.

Если в одних песнях герой покидает возлюбленную, то в других зовет ее убежать с ним в Караман, Эрзурум или далекие арабские страны. Пытаясь уговорить любимую, ашык рисует живописные картины весенней природы: дует ветерок, тает снег в горах, высыхают дороги, долины покрываются тюльпанами и гиацинтами, перепеваются соловьи, блеют молодые барашки – пейзажные описания вообще крайне характерны для творчества Караджаоглана. Ашык часто использует образы анатолийской природы, чтобы передать свои душевные переживания: он признается, что потушить пожар его сердца способен лишь селевой поток, потоки его слез сравнимы лишь с рекой Джейхан и др.

Еще одним часто встречающимся в песнях Караджаоглана мотивом является мотив случайной встречи ашыком девушки или девушек, гуляющих у источника, озера или на тропинке. Лирический герой поражен их красотой:

В поле я увидел трех красавиц,

Они словно молодые ростки, одна другой краше

Я потерял голову, ноги подкосились

Брови у них, словно молодой месяц, глаза как у серны

(Barçın yaylasında üç güzel gördüm

Birbirinden üstün şivga fidandır

Aklım şaştı garip belim büküldü

Kaşlar hilal gözler ahu cerandır) ^{[9, c. 157]}.

Девушки, пленившие воображение ашыка, также часто сравниваются с перекликающимися горлицами, соловьями, молодыми соколицами, опустившимися на ветку, с уточками, плывущими по озеру. Все эти образы в изобилии встречаются как в мани, так и в тюркю.

С мотивом случайной встречи переплетается мотив свидания. Особой популярностью пользуются около двадцати песен Караджаоглана, начинающихся со строки «Утром я заглянул к красавице» (Sabahtan uğradım ben bir güzele), большая часть которых написана в форме диалога – так называемые «деиш» (deyiş, букв. словопрение, перекличка). Девушка называет ашыка «грешным рабом», «неверным» или «любимым», принимает его, дает ему кров, поит его водой, живительную силу которой герой сравнивает с райской водой.

Встречается у Караджаоглана и мотив раскаяния: ашык жалуется, что не смог удержать любимую:

В нашу деревушку

Прибежала маленькая лань

Детеныш разделен со своей любимой

Каждый день плачет о любимой…

Я очень старался, но не смог удержать

Не смог завоевать любимой [Короглы 1983, 83]

(Bir küçük ceran geldi

Bizim köyün yöresine

Bir yavru tardan ayrılmış

Her gün ağlar çırasına...

Çok çalıştım tutamadım

Bir yavrucuk katamadım) [http://www.turkuyurdu.com/karacaoglan/]

Герой, испытывающий смертельные муки, болен, ждет приближения смертного часа. В груди зияет кровоточащая рана, потоком текут кровь и слезы:

Я плачу словно соловей несчастный,

Мне тесно в двух мирах, приди скорей!..

Ты видишь, я в слезах, приди скорей!

Я погиб от тоски

Мир теперь так тесен

(Hasretinden oldum helek

Dardır başa cihan şimdi);

Нет мне покоя, я плачу надрывно

(Çok ağladım kıldım zarı) ^{[3, c. 76]}

Еще одна группа любовных песен Караджаоглана построена на мотиве измены красавицы: легкомысленная, ветреная, она быстро забывает своего возлюбленного. Этот мотив у ашыка нередко подкрепляется образом журавлей, улетающих до весны в дальние края, – образ, особо им любимый и чаще всего встречающийся в его «чужбинной» лирике.

Как явствует из приведенных на турецком языке поэтических фрагментов, песни Караджаоглана созданы на народном языке, практически свободном от арабо-персидских заимствований, в них сохранена живая разговорная интонация.

В заключение можно сделать вывод, что ашык Караджаоглан описывает любовь во всех ее проявлениях, передает мельчайшие оттенки чувств, изображает разнообразные ситуации, в которые может попасть влюбленный и его возлюбленная. Активно обращаясь к мотивам и системе поэтических образов, выработанных турецким фольклором, и отразившихся, прежде всего, в турецких народных песнях мани и тюркю, ашык использует и разрабатываемые его предшественниками (Юнусом Эмре, Пир Султаном Абдалом и др.) образы-символы суфийской поэзии, лишая их религиозного содержания. В то же время Караджаоглан впервые в ашыкской поэзии приводит имена своих возлюбленных, что может быть охарактеризовано как результат его авторской воли. Таким образом, в творчестве Караджаоглана органично переплетаются традиции фольклора и диванной (суфийской) литературы, что определяет специфику поэтики ашыкской литературы не только XVII в., но и всего временного континуума.

Творчество Караджаоглана привнесло в ашыкскую поэзию и во всю турецкую словесность культ живого непосредственного чувства, искренность и точность описываемых переживаний, нежность и «прозрачность» образов, музыкальность звучания. Именно поэтому творчество ашыка по-прежнему пробуждает в нас целую гамму эмоций и вдохновляет на творчество представителей различных видов современного искусства, в частности популярных музыкантов. Так, известная турецкая поп-группа «Badem» (Миндаль) создала несколько песен на стихи Караджаоглана: на текст «Красавица, называющая меня чернооким» (Bana kara diyen dilber) группа сочинила песню «Не черны ли глаза?» (Kara değil mi?), а лирический шедевр «Тихонько сыплет мелкий снег» (İncecikten bir kar yağar) послужил основой создания песни «Элиф, Элиф» (Elif, Elif) ^{[15, с. 23]}.

Данное исследование может внести некоторый вклад в уточнение типологии и поэтики ашыкского творчества, а также в определение характера взаимодействия фольклорной и индивидуальной традиции в рамках авторского произведения.